Имя российского донского поэта, историка, журналиста и издателя Николая Николаевича Туроверова мало известно на его родине, на Дону в России. А между тем это был видный поэт и деятель культуры русского Зарубежья, оставивший многотомное поэтическое наследие.
Родился он в марте 1899 года в станице Старочеркасской на Дону в семье казака. Свою родную станицу, ныне всемирно-известный историко-казачий музей, Туроверов воспел потом в своем творчестве, завещав похоронить себя здесь.
Беззаботное детство Коли Туроверова кончилось грозным летом 1914 года, когда разразилась Первая мировая война, круто изменившая судьбы России и его личную судьбу. Вспоминая дни проводов на фронт казаков из своей станицы, Туроверов писал об ощущении близкой победы над германцами.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
Он рвется на фронт, и его желание сбылось: после окончания Каменского реального училища в качестве вольноопределяющегося он отравился служить в Л.-гв. Атаманский полк. Шел страшный для России 1917 год...
Октябрьский переворот кинул страну в пучину братоубийственной гражданской войны. Фронт развалился, казаки неуправляемыми толпами хлынули на Дон. Вместе со всеми вернулся домой и Николай Туроверов, устроившись в Новочеркасском военном училище.
Гражданская война тем временем набирала губительные обороты, и Туроверов в отряде знаменитого есаула Чернецова принял участие в этой братоубийственной войне. Так вспомнил он те страшные, легендарные дни:
С утра мы бились с конницей — на север,
Потом на юг с пехотою дрались...
А затем был беспримерный по тяжести Степной поход — одно из тяжелейших испытаний, выпавших на долю Туроверова:
Мы отдали все, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной — за Россию поход.
Подъесаул Николай Туроверов прошел всю гражданскую войну, получил четыре ранения и несколько боевых наград. В 1920 году он попал в Крым, где укрепились последние силы белых. В холодные ноябрьские дни 1920 года началась эвакуация остатков армии генерала Врангеля из Крыма. Вместе со всеми навсегда покидал Россию и Николай Туроверов, попав сначала на Лемнос, потом в Югославию и, наконец, во Францию.
Работая мукомолом в Париже, Туроверов посещает Сорбонну, пишет стихи, исторические статьи и очерки по истории донского казачества. В 1939 году он становится одним из организаторов "Кружка казаков-литераторов", выпустив год спустя иллюстрированный "Казачий альманах". Как автор весьма интересных работ по истории Дона, Туроверов являлся одним из основателей "Общества ревнителей русской военной старины". К нему за помощью и советом обращаются французские историки-писатели, занимающиеся темой "Казаки и Наполеон", а французское историческое общество "Академия Наполеона" попросило Туроверова редактировать специальный ежемесячный сборник, посвященный Наполеону и казакам.
После окончания 2-й мировой войны, в которой Туроверов сражался против немцев в составе 1-го кавалерийского полка французского Иностранного легиона, он возвратился в Париж. Став одним из создателей "Казачьего Союза", он возглавлял его с 1947 по 1958 годы. Одновременно он редактирует газету "Казачий Союз" с немалым для издания такого типа тиражом в 2 тысячи экземпляров. Н.Н.Туроверов был одним из основателей и журнала "Родимый Край", выходившего в Париже с 1954 года.
В 1965 году Н.Н.Туроверов вышел на пенсию, однако литературного творчества не оставил до самой смерти, последовавшей в Париже 23 сентября 1972 года. Его похоронили на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа рядом с женой Юлией Александровной, поблизости от могил однополчан по Атаманскому полку — генерала Каргальского и есаула Кумшацкого. Русская зарубежная пресса откликнулась на смерть Н.Н. Туроверова серией статей, называя его "поэтом талантливейшим", * * *
* * *
"любимым и...последним выразителем духа мятежной ветви русского народа — казачества".
Творчество Туроверова ныне медленно, но уверенно возвращается к этому народу...
Михаил Астапенко — историк, литератор
Старочеркасск
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине,
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год — прощай, Россия.
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
В эту ночь мы ушли от погони,
Расседлали своих лошадей;
Я лежал на шершавой попоне
Среди спящих усталых людей.
И запомнил, и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
- Эти звёзды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег.
Стерегло нас последнее горе
После снежных татарских полей -
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей.
Всё иссякнет - и нежность, и злоба,
Всё забудем, что помнить должны,
И останется с нами до гроба
Только имя забытой страны.
ОТПЛЫТИЕ
Уходит дымный контур Аю-Дага.
Остались позади осенние поля.
На юг идёт за пеной корабля
Стальных дельфинов резвая ватага.
Вчерашних дней кровавая отвага
Теперь для нас неповторимый сон.
Даль придавил свинцовый небосклон,
Всё больше вёрст на циферблате лага.
Помню горечь солёного ветра,
Перегруженный крён корабля;
Полосою синего фетра
Исчезала в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук.
- Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук;
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Чёрной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода,
И, прощаясь с Россией навеки,
Я постиг, я запомнил навек
Неподвижность толпы на спардеке,
Эти слёзы у дрогнувших век.
Эти дни не могут повториться -
Юность не вернётся никогда.
И туманнее, и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
- Наше сердце приучилось биться
И спокойнее, и глуше, и ровней.
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно, медленно стареем
В европейском ласковом плену.
И растёт, и ждёт ли наша смена,
Чтобы вновь, в февральскую пургу,
Дети шли в сугробах по колено
Умирать на розовом снегу.
И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер,
И темнела сумрачная твердь.
Жизнь не начинается сначала,
Так не надо зря чего-то ждать;
Ты меня с улыбкой не встречала
И в слезах не будешь провожать.
У тебя свои, родные, дети,
У тебя я тоже не один,
Приютившийся на годы эти,
Чей-то чужеродный сын.
Кончилась давно моя дорога,
Кончилась во сне и наяву, -
Долго жил у твоего порога,
И ещё, наверно, поживу.
Лучшие тебе я отдал годы,
Всё тебе доверил, не тая, -
Франция, страна моей свободы -
Мачеха весёлая моя.
Я знаю, не будет иначе,
Всему свой черёд и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
Сильней в стремёнах стыли ноги,
И мёрзла с поводом рука.
Всю ночь шли рысью без дороги
С душой травимого волка.
Искрился лёд отсветом блеска
Коротких вспышек батарей,
И от Днепра до Геническа
Стояло зарево огней.
Кто завтра жребий смертный вынет,
Чей будет труп в снегу лежать?
Молись, молись о дальнем сыне
Перед святой иконой, мать!
Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак...
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.
Забыть ли, как на снегу сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промёрзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И кровью залетый сугроб.
Но нас ли помнила Европа.
И кто в нас верил, кто нас знал,
Когда над валом Перекопа
Орды вставал девятый вал.
О милом крае, о родимом
Звенела песня казака,
И гнал, и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подруг,
И, злым предчувствием волнуем,
Заржёт печально верный друг.
Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, -
Мороз пресёк жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лёд и в пулемётных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых.
Перегорит костёр и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью -
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Николай Туроверов…
Российский фонд культуры открыл это имя для современных русских читателей. Первая книга Николая Туроверова, составленная моим коллегой по Фонду культуры – Виктором Леонидовым, вышла в свет в России в 1999 году. Она называется: «Двадцатый год. Прощай, Россия!» Сейчас – это библиографическая редкость.
Тогда, обращаясь к читателям, я написал следующее:
«С волнением и радостью представляю вам книгу стихов и прозы одного из самых значительных русских поэтов XX века Николая Николаевича Туроверова. Его имя долгие годы находилось под запретом. Человек, чьи стихи тысячи людей переписывали от руки, поэт, сумевший выразить трагедию миллионов русских участников Белого движения и всю тяжесть вынужденного изгнания, был почти неизвестен на своей Родине, которую так любил. Воспевший красоту Донских земель, казачью историю и традиции, он 53 года из 73 лет прожил во Франции и никогда не увидел родных станиц… Кроме стихов, которыми поэт согрел столько душ, он очень много сделал для спасения реликвий русской военной истории. Именно с его участием было вывезено в Европу собрание Лейб-гвардии Атаманского его Императорского Высочества наследника Цесаревича Полка, именно он стал организатором многочисленных русских исторических и военных обществ».
Такие люди, как Туроверов, не давали забыть на чужой земле русским людям, их детям и внукам – кто они и откуда родом. Его творчество очень нужно нам и сейчас, сегодня, в непростые для России времена. Потому что Туроверов явил пример конкретных дел в самые трудные моменты истории. Воин, поэт, исследователь, собиратель исторических раритетов – всё слилось в нём, ставшем одной из самых ярких фигур в нашей культуре.
Выход этой книги очень важен для Российского фонда культуры. Более десяти лет мы занимаемся возвращением наследия русского зарубежья, потому что русская культура едина и стихи, написанные по-русски, остаются русскими, где бы они ни были написаны. И то, что у российских читателей теперь есть возможность взять в руки книгу этого замечательного поэта, – наше большое достижение. И наш подарок всем, кому дорога русская литература и история…»
Это поэт, который сумел дух Гражданской войны передать с такой силой и ясностью, что для нас, когда мы снимали «Солнечный удар», это стало неким камертоном. Русским камертоном – по которому мы все себя настраивали.
Николай Туроверов – 1899 года рождения. И стихи его, создававшиеся и публиковавшиеся во Франции в 1920–1930‑е годы, отражают взгляд «издалека» на трагическое русское революционное время. Это отличает его от Ивана Бунина, который писал «Окаянные дни» прямо – здесь и сейчас: вот я пришёл домой и видел то-то и то-то… У Туроверова же – существует дистанция, некоторое временноґе отстранение.
Но это – поэт!
У него нет ни одного пустого или лишнего слова. Это поэт, который сумел дух гражданской войны передать с такой силой и ясностью, что для нас, когда мы снимали «Солнечный удар», это стало неким камертоном. Русским камертоном – по которому мы все себя настраивали.
Казачий поэт Николай Туроверов
Давайте прочтём несколько стихотворений Николая Туроверова:
* * *
Клубятся вихри – призрачные птицы.
Июльский день. В мажарах казаки.
Склонилися по ветру будяки
На круглой крыше каменной гробницы.
Струится зной. Уходят вереницы
Далёких гор. Маячат тополя,
А казаки поют, что где-то есть поля,
И косяки кобыл, и вольные станицы.
Снег
Моему брату
Ты говоришь: – Смотри на снег,
Когда синей он станет к ночи.
Тяжёлый путь за прошлый грех
Одним длинней, другим короче;
Но всех роднят напевы вьюг,
Кто в дальних странствиях обижен.
Зимой острее взор и слух
И Русь роднее нам и ближе.
И я смотрю… Темнеет твердь.
Меня с тобой метель сдружила,
Когда на подвиг и на смерть
Нас увлекал в снега Корнилов.
Те дни прошли. Дней новых бег
Из года в год неинтересней, -
Мы той зиме отдали смех,
Отдали молодость и песни.
Но в час глухой я выйду в ночь,
В родную снежную безбрежность -
Разлуку сможет превозмочь
Лишь познающий безнадёжность.
Прабабка
Мы плохо предков своих знали,
Жизнь на Дону была глуха,
Когда прабабка в лучшей шали,
Невозмутима и строга,
Надев жемчужные подвески,
Уселась в кресло напоказ, -
И зрел её в достойном блеске
Старочеркасский богомаз.
О, как старательно и чисто
Писал он смуглое лицо,
И цареградские мониста,
И с аметистами кольцо;
И шали блеклые розаны
Под кистью ярко расцвели,
Забыв полуденные страны
Для этой северной земли.
…А ветер в поле гнал туманы,
К дождю кричали петухи,
Росли на улице бурьяны
И лебеда и лопухи;
Паслись на площади телята
И к Дону шумною гурьбой
Шли босоногие ребята,
Ведя коней на водопой;
На берегу сушились сети;
Качал баркасы тёмный Дон;
Нёс по низовью влажный ветер
Собора скудный перезвон;
Кружились по ветру вороны,
Садясь на мокрые плетни;
Кизячный дым под перезвоны
Кадили щедро курени;
Казак, чекмень в грязи запачкав,
Гнал через лужи жеребца,
И чернобровая казачка
Глядела вслед ему с крыльца.
Внешне история жизни Николая Туроверова довольно проста. Он уходил из Крыма. Он прошёл «Ледяной поход» с генералом Алексеевым. «Ледяной поход» через донские степи в Крым. Этим трагическим страницам казачества посвящены многие его пронзительные стихи…
Тема «Ледяного похода» лично для меня ещё ждёт своего художественного воплощения… Частично я уже её коснулся. На РТР было снято 14 серий документального сериала «Русские без России» – об исходе Белого движения. Там есть сцены невероятные. Кони, которые выносили из боёв казаков, тычутся мордами в ворота их усадеб. И последнее, что делали казаки, когда уходили, – вспарывали соломенные матрасы, чтобы хоть чем-то накормить лошадей…
Казачество…
История казачества, отношение к казачеству – это большой отдельный интересный разговор. К слову, есть замечательная книга – «История Лейб-Гвардии Казачьего Его Величества Полка». В ней много иллюстраций. Одна из них – иностранная карикатура. На ней мчится французский кирасир; причём он с пистолетом, он вооружён, он на прекрасном коне, а навстречу ему – заросший бородой казак с пикой, на каком-то бешеном неуправляемом коне. За спиной у него лук. Что-то дикое, злое и непотребное…
Вообще это очень показательное отношение европейцев как к русскому казачеству, так и к русскому воинству до того момента, пока это войско и это казачество не доказывало им совершенно обратное. И не с помощью книжной карикатуры, а на деле – в бою.
Был ещё один замечательный случай, когда казаки переправлялись через реку во время Отечественной войны 1812 года. Во время переправы они сняли с себя мундиры, потому что неудобно в мундирах переправляться (в мокром – много не навоюешь). И когда они переправлялись через реку, сняв с себя мундиры, то совершенно неожиданно попали навстречу подошедшему к берегу авангарду французских войск. И тогда эти казаки, мгновенно, как были, в чём мать родила, вскочили в сёдла, успев только – кто шашку выхватить, а кто просто палку схватить. И эти голые казаки (армадой!) опрокинули и погнали отлично вооружённых и экипированных, готовых к бою французов. Они гнали их – потому что приняли решение лихо и сразу. Нет вопроса – на коня и вперёд!
И в этом было всё казачество.
Или, скажем, знаменитая история, когда три императора – русский, прусский и австрийский – вместе наблюдали за ходом боя. И французская конница чуть не захватила их в плен, не захватила – потому что донские казаки (численностью в три раза меньшей, чем французы) отчаянным броском отбили своих императоров. Если бы этого не случилось, то вообще вся история могла бы повернуться по-другому, и бог знает, чем бы это всё закончилось. Поэтому 17 октября (день битвы под Лейпцигом) стало полковым праздником лейб-казаков.
Но вот пришёл век двадцатый. И наступившие после революций 1917 года бессудные расстрелы, грабежи, насилие и бесправие окунули казачество в пучину Гражданской войны.
Казаки какое-то время надеялись остаться вне этой свары, предполагая, что – «будь здоров царь в Москве… а мы, казаки, здесь на Дону как-нибудь перекантуемся». Но не вышло. Потому что казачество само по себе уж слишком самобытная сила. Сила нутряная, коренная для России. И когда такой передел навалился на страну, казачество просто не смогло остаться в стороне.
Всё это привело к ужасающим кровопролитиям. При выселении терских станиц – с такими знакомыми названиями, как Калиновская, Ермоловская, Михайловская, Романовская – они сразу же переименовывались в сёла. Революционные горцы истребили более тридцати пяти тысяч мирных жителей – стариков, женщин, детей. И произошло страшное – казаки стали на своей земле этническим меньшинством.
Думаю, что никому не надо объяснять, к чему всё это в итоге привело…
До революции казачье войско насчитывало около шести миллионов человек. Только на Дону проживало около трёх с половиной миллионов. Первая мировая война и, в особенности, Гражданская кардинальным образом сократили количество казаков. До 60 % было сокращено казачество на Дону и до 75 % в других казачьих регионах. В местах традиционного проживания уральского казачества казаков осталось в некоторых местах до 10 %. Но это ещё была не вся беда. Это было начало. С 1920‑х годов на страну навалилась коллективизация. Начались расстрелы, изгнание, репрессии, и казачество действительно оказалось на пороге полного уничтожения.
Это был геноцид…
При этом гонители казачества – большевики – отличались удивительной способностью, я бы сказал талантом, фальсификации. Есть одна статья, в которой о казачестве говорится буквально следующее: «У него нет заслуг перед русским народом и государством»! Это у тех, кто ещё в долетописные времена охранял границы Руси? Это у тех, чьи предки присоединяли к России сибирские земли? Это у тех, кто во главе с атаманом Трубецким приняли прямое участие в избрании царя Михаила Фёдоровича Романова?
Или ещё одна характеристика: «Не отличались способностями к полезным боевым действиям»?! Великий Наполеон предпочитал казачье седло. Император Наполеон, изумлённый этой фантастической атакой, лавой казачьей, которая сметала всё на своём пути, приказывал своим маршалам изучать эту атаку. Но, как говорится, что русскому хорошо, то немцу смерть (хотя и о французах речь). Это ведь воспитывалось с молоком матери. Для этого нужно было родиться в степи и дышать степным воздухом, ковылём, ветром, жить вместе с табунами для того, чтобы познать, что такое упоение в бою, в атаке лавой. Научиться этому за партой было невозможно…
Я думаю, что здесь особая культура. Казачья культура, в которой не только казачьи песни, казачий круг, пляски, сабля, нагайка… Нет, в ней есть настоящее, корневое, живое. Это образ жизни народа, а не просто внешняя форма выражения.
Николай Николаевич Туроверов
Но вернёмся к Туроверову.
Он служил во врангелевских войсках. Когда Врангель отступил в Сербию, то Туроверов начал работать там мукомолом и грузчиком. Потом перебрался в Париж. Учился в Сорбонне, по вечерам разгружал вагоны… А в 1939 году ушёл с Иностранным легионом в Африку.
Вдумайтесь, ведь это потрясающе! Первая мировая война, Гражданская война – кровавая и кровная! А тут – наёмная война в Иностранном легионе. Но для Туроверова война – это бой, драйв, адреналин. Он был так воспитан с младых ногтей. Казачья кровь! И боевой дух, который впитал он с молоком матери, превратился для него в профессию, в ремесло.
Но «настоящей работой», жизненно важным и родным для него стало совсем иное…
* * *
Ах, Боже мой, жара какая,
Какая знойная сухмень!
Собака, будто неживая,
Лежит в тени; но что за тень
В степи от маленькой кислицы?
И я, под сенью деревца,
В рубахе выцветшего ситца,
Смотрю на спящего отца.
И жаркий блеск его двухстволки,
И жёлтой кожи патронташ,
И кровь, и перья перепёлки,
Небрежно брошенной в ягдташ, -
Весь этот день, такой горячий,
И солнца нестерпимый свет,
Запомню с жадностью ребячей
Своих восьми неполных лет,
Запомню, сам того не зная,
И буду помнить до конца.
О, степь от зноя голубая,
О, профиль спящего отца!
Какая здесь сразу чувствуется печаль, печаль утраты! Вообще вся эмигрантская литература наполнена ощущением потерянной Родины. Ощущением немыслимым без трагического изгнания, без сирой чужбины. Наверное, Туроверов смог бы написать стихи про спящего отца, вспоминая его, сидя у себя в Старочеркасске, в своём родовом доме… Но в эмиграции – это был не просто ушедший отец, нет, это была утрата отцовства. Всего того, что делало и делает казака тем, кем он есть и был.
Потеря Родины…
Таким образом заканчивается стихотворный цикл- воспоминание Туроверова о детской жизни, и начинаются стихи, связанные с Гражданской войной.
* * *
Не выдаст моя кобылица,
Не лопнет подпруга седла.
Дымится в Задоньи, курится
Седая февральская мгла.
Встаёт за могилой могила,
Темнеет калмыцкая твердь
И где-то правее – Корнилов,
В метелях идущий на смерть.
Запомним, запомним до гроба
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,
Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На хрупких, на детских плечах.
Мы отдали всё, что имели,
Тебе восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной – за Россию – поход.
1918 год. Туроверову девятнадцать лет. По нашим сегодняшним понятиям он ещё мальчишка. Но сколько боли уже прошло через его сердце!
* * *
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине.
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие, я выцарапал на скале:
Двадцатый год – прощай, Россия!
* * *
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Это было страшно, больно и унизительно. Вот так вот – на переполненных кораблях вместе с гражданскими, штатскими, чиновниками – плечом к плечу, спина к спине, лицом к лицу… На кренящихся на бок посудинах уходить куда глаза глядят, забрав с собой: «две рубашки и носовой платок». Такой исход – для офицера, для казака – насколько это мучительно, унизительно, страшно…
Именно это ощущение возникает, когда читаешь потрясающие стихи Туроверова.
* * *
Помню горечь солёного ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Чёрной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.
И, прощаясь с Россией навеки,
Я постиг, я запомнил навек
Неподвижность толпы на спардеке,
Эти слёзы у дрогнувших век.
«Тишина переполненных палуб»…
Сравните это с лёгкими, бегущими волнами за белым пароходом на Волге в мирное время: солнечный день, дети, матроски, лёгкие платья, кружевные зонтики, блаженная праздность; лицо, подставленное солнцу… А здесь – гнетущая тишина, люди, стоящие не шевелясь на накренившихся кораблях и пароходах…
Тишина – как натянутый лук. Какой гениальный и страшный образ!..
Снимая «Солнечный удар», мы пытались эту страшную тишину, этот натянутый лук, эту растерянность передать в кадре, когда белые офицеры, казаки ждут, застыли перед гнетущей неизвестностью, пытаются сохранить собственное достоинство. Хотя достоинство уже потеряно – ведь они срезали свои погоны… Унизительное и страшное ощущение: может быть, будут помилованы теми, с кем они недавно дрались и кого они презирали…
Вспомните туроверовское же – «Блеск тусклых погон на детских плечах». Другая тональность, другое восприятие…
«Не выдаст моя кобылица». Этот горячий, заинтересованный и полный азарта, очень заинтересованный голос. Ты отстаиваешь свои идеалы, свою Родину, так как ты её понимаешь, и дерёшься со своими братьями, с теми, кто понимает всё по-другому. Это самое страшное, что может быть вообще. Страшное и неизбывное, чему нет конца и срока давности, что не зарастает и не затягивается, и болит десятилетиями… Эта пропасть если не навсегда, то на очень долгие годы. Самая кровопролитная и жестокая война – это война Гражданская.
А теперь давайте прислушаемся к совершенно иной интонации Николая Туроверова.
* * *
Князю Н. Н. Оболенскому.
Нам всё равно, в какой стране
Сметать народное восстанье,
И нет в других, как нет во мне
Ни жалости, ни состраданья.
Вести учёт: в каком году, -
Для нас ненужная обуза;
И вот, в пустыне, как в аду,
Идём на возмущённых друзов.
Семнадцативековый срок
Прошёл, не торопясь, по миру;
Всё так же небо и песок
Глядят беспечно на Пальмиру,
Среди разрушенных колонн.
Но уцелевшие колонны,
Наш Иностранный легион -
Наследник римских легионов.
1940–1945
Это уже из цикла «Легион».
Какая усталость здесь слышится. Усталость профессионального воина, «солдата удачи», того, кто сражается за… деньги. Или за зарплату. Безразлично. Он сам пишет прямо об этом: «Нам всё равно, в какой стране//Сметать народное восстанье…» Отстранение и отстранённость. Как это не похоже на те стихи, что мы читали выше, где всё дышит личностным отношением.
* * *
Умирал марокканский сирокко,
Насыпая последний бурхан;
Загоралась звезда одиноко,
На восток уходил караван.
А мы пили и больше молчали
У костра при неверном огне,
Нам казалось, что нас вспоминали
И жалели в далёкой стране,
Нам казалось: звенели мониста
За палаткой, где было темно…
И мы звали тогда гармониста
И полней наливали вино.
Он играл нам, – простой итальянец,
Что теперь мы забыты судьбой
И что каждый из нас иностранец,
Но навеки друг другу родной,
И никто нас уже не жалеет,
И родная страна далека,
И тоску нашу ветер развеет,
Как развеял вчера облака,
И у каждого путь одинаков
В этом выжженном Богом краю:
Беззаботная жизнь бивуаков,
Бесшабашная гибель в бою.
И мы с жизнью прощались заранее
И Господь все грехи нам прощал…
Так играть, как играл Фабиани,
В Легионе никто не играл.
1940–1945
А вот ещё стихотворение Николая Туроверо- ва из цикла «Легион» – много говорящее, чувственное, полное эротичности, хотя об эротике – нет ни слова.
* * *
Она стояла у колодца,
Смотрела молча на меня,
Ждала, пока мой конь напьётся,
Потом погладила коня;
Дала ему каких-то зёрен
(Я видел только блеск колец),
И стал послушен и покорен
Мой варварийский жеребец.
Что мне до этой бедуинки,
Её пустынной красоты?
Она дала мне из корзинки
Понюхать смятые цветы.
О, этот жест простой и ловкий!
Я помню горечь на устах,
Да синеву татуировки
На тёмно-бронзовых ногах.
1940–1945
Всё здесь есть. Всё! И ничего – впрямую!
Мы понимаем, как и где можно увидеть «синеву татуировки на тёмно-бронзовых ногах». И это – «Дала ему каких-то зёрен//(Я видел только блеск колец)». Такой мужской, хищный и в то же время пресытившийся взгляд. Понимание того, что всё это – твоё. Тебе не нужно добиваться, не нужно завоёвывать. Это – твоё.
Абсолютно всё в поэзии Туроверова связано с состоянием души.
И ещё. О драматургии Николая Туроверова. Я не имею в виду пьесы. Он пьес не писал. Я говорю о внутренней драматургии его стихотворения. Посмотрите, как одной фразой он поднимает невероятно эмоциональный и чувственный вопрос, который тут же запечатлевает время, выражает трагедию момента. А ведь начиналось всё как обычно, как «простое» лирическое стихотворение:
* * *
Я знаю, не будет иначе.
Всему свой черёд и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
Абсолютно всё в поэзии Туроверова связи но с состоянием души.
Из тихого лирического начала вырастает эпическая трагедия.
«Меня не узнавшая мать»… Господи, неужели всё, что со мной произошло, так изменило меня, что меня не узнаёт родная мать. Вся трагедия жизненного пути здесь, весь его итог…
К чему пришёл Туроверов в 1944 году?
Грохотала мировая война. Никто из друзей Туроверова, ни он сам – не пошли воевать с Красной армией. Произошло переосмысление того, что было двадцать лет назад. И поэт приходит к пониманию того, что кровь всех братьев, белых и красных, пролитая на Гражданской русская кровь, была пролита бессмысленно. Жертвы оказались напрасными.
В стихотворении «Товарищ» это особенно остро чувствуется:
* * *
Перегорит костёр и перетлеет, -
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, – не мученьями, страданьями и кровью -
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою – товарищ,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Какое прозрение!
Поэт обращается к тому, кто его прогнал с род- ной земли. Он обращается к «врагу под кличкою товарищ». К тому – кого ненавидел он и кто ненавидел его…
Да, невозможно уцелеть целому, если оно разделено внутри себя. Именно об этом мы и снимали картину «Солнечный удар», премьера которой состоялась в 2014 году – в Сербии и в Крыму.
В Крыму, куда не суждено было вернуться Николаю Туроверову и тысячам его однополчан, друзей, спутников при земной жизни… Но, в конечном счёте, и суждено – через преодолевающее время и пространство туроверовское слово: «Уходили мы из Крыма, среди дыма и огня»…
Уходили навеки, навсегда, не чая вернуться на Родину, в Россию.
Но пришло время – и сам Крым вернулся в Россию.
Я думаю, что всем нам ещё предстоит понять – какое место занимает поэт Николай Туроверов в Русском мире и сколь значимо сегодняшнее возвращение Крыма в Россию.
Туроверов Николай Николаевич - Николай Николаевич Туроверов (18 (30) марта 1899, Старочеркасская 23 сентября 1972, Париж) донской казак, величайший казачий поэт «первой волны» эмиграции. Участник Первой мировой и гражданской войн. Белогвардеец. Биография Уроженец станицы… … Википедия
Николай Николаевич Туроверов - (18 (30) марта 1899, Старочеркасская 23 сентября 1972, Париж) донской казак, величайший казачий поэт «первой волны» эмиграции. Участник Первой мировой и гражданской войн. Белогвардеец. Биография Уроженец станицы Старочеркасской области Войска… … Википедия
Туроверов - фамилия и топоним: Туроверов, Николай Николаевич (1899 1972) донской казак и казачий поэт. Туроверов хутор в Миллеровском районе Ростовской области … Википедия
ТУРОВЕРОВ - Николай Николаевич (дон.) род. 18 марта 1899 г., ст. Старочеркасской; талантливый поэт, офицер донской гвардии. По окончании реального училища поступил вольноопределяющимся в Лейб гв. Атаманский полк, из которого прошел испытание (офицерский… … Казачий словарь-справочник
Русские поэты первой эмиграции - Список русских поэтов первой эмиграции включает авторов, оказавшихся после Октябрьской революции 1917 года за пределами Советской России и продолживших свою литературную деятельность в других странах (а также и тех, кто, как Борис Поплавский,… … Википедия
Русские поэты первой волны эмиграции - Список русских поэтов первой волны эмиграции включает авторов, оказавшихся после Октябрьской революции 1917 года за пределами Советской России и продолживших свою литературную деятельность в других странах (а также и тех, кто, как Борис… … Википедия
Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа - Запрос «Сент Женевьев де Буа» перенаправляется сюда; о городе и коммуне во Франции см. Сент Женевьев де Буа (Эссонна). Сент Женевьев де Буа фр. Cimetière communal de Sainte Geneviève des Bois … Википедия
Помню, году в 1990‑м в одной книге, посвященной русской эмиграции, мне впервые встретилось это имя и поразительное стихотворение:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы, всё время мимо,
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою!
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо.
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Не случайно самое известное, пожалуй, стихотворение Туроверова посвящено коню: поэт родом из дворян Войска Донского. Мальчик-казак в три года должен был уметь ездить верхом по двору, в пять носился по степи. Воспоминания о привольной казачьей жизни, текущей по старинному дедовскому укладу,- постоянная тема лирики Туроверова.
Мирное течение этой жизни нарушило нападение Германии на Россию. Началась война, которую современники называли Великой и Второй Отечественной. Четверть века спустя в стихотворении «1914 год» Туроверов так вспоминал эти дни:
Казаков казачки проводили,
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы - их дети - позабыли,
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?
Едва дождавшись 17‑летия, Николай Туроверов добровольцем ушел на войну. В сентябре 1917‑го его направили в Новочеркасское военное училище. Доучиться не дал октябрьский переворот и вспыхнувшая вслед за ним Гражданская война.
Поначалу казаки не хотели воевать с большевиками: агитаторы уверили их, что красные только против «буржуев». В страшном сне донцам не мог присниться учиненный несколько лет спустя геноцид - «расказачивание». Тщетно есаул (впоследствии полковник) Чернецов, раньше других понявший, что к чему, призывал казаков вступать в его партизанский отряд. Откликнулась только молодежь - гимназисты, кадеты, юнкера. Среди них был юнкер Туроверов.
На мой взгляд, для понимания внутреннего мира этого поэта, а следовательно, и творчества, многое дает эпизод из его мемуарного очерка «Конец Чернецова». Туроверов и другие партизаны попали в плен к казакам, сочувствовавшим красным. Поражает жестокость, с которой толпа избивала мальчишек, своих же казачат: «У меня шла кровь из ушей, носа, рта»,- вспоминал Туроверов. Потом ему удалось бежать. Одного из этих казаков Туроверов спустя несколько месяцев встретил уже у белых. «Он также сразу узнал меня и застенчиво улыбнулся: “Вы дюже не серчайте, господин сотник, за это… (он поискал слово) происшествие. Ошибка получилась. Кто ж его знал? Теперьто оно всё ясно, всё определилось”. Я прервал его, спросив, не знает ли он что о полковнике Чернецове. Он знал, мы отошли в сторону, закурили, и казак рассказал».
Ни слова - о мести или ненависти. Только поэт-христианин мог написать такие, например, строки:
Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром. <…>
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе как будто потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых.
Туроверов прошел с Добровольческой армией весь ее крестный путь, начиная с Ледяного похода, в который отправился вместе с 16‑летним братом. Из поэмы «Сон»:
Но страшный призрак катастрофы
Уже стучится у дверей.
Опять знакомый путь голгофы
Далекой юности моей.
Во тьме ползущие обозы,
Прощанье ночью у крыльца
И слезы, сдержанные слезы
Всегда веселого отца.
С родителями он простился навсегда - впоследствии они были убиты или попали в лагеря, найти их следы не удалось, хотя Туроверов, уже из-за границы, пытался это сделать.
«Добровольческая голгофа», воспоминания о юности, опаленной войной, - одна из главных тем его творчества. Воевал Туроверов храбро, был награжден несколькими орденами, четырежды ранен.
«Жизнь казалась прекрасной - мне было восемнадцать лет», - вспоминал он начало своей службы в Добровольческой армии. Но в том же очерке «Конец Чернецова» он назовет Гражданскую войну величайшей трехлетней трагедией. Мне не встречалось мемуарных свидетельств о вере или безверии Туроверова, но если судить по стихам, он был человеком глубоко верующим, и именно вера помогала пережить кошмар жесточайшей бойни:
Можно смерти не бояться
Под губительным огнем,
Если можешь упрaвляться
С необъезженным конем,
Если Бог с тобою вместе
Был и будет впереди,
Если цел нaтельный крестик
Нa простреленной груди.
Вместе с тем, как и любой большой поэт, Туроверов остро ощущал трагизм бытия. Происходившие события, надо сказать, этому особенно способствовали. Ежедневно видеть смерть друзей, сознавать, что прежняя мирная жизнь никогда не вернется, что Родина гибнет - каких душевных сил на это хватит? Атеисту было бы от чего впасть в отчаяние. Но для верующего трагедия привременной жизни не отменяет конечного торжества Божией правды. Остается надежда на справедливость хотя бы за пределами земной истории, и эта надежда звучит даже в самых горьких стихах поэта:
Было их с урядником тринадцать,
Молодых безусых казаков.
Полк ушел. Куда теперь деваться
Средь оледенелых берегов?
Стынут люди, кони тоже стынут,
Веет смертью из морских пучин…
Но шепнул Господь на ухо Сыну:
”Что глядишь, Мой милосердный Сын?”
Сын тогда простер над ними ризу,
А под ризой белоснежный мех,
И всё гуще, всё крупнее книзу
Закружился над разъездом снег.
Ветер стих. Повеяло покоем.
И, доверясь голубым снегам,
Весь разъезд добрался конным строем
Без потери к райским берегам.
Писать стихи Николай Туроверов начал еще в школьные годы. Публиковался ли он до эмиграции? По всей видимости, нет. Да и до публикаций ли стихов было мальчику, в 17 лет ставшему воином? Слишком в страшное время довелось жить его поколению, слишком жестокая судьба была ему уготована. Об этом - стихотворение уже эмигрантского периода, с эпиграфом из стихотворения Пушкина «Фонтану Бахчисарайского дворца»: «Фонтан любви, фонтан живой,/Принес я в дар тебе две розы». Туроверову было суждено увидеть другой Бахчисарай:
В огне всё было и в дыму,
Мы уходили от погони.
Увы, не в пушкинском Крыму
Теперь скакали наши кони.
В дыму войны был этот край.
Спешил наш полк долиной Качи,
И покидал Бахчисарай
Последним мой разъезд казачий.
На юг, на юг. Всему конец.
В незабываемом волненьи
Я посетил тогда дворец
В его печальном запустеньи.
И увидал я ветхий зал,
Мерцала тускло позолота,
С трудом стихи я вспоминал,
В пустом дворце искал кого-то.
Нетерпеливо вестовой
Водил коней вокруг гарема,
Когда и где мне голос твой
Опять почудится, Зарема?
Прощай, фонтан холодных слез.
Мне сердце жгла слеза иная,
И роз тебе я не принес,
Тебя навеки покидая.
После падения белого Крыма подъесаул Туроверов оказался на греческом острове Лемнос, куда союзники-французы направили казачьи части. Жизнь в палаточном лагере на продуваемом всеми ветрами острове, голод и холод, зимовка на голой земле - через всё это пришлось пройти. Туроверову довелось поработать в Сербии лесорубом и грузчиком, позже, в Париже, таксистом и банковским служащим. Крутя баранку такси, он параллельно с этим учился в Сорбонне. Некоторое время служил в Иностранном легионе, в составе которого после начала Второй мировой войны воевал с гитлеровцами, затем вернулся в Париж. Здесь в 1920–1960‑е годы вышли пять книг его стихов. «Лучшие тебе я отдал годы,/Всё тебе доверил, не тая,/Франция, страна моей свободы,/Мачеха веселая моя!» - так назвал поэт страну, в которой прожил 50 лет. Заменить Родину «веселая мачеха» всё же не могла - тоска по России звучит в стихах Туроверова любого периода:
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук,
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.
Сказать, что его творчество было популярно среди русских эмигрантов, - ничего не сказать. Его стихи тысячекратно переписывали от руки, современники называли его казачьим Есениным. Но на Родине его имя было под запретом. В 1990‑е годы в Москве вышли два сборника, затем в 2000‑е Ростове-на-Дону еще несколько. На прилавках не залежался ни один. В многосерийном документальном телефильме Н. Михалкова «Русский выбор» 6‑й фильм 1‑й части почти полностью посвящен Туроверову. Когда-то поэт назвал свою любовь к Родине неразделенной. По счастью, в этом он ошибся.
20-летним белым офицером он покинул Россию с последним пароходом Врангеля, чтобы вернуться домой через три четверти века - своими стихами, посмертно.
Сегодня на родине «донского Есенина», в Старочеркасске, установлена мемориальная доска с его бронзовым портретом, а книги изданы, пусть и небольшими тиражами. И хотя литературоведы всерьез называют Туроверова лучшим поэтом первой волны эмиграции, публика почти не знакома ни с его творчеством, ни с биографией. Очень удобная ситуация, чтобы начать творить из человека легенду дурного пошиба. А это, право, было бы обидно: сам Николай Николаевич терпеть не мог фальши.
Опоздавший вовремя родиться
Родиться в канун ХХ века - это уже значит обречь себя на бурную жизнь, что и сделал Коля Туроверов, появившись на свет 18 марта 1899 года в семье потомственных старочеркасских казаков. Забавно, но все члены его семьи носили отчество «Николаевич». «Николаем в квадрате» был не только наш герой, но и его отец, судебный следователь. Мать, Анна Николаевна, добрая и сострадательная женщина, имела запорожские корни. Младший брат Шура, чуть набрав солидности, тоже оказался Александром Николаевичем.
В семье любили книгу и музыку, отец был страстным охотником. Как все казачьи дети мужского пола, Коля в три года был посажен на коня, в пять - уже свободно ездил верхом. Когда в эмиграции Туроверов будет вспоминать о доме и детстве, муза подскажет ему почти пасторальные картинки. Да так оно, наверное, и было, в особенности по контрасту
с пришедшей на смену этой буколике гражданской смутой:
На солнце, в мартовских садах,
Ещё сырых и обнажённых,
Сидят на постланных коврах
Принарядившиеся жёны.
Весь город ждёт и жёны ждут,
Когда с раската грянет пушка,
Но в ожиданье там и тут
Гуляет пенистая кружка…
Семь классов своего гражданского образования Николай получил в Каменском реальном училище. К этому времени выпускники таких училищ уже могли претендовать на поступление в университет - на физико-математический и медицинский факультеты. Однако до университета дело не дошло: в 1914 году грянула Первая мировая война. Туроверову в ту пору было всего 15, но на фронт ему страстно хотелось, как и многим его сверстникам, грезившим военной романтикой, которой они и не нюхали.
Так когда-то юный Пушкин и прочие лицеисты мечтали сразиться с Наполеоном, но по молодости лет вынуждены были довольствоваться скучными науками, о чем Александр Сергеевич с предельной лаконичностью рассказал в стихотворении «1812-й год»:
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас.
Точно такой же «конфликт поколений» - в «1914-м годе» Туроверова. Случайно (у поэтов мысли сходятся) или потому, что донской самородок всю жизнь благоговел перед первым поэтом России?
Казаков казачки проводили,
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы - их дети - позабыли,
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?
Сергей Гавриляченко, Казачьи проводы.
Великолепный переполох
Едва дождавшись семнадцати лет, Николай поступает вольноопределяющимся в Атаманский полк, в составе которого уходит на фронт. Очень быстро его производят в урядники, а через месяц - в сентябре 1917-го - откомандировывают на Дон, чтобы в ускоренном порядке «выучить» на офицера. В качестве портупей-юнкера Туроверова зачисляют в Новочеркасское военное училище.
И снова история срывает учебу. В стране произошел Октябрьский переворот, казачество гадало, чего ждать от большевиков. Нашлись те, кто быстро понял, что от «краснопузых» добра не будет. Среди них был легендарный есаул Чернецов - командир и организатор первого белого партизанского отряда на Дону, которого за удаль и бесстрашие прозвали «донским Иваном-царевичем». Николай Туроверов с младшим братом Сашей решили, что это самое подходящее для них место. Отряд Чернецова, состоявший преимущественно из учащейся молодежи, стал прикрытием Новочеркасска от красных атак и чуть ли не единственной действующей силой атамана Каледина.
«Каледин взывал к казачеству, - напишет Туроверов много лет спустя в почти автобиографическом рассказе «Первая любовь». - Но казаки, вернувшись с фронта, были глухи к призыву своего атамана - война им надоела, - и мы - юнкера, кадеты, гимназисты, разоружив пехотную бригаду в Хотунке под Новочеркасском, пошли брать восставший Ростов. Вот эту зиму, очень снежную и метельную, эти дни великолепного переполоха, когда все летело к черту и не успевшим попасть на фронт было разрешено стрелять и совершать подвиги у себя дома, это неповторимое время атамана Каледина я запомнил твердо и навсегда».
Отряд Василия Чернецова кидало по всей Области Войска Донского: «Иван-царевич» то разгонял совет «товарищей» в Александровске-Грушевском, то усмирял Макеевский рудничный район. За неоднократное участие в боях юнкер Николай Туроверов был произведен в хорунжие.
После трагической гибели Чернецова и развала отряда Туроверов становится участником Степного похода, длившегося с февраля по март 1918 года. Из Новочеркасска в Сальские степи под командованием походного атамана Попова двинулось около двух тысяч штыков. 75 процентов добровольцев снова составлял молодняк, почти дети: фронтовики предпочитали отсиживаться дома. Однако атаман надеялся на «радикальный переворот в душе казака», благодаря которому после весеннего сева станичники встрепенутся и с оружием в руках примкнут к его отряду.
Этого не произошло. Более того, большевики развернули беспардонную агитацию против «степняков». Семена попали в унавоженную почву и дали быстрые всходы.
«Призывая на помощь ставропольцев и астраханцев для борьбы с «кадетами» (общее наименование белых в устах красных. - Авт .), они рассказывали, что кадеты на своем пути поголовно вырезывают все население, не щадя даже детей, грабят имущество, сжигают села и в своем варварстве не знают границ, - вспоминал позднее Петр Попов. - Такие нелепые, совершенно невероятные слухи имели свои результаты: поднялись и сальские, и астраханские, и ставропольские крестьяне. Из сел за 200–300 верст от границы Донской области они на подводах с оружием в руках спешили на выручку своих «обиженных товарищей».
28 боев за 80 дней выдержал небольшой отряд. Это значит, что воевать приходилось через каждые два дня на третий. За 17–18-летними мальчиками не было почти ничего, кроме энтузиазма и прибывающего с каждым днем партизанского опыта. Спустя 15 лет, уже в парижской эмиграции, участник этих драматических событий Николай Туроверов напишет:
Запомним, запомним до гроба
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,
Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На хрупких, на детских плечах.
Мы отдали все, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной - за Россию - поход.
Увидев, что его план эмоционального воздействия на казачество потерпел крах, не веря больше в его выздоровление и восстание, атаман Попов отдал приказ о распылении своего отряда. Однако гражданская война для Туроверова в апреле 18-го не закончилась. Будучи уже подъесаулом, он в составе Атаманского полка продолжал биться за ту Россию, которую не хотел потерять, - на Дону, на Кубани, в Новороссийске и под командованием генерала Врангеля - на берегах Сиваша. За три года войны он заработал четыре ранения и орден Св. Владимира 4-й степени - боевую награду, которой фронтовики гордились.
Александр Устинович. Натюрморт «Белая гвардия».
Уходили мы из Крыма
В Крыму Белая армия давала «последнюю гастроль». Сломив оборону отборных, но малочисленных офицерских сил, красные дивизии взяли Турецкий вал. Это был конец, о котором тоже сумел рассказать Туроверов, - скупыми и пронзительными строками короткой поэмы «Перекоп»:
Нас было мало, слишком мало,
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак…
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак…
А потом была врангелевская эвакуация. В первых числах ноября 1920 года среди 140 тысяч русских военных, в том числе 50 тысяч казаков, Туроверов навсегда покинул родину. Его, раненого, внесли на один из последних пароходов в Севастопольском порту. Следом по трапу поднялась жена - Юлия Грекова, красавица-казачка, медсестра крымского госпиталя.
Корабль взял курс на греческий остров Лемнос, еще в античные времена посвященный богу Гефесту. Именно в это место Эгейского моря, если верить мифам, Зевс-громовержец выбросил своего новорожденного сына, разгневанный его хромоногим уродством. На острове бога-кузнеца предстояло ковать новую жизнь.
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.
В эту черно-голубую воду вслед за уплывающим пароходом бросались кони, не в силах расстаться с уплывающими в никуда казаками. И об этом душераздирающем расставании Туроверов тоже не смог не написать.
Стихи, посвященные коню, в СССР тайно переписывали, даже не зная имени автора. Сейчас всем приходит на память финал советского фильма «Служили два товарища» - там белогвардеец Брусенцов в исполнении Высоцкого смотрит с борта эмигрантского корабля на своего белого Абрека, прыгнувшего в море с высокого причала. Офицер достает револьвер и стреляет - нет, не в коня, в висок. В реальности же кавалеристы стреляли в лошадей - «чтоб не мучились».
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл изнемогая
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою…
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Дмитрий Белюкин. «Белая Россия. Исход».
Кем вы были в мирной жизни?
После изнурительного морского путешествия казаки оказались на Лемносе. Формально это был предоставленный французами пересылочный лагерь для врангелевцев, фактически - большая, окруженная водой тюрьма. «Союзники» установили для русских строгий режим интернирования и обеспечили весьма скудное снабжение. Каждому казаку полагалось по пятьсот граммов хлеба, немного картошки и консервов. Жили в бараках и насквозь продуваемых палатках, без кроватей, матрасов и одеял. Собирать бурьян для растопки печек не разрешалось: казакам запретили ходить по острову, за этим строго следила французская охрана, в основном состоявшая из сенегальцев и марокканцев. К ним с радостью и рвением присоединилась греческая полиция.
Многими овладевало отчаяние: ни родины, ни дома, ни работы, ни свободы. Резкое похолодание усугубило ситуацию - мужчины и женщины спали, не раздеваясь, в лагере начали зверствовать вши и чахотка. Самоубийства среди эвакуированных стали случаться все чаще. Одновременно люди искали противоядия от настигшего их ужаса. Одним из первых свидетельств несломленного духа стало строительство островной церкви - ее сколотили из ящиков и палаточной материи. Самодельный храм всегда был переполнен, а на службах пели казацкие хоры.
Казаков - опытных воинов и людей особой закваски - хотели разделить, раздробить: их силы и спайки боялись. Кое-кто под давлением большевистской пропаганды уехал в «Совдепию», надеясь попасть под амнистию. Вместо же отпущения грехов получал пулю в затылок или путевку в ГУЛАГ. Незначительная часть казачьего Лемноса подалась на плантации Бразилии. Почти тысяча человек завербовалась в Иностранный легион - усмирять восстания во французских колониях. Все казалось лучше, чем позорное прозябание в грязи, нищете и безделии.
История зафиксировала фантастический диалог между темнокожим вербовщиком и русским офицером, пришедшим записаться в Легион:
Кем вы были в мирной жизни?
- В мирной жизни, господин сержант, я был генералом!
Пройдет еще 20 лет - и Николай Туроверов тоже вступит в Иностранный легион. А пока он просто принимает вызов судьбы и начинает жить в предложенных обстоятельствах. Погоны пришлось снять и взвалить на плечи мешки с солью и мылом.
В полдневный час у пристани, когда
Грузили мы баржу под взглядом сенгалеза,
И отражала нас стеклянная вода.
Мы смутно помним прошлые года,
Неся по сходням соль, в чувалах хлеб и мыло.
В один недавний сон слилося всё, что было,
И всё, что не было, быть может, никогда.
В следующем пункте своего эмигрантского маршрута - в Сербии - грузчик Туроверов обогатит свой послужной список профессиями лесоруба и мукомола. У них с Юлией рождается дочь Наталья, и молодому отцу некогда мучиться поиском смысла жизни. Между тем на горизонте начинает маячить голубая мечта всех русских изгнанников - Париж. Чтобы попасть туда, необходимо прежде заручиться контрактом о будущей работе. И друзья устраивают Николаю Николаевичу такой контракт - ему зарезервировано место грузчика на парижском вокзале. В 1922 году семья переезжает во французскую столицу на постоянное место жительства.
В крови, в слезах - не понаслышке
Удивительная пассионарность уроженца Дона не оставляет его и вблизи Сены. Разгрузку вагонов Туроверов ухитряется совмещать с посещением лекций в Сорбонне. А вскоре ему вообще неслыханно везет - он устраивается на работу шофером парижского такси.
Даже сейчас, спустя почти 90 лет, племянник Туроверова Николай Александрович готов предъявить любопытствующим старый «Рено», на котором ездил дядя Коля. Машина стоит в гараже потомка и заводится с первого раза.
Таких «счастливцев», как Туроверов, в Париже хватало. Работая шоферами, официантами или уборщиками, «среди своих» эмигранты по-прежнему считались адвокатами, артистами, чиновниками. Многих настигало своеобразное раздвоение личности и стремление жить вчерашним днем. Может, такая участь не миновала бы и Николая Туроверова, но его спасло от шизофрении писание стихов. Прекрасное средство, если Бог дал талант.
Осмысливать жизнь в стихотворных строчках стало его привычкой с 21-го года. В 28-м появился первый поэтический сборник - «Путь». Последующие четыре носили одно и то же аскетическое название «Стихи» и увидели свет в 37-м, 39-м, 42-м и 65-м годах. Уже первая книга показала - миру явился поэт, какого он раньше не знал.
О дебютном сборнике одобрительно высказались литературные мэтры русской эмиграции. «Важно то, что у молодого поэта есть что сказать своего и что он находит часто свои образы и свои темы. В «казачьих» стихах Туроверова приятно чувствуется укорененность в родной почве», - писал Глеб Струве, попутно хваля новоявленный талант за «мужественное приятие мира и тяжелой беженской судьбы». Он удостоился похвалы Георгия Адамовича, отметившего его пластический дар и «способность округлять, оканчивать, отделывать без манерности, - одним словом, чутье художника». Ивану Бунину понравилась в новом коллеге «неподдельная прямота, лишенная нарочитого упрощения».
За Туроверовым быстро закрепилась слава «Бояна казачества» - из-за основной темы, к которой с неизменной верностью обращалась его муза. Не только публикации, но и устные выступления сделали его необычайно популярным среди соотечественников, живущих вдали от родины и исступленно мечтающих о возвращении.
Еще один известный поэт русского Парижа - Владимир Смоленский так писал об эффекте, который производил поэтический концерт Николая Туроверова:
«Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из сердца, любящего и знающего казачий быт. Николай Николаевич начал читать свои стихи… Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к нему, жали руку, со слезами на глазах целовали его».
Мало ли небесталанных поэтов ностальгировало по России? Но мало кому так, как Туроверову, удавалось сохранить чистую интонацию без всякого призвука фальши. Соблюдая необходимое целомудрие, он как огня боялся спекулировать на святых темах, извлекать дивиденды из страданий - своих и чужих.
Мне стыдно поднимать глаза
На самохвальные писанья.
Была гроза, прошла гроза, -
Остались лишь воспоминанья;
И вот, во имя новых гроз,
В молниеносной передышке,
Пиши о том, что перенес
В крови, в слезах, - не понаслышке.
Стой и не боись!
Такой творческий максимализм удивительным образом сочетался в Николае Николаевиче с гибкостью и адаптивностью в жизни бытовой и социальной. В начале 30-х годов он поступил на службу в крупнейший парижский банк «Диас», в котором проработает почти сорок лет, получив в конце карьеры медаль «За долгую и безупречную службу». Подобно клерку Францу Кафке, он вел двойное существование - службиста и творца. Но его поэтическое перо трансформировало жизненный театр абсурда в радость понимания и внутреннего освобождения. Он поднимал и себя, и читателя над личными биографическими трагедиями, переключал зрение на новую перспективу:
Опять в бистро за чашкой кофе
Услышу я, в который раз,
О добровольческой Голгофе
Твой увлекательный рассказ.
Мой дорогой однополчанин,
Войною нареченный брат,
В снегах корниловской Кубани
Ты, как и все мы, выпил яд, -
Пленительный и неминучий
Напиток рухнувших эпох
И всех земных благополучий
Стал для тебя далек порог.
Юрий Каштанов. «Ледяной поход».
Интенсивность жизни Николая Николаевича была очень далека от среднестатистической. Ему не хотелось, чтобы зарубежное казачество, привычно поругивая Запад, ограничивалось распеванием фольклорных песен в многочисленных «русских ресторанах» с однотипным названием «Донские волны». Эмигрантской апатии он противопоставил деятельный патриотизм. Многие свои большие дела он предварял любимой присловкой «Стой и не боись!».
Именно Туроверов взял на себя заботу о чудом сохранившемся при исходе из России архиве Атаманского полка. Он разыскивал новые материалы и документы, сам покупал их на аукционах и в конце концов открыл в собственной квартире музей полка. При музее атаманцев содержалась уникальная коллекция русской книги и старины, собранная генералом Дмитрием Ознобишиным и насчитывавшая свыше десяти тысяч томов и гравюр.
Поэт Туроверов стал составителем сборников «Казачьи песни» и «Наполеон и казаки». Последний считается библиографической редкостью. В 1937 году инициировал создание парижского «Кружка казаков-литераторов», а после войны - «Казачьего союза», который помогал донцам устроиться на чужбине: обзавестись новыми документами, поступить на работу, переехать в другую страну. Почти 20 лет был редактором журнала «Родимый край».
Избалованный впечатлениями Париж ахал на организованных Туроверовым выставках «Казаки», «Суворов», «Пушкин и его эпоха» и даже «1812 год». Пожалуй, последняя была наивеличайшей дерзостью: такой же эффект могла бы произвести инсценировка взятия рейхстага в послевоенном Берлине. Однако толерантные французы проглотили и не поперхнулись.
Ни жалости, ни состраданья?
Вторая мировая война расколола русскую эмиграцию. Конечно, далеко не все примкнули к атаману Краснову, в 80 лет поступившему на службу вермахту из-за ненависти к большевизму. Однако нападение Гитлера на СССР во многих всколыхнуло непонятные надежды: казалось, что после вскрытия «герметической банки» Совдепии русские люди, да еще и взявшие в руки оружие, перестанут быть рабами. Эмиграция с новой силой размечталась о скором возвращении на родину. Были и те, кто присягнул союзникам, чтобы в войне с фашизмом воевать на стороне России.
Участие Николая Туроверова в этой, уже третьей по счету в его жизни войне представляется загадкой. Официальные биографы обтекаемо говорят, что он «сражался с немцами в Африке». Однако известно, что сфера деятельности Легиона в основном простиралась на защиту колониальных интересов Франции.
Право сражаться и умирать в многочисленных горячих точках французы охотно предоставляли добровольцам из других стран.
А в первой трети прошлого века Франции пришлось воевать с Абд-Эль-Керимом в Марокко, подавлять восстание друзов в Ливане, кабилов и туарегов в Алжире. Для этого требовалось большое количество «пушечного мяса». И в Северной Африке, Ливане, а также в Индокитае погибли сотни наших соотечественников.
Правда и то, что белые офицеры вступали в Иностранный легион не только от отчаяния и безденежья - им важно было найти применение своим знаниям и опыту, снова ощутить свою востребованность. Кроме того, русских привлекала возможность оказаться в особо привлекательной для них атмосфере «боевого братства», поскольку отношения между солдатами и офицерами в Легионе не укладывались в рамки казенного формализма.
Возможно, Туроверову действительно удалось повоевать с немцами на территории Северной Африки - странно только, что в написанной «по свежим следам» поэме «Легион» об этом - ни слова.
В Иностранный легион набирали кого попало и со всего мира. Конечно, русское офицерство было его украшением. Воевали они, как правило, во французских колониях, - размышляет ростовский историк Сергей Кисин. - В 1940 году Франция была оккупирована, и Легион должен был перейти в подчинение правительству Виши, союзному немцам. Возможно, какая-то часть легионеров и ушла к англичанам. Вообще об участии Иностранного легиона во Второй мировой войне мало что известно. Вероятнее всего, оно далеко не однозначно. Легионеры могли отметиться на разных сторонах.
Однако американский специалист по истории Иностранного легиона Вилен Люлечник - иного мнения:
Как известно, Франция вступила в войну с Германией 3 сентября 1939 года Военные действия, затронули затем и территорию Северной Африки. Иностранный легион участвовал в боях против гитлеровцев на территории Марокко. Кстати, бои здесь продолжались ещё два месяца после капитуляции Франции, которая состоялась 22 июня 1940 года. Некоторые командиры Легиона отказались признать позорное для Франции перемирие. Они перешли на сторону Шарля де Голля и в этом качестве возвратились в Северную Африку. Иностранный легион вновь начал принимать участие в боевых действиях против германской армии - на этот раз как составная часть формирований генерала де Голля.
Обратимся же к самой поэме, датированной 1940–45 годами. Ее лирический герой наслаждается опасной африканской экзотикой, любуется танцем скинувшей паранджу полуголой бедуинки, тоскует при мысли о душной Европе, загибается от желтой лихорадки и, чуть не умерев в пустыне от жажды, пьет перед своим неожиданным спасением мочу верблюда… А потом, произнеся красивую формулу: «Наш Иностранный легион - наследник римских легионов», делает жутковатое признание:
Нам всё равно, в какой стране
Сметать народное восстанье,
И нет в других, как нет во мне,
Ни жалости, ни состраданья.
Вести учет: в каком году -
Для нас ненужная обуза;
И вот, в пустыне, как в аду,
Идем на возмущенных друзов.
Редьярд Киплинг, Николай Гумилев и Михаил Кузмин в одном флаконе. И ни намека - на борьбу с фашизмом.
Поэт Евгений Евтушенко так попытался интерпретировать этот период жизни «иностранного легионера» Николая Туроверова:
«По Туроверову, самое разрушительное для казака, привычного к седлу и свисту пуль и сабель, - это бездействие. Размеренность жизни его удушала. На пятом десятке ему примнилось, что жизнь становится бессмысленной, но ведь бессмысленным может быть и самый отчаянный риск, если он не во имя спасения кого-то. И Туроверов записался в Иностранный легион, то есть по собственной воле завербовался в усмирители».
Так ли? Возможно, будущие исследователи когда-нибудь докопаются до истины.
Неразделенная любовь
В послевоенном Париже Туроверов возвращается к своим привычным делам - сочинительству, журналистике, общественной работе. Его литературный авторитет безусловен, имя известно во всех уголках Земли, где живут разбросанные по свету русские: в Аргентине и Алжире, США и Югославии.
Он печатается в тиражных эмигрантских изданиях: «Перезвонах», «Возрождении», «России и славянстве», «Современнике», «Гранях», в альманахе «Орион», в «Новом журнале». Его стихи включены в послевоенные антологии «На Западе», «Муза диаспоры», «Содружество». Мысли о Доне и России не оставляют его так же, как и прежде, но возвращение все чаще предстает несбыточной химерой, а любовь к родине приобретает эпитет «неразделенная».
Я знаю, не будет иначе.
Всему свой черед и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
Не признавшая сына мать-родина - вот навязчивый кошмар зрелого Туроверова. Что касается настоящих родителей поэта, то они бесследно сгинули после его отъезда - то ли в лагере, то ли в ссылке. Следов их он так и не смог найти, хотя долго искал.
В 50-м году умирает жена Юлия, поэт воспринимает ее уход как преддверие близкого свидания: «Смерти нет». Вопреки всему, он продолжает постигать красоту и тайну жизни,
его взгляд цепок, перо остро:
Стакан вина. Благословенный хмель.
Конечно, мир доверчив и прекрасен,
Как этот приблудившийся кобель,
У ног моих лежащий на террасе.
Он пишет щемящие строчки о приютившей его Франции, называя ее «веселой мачехой», смеется, что в Бретани живут только Анны и Марии, посвящает стихи эмигрантским детям и великим поэтам всех времен, вступая с ними в литературные игры - затейливо переиначивая прославленные строки. Ему кажется, что наконец-то он нащупал секрет счастья:
Только жить, как верится и снится,
Только не считать года,
И в Париже, где чудесные больницы,
Не лечиться никогда.
Последовать только что выведенному правилу не удалось - последние годы жизни поэт часто болел. Сказалась трудная жизнь и укус тропической мухи це-це во время «африканской войны». После перенесенной ампутации ноги Туроверов умер во французском госпитале Ларибуазьер в 1972 году. Похоронен на знаменитом русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Жизнь оказалась нежней
В Россию поэзия Николая Туроверова пришла благодаря самоотверженному труду архивиста Виктора Леонидова.
В 1995 году был издан первый небольшой стихотворный сборник, в 99-м - второй, достаточно объемный, название которому дала туроверовская строка «Двадцатый год - прощай, Россия». Тиражи были небольшими - три и пять тысяч экземпляров. В основном отечество узнало о замечательном казачьем поэте Туроверове после телевизионного фильма Никиты Михалкова «Казаки: неразделенная любовь» из документального цикла «Русский выбор».
К «пиару» «донского Есенина» активно подключилось руководство Всевеликого Войска Донского. В Старочеркасске сначала появилась памятная плита, затем прошел посвященный Туроверову фестиваль «Я вернулся на Дон». Сейчас атаман Виктор Водолацкий мечтает о том, чтобы придать Туроверовскому празднику поэзии всероссийский масштаб и наладить в древней столице казачества подходящую инфраструктуру для привлечения туристов. Частью этого грандиозного плана является и перенос праха покойного с французского кладбища в родную землю.
- Таково было завещание Николая Туроверова, - заявил гостям фестиваля Водолацкий после короткой стихотворной цитаты. - Сейчас мы ведем переговоры с зарубежными родственниками поэта. Одни из них готовы пойти нам навстречу, убедившись, что Туроверова на родине любят и знают: даже наши кадеты пишут сочинения по творчеству своего земляка. Другие не торопятся соглашаться. И в руках у этих других - немалые культурно-исторические ценности, собранные Николаем Николаевичем…
Остается надеяться, что память о поэте не превратится в свару за его останки. Тем более что буквально исполнить завещание о подобающих похоронах все равно уже не получится:
«Не с сложенными на груди, а с распростертыми руками, готовыми обнять весь мир, похороните вы меня. И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме, вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи поближе к Дону, к моей станице, к старому Черкасску, на уцелевшей целине, меня в походной форме положите родного Атаманского полка. Кушак на мне потуже затяните, чтоб грудь поднялась, будто бы для вздоха о том, что все на свете хорошо…»
Ни распростертых рук, ни походной формы, ни затянутого кушака уже, к сожалению, не обеспечить. Да и нельзя же понимать поэзию так буквально! Ведь есть у Туроверова и прямо противоположное «завещание», обозначенное в стихотворении на смерть жены:
Всё тот же воздух, солнце… О простом,
О самом главном: о свиданье с милой
Поет мне ветер над ее крестом,
Моей уже намеченной могилой.
А Юлия Александровна между тем похоронена именно на Сент-Женевьев-де-Буа, так что по этому завещанию с Туроверовым поступили правильно.
А вообще-то, если говорить совсем серьезно, жизнь поэта - не в дислокации его надгробного камня. Тем более поэта такого масштаба. Ведь он, гордость казачества, давно перерос и географию, и этнографию. «Это не только краевая, но и настоящая общерусская лирика», - не зря написал о стихах Туроверова современник - тонкий эмигрантский критик Юрий Терапиано.
В конце концов, не говорим же мы о Пушкине «дворянский петербургский поэт». Или о Есенине - «крестьянский константиновский».
Ведь поэт - это тот, кто выходит за рамки и нарушает правила, включая даже собственные установки. Так, как это делал Туроверов:
Учился у Гумилёва
На всё смотреть свысока,
Не бояться честного слова
И не знать, что такое тоска.
Но жизнь оказалась сильнее,
Но жизнь оказалась нежней,
Чем глупые эти затеи
И все разговоры о ней.
Ирина РОДИНА
