Михаил Михайлович Зощенко
Собрание сочинений в семи томах
Том 2. Нервные люди
Рассказы и фельетоны 1925-1930
И не раз и не два вспоминаю святые слова - дрова.
Это подлинное происшествие случилось на Рождестве. Газеты мелким шрифтом в отделе происшествий отметили, что случилось это там-то и тогда-то.
А я человек нервный и любопытный. Я не удовлетворился сухими газетными строчками. Я побежал по адресу, нашел виновника происшествия, втерся к нему в доверие и попросил подробнее осветить всю эту историю.
За бутылкой пива эта история была освещена.
Читатель - существо недоверчивое. Подумает: до чего складно врет человек.
А я не вру, читатель. Я и сейчас могу, читатель, посмотреть в ясные твои очи и сказать: «Не вру». И вообще я никогда не вру и писать стараюсь без выдумки. Фантазией я не отличаюсь. И не люблю поэтому растрачивать драгоценные свои жизненные соки на какую-то несуществующую выдумку. Я знаю, дорогой читатель, что жизнь много важнее литературы.
Итак, извольте слушать почти святочный рассказ.
Дрова, - сказал мой собеседник, - дело драгоценное. Особенно, когда снег выпадет да морозец ударит, так лучше дров ничего на свете не сыскать.
Дрова даже можно на именины дарить.
Лизавете Игнатьевне, золовке моей, я в день рождения подарил вязанку дров. А Петр Семеныч, супруг ейный, человек горячий и вспыльчивый, в конце вечеринки ударил меня, сукин сын, поленом по голове.
Это, - говорит, - не девятнадцатый год, чтоб дрова преподнесть.
Но, несмотря на это, мнения своего насчет дров я не изменил. Дрова дело драгоценное и святое.
И даже когда проходишь по улице мимо, скажем, забора, а мороз пощипывает, то невольно похлопываешь по деревянному забору.
А вор на дрова идет специальный. Карманник против него мелкая социальная плотва.
Дровяной вор человек отчаянный. И враз его никогда на учет не возьмешь.
А поймали мы вора случайно.
Дрова были во дворе складены. И стали те общественные дрова пропадать. Каждый день три-четыре полена недочет.
А с четвертого номера Серега Пестриков наибольше колбасится.
Караулить, - говорит, - братишки, требуется. Иначе, говорит, никаким каком вора не возьмешь.
Согласился народ. Стали караулить. Караулим по очереди, а дрова пропадают.
И проходит месяц. И заявляется ко мне племянник мой, Мишка Власов.
Я, - говорит, - дядя, как вам известно, состою в союзе химиков. И могу вам на родственных началах по пустяковой цене динамитный патрон всучить. А вы, говорит, заложите патрон в полено и ждите. Мы, говорит, петрозаводские, у себя дома завсегда так делаем, и воры оттого пужаются и красть остерегаются. Средство, говорит, богатое.
Неси, - говорю, - курицын сын. Сегодня заложим.
Приносит.
Выдолбил я лодочку в полене, заложил патрон. Замуровал. И небрежно кинул полешко на дрова. И жду: что будет.
Вечером произошел в доме взрыв.
Народ смертельно испугался - думает черт знает что, а я-то знаю и племянник Мишка знает, в чем тут запятая. А запятая - патрон взорвал в четвертом номере, в печке у Сереги Пестрикова.
Ничего я на это Сереге Пестрикову не сказал, только с грустью посмотрел на его подлое лицо и на расстроенную квартиру, и на груды кирпича заместо печи, и на сломанные двери - и молча вышел.
Жертв была одна. Серегин жилец - инвалид Гусев - помер с испугу. Его кирпичом по балде звездануло.
А сам Серега Пестриков и его преподобная мамаша и сейчас живут на развалинах. И всей семейкой с нового году предстанут перед судом за кражу и дров пропажу.
И только одно обидно и досадно, что теперича Мишка Власов приписывает, сукин сын, себе все лавры.
Но я на суде скажу, какие же, скажу, его лавры, если я и полено долбил и патрон закладывал?
Пущай суд распределит лавры.
Новое в искусстве
Есть такая пьеса «Кто виноват?» Не знаете? Ну, так вот, очень любопытная пьеса. Советую посмотреть.
В одном акте там шайка грабителей купца грабит. Очень натурально выходит. Купец кричит, ногами отбивается. Жуткая пьеса. Обязательно посмотрите!
Эта пьеса шла, между прочим, в Астрахани. Любители-водники ставили в клубе имени Демьяна Бедного.
А один артист, Чесалкин (может, знаете? Он в астраханском техникуме учится. Хороший такой парнишка), - так Чесалкин этот играл роль купца.
Так вот, играет он роль купца - кричит, значит, ногами отбивается и чувствует, будто ктой-то из любителей действительно в боковой карман к нему лезет.
Запахнул Чесалкин пиджачок свой.
«Игра, - думает, - игрой, а зачем же по карманам шарить?»
И сам, конечно, в сторону от артистов, которые грабителей играют. А те наседают. Вынули бумажник с деньгами (18 червонцев) и к часам прутся.
Ну, конечно, Чесалкин закричал тут не своим голосом. Караул, дескать, всерьез грабят.
От этого полный натурализм получился. Публика в совершенном восторге в ладоши жарит. А купцу не до публики.
Последние, - кричит, - сбережения всерьез сперли. Честью прошу отдать!
Ну, которые спецы - видят - неладно. Не по пьесе слова. Суфлер тут из будки вылезает.
Кажись, - говорит, - на самом деле бумажник у купца свистнули.
Дали занавес. Отпоили купца водой. Допросили.
Да, - говорит, - какой-то из любителей по ходу пьесы бумажник вынул.
Немедленно устроили обыск у любителей. Однако денег не нашли. А пустой бумажник кто-то подкинул в кулисы.
Доиграл Чесалкин пьесу совершенно расстроенный и с пустым бумажником ушел домой.
А так, на остальном культурно-просветительном фронте все обстоит благополучно. Дела идут, контора пишет.
Отдайте, черти, бумажник! Не срамите!
Выступил у нас с докладом один докладчик. Или он от союза деревообделочников, или он от спичечного треста. Неизвестно это. На лице у него не написано.
Длинную такую, хорошую речь произнес. Много чего сказал теплого и хорошего. И производительность, говорит, улучшается. И производство, говорит, сильно вперед прет. И качество, говорит, товара становится замечательным. Сам бы, говорит, покупал, да деньги нужны.
Бодрые вещи говорил. Раз двадцать его народ перебивал и хлопал ему. Потому всем же приятно, когда производительность повышается. Сами понимаете.
А после докладчик стал цифры приводить. Для наглядности сказанного.
Устал, говорит, я чтой-то, братцы. Сейчас, говорит, закурю и буду опять продолжать цифры.
И стал он закуривать. Чиркнул спичку. А спичечная головка, будь она проклята, как зашипит, как жиганет в глаз докладчику.
А докладчик схватился рукой за глаз, завыл в голос и упал на пол. И спичками колотит по полу. От боли, что ли.
После ему глаз промыли и платком завязали.
И снова его на кафедру вывели.
Вышел он на кафедру и говорит:
Чего, говорит, цифры зря приводить и себя подвергать опасности. И так все ясно и понятно. Считаю собрание закрытым.
Ну, народ, конечно, похлопал докладчику и по домам пошел, рассуждая между собой - к чему, мол, этими цифрами мозги засорять, когда и так все видно.
Самодеятели
Самодеятельность, граждане, слово модное. Бывают такие, например, театры самодеятельные, кружки бывают, клубы…
В столицах это явление заурядное. Обычное явление. А вот в провинции это только что внедряется.
И веришь ли, читатель, слезы умиления на глазах появляются, когда узнаешь про провинциальную самодеятельность.
Гадая, почему летом 1946 года Михаил Зощенко был подвергнут жесточайшей опале, он сам и его друзья называли самые разные причины. Кроме одной, про которую тогда никто не мог знать.
15 августа 1946 года всех ленинградских писателей собирали, словно призывников по тревоге. Срочно, без предупреждения, не объясняя, зачем. В Комарово, где многие писатели отдыхали и работали на своих дачах, даже пригнали из города автобус.
Уже через несколько часов в огромном белоколонном зале Смольного собралась вся городская писательская организация, тут же и городской партийный актив. Едва расселись, на сцену молча, с такими лицами, какие надевают только на похороны, поднялся президиум - обкомовский синклит во главе с приехавшим из Москвы секретарём ЦК Ждановым. Тут уж все насторожились ещё больше. А когда Жданов вышел к трибуне и обнял её своими холёными пухлыми руками, ни у кого уже не оставалось сомнений: быть беде.
9 августа в Кремле на заседании оргбюро ЦК ВКП(б), длившемся четыре часа, Сталин подверг уничижительной критике творчество целого ряда деятелей искусства. В частности, он заявил, что «советский народ не потерпит, чтобы отравляли сознание молодёжи» такие писатели, как Ахматова и «проповедник безыдейности» Зощенко.
10 августа в газете «Культура и жизнь» напечатаны статьи Николая Маслина «О литературном журнале “Звезда”», а также Всеволода Вишневского «Вредный рассказ Мих. Зощенко». В обеих публикациях говорилось, что, судя по рассказу Зощенко «Приключения обезьяны», помещённом в журнале «Звезда», «обезьяне жить в клетке лучше», чем среди советских людей.
14 августа принято постановление ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”».
20, 21 и 22 августа в «Правде» и ленинградских газетах впервые опубликованы сообщения о постановлении ЦК и выступлении Андрея Жданова в Смольном.
Жданов начал без предисловий, сразу ошеломив аудиторию известием о только что принятом постановлении, в котором сказано, что оба ленинградских литературных журнала «ведутся совершенно неудовлетворительно», поскольку изобилуют «безыдейными, идеологически вредными произведениями». Затем последовали конкретные примеры - с фамилиями и прокурорски зловещими обвинениями в «низкопоклонстве перед Западом», «клевете», «аполитичности», «пессимизме и упадничестве»…
Но главные виновники - Ахматова, «чьи стихи «выражают вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства», а также Зощенко, который своими рассказами стремится «дезориентировать нашу молодёжь и отравить её сознание».
По тем временам такие обвинения грозили арестом, и все вдруг вспомнили, что ни Зощенко, ни Ахматовой нет в зале, а, значит, их не позвали, и это могло означать для них обоих худшее. Тем более Жданов, не стесняясь в выражениях, тут же перешёл на личные оскорбления. Ахматову он обозвал «взбесившейся барынькой, мечущейся между будуаром и моленной», «не то монахиней, не то блудницей», Зощенко - «трусом», «пошляком», «пасквилянтом» и «подонком литературы».
Зал слушал, обмерев от ужаса. Почему очередной погром, которых страна не знала с конца тридцатых годов, начинается именно в Ленинграде, перенёсшем в годы войны самые тяжкие испытания? Почему главные фигуранты - Ахматова и Зощенко, чей писательский авторитет в литературных кругах особенно высок? И почему, наконец, такое негодование вызвал никем не замеченный детский рассказик Зощенко «Приключения обезьяны»?
27 августа Зощенко, по совету близких друзей, написал письмо Сталину. Но, вопреки принятым тогда канонам, не стал каяться в мифических грехах, а попытался отстоять свою честь. Концовка письма граничила с вызовом: «Я никогда не был литературным пройдохой или низким человеком… Это ошибка».
4 сентября Зощенко и Ахматову исключили из Союза писателей, что лишало их не только литературного заработка, но и продовольственных карточек.
Всё это время в газетах, по радио и на многочисленных собраниях не умолкала травля обоих писателей. Однако с конца сентября травля вдруг прекратилась, их имена вообще перестали упоминать. Поползли слухи, что Зощенко арестован.
10 октября Зощенко написал письмо Жданову. И вновь ни слова покаяния, лишь попытка объясниться, а также просьба дать возможность работать.
Когда прошёл первый шок, наиболее проницательные быстроотыскалиответы на все вопросы. С Ленинграда Сталин начал, во-первых, потому, что ещё с двадцатых годов, когда здесь правил Зиновьев, считал этот город своей Вандеей, а во-вторых, чтобы после блокады не мнили себя героями-великомучениками - всяк сверчок знай свой шесток. И с Ахматовой всё ясно: первый муж расстрелян чекистами, сын в лагере, а она вместо восхвалений вождя пишет свою интимную лирику и, главное, при её появлении на публике все встают - что это, член Политбюро?
Вот только с Зощенко всё было не так однозначно. Он всегда слыл всенародным любимцем. Правда, не назначенным сверху, а исключительно по таланту: его словечки и шутки знали все, по стране бродили толпы аферистов, выдававших себя за знаменитого писателя, одну из центральных улиц в Питере многие называли улицей Зощенко Росси. В 1939-м Михаила Михайловича даже наградили орденом Трудового Красного Знамени, а в 1944-м Сталин милостиво простил писателя за не понравившуюся ему повесть «Перед восходом солнца». И вдруг…
Первое, что приходило на ум: всё дело в том, что Зощенко - сатирик, а для всех властей, в том числе, конечно, и советских, сатирики - кость в горле. А может, виной всему были перепечатки зощенковских рассказов за границей, причём зачастую с антисоветскими комментариями?
Сам Зощенко последнюю версию считал наиболее вероятной, но не исключал и ещё одной. В его довоенном детском рассказе «Часовой и Ленин» фигурировал безымянный персонаж с усами, который кричит на часового за то, что тот не пускает вождя в Смольный без пропуска. «Я совершил непростительную для профессионала ошибку, - с ужасом вспоминал теперь Михаил Михайлович. - Кто не носил усов в ту пору? Но усы стали неотъемлемым признаком Сталина. А мой усач - бестактен, груб и нетерпяч. Ленин у меня отчитывает его, как мальчишку. Сталин узнал себя… и не простил мне этого».
Писатели терялись в догадках не случайно, всех сбивало с толку, что главным образом Зощенко инкриминировали вовсе не его сатиру, а какой-то крохотный рассказик. Неужто две-три странички для детишек могли породить такую бурю верховного гнева?.. Была же всё-таки какая-то причина?..
Причина, по всей видимости, и вправду была. Но ни Михаил Михайлович, ни его современники не могли о ней знать. Да и в последующие эпохи исследователи почему-то её не заметили. Между тем достаточно вспомнить, что ещё до войны Черчилль назвал СССР «большевистским обезьянником» - а такие вещи Сталин никогда не забывал, - и потом сопоставить даты: 5 марта 1946 года ненавистный английский премьер произносит в Фултоне речь, положившую начало «холодной войне», и тут же, через месяц-другой, в «Звезде» появляется рассказ «Приключения обезьяны». Конечно, Сталин должен был понимать, что Зощенко про те давние черчиллевские слова и слыхом не слыхивал, но кремлёвский горец не умел прощать любые обиды, даже те, что нанесены ему по нелепому стечению обстоятельств и без всякого умысла.
1948 - 1949 гг.: запрещены к постановке три новые комедии Зощенко.
1950 г.: журнал «Крокодил» заказал Зощенко серию фельетонов, но когда они были написаны, редакция отказалась их печатать.
1951 г.: в переводе Зощенко вышел роман Майю Лассила «За спичками». В большей части тиража имя переводчика не указано.
5 мая 1954 г.: Зощенко и Ахматову вынудили встретиться с английскими студентами. На вопрос об отношении к критике, прозвучавшей в 1946 г., Ахматова дипломатично ответила, что решения руководства своей страны не обсуждает, а Зощенко заявил, что с обвинениями, которые выдвинул против него Жданов, категорически не согласен.
17 июня 1954 г.: на общем собрании писателей города, с участием Константина Симонова и Аркадия Первенцева, Зощенко подвергли резкой критике за открытое несогласие с постановлением ЦК партии. Ответное выступление Зощенко, который вновь отказался от покаяний, было актом такого высокого мужества, что один из писателей, не удержавшись, зааплодировал. Одни потом утверждали, что этим смельчаком был Евгений Шварц, другие - что Израиль Меттер.
Близкие друзья старались поддержать Михаила Михайловича, кто чем мог, но помощьэта лишь ещё сильней растравляла душевные раны. «Я унижен, как последний сукин сын!» - сокрушался Зощенко.
В прошлом всегда окружённый толпой поклонников, теперь он сторонился людей. Ощущал себя зачумлённым, боялся скомпрометировать тех, кто его знал. На улице, завидев знакомого, переходил на другую сторону. «Шла как-то раз моя тётка по улице, - рассказывал Сергей Довлатов. - Встретила Зощенко. Для писателя уже наступили тяжёлые времена. Зощенко, отвернувшись, быстро прошёл мимо.
Тётка догнала его и спрашивает:
- Отчего вы со мной не поздоровались?
Зощенко ответил:
- Извините. Я помогаю друзьям не здороваться со мной».
По Ленинграду гуляла история про то, как в те дни Зощенко пришёл к психотерапевту с жалобами на депрессию. Тот советовал развлечься: вино, женщины, театр…
-Я всё перепробовал, - сказал пациент, - ничто не помогает.
- Тогда читайте Зощенко! -
- Я сам Зощенко, - грустно вздохнул посетитель.
На самом деле это был всего лишь анекдот, к тому же с бородой; то же самое, ещё в XIX веке, рассказывали про французского клоуна Кларетти.
Когда появлялась надежда, что его вновь начнут печатать, Михаил Михайлович писал. Когда надежды не было, брал заказы в артели инвалидов и целыми днями кроил из войлока подмётки. Ночи нередко просиживал на лестнице, не хотел, чтобы арестовали при домашних.
Семья голодала. В иные дни на столе не было ничего, кроме бутылки молока и хлеба. Впрочем, сам Зощенко почти ничего не ел. У него пропал глотательный рефлекс.
Опалу, да и то частично, сняли только спустя десять лет. В один из тех дней Зощенко вышел из дома и увидел огромную очередь, которая вилась от самого Дома книги.
- Зачем они стоят? - спросил он проходивших мимо приятелей.
- За вашим однотомником! - воскликнули они. - Кто ж ещё соберёт такую толпу?
На следующий год снова выпустили сборник его рассказов. Но всё это были старые вещи. Зощенко давно уже ничего не писал. Впрочем, незадолго до смерти он всё же придумал ещё один, последний свой рассказ:
- В старости Фонвизин, разбитый параличом, частенько сидел в кресле перед университетом и кричал студентам: «Видите, до чего доводит литература! Никогда не становитесь писателями!»
Эта маленькая грустная история произошла с товарищем Петюшкой Ящиковым. Хотя, как сказать - маленькая! Человека чуть не зарезали. На операции. Оно, конечно, до этого далеко было. Прямо очень даже далеко. Да и не такой этот Петька, чтобы мог допустить себя свободно зарезать. Прямо скажем: не такой это человек. Но история всё-таки произошла с ним грустная. Хотя, говоря по совести, ничего такого грустного не произошло. Просто не рассчитал человек. Не сообразил. Опять же, на операцию в первый раз явился. Без привычки. А началась у Петюшки пшенная болезнь. Верхнее веко у него на правом глазу начало раздувать. И за три года раздуло прямо в чернильницу. Смотался Петя Ящиков в клинику. Докторша ему попалась молодая, интересная особа. Докторша эта ему говорила: - Как хотите. Хотите - можно резать. Хотите - находитесь так. Эта болезнь не смертельная. И некоторые мужчины, не считаясь с общепринятой наружностью, вполне привыкают видеть перед собой эту опухоль. Однако, красоты ради, Петюшка решился на операцию. Тогда велела ему докторша прийти завтра. Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить на операцию сразу после работы. Но после думает: «Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так сказать, не внутренняя, но пёс их знает - как бы не приказали костюм раздеть. Медицина - дело тёмное. Не заскочить ли, в самом деле, домой - переснять нижнюю рубаху?» Побежал Петюшка домой. Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль в глаза ей пустить - дескать, хотя снаружи и не особо роскошный костюм, но зато, будьте любезны, рубашечка - чистый мадаполам. Одним словом, не хотел Петя в расплох попасть. Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вытер. Ручки под краном сполоснул. Усики кверху растопырил. И покатился. Докторша говорит: - Вот это - операционный стол. Вот это - ланцет. Вот это - ваша пшенная болячка. Сейчас я вам всё это сделаю. Снимите сапоги и ложитесь на этот операционный стол. Петюшка слегка даже растерялся. «То есть,- думает,- прямо не предполагал, что сапоги снимать. Это же форменное происшествие. Ой-ёй,- думает,- носочки-то у меня неинтересные, если не сказать хуже». Начал Петюшка Ящиков всё-таки свою китель сдирать, чтоб, так сказать, уравновесить другие нижние недостатки. Докторша говорит: - Китель оставьте трогать. Не в гостинице. Снимите только сапоги. Начал Петюшка хвататься за сапоги, за свои джимми. После говорит: - Прямо,- говорит,- товарищ докторша, не знал, что с ногами ложиться. Болезнь глазная, верхняя - не предполагал. Прямо,- говорит,- товарищ докторша, рубашку переменил, а другое, извиняюсь, не трогал. Вы,- говорит,- на них не обращайте внимания во время операции. Докторша, утомлённая высшим образованием, говорит: - Ну, валяй скорей. Время дорого. А сама сквозь зубы хохочет. Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмотрит и от смеха задыхается. Аж рука дрожит. А могла бы зарезать со своей дрожащей ручкой! Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности? Но, между прочим, операция закончилась прекрасно. И глаз у Петюшки теперь не имеет опухоли. Да и носочки, наверно, он носит теперь более аккуратные. С чем и поздравляем его, ежели это так.
Я требую памятников для Зощенки по всем городам и местечкам или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду…
Осип Мандельштам. 1930 г.
Кто не хочет перестраиваться, например, Зощенко, пускай убирается ко всем чертям…
Иосиф Сталин. 1946 г.
“Беречь” Зощенко призывал из далекого эмигрантского далека А. М. Ремизов, добавив при этом: “Это наш, современный Гоголь”. Но в слове “беречь” таился и второй смысл, который уловлен был властями как призыв тоже оберегать Зощенко, но по-своему - от читающей публики. На первых порах - в годы “относительно вегетарианского”, как говаривала Анна Ахматова, нэпа, когда слава Зощенко была поистине всенародной, такое “обережение” имело еще скромный характер. Впрочем, писатель был взят на заметку буквально с первых же его шагов в литературе, уже в 1923 г., когда готовился 6-й номер журнала “Россия”, предполагавший напечатать его рассказ “Старуха Врангель”. Сверхсекретный “Бюллетень Главлита РСФСР” за март этого года зафиксировал: “Материал: журнал “Россия”, № 6, в доцензурном виде. Смакование из номера в номер “гримас революции”. На этот раз здесь помещен рассказ “Старуха Врангель” (запрещен): советский быт изображается здесь приемами гофманских кошмаров; следователь ЧК - кретин, с примесью хитренького паясничанья, - арестовывает старуху Врангель, та умерла со страха”. 1 Тем не менее, Зощенко сумел в том же, 1923 г. напечатать этот рассказ во второй своей книге - сборнике “Разнотык”. В позднейшие годы рассказ не печатался и смог увидеть свет лишь в эпоху перестройки. Между прочим, этот рассказ, ходивший в рукописном виде, был прочитан Ремизовым еще до эмиграции, в 1921 г., и так ему понравился, что он тотчас наградил Зощенко созданным им шутливым “Орденом Обезьяньего Знака”. 2
О цензурных злоключениях Зощенко до августа 1946 г. автор этих строк уже имел случай рассказать читателям журнала; 3 сейчас же - в качестве своего рода продолжения - речь пойдет о таковых в позднейшие годы.
О страшном августе 1946-го, окончательно задавившем литературу и писателей, воспрянувших было духом в годы войны (как оказалось, несколько преждевременно и необдуманно), написано уже немало. Много внимания в публикациях уделяется, естественно, последним двенадцати годам жизни Зощенко. 4 Тем не менее время от времени из прежде засекреченных архивных недр “выплывают” документы, которые позволяют глубже и полнее представить последовавшую трагедию, случившуюся прежде всего с двумя главными, назначенными сверху жертвами ждановского погрома - Ахматовой и Зощенко.
Чиновники различных идеологических и охранительных ведомств наперегонки норовили заявить о своей преданности, добивая писателей. Через две недели после выхода постановления ЦК “О журналах └Звезда” и └Ленинград”” Главлит принял меры по своей линии, приказав изъять все три книги Зощенко, вышедшие в 1946 г. Заодно велено было “приостановить производство и распространение двух книг Ахматовой”, готовившихся к изданию в этом же году. Приказ Главлита №42/1629с от 27 августа 1946 г., предписывавший “изъять книги Зощенко и Ахматовой из книготорговой сети и библиотек общественного пользования”, сопровождался любопытным примечанием: “Снята копия и отправлено в Главсевморпуть”. 5 Это означало, видимо, что даже на судах, героически пробивавших себе путь сквозь льды северных морей, должны были предать огню эти книги (или выбросить за борт?). Такую же операцию, согласно полученной радиограмме, производили и зимовщики на подчинявшихся Главсевморпути полярных станциях, если книги Зощенко и Ахматовой оказались в их библиотечках.
Свою лепту в травлю Зощенко внесла, разумеется, и ленинградская партийная организация. 16 августа состоялось общегородское собрание писателей и работников издательств в Актовом зале Смольного, на котором выступил Жданов. Стенограмма этого заседания производит удручающее впечатление: от Зощенко поспешили “отмежеваться” почти все писатели, даже (увы!) бывший друг по “Серапионову братству” Н. Н. Никитин 6 . Еще через три дня (19 августа) на имя секретаря обкома В. С. Попкова (арестованного, как известно, по “Ленинградскому делу” в 1949 г. и через год расстрелянного) поступило донесение, в котором редколлегия ленинградского юношеского журнала “Костер” (он был основан по инициативе С. Я. Маршака в 1936 г.) обвинялась в “отсутствии элементарной политической бдительности”. Как оказалось, “в 7-м (июльском) номере журнала помещен в числе других портрет Зощенко с краткой хвалебной характеристикой его └творчества””. Выяснилось также, что тираж журнала поступил в областную контору “Союзпечать” в тот самый злосчастный день, когда вышло постановление ЦК, - 14 августа, а 17-го контора начала рассылать его по стране. Автор послания, сотрудник Отдела пропаганды и агитации Обкома Хохоренко, с гордостью доносил, что ему удалось задержать на складе “Союзпечати” 12 500 экземпляров журнала (из общего тиража 17 000) и предать их уничтожению. Редколлегия журнала, по словам Хохоренко, “хорошо знала о содержании подготовленного к выпуску журнала, знала о решении ЦК ВКП(б) <…> но не приняла мер к тому, чтобы задержать рассылку журнала”. Всем членам редколлегии - опять-таки “за притупление политической бдительности” - был объявлен строгий выговор по партийной линии. 7
“Круги по воде” расходятся все шире и шире, захватывая книги Зощенко, не вызывавшие прежде претензий. Цензоры и иные “ответственные товарищи” начинают запрещать их задним числом, спеша проявить бдительность и тем самым обезопасить себя от возможных неприятностей. Так, 13 ноября 1946 г. запрещено переиздание диафильма “Галоши и мороженое”. Смешной и вполне невинный рассказ Зощенко, по которому он снят, был напечатан впервые в 5-м номере журнала “Крокодил” за 1939 г. “Кинодиафильм является наглядным пособием, помогающим воспитывать детей в духе преданности и любви к нашей Социалистической Родине, искусству, науке и пр. - так начиналось донесение Мособлгорлита 1946 г. - Но какую мораль преподносит детям диафильм “Галоши и мороженое”? (Далее подробно излагается содержание рассказа. - А. Б.) Что же полезного может дать нашим детям просмотр такого диафильма? <...> Диафильм опошляет нравственность наших детей и их родителей, безыдеен, показ его детям невозможен. Пленку диафильма изъять”. Главлит согласился с этим решением, приказав “изъять из книготорговой сети, клубов, школ и библиотек диафильм “Галоши и мороженое” (“Кинодиафильм”, вып. 1946 г.)” 8 . Через год после августовской расправы вспомнили о замечательной книге А. Г. Архангельского (1889-1938) “Избранное. Пародии, эпиграммы, сатира”, очередное издание которой вышло в 1946 г. с иллюстрациями Кукрыниксов. Книга свыше года лежала под спудом. В июне 1947 г. директор Гослитиздата Ф.Головенченко обратился в ЦК с такой просьбой: “В феврале 1946 г. Гослитиздатом была отпечатана тиражом в 25 тыс. экз. книга Архангельского “Пародии” с иллюстрациями художников Кукрыниксы. Книга была издана в соответствии с планом изданий Гослитиздата, утвержденным ЦК ВКП(б). Сразу по выходе в свет книга была задержана по указанию Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), так как помещенная в ней пародия на произведения Зощенко вызвала сомнение в целесообразности ее опубликования. Учитывая несомненную литературную и художественную ценность пародий Архангельского и иллюстраций Кукрыниксов, прошу Вашего разрешения на распространение книги”. Однако Управление пропаганды и агитации посчитало “целесообразным отклонить предложение т. Головенченко о распространении книги” 9 . Книга подверглась запрету и была запрятана в спецхран, однако в некоторых библиотеках, как удалось установить, она хранилась в общих фондах, но с вырезанными страницами - как раз теми, на которых напечатаны пародии на Зощенко и Ахматову: их имена тщательно выскабливались даже в оглавлении.
В “потере бдительности” обвинены были цензоры Леноблгорлита. Его начальник А. Г. Чахирев вызван в сентябре в Главлит “для объяснений”, затем в Ленинград нагрянула особая комиссия Главлита, выявившая множество недостатков. Сам Чахирев, как гласил приказ “О работе Леноблгорлита”, “не проявил политической остроты и партийной принципиальности при осуществлении контроля художественной литературы, <…> не воспитывал кадры цензоров в духе большевистской ответственности за идеологическое содержание произведений печати, не прислушивался к голосу отдельных работников, ставивших вопрос о запрещении некоторых произведений Зощенко и Ахматовой, не информировал об этих сигналах областной и городской комитеты ВКП(б), а также Главлит <…> не сделал всех необходимых политических выводов по обеспечению в должной мере политико-идеологического контроля произведений печати”. Заодно досталось цензору А. А. Троицкому, который “в декабре 1946 г. разрешил к печати сборник стихотворений Вс. Рождественского, проникнутого духом ахматовщины. Издание настоящего сборника Главлитом запрещено”. Набор подготовленного и сверстанного уже сборника был рассыпан, а руководители Леноблгорлита вскоре отстранены от работы за “проявление политической близорукости”. 10
В течение года, с августа 1946-го до середины 1947-го, имя Зощенко вообще было запрещено упоминать, даже в отрицательном контексте. Лишь в сентябре 1947 г., благодаря особому ходатайству в ЦК только что назначенного на пост главного редактора К. М. Симонова, “Новому миру” позволили опубликовать 10 коротеньких рассказов (примерно треть от присланных), собранных писателем во время встреч с вышедшими из лесов Ленинградской области партизанами. Кое-что на рубеже 40-50-х гг. изредка появляется в журналах “Крокодил” и “Огонек” - опять-таки преимущественно рассказы из “партизанских” и “солдатских” циклов. Затем снова начинаются гонения, вызванные известным самоубийственным выступлением Зощенко на встрече с английскими студентами в Ленинграде 5 мая 1954 г. Газета “Ленинградская правда” (28 мая 1954 г.) сообщала тогда в отчете о партийном собрании писателей: “Участники партийного собрания отмечают, что среди ленинградских писателей есть люди, которые занимают неправильную позицию. До сих пор не сделал никаких выводов из постановления ЦК ВКП(б) “О журналах └Звезда” и └Ленинград”” М. Зощенко. Факты последнего времени свидетельствуют о том, что М. Зощенко скрывал свое истинное отношение к этому постановлению и продолжает отстаивать свою гнилую позицию”. 3 июня уже центральный орган партии - газета “Правда” - помещает статью известного литпогромщика В. Ермилова “За социалистический реализм”, обвинявшую М. Зощенко в “безыдейности” и прочих грехах.
Исключенный из Союза писателей, отлученный от печатного станка, загнанный писатель, как и многие другие, пытался “уйти в переводы”. К этой работе с отвращением, как известно, относились Ахматова, Арсений Тарковыыский (“О восточные переводы! / Как болит от вас голова…”) и другие крупнейшие писатели. Все же это давало хоть какие-то средства к существованию. Зощенко “ушел” в переводы с финского. В петрозаводском журнале “На рубеже” (1948, №8-10) публикуется в его переводе роман М. Лассила “За спичками”, но характерно вот что: в первых двух номерах имя Зощенко как переводчика отсутствует. Нет его и в большей части тиража отдельного издания романа (Петрозаводск, 1948).
Зощенко пробовал тогда найти другую нишу, пытаясь поставить на сцене свои многочисленные водевили, скетчи, сценки и т. п. Но тщетно: сценическая площадка была для него практически закрыта. На сей счет “профилактические меры” были предприняты Главным управлением по контролю за репертуаром и зрелищами (Главреперткомом). 11 24 августа 1946 г. им был издан и разослан развернутый приказ, “нацеливавший” подведомственные ему структуры на неукоснительное выполнение постановления ЦК от 14 августа, в котором дана “исчерпывающая идейно политическую оценка политически вредным писаниям несоветских литераторов Зощенко и Ахматовой”. “Это постановление, - отмечалось далее, - является боевой программой действий для всех работников советского искусства. А между тем, в работе как Центрального аппарата Главного управления, так и в республиках, краях и областях, имели место серьезные ошибки, обусловленные тем, что многие работники системы Главреперткома проявили либерализм по отношению к произведениям, чуждым и враждебным советскому искусству своей безыдейностью, обывательской пошлостью, реакционной аполитичностью. Грубой ошибкой Главного управления является разрешение к исполнению ряда клеветнических, пошлых рассказов Зощенко (“Рогулька”, “Операция”, “Дрова”, “Славный философ Диоген”, “Фокин-Мокин”, “Монтер”, “История болезни”) и его пасквилянтской пьесы “Парусиновый портфель”, а также проникнутых духом пессимизма и упадочничества декадентских стихов Ахматовой. <...> Приказываю: 1. Уполномоченным Главреперткома изъять из репертуара театров, эстрадных и концертных исполнителей и художественной самодеятельности все пьесы и рассказы Зощенко и стихи Ахматовой, равно как и декадентские романсы, написанные на тексты Ахматовой. 2. Уполномоченного Главреперткома по г. Ленинграду тов. Гусина, допустившего грубую политическую ошибку, дав разрешение на показ пошлой и вредной комедии Зощенко “Очень приятно”, запрещенной Главным управлением, с работы снять”. 12
Надежда Мандельштам не без оснований полагала, что для писателя редактор пострашнее цензора: “У нас ведь не цензура выхолащивает книгу - ей принадлежат лишь последние штрихи, - а редактор, который со всем вниманием вгрызается в текст и перекусывает каждую ниточку”. 13
Руководители издательств, назначаемые из крупных партийных работников, и редакторы-выдвиженцы подвергали тексты жесткой идеологической правке, ничуть не уступая в этом смысле собственно цензурным инстанциям, а порой и превосходя их в своем рвении. Не менее роковую и зловещую роль играли руководители и функционеры так называемых “творческих союзов” - писателей, композиторов, художников и т. д., осуществлявших контроль за подведомственными им издательствами, редакциями журналов, выставками, зрелищными представлениями. Об этом свидетельствует сохранившаяся стенограмма заседания редакционного совета Ленинградского отделения издательства “Советский писатель”. В июле 1946 г., незадолго до выхода постановления ЦК, на нем обсуждалась рукопись новой книги Зощенко “Рассказы. Фельетоны. Театр. 1941-1945”.
Наибольшие претензии членов редсовета вызвал сценарий “Опавшие листья”. Зощенко пытался отстоять его: “Если бы это была книга “Избранное”, я бы процедил его, но позвольте мне издать то, что я написал во время войны”. Двусмысленную позицию занял В. М. Саянов, пытаясь “защитить” Зощенко от грядущих неприятностей: “У меня вызывает сомнения одна вещь - “Опавшие листья”… Зная примерно круг критиков и цензоров, я знаю, что к этой вещи могут быть придирки, поэтому пересмотреть кое-что нужно… Эту вещь нужно пересмотреть… писатель рискует вызвать нарекания критики… (Зощенко, перебивая: “Мы же не цензурный орган…”) Я не могу, уважая тебя, не говорить об этом… Иногда из желания говорить только приятные вещи в глаза, не указывают на то, что есть…”
Но все точки над i расставил А. А. Прокофьев, через год ставший секретарем Ленинградской писательской организации и заявивший с большевистской прямотой: “Я не читал этого произведения Михаила Михайловича (курсив наш; знаменитая формула! - А. Б.). Но хочу сказать в пользу разговора. Я имею в виду следующее: мы, члены Редсовета, имеем право указывать автору на то, что, по нашему мнению, идеологически слабо или не так желательно в книге. Да, мы не цензура. Но мы в то же время должны следить не только за стилистикой, но и за политикой. Цензура имеет свои законы, но мы можем, не вступая на ее путь, тоже указать Михаилу Михайловичу. В цензуре тоже люди сидят не о семи головах, но та редакционная работа, которую мы делаем, является помощью цензуре (курсив наш. - А. Б.)”.
За публикацию сценария высказались Ольга Берггольц и Николай Никитин. Последний (напомним, что все это происходило еще до выхода постановления) попробовал примирить выступавших: “Ясно, что мы обязаны обсуждать с идеологической точки зрения, но не в порядке замены цензуры”. 14
Понятно, что вся эта “полемика” потеряла после августа какой-либо смысл. Книги попавшего в идеологический штрафбат писателя не выходили в течение 10 лет - до издания в пору “хрущевской оттепели” в 1956 г. “Избранных рассказов и повестей. 1923-1956”. В “Деле автора М. М. Зощенко по изданию отдельных произведений” за этот год, также сохранившемся в архиве, помещена так называемая “внутренняя рецензия” Д. А. Гранина, в которой он горячо рекомендует издательству выпустить эту книгу. Весьма примечательна аргументация автора рецензии, решившего, для пущей убедительности, говорить с теми, от кого зависела судьба книги, на понятном им “партийном” языке: “Наконец, издание сборника лучших рассказов Зощенко имеет и политическое значение - наша борьба за партийность литературы никогда не означала пожизненного отчуждения того или иного писателя без разумного ответа, достаточно вспомнить позицию Ленина в отношении сборника рассказов Аверченко”. (Как известно, ряд книг Аверченко, в том числе сборник “Осколки разбитого вдребезги”, включавший ряд рассказов из книги “Дюжина ножей в спину революции”, был издан в двадцатые годы благодаря своеобразной рекомендации Ленина: “Огнем дышащая ненависть делает рассказы Аверченко - и большею частью - яркими до поразительности. <…> Некоторые рассказы, по-моему, заслуживают перепечатки. Талант надо поощрять”. 15) Затем, видимо, спохватившись, решив, что, несмотря на апелляцию к священному имени, такой прецедент может сыграть скорее отрицательную роль, - напомним, что книги Аверченко в то время не издавались, а все издания его рассказов, советские в том числе, были запрятаны в спецхраны, - рецензент добавляет: “Пример этот может показаться бестактным по адресу советского писателя, но я привожу его не в порядке сходства, а для различия”. 16
Зощенко успел увидеть еще одну свою книгу, изданную за месяц до своей кончины - в июне 1958 г. - “Рассказы и фельетоны” (М.: Художественная литература). Даже после смерти он был оставлен под подозрением: в 60-е - начале 70- х гг.его произведения появлялись в свет изредка и в крайне усеченном виде, а говорить о них рекомендовалось (вернее - разрешалось) как можно меньше и обязательно в идеологически выдержанном тоне. Время от времени выходили его однотомники и даже двухтомники, но корпус текстов тщательно при этом выверялся, отсекалось все, что не совпадало с “текущим моментом” в идеологии. В архиве Леноблгорлита сохранились документы, красноречиво свидетельствующие о крайне настороженном отношении цензоров к творческому наследию писателя, особенно когда речь шла о публикации не издававшихся текстов. Так, например, под занавес “оттепели”, 26 апреля 1963 г., имя Зощенко фигурирует в “Справке о некоторых вопросах политико-идеологического содержания художественной литературы и изопродукции, выпускаемой в Ленинграде”, адресованной обкому партии. Вначале начальник ленинградской цензуры с “чувством глубокого удовлетворения” констатирует, что “политико-идеологическое содержание художественной литературы и изопродукции в ленинградских издательствах в основном соответствует требованиям, предъявляемым Партией и Правительством к советской литературе и искусству. Выпущенные за последние два года книги написаны с позиций социалистического реализма. Они партийны, народны, помогают делу строительства коммунизма”. Дальше, как и положено, начинается негативная часть справки: “Но иногда у некоторых авторов наблюдается некритический подход к отбору фактов для своих произведений”. В качестве примера приводится публикация в ленинградском сборнике “День поэзии” за 1962 г. первой главы “Поэмы без героя” Ахматовой “с ее какой-то потусторонней, салонной лирикой”.
Большую часть справки занял цензурный “анализ” книги Зощенко:
“В январе 1962 г. была подписана к печати, а в апреле 1962 г. вышла в свет книга “Неизданные произведения” М. Зощенко. В книге в ряде случаев гитлеровские солдаты рисуются добродушными простачками (рассказ “Хозяева идут”), а условия партизанской борьбы облегченными. Вот в рассказе “Федот, да не тот” утверждается, что уже с конца 1943 года население приходило в партизанский отряд как в свое советское учреждение, находящееся в тылу у немцев. “Приходили люди по многим делам своим. И даже, не страшась немцев, везли на санях больных лечиться... Между прочим, в отряд пришел один гитлеровец, солдат, служивший в комендатуре при волости. Пришел он с жалобой на своего коменданта, который побил его по лицу” (с.127).
В рассказе “Хозяева идут” на стр. 121 нами был снят текст с описанием героической смерти немецких солдат, облагораживающем фашистскую армию: “Я тоже считаю, что немцы не трусы. Они очень, очень смело дерутся и умеют храбро умирать. Помню мы догнали в поле одну группу немцев. Деваться им было некуда. Они встали у стога сена, крепко взяли друг друга за руки и стоят. И вдруг тихо начали петь. Мы кричим им, кричим: “Сдавайтесь, фрицы!”, а они отрицательно качают головой и продолжают петь” (этот фрагмент подчеркнут. - А. Б.).
В “Рассказе знакомого полковника” дано неправильное описание кадров руководителей колхозов. “По нашим прежним понятиям, Петруша, председатель колхоза - это недоучка, а то и попросту серый мужик. Сами из деревни, знаем, как у нас нередко бывало! Как не рассмеяться, если я занял должность, какая раньше не требовала ничего, кроме, пожалуй, умения произносить цветистые речи с трибуны” (с. 211) (подчеркнуто. - А. Б.). 17
Книга, хотя и подвергнутая указанной выше вивисекции, все-таки вышла в свет в 1962 г.
Крайне ревниво и настороженно относилась ленинградская цензура к публикациям, посвященным жизни и творчеству писателя. Журнал “Аврора”, например, в самый “разгар застоя”, в 1975 г., намеревался напечатать в июльском номере статью, посвященную 80-летию со дня рождения Зощенко. В “Информации о политико-идеологических замечаниях по материалам журнала “Аврора”, № 7 за 1975 год”, опять-таки посланной в обком, сообщалось, между прочим: “В этот номер журнала редакция поместила статью Владимира Соловьева “Литературный герой: функция и фикция”, посвященную 80-летию Михаила Зощенко. Критик заявляет: “Сейчас меня тревожит судьба Михаила Зощенко и куда меньше интересуют разборы отдельных его произведений”. Зощенко, по мнению В. Соловьева, “любил скрываться, и маску писателя читатель видел чаще, чем его лицо. У него были авторские наместники, которым он доверял свой талант. Одному из таких “наместников” он передоверил свою судьбу”. Кто же этот “наместник”? Критик отвечает на этот вопрос так: “Он (Зощенко) создал в двадцатые годы усредненный тип обывателя, образ колеблемый и неустойчивый - то жертвенный, то агрессивный, то вызывающий жалость, а то - опаску”. И далее о зощенковском герое сказано: “Он многолик и многозначен - и в ряде случаев, в ряде столкновений вызывает сочувствие. Порою он даже не авторская маска, а авторское alter ego. Своего героя Зощенко одаривает автобиографическими чертами: участие в войне, отравление газами, ранение, нервное заболевание. Через этого героя писатель пытается выразить свое отношение к тем или иным явлениям жизни - инциденты в бане или в больнице наглядное тому свидетельство”. Соединив таким образом автора и его героев в одно лицо, критик В. Соловьев тем самым вольно или невольно приписывает писателю взгляды его литературных героев. Между тем, эти взгляды охарактеризованы в статье следующим образом: “Зощенковский герой относится к революции меркантильно, пытаясь извлечь из нее ближайшую выгоду... <он> глубоко убежден, что о человеке должно судить не по личным его заслугам и достоинствам, а по принятому “обменному” что ли курсу ценностей: от социального происхождения до союзной книжки... В представлении зощенковского героя-рассказчика бюрократическая функция подменяет человека” и т. д. Нечеткость и поверхностность суждений, проявленные В. Соловьевым в понимании творческого пути писателя, сказались и в оценках творческого метода Зощенко. “Михаил Зощенко обнаружил и четко сформулировал конфликт своего (да и не только своего!) времени - конфликт уже не классовый, но всё равно острый и непримиримый”, - читаем по поводу известного рассказа “Серенада”. Рассказы “Аристократка”, “В бане”, “История болезни” В.Соловьев определяет как “фантастические” и добавляет при этом: “Фантастика - способ показать абсурдность реальности, к которой мы постепенно привыкаем, а не надо бы...” В статье “Литературный герой: функция и фикция” мимоходом упоминается, что повесть М. Зощенко “Перед восходом солнца” была “резко встречена критикой”, при этом ни слова не говорится, что оценка этому произведению была дана в известном партийном постановлении, определившем характер целого периода в творчестве Зощенко. Как видно, критик не счел нужным обратиться к этому документу.
По согласовании с отделом культуры ОК КПСС статья В. Соловьева не была разрешена к опубликованию.
Начальник Управления (Б. Марков)”. 18
Незадолго до перестройки, в 1983 г., цензурные претензии вызвал 6-й номер “Звезды”: Леноблгорлит потребовал изъятия ряда материалов и возвратил верстку номера в редакцию - “в связи с тем, что отдельные материалы не полностью подготовлены к печати”. В частности, в одной из статей цензура заметила “перекос”, благодаря которому Зощенко уделяется слишком большое внимание: “Вызывает сомнение целесообразность публикации статьи И. Эвентова “В. Маяковский и М. Зощенко”, фактически посвященной М. Зощенко, а не В. Маяковскому, девяностолетие со дня рождения которого отмечается в 1983 году”. 19
“В ЦК КПСС поступают письма, авторы которых обращают внимание на широкое издание в последние годы произведений Зощенко - так начиналась справка, подготовленная 12 сентября 1984 г. заведующими отделами культуры и пропаганды ЦК КПСС В. Шауро и Б. Стукалиным. (Такими “авторами” вряд ли были обычные читатели; скорее всего - толпившиеся у кормушки “обиженные” писатели и литературные функционеры.) В справке по данным Всесоюзной книжной палаты приведены сведения о тиражах и количестве изданий книг писателя с 1947-го по 1983 г. Особое внимание обращено на то, что “коллегией Госкомиздата принято решение о подготовке к выпуску в издательстве “Художественная литература” четырехтомного собрания сочинений М. Зощенко тиражом 100 тыс. экземпляров. Причем составители собрания намечают включить в него и повесть “Перед восходом солнца”, первая часть которой была опубликована в журнале “Октябрь” в 1943 г. и получила резкое осуждение в Постановлении ЦК в 1946 году”. Вывод: “Имея в виду, что такое широкое тиражирование произведений М. Зощенко вряд ли оправданно, Отдел культуры и Отдел пропаганды ЦК КПСС считают необходимым поручить Госкомиздату СССР принять меры к упорядочению произведений М. Зощенко”. 20 Под эвфемизмом “упорядочение” понималось, конечно, уменьшение количества изданий и снижение тиражей.
С повести “Перед восходом солнца”, публикация которой была оборвана в журнале “Октябрь” в 1943 г., и начались злоключения Зощенко. Как известно, в ряде постановлений ЦК она была названа “политически вредным и антихудожественным произведением”, журнал “Большевик” (1944, № 2) публикует установочную статью “Об одной вредной повести”, обвинявшую Зощенко в “клевете на советских людей”, а 20 июня того же года вернувшегося в Ленинград писателя вызывают в Управление МГБ, требуя ответить на более чем 30 вопросов, связанных с этой повестью. В 1972 г. “Звезда” совершила неожиданный прорыв, опубликовав вторую часть запрещенной книги под более нейтральным названием “Повесть о разуме” (1972, № 3) с предисловием известного философа Арсения Гулыги. Ни словом не упоминая о злосчастной публикации повести “Перед восходом солнца” и даже ни разу не назвав ее, он, тем не менее, довольно подробно пересказал в предисловии ее содержание. Таковы были способы обмана цензуры в то время… М. О. Чудаковой в книге “Поэтика Михаила Зощенко” (М., 1977. С. 166-168) все же удалось рассказать о работе Зощенко над окончанием повести и частично коснуться вопроса об осуждении ее официальной критикой. Но книга Чудаковой была издана в Москве; перепуганные же цензоры Леноблгорлита изрядно пощипали вышедшую в том же году в Ленинграде книгу Дмитрия Молдавского “Михаил Зощенко. Очерк творчества”, хотя ему все же удалось сказать о том, что Зощенко называл повесть “Перед восходом солнца” своей “главной книгой” и боялся “умереть, не закончив эту книгу” (с. 254).
Последнее, как следует надеяться, упоминание о Зощенко и его повести, сохранившееся в архивах ЦК партии, относится уже к началу перестройки: 17 апреля 1985 г. первый секретарь Союза писателей СССР Г. Марков направляет “в порядке информации” письмо, присланное ему тем же Д. Молдавским, который посчитал “своим долгом сообщить о сделанной находке”: при изучении рукописей Зощенко ему удалось найти несколько страниц, не вошедших в публикацию “Октября” 1943 г. “Мне кажется, - писал литературовед, - для пользы дела следовало бы выпустить “Перед восходом солнца” полностью, включив выпущенные страницы”. 29 мая письмо легло на стол заместителя заведующего Отделом культуры ЦК А. Беляева, который, видимо, не знал, что с ним делать: как раз незадолго до того, в апреле 1985 г., состоялся “исторический” пленум ЦК КПС, на котором новый генсек Горбачев заговорил о каком-то неведомом “человеческом факторе”, а также малопонятных “ускорении” и даже “гласности”. На всякий случай - мало ли куда еще ветер подует! - он оставил такую “констатирующую” резолюцию: “Повесть М. Зощенко “Перед восходом солнца”, напечатанная в журнале “Октябрь”, вызвала резкую критику в партийной прессе, получила осуждение в постановлении ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. “О журналах └Звезда” и └Ленинград””. Тов. Маркову сообщено, что информация в ЦК КПСС получена”. 21
Как видно из этой переписки, вопрос о публикации повести мог быть решентолько на “самом высоком уровне”. Полностью она стала печататься лишь в конце 80-х. Тогда же впервые публикуются документы и письма, свидетельствующие об организованной травле Зощенко, начавшейся в 1943 г. и продолжавшейся до конца его жизни. 22
Говоря о цензурных мытарствах Зощенко (даже после его смерти!), следует, конечно, помнить о том, что зловещая тень августовского постановления все эти годы нависала над ним и ленинградской литературой вообще. Отменено оно было “как ошибочное” лишь в 1988 г. Как сообщала “Правда” (22 октября 1988 г.), “проводимая партией в условиях революционной перестройки политика в области литературы и искусства практически дезавуировала и преодолела эти положения и выводы, доброе имя видных писателей восстановлено, а их произведения возвращены советскому читателю”.
Что ж, много ли нам надо, спасибо и на том. Как пелось в одной песенке застойного времени, “прошла весна, настало лето: спасибо партии за это”.
1 ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 97. Л. 97.
2 См. письмо Зощенко жене от 1 июля 1921 г. с подписью: “Супруг Михаил, он же кавалер ордена Обезьяньего Знака” (Лицо и маска Михаила Зощенко, М., 1994. С. 38).
3 Художник и власть: 12 цензурных историй (К 100-летию М. М. Зощенко). // Звезда. 1994. №8. С. 81-91.
4 См., в частности, материалы, вошедшие в специальный “зощенковский” номер “Звезды”, посвященный его 100-летию (1994, № 8);см. также: Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994; Томашевский Ю. Судьба Михаила Зощенко. // Зощенко М. М. Собр. соч. в 5 тт. Т. 5. М., 1994. С. 340-417. Файман Г. С. Уголовная история советской литературы. М., 2003. С. 137-297, и др.
5 ГАРФ. Ф. 9425. Оп. 1. Д. 404. Л. 5.
7 ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 7482. ЛЛ. 68-69.
8 ГАРФ. Ф.9422. Оп. 2. Д. 84. Л. 177.
9 ЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 564. ЛЛ. 6-7.
10 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 537. ЛЛ. 10-12.
11 Вначале он существовал при Главлите, созданном 6 июня 1922г., а в 1936-м перешел в ведение Комитета по делам искусств при СНК СССР.
12 РГАЛИ. Ф. 656. Оп. 6. Д. 32. ЛЛ. 98-99. В архивном фонде Главреперткома хранятся десятки документов, касающихся запрета исполнения произведений Зощенко и Ахматовой. Автор собирается вернуться к этой теме и написать отдельную статью, основанную на этих документах. Эта проблема частично рассмотрена в работах М. С. Муромского (см., в частности: Судьба драматургического наследия М. М. Зощенко. // М. М. Зощенко. Материалы к творческой биографии. Т. 1. СПб., 1997. С. 152-171; “Непостижимо трудно сейчас в литературе…” // Там же. Кн. 3. СПб., 2002. С. 232-238).
13 Мандельштам Н. Я. Вторая книга. М., 1990. С. 101.
14 ЦГАЛИ СПб. Ф. 344. Оп. 1. Д. 114. ЛЛ. 11-17.
15 Талантливая книжка. // Правда. 1921. 23 ноября. См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 249.
16 ЦГАЛИ СПб. Ф. 344. Оп. 2. Д. 337. ЛЛ. 54-55.
17 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 79. ЛЛ. 24-29.
18 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп 2. Д. 130. ЛЛ. 55-57. Автором был критик Владимир Борисович Соловьев (в конце 1970-х годов эмигрировал в США). Некоторые положения его статьи, вырванные цензурой из контекста, выглядят весьма спорно; во всяком случае, они нуждаются в доказательствах, которые, возможно, имелись в полном тексте.
19 ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 203. Л. 4.
20 Файман Г. Указ. соч. С. 289.
21 Там же.С. 292-293.
22 Томашевский Ю. М. М. Зощенко: письма, выступления, документы 1943-1958 годов. //Дружба народов. 1988. № 3. С. 168-189.
ОПЕРАЦИЯЭта маленькая грустная история произошла с товарищем Петюшкой Ящиковым. Хотя, как сказать - маленькая! Человека чуть не зарезали. На операции.
Оно, конечно, до этого далеко было. Прямо очень даже далеко. Да и не такой этот Петька, чтобы мог допустить себя свободно зарезать. Прямо скажем: не такой это человек. Но история все-таки произошла с ним грустная.
Хотя, говоря по совести, ничего такого грустного не произошло. Просто не рассчитал человек. Не сообразил.
Опять же на операцию в первый раз явился. Без привычки.
А началась у Петюшки пшенная болезнь. Верхнее веко у него на правом глазу начало раздувать. И за три года раздуло прямо в чернильницу.
Смотался Петя Ящиков в клинику. Докторша ему попалась молодая, интересная особа.
Докторша эта ему говорила:
- Как хотите. Хотите - можно резать. Хотите - находитесь так. Эта болезнь не смертельная. И некоторые мужчины, не считаясь с общепринятой наружностью, вполне привыкают видеть перед собой эту опухоль.
Однако, красоты ради, Петюшка решился на операцию.
Тогда велела ему докторша прийти завтра.
Назавтра Петюшка Ящиков хотел было заскочить на операцию сразу после работы. Но после думает:
"Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так сказать, не внутренняя, но пес их знает - как бы не приказали костюм раздеть. Медицина дело темное. Не заскочить ли, в самом деле, домой - переснять нижнюю рубаху?"
Побежал Петюшка домой.
Главное, что докторша молодая. Охота была Петюшке пыль в глаза ей пустить - дескать, хотя снаружи и не особо роскошный костюм, но зато, будьте любезны, рубашечка - чистый мадаполам.
Одним словом, не хотел Петя врасплох попасть.
Заскочил домой. Надел чистую рубаху. Шею бензином вытер. Ручки под краном сполоснул. Усики кверху растопырил. И покатился.
Докторша говорит:
- Вот это операционный стол. Вот это ланцет. Вот это ваша пшенная болячка. Сейчас я вам все это сделаю.
Снимите сапоги и ложитесь на этот операционный стол.
Петюшка слегка даже растерялся.
"То есть, - думает, - прямо не предполагал, что сапоги снимать. Это же форменное происшествие. Ой-ей, думает, восочки-то у меня неинтересные, если не сказать хуже".
Начал Петюшка Ящиков все-таки свою китель сдирать, чтоб, так сказать, уравновесить другие нижние недостатки.
Докторша говорит:
- Китель оставьте трогать. Не в гостинице. Снимите только сапоги.
Начал Петюшка хвататься за сапоги, за свои джимми. После говорит:
- Прямо, говорит, товарищ докторша, не знал, что с ногами ложиться.
Болезнь глазная, верхняя - не предполагал. Прямо, говорит, товарищ докторша, рубашку переменил, а другое, извиняюсь, не трогал. Вы, говорит, на них не обращайте внимания во время операции.
Докторша, утомленная высшим образованием, говорит:
- Ну, валяй скорей. Время дорого.
А сама сквозь зубы хохочет.
Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмотрит и от смеха задыхается. Аж рука дрожит.
А могла бы зарезать со своей дрожащей ручкой!
Разве можно так человеческую жизнь подвергать опасности?
Но, между прочим, операция закончилась прекрасно. И глаз у Петюшки теперь не имеет опухоли.
Да и носочки, наверно, он носит теперь более аккуратные. С чем и поздравляем его, ежели это так.
1927
