Почему азербайджан разделен от нахчывана. Открыть левое меню нахичевань. Нахичевань в современной региональной архитектуре

Дизайнер обложки Владимир Фуфачев

© Елена Крюкова, 2017

© Владимир Фуфачев, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-0802-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЕВРАЗИЯ

СОГЛЯДАТАЙ
Andante lugubre e condannato

Человек живет среди людей, а я хотел бы жить среди зверей. И запросто жил бы среди них. Приспособился бы к ним, выл бы по-волчьи, хрюкал бы по-кабаньи. Так мне надоели люди. Умом я понимаю, что без людей, без их давным-давно сконструированного мира не проживешь. Надо есть, пить, а чтобы добыть еду и питье, надо работать, а работу раздают люди, и деньги за работу тоже раздают люди. Мы все меняемся деньгами, пищей, жилищами, мы трясемся в транспорте, опять же изобретенном людьми, мы, люди, живем внутри человечества, и до чего же оно иногда встает тебе поперек горла! По роду моей работы я вынужден встречаться с большим количеством людей. Их лица примелькались мне настолько, что иной раз сливаются для меня в одно зыбкое, трясущееся, как холодец, белое лицо. А может, черное; а может, желтое; а может, раскосое; а может, вообще безликое, без носа, губ и глаз, часто передо мной мотается такая маска, плоская и жуткая. Тогда я смеюсь. Смеюсь над собой, вы понимаете, что такое смеяться над собой. Это не всегда приятно. Скорее наоборот.

Диктофон в сумке, записная книжка на глупой старинной цепочке, ручка «Паркер» в нагрудном кармане – старомодная ручка, и старомодный пиджак, и старомодный носовой платок высовывается из кармана. Я ношу старомодную одежду, чтобы создать видимость ретрограда. Видя перед собой ретрограда, люди успокаиваются, машут рукой и думают: э, он ничего опасного не может наделать! На самом деле я новатор, экстремист и тайный фрик, а попросту нахал, а еще проще, наверное, подлец. Вы много видели в жизни подлецов? Скажете, все вокруг подлецы, только прикидываются белыми и пушистыми? Что ж, может, вы и правы. Но я так считаю: настоящий подлец редкая птица, его надо изучать и охранять, беречь насколько возможно. Подлецы харизматичны, они двигают цивилизацию вперед. Подлец носит внутри себя целый мир, двойник мира внешнего; он, меняя свой мир, попутно меняет и тот, в котором живет, и это не всегда безболезненно, наоборот, это часто больно, и невыносимо. Но через боль мы приходим в мир, и через боль покидаем его, и через лютую боль рождается в мире все новое и свежее, то, что потом назовут прекрасным и великим. А может, ужасным и великим, без разницы. Но все равно великим.

Тот, кто собирает байки и побасенки других людей о своей жизни, в глазах людей почему-то уравнен с проституткой. Я не шалава, я не жиголо, я не шлюха в штанах, я не извращенец, но при чем тут половые сложности? Моя профессия, она всегда вызывала у людей отвращение, но ведь именно она запечатлевает эпоху, драгоценное, неповторимое время. Люди так трясутся над временем! Они его проживают – и вспоминают его, и утирают слезы; они оставляют его позади себя – и страстно хотят вернуть, а оно движется, это понятно, только в одну сторону, и люди скрежещут зубами, бьют себя кулаком в грудь и цедят сквозь зубы: ах, если бы отмотать время назад, я бы уж все поменял, я прожил бы жизнь не так! Пустые жалобы, дурацкие. В каждом из нас живет мечта, но далеко не у каждого она сбывается. А мое дело маленькое. Диктофон в портфель, ремешок фотоаппарата через плечо, телефон в карман, а записная книжка вот она, если диктофон вдруг сломается. Правда, на морозе паста в «Паркере» намертво застывает. Но ведь и камера на морозе тоже работает плохо. Я сам плохо переношу мороз, и меня не надо посылать работать в северные страны, пожалуйста. Я и в унтах, и в ушанке, и в «аляске» на морозном ветру застыну, превращусь в комок льда. Сердце уже не греет меня. А вообще-то, знаете, только это под большим секретом, у меня нет сердца. Это чисто профессиональный трюк: чем меньше сердца, тем лучше твой материал. Моя профессия не любит сантиментов.

Я стремлюсь как можно правдивее запечатлеть чужие судьбы – а меня обзывают продажной тварью. Я хочу как можно ярче живописать события – а мне кричат: ты все переврал, все извратил, опошлил и облил грязью! Я пишу то, что есть – а мне вопят, брызгая слюной: ты, притворщик, ты, пафосный идиот, в твоих поганых текстах одна риторика, ложь и демагогия! Зачем ты клевещешь на наших друзей?! Зачем клевещешь на нас, засранец?! А ну пошел вон, так орут мне в лицо, и чтобы духу твоего тут больше не было! И я спокойно выключаю камеру, выключаю диктофон и ухожу. А уходить часто приходится под пулями. Под осколками снарядов. Такая уж у нас работа, и я не сказать бы что ее очень любил и люблю; я просто привык к ней, ну привыкаете же вы к своему супругу или супруге, и они как ваша рука или нога: живете и не замечаете их, а отрежут их вам – вот тут-то вы запрыгаете, заплачете. Побегайте-ка хоть раз под пулями, и чтобы камера у вас в руках работала, снимала. А потом сядьте за стол и напишите об этом правдиво. И обвините виновных. Что, сложное задание? А, вы не знаете, кто виноват? И что делать, тоже не знаете! Понятненькое дельце, я сам такое мерзкое чувство испытывал тысячу раз.

Люди, люди. Их становится на земле слишком много, и они не знают, куда себя девать, и начинают сами себя убивать. Сначала потихоньку, понемногу, а потом губу раскатывают, размахиваются широко, на масштабную, большую войну. Кто не понимает гадостей войны? Ее ужасов? Да все понимают. И подлецы, и святые, и обычные серые люди, понимают все. И, однако, время от времени все поднимаются и идут на войну, когда кто-то один ее развязывает. Один? Я не верю, что войну начинает один человек. Войну начинает много людей, и всегда по тайному сговору. Войны, кстати, начинаются и с объявлением войны, и без объявления. Внезапность кажется тому, кто войну начинает, безусловным преимуществом. Не всегда он сохраняет это преимущество до конца войны. Ее ход всегда можно переломить. Человечество это наблюдало на экране своей истории уже тысячу раз.

Да, война это самоубийство, коллективное самоубийство; но вот ведь оправдываете вы самоубийство отдельного человека, когда он крепит петлю на гвозде и влезает на табурет, перекрестясь дрожащею рукой, или когда он обливает себя бензином, чиркает зажигалкой и, весь в огне, вопит и катается по брусчатке зимней площади. Или всыпает в рот горсть таблеток и запивает их водой, и ложится, и ждет, когда начнутся последние корчи. Вы такого человека всегда оправдаете, вы даже его пожалеете, попытаетесь понять, что заставило его расстаться с жизнью. Вы не священник, и вам не надо отказывать его родным в отпевании в церкви; вы обычный человек, и вы прекрасно понимаете другого человека, что по разным причинам не захотел жить. А целая страна? Может, она тоже так устала и измучилась, что не захотела больше жить? Вы разве не допускаете такого поворота событий?

Вот я допускаю. Я допускаю все.

Да, я уже в таком возрасте, что я понимаю все и я допускаю все; подлецы интересуют меня ровно настолько, насколько и праведники; я столько всего видел в жизни, столько всяких лиц и рук, взрывов и крови, роскошных приемов во дворцах и задранных голых женских ног под осенними мостами, в дождливых грязных подворотнях, столько пуль свистело у меня над ухом, кстати, уж очень противно они свистят, этот мерзкий звук я не забуду до конца своих дней, – столько всего прошло через мои глаза, уши и память, что мне не грех сделать на земле, пока я жив, еще одно важное, касающееся каждого человека дело. Что-то необъяснимое подсказывает мне, что это важное дело я делаю перед еще одной великой войной, и что эта война в мире будет не последней, хотя каждый втайне надеется, когда грохочут танки и рвутся бомбы, что эта-то война уж точно последняя. И что мне надо сделать это дело отнюдь не для собственного удовольствия; и, чтобы вы правильно поняли, отнюдь не в назидание тем, кто придет завтра и будет жить после меня. Тогда зачем же я это дело делаю? Сидел бы себе спокойно у камина в кабинете, грелся у огня, подкладывал в камин сухие дрова, да, у меня есть камин и кабинет, и в нем письменный стол со старинным чернильным прибором и старинной ручкой с вечным стальным пером. Если поднять хрустальную крышечку с чернильницы, чернила мерцают, как темная венозная кровь. Все в мире кровь. Нет в мире ничего, что не было бы жидкой, засохшей, или застывшей кровью.

Мы, все в целом, вся земля, кишащая людьми, еще не достигли такого рубежа, за которым нам всем не захочется больше жить. Многие из нас хотят жить, и еще как пылко хотят! Человек хочет есть, пить и размножаться, да, но это древние животные инстинкты. Человечек еще хочет верить, и он изобрел Бога для того, чтобы удовлетворить одну из своих базовых потребностей – жить спокойно, зная, что Кто-то о тебе позаботится. А себя убить? Ведь это грех! Страшный грех, по религии Христа! А вот в мире Аллаха самоубийство во имя Аллаха – это счастье и чудо, это великое деяние. Взорвавший себя вместе с кучей неверных возносится в мусульманский рай и пирует на облаках с самим Всемогущим. Вот в какие сказки верят люди, и, между прочим, будут верить во все века. Религию у людей не отнимешь, она как родимое пятно; его можно только срезать, а на месте родинки коварно выбухнет раковая опухоль, и больной народ умрет, царапая родную землю в последних муках. Поэтому не отнимайте Бога у людей. Это чревато последствиями.

У меня хорошо развито воображение, я не раз представлял себе, как я, к примеру, сведу счеты с жизнью. Как быстрее всего и наиболее безболезненно с нею расстаться? Огонь меня не привлекал, смерть в огне казалась мне слишком мучительной и долгой. Лопаются и вытекают глаза, пылают волосы, вся кожа вздувается одним сплошным пузырем, а ты стоишь в огне и орешь недуром, пока не лопнут твои голосовые связки. Нет, это не по мне. Выстрел в висок? Да, может быть, да; но испытать последнюю дикую боль, когда пуля прошивает насквозь твой мозг, это ужасало меня. Яд, кроме цианистого кали, тоже обещал боль; а вот повешение, оно представлялось самым безобидным и соблазнительным. Я понимал тех, кто удавился, очень хорошо: когда опора исчезает из-под ног, веревка так крепко перехватывает шею, что сразу ломается позвонок, и разум отключается, поскольку доступа крови в мозг уже нет. Тяжел только страх, когда ты взбираешься на табурет. Все остальное много легче. Миг – и ты уже беспомощная, безмозглая кукла Карабаса Барабаса, что качается на тонкой цирковой нити. Тебя раскачивает ветер, сквозняк из окна. Ты окончил бесславную жизнь, слава тебе! Я так часто представлял эту печальную картинку, что однажды мне приснилось, как я взаправду вешаюсь, и я проснулся весь в слезах и в поту, угол моей подушки был изгрызен и влажен, я трясся, будто на морозе продрог до костей, а когда я встал и подошел к зеркалу, я с ужасом увидел на своей шее красный рубец, подозрительно похожий на странгуляционную полосу. Вот так у впечатлительных людей на ладонях и ступнях появляются кровавые стигматы, с беззвучным язвительным смехом подумал я и отпрянул от зеркала, и больше в него в тот день не гляделся.

А какая разница, сам ты себя убьешь, или кто-то тебя убьет? Ну где тут разница, правда? Для меня теперь разницы нет. Чернота небытия, так или иначе, что справа, что слева, что снизу, что сверху, что завтра, что через полвека. Для смерти нет только вчера, все остальное есть.

А когда начнется бойня, – а она начнется, как бы мы ни пытались спрятать от этой ослепительной мысли безмозглую башку в черный песок, – что ты, да, вот ты, будешь делать? Сохранишь ли человека в себе? Или будешь, как все вокруг, резать, бить, стрелять, рубить? Или же ползти на брюхе, пластаться перед врагом, чтобы помиловал, пощадил?

Я никогда не воевал, но я тысячу раз представлял себе войну. Это было все равно что вообразить себе самоубийство, только в огромных масштабах. Однажды я увидел войну воочию: на Украине. Меня послали туда освещать события; я, атеист, молился всем богам, чтобы выбраться из этой жуткой пороховой, земляной каши целым и невредимым, вовремя унести оттуда ноги. Мировая война закончилась давно, но локальные войны все ползли да ползли, как колючие гусеницы, по всему гнилому земному яблоку, и прекращаться не собирались. Бойня, я так понял, это обыденная особенность человеческой жизни; на бойнях убивают скот, для повседневной пищи, свежуют туши и разделывают их, а человек время от времени устраивает сам себе бойню, добывая на ней человечину, только зря, это никчемное мясо никуда ведь не денешь, не переработаешь ни в какие консервы. Не ужасайтесь моему цинизму, просто подумайте, сколько людских трупов удобряют почву повсюду, от Европы до Китая, от России до Африки. А вы думаете, страны, что никогда не воевали, счастливы? Я сильно сомневаюсь. В мирной прелестной Швеции самый высокий процент самоубийств. Ваша домашняя кошечка не спасет вас от рокового шага. Вы захотите испытать не только мягкую шелковую шерсть под ладонью, но и увидеть наведенный на вас автомат. Тот, кто не испытал контрасты жизни, тот не жил на земле. Поэтому те люди, кто воевал, хоть и плюют войне в кровавую морду, и проклинают ее, втайне гордятся собой: вот я сражался, и я победил, и я выжил, значит, я настоящий мужчина.

У меня есть мое животное, моя собака, она не породистая, простая дворняга, мой сын нашел ее на свалке; на свалку сын попал вместе с дружками, они, нищие малявки, пытались там найти антиквариат, чтобы отнести в скупку и выручить деньжат на выпивку. Старинных вещиц не нашли, нанюхались гнили, искурили две пачки сигарет и подобрали щенка. Сын гладил щенка и восклицал: моя, моя собачка! да я, да сам, да буду за ней ухаживать! да я сам буду варить ей еду и сам кормить ее, и гулять с ней! Вышло так, что через месяц собака надоела ему, и уход за ней плавно перевалился на меня. Я варю ей похлебку и кашу, выгуливаю ее, она смотрит на меня преданными, ласковыми и честными глазами. Собака, в отличие от человека, не умеет врать. Я смотрю на мое животное, и меня охватывает стыд перед ним. Да, я стыжусь, стоя перед своей собакой, что умильно ластится ко мне, изъявляя мне свою любовь, что я уже не могу любить по-настоящему, веселиться по-настоящему, печалиться по-настоящему; мне все скучно, надо всем я смеюсь, криво ухмыляюсь, мне скучно готовить собаке еду, скучно глядеть на дождливое небо, скучно смотреть в Сети ролики про то, как люди в Сирии, в Париже, в Ницце, в Иране убивают друг друга. Я слишком привык к убийству, и я привык его созерцать, и привык равнодушно, холодно и четко писать о нем; для того, чтобы снова начать хоть что-то чувствовать, я должен сам испытать смерть, я должен перестать жить. Но, если я перестану жить, то на этом все и закончится. Закончусь я, и о чем тут еще говорить.

Я наклоняюсь к собаке и глажу ее по рыжей голове. Она искренне, всем собачьим сердцем, любит меня. Я прикидываюсь, что я тоже люблю ее. Я притворяюсь, что я люблю моего сына, и мою жену, стареющую и толстеющую на глазах, и моих друзей, что появляются у меня на пороге с бутылками водки подмышками, с батонами дешевой колбасы в карманах. Я притворяюсь, что хорошо делаю мою работу, принося боссу свежие материалы, четко и грамотно написанные, и притворяюсь, что доволен и рад, когда получаю за эту работу смешные деньги. Перед кем я притворяюсь ночью, когда моя жена, насмотревшись похмельного телевизора, напяливает длинную, в пол, ночную сорочку с кружевами, ложится на толстый бок и засыпает, и зычно, как мужик, храпит рядом со мной? Перед Господом Богом? Но ведь я не верю в Него. Собака спит в прихожей. Сын спит у себя в комнате. Мои книги спят на полках пыльных шкафов. Моя жизнь, не пройдет и десяти-пятнадцати лет, тоже скоро уснет, и никто, слышите, никто не споет ей колыбельную. А я хочу, чтобы мне спели колыбельную! Где эти люди, что рассказывали мне о себе, а я записывал их рассказы за ними, судорожно фиксировал их голоса, понимая, что нет, никого не сберечь, никого не оставить жить навсегда?

Фильм, книга, картина, симфония – лишь иллюзия бессмертия. Бессмертия нет и не будет, хоть люди и обманывают сами себя, говоря, что постепенно подбираются к нему, и что в двадцать втором веке, а может, в двадцать пятом, ну хорошо, в тридцатом бессмертие будет достигнуто, и всякий его обретет. Как? Заплатив деньги? Просто купив, как куртку в супермаркете? Все живет назначенный срок. Книги перестают быть модными. Старую музыку больше не исполняют. Картины сгорают в пламени случайных или неслучайных пожаров. Старые фильмы не смотрит никто; разве только специалисты по истории кино. Что же бессмертно? А ничего не бессмертно. Умрет все. Тогда зачем же я записываю голоса этих людей, торопясь, записываю их слова за ними, стенографируя чужие жизни на лету, полубессмысленными, нищими каракулями, непонятными символами запечатлевая их смех и слезы, их любовь? Я, который давно забыл, что такое любовь?

Я не верю в Бога, и я не могу молить Его о том, чтобы при моей жизни на земле не случилось большой, всеобщей войны. Маленькие войны, пусть они где-то себе идут. Пусть кто-то там, далеко, умрет, но не я! Однако наш мир меня и тут перехитрил. Расцвел, как борщевик на пустыре, терроризм, и сейчас все орут в один голос, что третья мировая война уже идет, что белым христианам не под силу справиться с черными мусульманами, и черное знамя Нового Халифата вот-вот всех накроет, как клетку с канарейкой. И канарейка, немного почирикав, жалко и беспомощно, ляжет на пол клетки кверху лапками. И застынет.

Думаете, есть жизнь, и есть смерть? Ничего подобного. Раньше я тоже так думал. Есть нечто третье, не поддающееся описанию, но я постараюсь вам хотя бы дать понять, что это такое. Все состоит из клеток, не правда ли? Вы еще можете уточнить: все состоит из атомов. И даже сами лучше меня расскажете, кто и когда атомы обнаружил. Мы с вами не в средней школе. И то, что я сейчас открою вам, вы ни в каком учебнике не найдете. Если клетки вашей кожи живые, и ваших мышц живые, и вашей крови живые, и вдруг вы умираете, причем умираете не так, чтобы вас взяли да оживили искусные врачи, а насовсем, бесповоротно, то эти ваши клетки, хоть и были минуты назад живыми, перешли вброд через смерть и сейчас уже представляют собой совсем иную материю.

Что это за материя? Есть жизнь. Есть смерть. И есть то, во что материя превращается после смерти. У нее все признаки живой материи: вот клетка, в ней ядро и митохондрии, в ней хромосомы, в хромосомах гены, в генах мельчайшие атомы, все узнаваемо и тысячу раз рассмотрено под микроскопом, но это уже не материя. А что? Какое имя ей дать?

Теперь представьте термоядерный взрыв. Все пылает. Вместо людских тел – тени на камнях, на руинах домов, на быках горящих мостов. Только тени! Призраки людей. Ядерный взрыв уничтожает все признаки материи. Тень – это не материя. Это видение, фантом. Но проходят года и века. И радиация рассеивается, и камни зарастают черной травой. Теней на камнях уже нет. Но у камня, как и у воды, есть память. Камень запомнил ту материю, что в крике и огне отпечаталась на нем. Он стал ею. Значит, камень теперь носитель жизни.

Вы поняли? Есть только жизнь, и только тени. Смерти нет. Потому что из смерти можно воскресить. Я не Христос, я никогда никого не воскрешал, тем более, мне слабо воскресить самого себя, если меня вдруг убьют. Из теней никогда никого не вытащить. Память хоронит надежно. Памятью, я уже сказал, обладает вся природа: небо, вода, земля, камень. Мозг такой вселенской памятью не обладает, он способен забыть, и забыть все, забыть тотально. Если бы мы не обладали способностью забывать, мы бы все однажды сошли с ума от ужаса.

Воспоминания – хитрое, опасное дело. Я стараюсь ничего не вспоминать, что со мной было. Я этим спасаюсь. Если ты погружаешься в воспоминания, ты можешь не выплыть из этого омута. Поэтому я записываю за людьми их воспоминания; я всего лишь робот, всего лишь вечное перо, что царапает по бумаге, оставляя каракули, в которых чужое наслаждение и чужие мученья; я всего лишь сломанный диктофон, меня починили на время, чтобы дать мне записать еще один этот рассказ, еще этот, вот этот, самый интересный, с массой приключений, с изобилием выстрелов и погонь. Жизнь круче любого детектива. Читать про жизнь всегда интереснее, чем читать фантазии. Поэтому я выбрал мою профессию: она позволяет мне писать о жизни. Моей жизни уже нет, есть только чужие. Я ловлю их уходящее дыхание. Пока они еще дышат, я делаю вежливый и умный вид, сидя около их больничных коек, протягивая диктофон к их искусанным в бреду и боли ртам. Скоро они умрут и превратятся в тени. А за ними уйду и я. Но, пока я здесь, с ними, мое дело просто записать за ними все, что они знают про себя.

У меня, как и у всех людей, мешок всяких болезней. Однажды, когда я готовил репортаж про бои под Дебальцевом, меня настиг осколок, он проколол мне бок и вонзился в легкое. Я света не взвидел. Я уж себя тогда похоронил. Лежал в луже собственной крови и горько плакал о себе любимом. С кровотечением меня вывезли с театра военных действий и отправили на самолете в Москву, в Боткинскую больницу. Там меня срочно прооперировали, и врачи потом мне сказали, еле успели; «еще немного, и мы бы тебя потеряли», – сказал мне усатый доктор, похожий на Сталина. Меня всегда раздражало это выражение – «мы его теряем», «мы ее теряем». Человек не брошка, не брелок с ключами, чтобы его взять и потерять! Человек не вещь. Почему бы просто не сказать: «мы тебя спасли, еще немного, и ты бы умер»? Люди боятся слова «смерть». Оно для них страшнее атомной бомбы. А вот я думаю о смерти каждый день. Дня не проходит, чтобы я о ней не думал. Причем по несколько раз в день. Так и живу в обнимку с этим древним memento mori. А никуда от этого не деться. И я говорю смерти каждый день: здравствуй, смерть! – и не прячу перед ней лицо в ладони.

После того ранения меня начал мучить кашель, по ночам он становился особенно тягостным. Я обследовался у пульмонолога, и оказалось, что ко мне прицепился туберкулез, открытая форма. Я лечился в противотуберкулезных санаториях, сначала в заснеженных лесах Пскова, старательно нюхая толстые и терпкие иглы пихтовых веток и бултыхаясь в воняющем хлоркой бассейне, потом поехал в Швейцарию, пришлось для этого вояжа заработать изрядно денег. Я заработал их тем, что писал всякие гадости о своей родной стране и публиковал на чужих ядовитых сайтах. И мне хорошо, щедро платили. Опять скажете, я подлец? Я просто спасал свою жизнь. А вы бы свою не спасли от скоротечной чахотки? Да? Нет? Не слышу. Молчите?

Вы думаете, я лжив? Я обманываю? Кого: себя, других? Точно так же, как свободно, не задумываясь особо, обманывают друг друга все люди. Думаете, я тут все приукрашу, в этих чужих рассказах, привру, присочиню для красоты что-нибудь этакое? А вы что, никогда не привирали, никогда не сочиняли небылицы в лицах? Зачем мне врать? Я для этого уже слишком стар. Я устал врать. Врут пусть молодые. А они, кстати, весьма успешно врут. Врут одни, воспевая и прославляя; врут другие, очерняя и шельмуя. Сказать гадость о святом? Да пожалуйста! Выпятить грудь, чтобы видели все мишурные награды? Да сколько угодно! Склониться в лизоблюдском поклоне перед тем, кто богаче и сильнее? Да как делать нечего! «Вы сволочи, сволочи! – кричат людям моей профессии, – вы все гадко врете, и мы не такие, как брешете вы! Мы другие! Мы любим нашу страну и никогда никому ее в обиду не дадим!»

Не давайте, пожимаю я плечами, ведь я-то давно уже не люблю мою страну. Я не буду любить никакую страну, даже если я отсюда уеду. Согласен, это ужасно. Значит, я живу внутри ужаса. Но это уже мои проблемы.

То, что люди наговаривали мне на потроха диктофона, я все равно перенес на бумагу. Мой «Паркер» вволюшку поработал, поскреб по страницам. Я завел себе толстые общие тетрадки и исписывал их мелким почерком канцелярской крысы вдоль и поперек. Часто мне казалось: я сделал ошибку, что решился записать за чужими людьми это все. Что надо писать не о простых людях, а о великих и славных мира сего: о владыках, о знаменитостях, о блестящих королях и принцах, о казненных президентах, об ослепительных кинозвездах и обо всяких подобных персонах. Если ты будешь о них писать, ты прославишься, как они, шептал я себе, и часто охватывало меня искушение, сжечь в моем дивном камине все эти бесполезные писульки, сесть в мягкое мое кресло и смотреть, как они славно горят. Но я говорил искушению: изыди! – уподобляясь древним святым, в коих ни разу не верил и даже смеялся над ними, и продолжал скрести пером по бумаге, воображая себя, жалкого газетного писаку, Германом Гессе или по меньшей мере Львом Толстым. Трудно, невозможно сказать человеку о человеке! Дрова в камине стреляют. Я вздрагиваю. Я люблю, когда трещат дрова, сгорая, но иногда этот резкий, как выстрел, звук меня пугает. Время от времени я встаю, подхожу к холодильнику, вынимаю из него такую адскую, но смертельно вкусную смесь, это так называемая легочная смесь, коньяк, мед и алоэ в равных пропорциях, это месиво хранится у меня в маленькой изящной баночке, я отвинчиваю крышку, беру золоченую ложку, зачерпываю и отправляю в рот безумную сладость. И чмокаю, и закрываю глаза. Я еще остро ощущаю наслаждение. Ощущаю вкус меда и хорошего коньяка. Я еще верю, что я буду жить, и чахотка отступит. А потом я сгибаюсь, будто у меня переломился хребет, и долго, надсадно кашляю, захлебываясь, постанывая, брызгая слюной с палочками Коха себе в кулак.

А потом я опять сажусь за мой массивный, как у настоящего писателя, письменный стол. И хватаюсь обеими руками за его мощные дубовые края, будто стол это лодка, а я тону. Да я вправду тону! Только в чем? В своем времени, которое я так и не смог записать? И оно наваливается на меня, захлестывает меня, а я барахтаюсь, цепляюсь за борта своей лодчонки и бормочу: нет, нет, время, не убивай меня, я успею, я все успею, дай мне срок, еще год, еще месяц, ну еще денек!

Я, поганый журналистик, и вдруг пишу книгу! Уму непостижимо. Я и правда так врал в газетах и журналах всю жизнь, что мне трудно записывать за людьми их правду. Слушайте, вот вы ответьте мне, а сколько правд на свете? Неужели у каждого своя правда? Чудовищно. Сколько же их тогда вообще на земле, этих правд? Неисчислимо? Чушь, абсурд. Однако в каждой шутке есть доля шутки, все остальное правда. Сколько голов, столько умов. Сколько людей, столько правд. Нет и не может быть никакой единой правды. Я столько правд уже видел и слышал, что, если бы я захотел привести их все к общему знаменателю, у меня бы поехал чердак. И столько букв и слов я написал, что ими вполне можно было бы растопить сто, тысячу каминов. Но я писал с холодным сердцем. А сердца людей холодом не растопишь. Им подавай чего погорячее.

Чтобы охладить мой горячий от вереницы мыслей лоб, я опять встаю из-за стола и подхожу к окну. Стекло затянуто узорами мороза. Россия вечно в снегах. Я бы с удовольствием поменял эти кошмарные снега на теплое, как парное молоко, море Гоа или на Бискайский залив цвета темного лазурита. Но мне поздно менять страну. Я в России родился и в России умру, хоть я ее и терпеть не могу, и, честно, свалил бы отсюда при первой возможности. Но я пропустил и первую возможность, и вторую, и третью, и двадцать третью, я все на свете пропустил, и теперь поздно менять судьбу. Поздно пить боржоми, так сказать. Не помню, откуда эта фраза. А в Сети копаться лень, чтобы выяснить, откуда. И опять родной мороз обнимает меня, и белым полотенцем завешивает окно, как зеркало в доме покойника.

Мы все на самом деле покойники, вдруг пронзает меня смешная и страшная мысль, и я не знаю, смеяться мне или плакать, и я выбираю смех и тихо, коварно смеюсь, как придурок в психушке. Мы все покойники, нынешние или завтрашние, все равно. Внимание всех приковано к Сирии, там решается судьба нефти и чьего-то счастливого победного господства на этом клочке земли. Китай сидит тихо, но ведь это ядерная держава. Индия тоже держит руку на своих ядерных бочках. Соединенные Штаты слишком громко тарахтят о мире и слишком явно наращивают вооружения. А мы? Мы, русские, пересмотрели позиции. Мы пробормотали себе под нос старую пословицу: хочешь мира, готовься к войне, – и стали усердно к ней готовиться. И, надо сказать, хорошо подготовились. Теперь нас голыми руками не возьмешь.

Пугай-то врага пугай, а надо вовремя остановиться. Кто угадает момент, когда страх врага перейдет во внезапную ярость? Если ты близко, покажи, что ты далеко; если ты далеко, покажи, что ты близко, гласит китайская военная доктрина Цзэн-Шу. Все лепечут о том, что третья мировая война уже в разгаре, и это исламские террористы ведут ее повсеместно. Воздух над Землей медленно, но верно накаляется. Войны ведь рождаются, как люди – их зачинают и вынашивают. А потом роды уже не остановить.

Я безучастно смотрел на кадры теракта в Париже, когда взорвали бомбу на стадионе и расстреливали публику в концертном зале, и ничто во мне не дрогнуло. Я равнодушно смотрел бесконечные видео, где на променаде в Ницце огромная фура давит гуляющих, и отчаянный людской визг поднимается к лохматым пальмам и южным крупным звездам. Сердце мое молчало. Я ко всему этому привык. Рядом со мной жена сокрушалась, доставала платочек и сморкалась в него. Оборачивалась ко мне и зло выпаливала: «Сидишь, ухмыляешься, бесчувственный!» Хорошо еще, она не добавляла «бесчувственный скот» или «бесчувственный дурак». Я не скот и не дурак, я просто давно спокойно смотрю на насильственную смерть. Появление терроризма на нашей планете закономерно. Он возник не сегодня и не вчера. Он просто рос и развивался, как любое явление. А Варфоломеевская ночь разве не была терроризмом? А взрыв кареты царя Александра Второго? А убийство Столыпина? А убийство Кирова? А убийство Джона Кеннеди и Улофа Пальме? Если вы скажете, что это все ислам виноват, позвольте вам не поверить. Быть террористом в свое время было почетно так же, как быть революционером. Они шагали рядом, террор и революция. И даже взявшись за руки.

Моя седая толстая жена сердито спросила меня: «А тебя случайно туда не пошлют?» Куда это, едва оглянулся я на нее, сидя за столом и пристально рассматривая фарфоровую китайскую чашку с удивительным рисунком: две красавицы стоят на мосту, держат зонтики над головой, а в ручье тонет, захлебывается рыбак, высоко поднимая над водой в одной руке огромную остроносую рыбу, возможно, осетра. Водятся ли осетры в Китае? «Какой ты глупый! Я про Ниццу спрашиваю! Может, от тебя захотят репортаж!» Я улыбнулся: «У редакции сейчас денег нет. Да и я плохо себя чувствую. Какие мне полеты, отлетался». И закашлялся. Я закашлялся нарочно, и жена это поняла. Она презрительно посмотрела на меня, будто я был выловленный в холодном ручье осетр, и меня надлежало разделать, обжарить и подать к столу.

Елена Крюкова и Рубен Ишханян беседуют о новой книге Елены Крюковой «ЕВРАЗИЯ»

Елена Крюкова, Рубен Ишханян

Рубен Ишханян: Когда я взял в руки книгу и стал читать ваш роман «Евразия», чтобы подготовиться к интервью, не мог себе даже представить всю сложность текста, с которым мне предстоит поработать. В чем, на ваш взгляд, заключается основная идея романа?

Елена Крюкова: Основная мысль сложной и насыщенной событиями "Евразии" - если всю эту симфонию, всю эту фреску охватить одним взглядом и оценить в целом - наверное, такова: и грешник и подлец может вдруг оказаться героем и СПАСТИ; и благостный и просветленный праведник - оступиться и убить (как один из героев романа, Андрей. Но убил он не во имя зла, не во зле и ненависти: ВО ИМЯ ДРУГОГО - живого человека; во имя его спасения).
Итак, это книга не об обреченности, а о спасении. О том, как на краю обреченности ВЫБРАТЬСЯ из обреченности. Недаром в финале появляется один из ключевых, репризных символов цивилизации - Агиос Фос - Благодатный Огонь. Я сознательно пошла на изображение сакрального для христиан явления Благодатного Огня - не столько ради прославления или воспевания ортодоксии, сколько ради чистой символики огня-жизни, Света как торжества жизни, причем жизни вечной. Мне это очень надо было сделать - в противовес густоте жизненных, исторических, культурных трагедий, насыщающих всю ткань книги.

Елена Крюкова: Всякая книга рождается по-своему. Для автора они как дети: все разные. И все - носители СВОЕГО характера. Замысел "Евразии" возник несколько лет назад. И тогда я уже видела и героев, и смыслы этой вещи.

Четыре героя - трое мужчин и одна женщина - и пятый, такой закадровый, я назвала его Соглядатай, это изверившийся во всем и вся, уставший от жизни журналист, который записывает за этими людьми их рассказы - их жизни. Вот эту архитектуру я все время держала внутри. Но я не знала, во что это выльется. А получилось так, что, когда люди проговаривают, рассказывают свою жизнь, они в этих монологах цепляют много чего, что составляет плоть и кровь нашего времени, нашей общей жизни и земной общей судьбы.

А любая отдельная судьба, отдельно взятая жизнь страшно, невероятно богата на события, мысли, идеи, драмы, трагедии и праздники. Даже самая незаметная жизнь! В этих четырех жизнях героев, как в зеркалах, отражается время. И, заглядывая в эти зеркала, мы даже можем увидеть там себя... Да не только можем, а, по сути, видим.

Эти четыре жизни - и обыкновенные, и необычные. Мы встречаем этих людей на улице, они как все мы; и они уникальны, событийность этих жизненных путей просто фантастична. И крутые повороты их судеб - да, заставляют задуматься: и меня самое как автора, и любого читателя. Боги и безбожие. Грех и безгрешие. Насилие и милость. Революция и затвор. Война и мир. Любовь и ненависть. Какие простые архетипы! Вечные! Но сейчас, в нашу пору, они выявились и обострились как никогда.

А потом, я просто очень ХОТЕЛА написать эту вещь, этих ЛЮДЕЙ, потому что я их внутри себя - просто ВИДЕЛА, я жила с ними рядом, они были со мной. Я их записала - и они немного отступили вдаль. Да, это сложная вещь. И все, кто читают, никто не говорит, что простая. Но все читают жадно. Те, кому послала и кто мне о ней уже написал.
Меня за нее будут мутузить; ибо не принято открыто писать то, о чем там временами говорится. Ну да ладно. Это уже десятое дело.

Рубен Ишханян: Первый г ерой романа, Ефим, состоящий в революционной партии, приходит к мысли, что мы живем в мире великой отравы. Сама мысль для него - отрава. Но, что зовется мышлением и что побуждает нас мыслить? Я читаю «Евразию» и хочу понять, что побудило вас написать эту книгу? Не желание ли отравить и так уже отравленного читателя?

Елена Крюкова: Рубен, я не принадлежу к тем художникам, кто радует и утешает людей праздником, позитивом и хэппи-эндом. Это так не мной устроено, я так родилась: я трагическая актриса. Я играю трагедии, трагические роли. Ну не играли же комедии Сара Бернар и Мария Каллас. Однако, внутри любой трагедии всегда есть радость. Есть она и в "Евразии". И моей задачей было не пугать или шокировать читателя - эта книга не ужастик и не шокотерапия. Это попытка проследить, ПОЧЕМУ люди бегут, как к манне небесной, к этой отраве и с восторгом ее глотают. Попытка вскрыть причины и следствия Великого Отравления цивилизации, культуры - и чуть приоткрыть завесу над моментами выхода из этого пике, излечения, принятия антидота. Этот роман - такой антидот. Но я не стремилась это сделать сознательно. Художник всегда художник, и для него важнее искусство, чем мораль.

И потом, тут есть теза и антитеза. Два героя, Ефим и Баттал, - носители ярости и даже откровенного зла, а два других, Раиса и Андрей, - носители рождения, радости природы, силы жизни, милости, благости, любви, Бога. Вот оно, противостояние трагедии и радости! Раиса - вообще живой символ: она - земля. Сколько бы ее ни резали-вскапывали-терзали-пахали-поливали грязью и кровью - она возрождается, и она РОЖДАЕТ. Она - прямой носитель и хранитель любви. А любовь в нашем мире часто бьют и насилуют. Счастливой любви вообще люто завидуют. Насилие над женщинами - особая, отдельная тема. Я наделила Раису такой судьбой.

Но и Андрей, и Раиса упрямо идут к своему свету через все трагедии, и свои, и мировые, и достигают этого света в финале. Если хотите, это моя личная "Ода к Радости".

Рубен Ишханян: Герой, практически в самом начале романа, замечает: «Все в мире кровь». И тут на ум приходят слова Гамлета: «Благословен, чьи кровь и разум так отрадно слиты, что он не дудка в пальцах у Фортуны, на нем играющей». Как автор, вы согласны с утверждением вашего героя, что все в мире кровь, или все же существует нечто помимо крови в нашей жизни?

Елена Крюкова: Недаром на "кровь" рифма "любовь". Маркс и Ленин утверждали, что кровью цементируются самые великие на свете, архетипические вещи и явления. Кровь, она и льется во время безумных войн, и она продолжает род, передает эстафету наших хромосом и генов, тем самым обеспечивая нам бессмертие как виду. Наш мир, именно сейчас, сию секунду, узнал, что такое проливать кровь внезапно, нежданно, - бомба взрывается там, где ее не ждешь, и тогда, когда об этом и не думаешь. Мы видим, как разрастается дерево терроризма, как образуется целое сообщество людей, свято верящих, что убийством других они мостят себе дорогу в рай. Если любую идеологию, и даже пресловутый гитлеровский национал-социализм, можно разрушить, как страну, выкорчевать с корнем (и то неубитые семена дают позднейшие всходы!), то веру разрушить не так-то просто. Вера, это более фундаментальная вещь, нежели идеология. Вера - это почти генотип, это культура народа, она зарождается в недрах народа и становится онтологичной. Даже насильственно принесенная, как христианство к язычникам, - все равно становится! И веру убить можно только вместе с народом. И, когда свой народ обожествляется и оправдывается, а другой становится врагом, неверным, и подлежит уничтожению во что бы то ни стало, - старый фашизм выходит на новый уровень. Вот это страшно. Здесь кровью будут скрепляться узы нового мирового господства.

В "Евразии" герои находятся и по ту сторону этих новых баррикад, и по эту. Если мысль окончательно перестраивается на уничтожение Другого, как у Баттала (а он еще так недавно был русским парнем Василием!), ее трудно изменить; агрессивную мысль нельзя просто так сломать и выкинуть из головы, вера, ставшая каждодневной мыслью, умирает только вместе с человеком. Но есть и исключения. Да, есть...

Рубен Ишханян: Кровь - это жизнь, а первый герой, Ефим, все больше размышляет о смерти. Иногда возникает ощущение, будто он зациклился на смерти. И как ярый атеист он опровергает бессмертие, но, опровергая, утверждает его существование...

Елена Крюкова: Жизнь и смерть - двуликий Янус. Веками и даже тысячелетиями люди размышляли об этом дуале: жизнь-смерть, и пытались разгадать его загадку. Ефим - революционер, он находится в оппозиционной партии, и он даже бравирует мыслями о гибели, и в мечтах, и наяву играет в смерть. А на самом деле он салага, малая рыбешка, плывущая по дну социума, и, как все отверженные, хочет стать кем-то значимым. Кто был ничем, тот станет всем! Революция для него - апология разрушения, он хочет разрушить существующий порядок, но сам не знает, ЧТО возвести вместо руин прежнего общества: об этом его вожди знают, и пусть они знают, а ему бы только разрушить. И он не только думает о смерти, но очертя голову бросается в самое ее пекло - в нынешнюю кровавую кашу на Украине. Потом его берут в плен, и в результате он оказывается на новой войне, в Сирии. Ефим - среди дымов и выстрелов горячих точек Земли, и там уж не до раздумий о смерти! Там надо стрелять и выживать. Надо еще учесть то, что Соглядатай записывает за ним весь его рассказ о своих странствиях, когда Ефим лежит на больничной койке, слепой... Как и почему он ослеп? Что он совершил такого, что оказалась перевернутой с ног на голову (или, может, с головы на ноги) его жизнь? Обо всем этом - в книге...

Рубен Ишханян: Цицерон писал, что философствовать - значит готовиться к смерти, а святой Августин отмечал, что душа человека рождается только перед смертью. И, если так, то физическая смерть нас уничтожает, а идея смерти дарует нам спасение. Что для вас «смерть» и «бессмертие»? И что отделяет одно от другого?

Елена Крюкова: Пару лет назад мне приснилось одно высказывание. Да, я услышала его во сне. Так бывает с писателями: композиторы иной раз слышат музыку. И, проснувшись, записала в телефон, что валялся рядом с кроватью. Вот оно: "Нет разницы между сном и явью, и между вечным сном и бессмертием". По христианской вере, душа, отойдя в мир иной, проходит всяческие мытарства. Девять дней, сорок дней... Меня, как и всех, занимал вопрос: чувствуем ли мы ТАМ? видим ли, слышим ли? И главное: мыслим ли? Об этом многие мои книги. Во "Вратах смерти", в "Dia de los muertos", в "Юродивой", в "Рае" я писала об этом, подбираясь опять же не к гносеологии, а к онтологии, к первоисточнику наших страданий и радостей: откуда мы? кто мы? и куда мы вернемся? и откуда мы опять придем, если нас возвратят?

Но если даже ТАМ мы не будем, по-человечески, видеть и слышать и тем более думать, все равно существование энергии, покидающей тело, подтверждается и еще подтвердится. "Блаженны не видевшие и уверовавшие!" - сказал Иисус неверующему Фоме, что, дрожа, вкладывал персты в раны на ладонях Учителя.

В "Евразии" все балансирует между жизнью и смертью. В книге супернапряжение супержизни, показана жизнь в ее ярчайших проявлениях - страсть, погоня, сражение, судьбы висят на волоске, вот оно спасение, а вот она неминуемая гибель, а вот так жестокий человек превращается в настоящего героя и спасителя, - и в то же время в ней звучит нота судьбы, рока, почти античного Ананке. Так получилось непреднамеренно, но, когда я осознала, что у меня тут так получается, я эти древние ассоциации оставила, потому что вечные мотивы - это и есть лейтмотивы культуры и жизни.

Античные реминисценции пропитывают хлеб текста античным вином. Ефим слепнет, как Эдип; и у него вообще судьба Эдипа. Раиса повторяет Медею. Все про себя разом поняв, при бомбежке бензовозов на сирийской дороге, осознав всю свою искореженную жизнь, она бросает в пламя детей и вступает в огонь вслед за ними; здесь огонь как символ вечной смерти, всеобщей смерти, тотального уничтожения. А в конце книги, в сцене в храме Гроба Господня в Иерусалиме, возжигается Благодатный Огонь - и он есть символ бессмертия Бога и любви и жизни. Я попыталась сделать эту сцену без дидактики и без сантиментов, на большом чувстве.

Рубен Ишханян: В своем новом романе вы поднимаете тему религии, столь важную для России, ведь и в религиозных видениях русского народа русская земля представляется самой Богородицей. Исторически сложилось так, что Россия - единственная православная страна, и вроде как православие было принято ею в свое время для интеграции Руси-России в европейскую цивилизацию, но, после раскола христианского мира, дружба между католиками и православными так и не случилась. Таким образом, православное христианство стало основой русского церковного национализма...

Елена Крюкова: Да, "Евразия" - это роман о религии, о вере. И о том, как они могут восстать друг на друга. Религия не есть нечто застылое. Религии трансформируются, видоизменяются, время ломает их и лепит по-новому, даже если основы религии, в восприятии их главных носителей, иереев и религиозных философов, с виду остаются незыблемыми. Религия - это нечто живое, горячее, дымящееся. Тексты древних учений так дымятся. Они горят, они сами огонь. А не загадочные непонятные слова, что вычитывает священник из старой толстой книги. Отъединенность моей религии от других религий, ТОЛЬКО МОЯ правота (и больше ничья!), только мой Бог силен и значим и велик, и более ничей... Как давно мы все это проходили! И вот проходим опять. И здесь дилемма. Для того, чтобы сохранить культурную и национальную идентификацию, нужно придерживаться только своей родной религии, поднимать ее хоругвь. А для того, чтобы вписаться в общую картину земного бытия, надо благосклонно относиться к другим религиям и к религиозным тезисам-основам других народов.

Мы все видим, к чему приводит вежливая толерантность на Западе: второе великое переселение народов скоро может стереть с лица Земли культуру старой Европы и самих европейцев как мегаэтнос. И мы также видим (видели! и, не дай Бог, еще увидим!), к чему приводит знамя единственно верного учения и единственно правильной нации, высоко над нею, нацией, вознесенное ее вождями. Первое явление грозит скатиться в культурный апокалипсис, второе - в нью-фашизм. При существовании нынешних технологий массового уничтожения второе начало может стать началом тотальной гибели. Когда никому и никакая религия уже не поможет.

И об этом я попыталась в "Евразии" сказать. Причем в полный голос, не завуалированно. Религиозные войны идут, они - реальность. Однако мой роман не политический памфлет и уж совсем не манифест. Это искусство. Я показываю и решаю проблемы моего времени посредством моего искусства.

Рубен Ишханян: А насколько сегодня важны для русских религиозные традиции, ведь ни для кого не секрет, что страна живет в одну из тех критических эпох истории, когда старые идеи теряют свою власть, а новые еще не образовались? И, если не брать Евразию как материк, возможна ли дружба России и Европы на самом деле?

Елена Крюкова: Да ведь Россия и Европа, так же, как Россия и Азия, сейчас и не ссорились, как дети малые! Географически, а может, и этнически Россия - на две трети азиатская страна, на треть - европейская. "Держали щит меж двух враждебных рас монголов и Европы..." (А. Блок). Но давайте посмотрим чуть сверху... и кое-что проанализируем. Философ и историк Жак Гимпел, французский исследователь европейского Средневековья, сказал (в 1980-е годы), что 21-й век будет веком новых религиозных войн. Ну просто все идет по Жаку Гимпелу. Обострилась тяга к древним символам. За "своего" Бога преследуют и убивают "чужаков". Новый Халифат мечтает о мировом господстве. Толерантная Европа растерялась и не знает, что ей делать: кажется, бед от терпимости больше, нежели от социальной жесткости. Но если брать все развитие конкретной страны в "ежовые рукавицы", особенно под флагом единственно верной религии, что мы на выходе получим?

Старые религиозные правила, старый религиозный миропорядок в России, за весь 20-й век, был настолько уничтожен, стерт с лица земли (так же, впрочем, как русское крестьянство! но это отдельная тема для отдельной книги...), что оживить его в старом обличье было невозможно. Срочно стали "строить" обличье новое - от возведения новых храмов и реставрации старых монастырей до обучения детей в воскресных школах и православных гимназиях. Идеология, краснознаменная и советская, серп-и-молот, у нас рухнула; что дать народу вместо идеологии? Религию! так все просто! уничтоженную религию, давайте ее вернем, да она и не умирала!

Да, люди в войну шли в бой, на смерть, целуя крест и молясь - многие коммунисты, многие солдаты и офицеры, и даже комиссары. При близости смерти ярче и сильнее чувство Бога. Умирать без Бога нельзя. А жить? Мы стали воскрешать русское христианство. Что мы сделали на этом пути гигантского, на всю страну, его воскрешения? Да, у нас много сейчас верующей молодежи; в знаменитых храмах, особенно на двунадесятые праздники, молодежи на службе даже больше, чем людей старшего поколения. Но ведь религия, вера - это ЛИЧНОЕ дело каждого. Так же, как любовь. И при царях, при самодержавии был истово верующий мужик, были Серафим Саровский и Иоанн Кронштадтский, и рядом были Циолковский и Плеханов, Софья Ковалевская и Максим Горький, и они вряд ли крестили себе лоб. Хотя вот Горького очень волновал вопрос Бога и черта. Но я не об этом, а о том, что ждет страну на пути тотального воцерковления. Многие мыслят так: христианство - единственная дорога, путь спасения, стяг, встав под который мы получим ту великую Россию, и в государственном и в культурном смысле, о которой сейчас мечтают.

И вот где та грань, перейдя которую государство становится не великим, а тоталитарным? Ссылаются на Великую Русь, на Чудское озеро и Куликово поле. Да, гордость наша за наши победы; да, утверждение мощи и истины: "Кто с мечом к нам войдет - от меча и погибнет!" Защититься от чужого меча можно только в том случае, если гибнешь в бою не за свой овин или своих коров и лошадей, а за свою землю и своего Бога. "За Родину, за Сталина!" - кричали и падали наземь в атаке бойцы Великой Отечественной. За кого пойдут в бой нынешние русские, если в бой придется пойти?

Когда звучат речи о новой религии, ортодоксы воспринимают это как чистейшую ересь. Боги у нас всех все старые. Явление нового Бога - слишком серьезное дело, чтобы его можно было страстно призывать или заранее оскорблять. Но ведь и Христа предсказывали пророки. Нам бы со старыми богами разобраться, прежде чем думать о крутом повороте истории духа.

А дружба России и Европы омрачилась новым недавним витком этой вечной вражды. Россия огромностью своей, волей, богатыми землями, многими народами, перспективой развития и безумной энергетикой всегда политически раздражала Запад, это отмечали многие наблюдательные, умные люди. Мы раздражаем, да, и мы слишком большой лакомый кусок. И нас хотели бы урезать, обкромсать: ради уюта, ради покоя. Как я в "Евразии" (в части под названием "Второй", где про исламиста Баттала) написала: "Шурик <...> ненавидел родину просто потому, что она была его родиной. Он бы предпочел родиться в другом месте. В уютном, маленьком, миленьком, чистеньком как зеркальце городочке. Где пушистые пышные булочки в очаровательных кафешках и милые фонарики над крылечками. Ему эта огромная, и богатая и нищая, и грязная и великолепная, необъятная и страшная странища была ни к чему. Он бы с удовольствием урезал ее вдесятеро: сделал маленькой и уютненькой, тепленькой и душистенькой, и завернулся бы в нее, как в пуховое одеяльце, и выпил бы ее, налитую в прелестную хрустальную рюмочку, на ночь у камина, как сладкий горячий глинтвейн. Вот какую Россию он хотел бы. А эта?"

Многие бы хотели убежать от проблем России в Европу. И ведь бегут. Но Европа все более становится филиалом афро-азиатского Халифата. И идея личного уюта рушится под натиском кровавых терактов. Где спасение? Кто кому первый протянет руку?

Император Александр Третий отвечал, когда его спрашивали о друзьях России: "Нет у нас друзей. Наши друзья - наша армия и наш флот" . Он что-то знал про движение времен и народов. Нечто незыблемое, что всегда, увы, возвращается. Когда улыбка на маске опять сменяется оскалом.

Но мы, мы, народы, все тянем друг к другу руки - в жажде дружбы, в иллюзии дружбы... Я - лично я - верю, что люди найдут пути друг к другу. Если в это не верить, можно сойти с ума.

Рубен Ишханян: Исламизация России - тема, которую можно проследить от начала и до конца в «Евразии». История цивилизации состоит из медленных приспособлений, из ничтожных постепенных изменений. И, как говорил Гюстав Лебон, если они нам кажутся внезапными и значительными, то потому, что мы, как в геологии, пропускаем промежуточные фазы и рассматриваем только крайние...

Елена Крюкова: Любая страна подвержена влиянию какого-то постепенного процесса. Процессуальность, развитие явления во времени - одно из жестких условий бытия. Нет ничего, что веками пребывало бы в состоянии стагнации, или, по Льву Гумилеву, химеры: стагнацию ждет взрыв, химеру раздирают на части новые завоеватели.

Да, мы не всегда "отлавливаем" незаметные процессы. Однако исламизацию не только России, но и всей Старой Европы "отловили" уже довольно давно - и социологи, и философы, и художники. Наши писатели Андрей Волос, Елена Чудинова в своих романах "Маскавская Мекка", "Мечеть Парижской Богоматери" показали некие результаты этого скрытого от миллионов людей, но неуклонного процесса. И вот теперь с высокой трибуны звучит: "Мы никогда не допустим, чтобы Россию сделали Халифатом!" Есть в истории, кстати, процессы, которые невозможно остановить или повернуть. А есть и то, что эти процессы навсегда останавливает. Это то, что и зовется исторической судьбой страны.

Я говорила в "Евразии" не об исламизации России - Россия такая же исламская страна, как и христианская, это аксиома. Я говорю здесь о радикальном исламе, а это явление иного порядка. И о том, как его идеи проникают в души и умы молодых людей; неважно, кто они по национальности - русские, таджики, евреи, татары. Я показываю, КАК это происходит процессуально, на примере конкретного человека - Баттала; показываю необратимость этого заболевания, и то, к чему оно приводит. Кто-то в современной литературе должен был написать про радикальный ислам и про то, как он прокрадывается в души русских парней. Опьянение высокими идеями Всемогущего Аллаха, трактованными как тотальное уничтожение Неверных, Иных, - оно реально, и оно соблазнительно. Я, художник, захотела рассмотреть, как оно все происходит. И изобразить. Моя задача простая была. Здесь, в "Евразии", я выступила просто как ДОКТОР, как хирург, которому надо воспользоваться скальпелем, иглой и кетгутом, чтобы что-то вырезать и что-то вылечить. Писатель, в особенности русский писатель, этого никогда не чурался и этим не гнушался.

Рубен Ишханян: Когда православная Россия допустила процесс исламизации? В чем причина появления русских шахидов и популярности радикальных течений ислама в регионах, где ислам никогда не носил радикального характера?

Елена Крюкова: Я думаю - а может, не только я - что есть истинно верующие мусульмане, их много, и есть люди, в особенности молодые, кто очаровывается идеями грозного и жестокого радикального ислама, который есть настоящий фашизм. Русские шахиды - да, реальность. Такая же, как русские революционеры и русские экстремисты. Объяснение происходящему есть. Молодость всегда ищет экстрима. Она изначально радикальна. У нее такая биологическая установка на радикальность. "У того, кто в молодости не был революционером, нет сердца. У того, кто в зрелости не стал консерватором, нет ума" . Это высказывание приписывается Черчиллю, но похожую мысль высказал еще раньше Константин Леонтьев. Шахид - это страшно. Здесь радикализм доведен до уровня абсурда: расставание с собственной жизнью ничего не значит в сравнении с тем, что многие люди будут лишены жизней, и это убийство других, инаких есть высшее геройство. Установка радикального исламиста на то, чтобы стереть с лица земли, в обозримом будущем, не только горстки ужасающегося смерти чужого народа, но и всю чужую цивилизацию - да, существует. И тут ее не объяснить одной лишь молодостью, жаждущей кровавого экстрима. Это вероучение, это жизненная позиция, это, если хотите, смысл жизни. Жизни-смерти, опять тут все рядом...

Но, в чем весь ужас, процесс-то запущен. Все катится, и достаточно стремительно, и нельзя уже не обращать на это всемирного внимания. Мир ВЫНУЖДЕН на это обращать внимание! Эзотерически это, конечно, столкновение религий. Нового ислама, пока назовем его так, и, в случае с Россией, со славянскими странами и с православными странами Кавказа, Православия. Это открытое противостояние. Политически мы это показали в Сирии. Силой оружия. Западный мир сначала просил нас об этой военной помощи, а потом, когда она стала происходить, попятился: нет, нет, мы просили не об этом! А о чем же тогда? В "Евразии" фантазер Андрей, четвертый герой, пишет якобы из будущего письма своему сыну, что сидит в тюрьме за хулиганство. Андрей пишет их вроде как из послевоенного будущего. Из того, что настало после последней в истории человечества войны. Понятно, это личная заморочка самого Андрея, и ситуация с последней войной выдуманная. Но Андрею очень ярко удается показать эту "жизнь после жизни". А теперь представьте себе, что до конкретных ракетных установок реально добираются конкретные представители Нового Халифата...

Если бы я была социальным доктором и могла бы назвать точную причину болезни - я бы не стала скрывать ее от масс, и болезнь "шахидство" была бы уже вылечена. Но, так или иначе, мы все подбираемся к открытию этих причин. А я в романе показываю, КАК молодой русский парень клюет на эту роковую удочку. Удочку эту забрасывают в его "пруд" ловко и искусно... и рыба хватает наживку...

Рубен Ишханян: Есть мнение, что русский народ не чувствует себя мужем, он все невестится, ощущает себя покорной и смиренной женщиной, отдается во власть внешних сил. В этом для многих кроется тайна русского духа.

Елена Крюкова: Да ведь то же самое можно сказать о любом народе! Любой народ отдается во власть внешних сил; и любой народ, в то же самое время, мужественно сопротивляется врагам, сражается и, бывает, побеждает. Русский народ терпелив, да, но этот великий терпельник, вынесший на своей хребтине весь смертный ужас сталинского правления, когда война грянула, поднялся на защиту Родины - и так ее защитил, что и другие народы от безумия гитлеризма освободил. Эти глобальные поступки России в 20-м веке, под чьею бы властью она не находилась, так или иначе вызывают или уважение, или ненависть. И это понятно. Так что мужественность и женственность - не ярлыки, которые можно безнаказанно приклеить на страну и народ. Народ запросто отклеит от себя любой ярлык, да еще и посмеется над "приклейщиком". А пресловутая тайна, загадка русского духа, тайна славянской души - такой же завлекательный миф, как и тайна англосаксонской души, тайна индийского духа, тайна китайского духа, тайна итальянского духа и прочее. Вот мы сейчас лицом к лицу встали перед тайной, между прочим, арабского духа. И что? Мы, мир, эту тайну разгадываем уже тысячи лет. С тех пор, как Авраам вытурил Агарь с сыном Измаилом из дома, и они скитались по пустыне и едва не умерли от голода и жажды. А потом Измаил стал родоначальником арабов. А арабы родили Пророка, Аллаха, Мекку и Каабу. И все завертелось... Тайна? Тайна, конечно. Вот эту тайну арабского духа мы сейчас стали усиленно разгадывать, как никогда.

Рубен Ишханян: Война для России может быть священной. Бердяев считал, что война пробуждает глубокое чувство народного, патриотизма, национального единства, преодолевает внутренний раздор и вражду, выявляет лик России, кует мужественный дух. Такое отношение к войне с одной стороны кажется странным, но с другой - понятным. Только все же возникает, на мой взгляд, закономерный вопрос: чего хочет и ждет Россия от бесконечной череды войн?

Елена Крюкова: В "Евразии" мои герои тоже думают об этом. Причем сами в этих войнах принимают участие. Укрепление маскулинного, бойцовского начала у воина, солдата - кто с этим будет спорить? Было бы за что воевать! И отсюда сразу гора вопросов. За что (за кого) Россия воюет в Сирии? на Украине? за что воевала во Вьетнаме? в Афганистане? в Чечне? в Анголе? Так, понятно! На каждый вопрос - свой ответ. Под одну гребенку все эти вопросы не причешешь. И главный тут, пожалуй, контрвопрос: а за что во всех этих странах воевала - и воюет - Америка?

Во всех мировых и локальных войнах, хотят они этого или не хотят, принимают участие сильные страны. Сверхдержавы. Не избегла этой участи и Россия. Ей не удается "отсидеться" в уютной норе. Те мои герои, кто по своей воле или насильно ввязываются, окунаются по самую макушку в эти постоянно грохочущие международные конфликты, спасаясь из ада, где рвутся снаряды, - как солдаты во все времена, понимают: священность всякой войны - ничто перед ее бесчеловечностью и ее тотальным ужасом. Но многие понимают это слишком поздно.

Только бы наша Земля не поняла это слишком поздно. А то ни о какой священной войне мы не сможем впредь поговорить.

А мужчины - они часто рождены (или даже воспитаны) воинами; они сами тянутся к выстрелам и сражениям, они так живут и чувствуют, им нужно и должно самоутверждаться как солдатам, бойцам. Только так они становятся мужчинами. Это тоже природа. Природа родила мужчину, чтобы он сражался. Ну не всякого, конечно. Но я не раз сталкивалась с радостной апологией войны, что проповедовали сильные, умные и работоспособные мужчины. Они искали смысл в войне, оправдывали ее постоянное существование на земле и сами стремились туда, хотя знали, что там - царство смерти. Возможно, их и привлекал этот адреналин. Один мой друг мне так и сказал: "Уезжаю на войну, там, хоть и смерть кругом, - настоящая жизнь. А здесь все только делают вид, что живут". Я думала над этими словами. Мой Ефим в книге тоже едет на войну, потому что он задыхается в мещанском и низком, как ему кажется, окрестном мирке. И те сражения легко перерезают его жизнь, как ветхую веревку.

А Россия, как страна, как земля, полная людьми, ничего уже от войн, в которых она волей-неволей принимает участие, не ждет. Мы, у кого в генах вторая мировая, на чьей земле звучат взрывы шахидов, более чем кто-либо понимаем: мир прекрасен, в мире надо жить, но от войны не отвертишься. "Хотят ли русские войны?" - спросил Евтушенко в знаменитом стихотворении. И мы все, хором, кричим: "Нет!" Но история нас не спрашивает. Нас не спрашивает время.

Я хотела объединить в романе время (сиюминутность) и вечность, и мне это немного удалось.

Рубен Ишханян: Россия, если ее рассматривать символически, как зеркальное отражение Мефистофеля, является той частью силы, что вечно хочет мира и вечно участвует в войне. Умберто Эко в своем эссе «Сотвори себе врага» рассказывает, как много лет тому назад в Нью-Йорке ему довелось столкнуться с таксистом. Таксист был пакистанцем. В разговоре он спросил у писателя, сколько у Италии врагов, и был удивлен, узнав, что итальянцы ни с кем не воюют. Поразмыслив над этим эпизодом, Эко пришел к выводу, что одно из несчастий Италии - как раз в том, что последние шестьдесят лет у них нет настоящих врагов. В конце эссе Умберто Эко приходит к мысли: «Иметь врага важно не только для определения собственной идентичности, но еще и для того, чтобы был повод испытать нашу систему ценностей и продемонстрировать их окружающим. Так что, когда врага нет, его следует сотворить». Сотворять врагов России не имеет смысла, их предостаточно. В чем же тогда несчастие России и русских?

Елена Крюкова: Вот видите, Рубен, на какие раздумья нас наталкивает "Евразия". Впрочем, так и должно быть. Она же вся об этом. Но начнем от печки: что такое несчастье? И что такое счастье? Вот Отечественная война была, да, великое несчастье! Горе всего народа! Но, как Пастернак в "Докторе Живаго" сказал, она явилась очистительной грозой - на фоне кошмаров ГУЛАГа. И она выявила столько героев, они стали славой России, и именно смертью безымянных героев измерилось освобождение народов от фашизма, и этими миллионными смертями определилось будущее страны, события этого будущего. А счастье? Вот счастливая Швеция. Роскошная, уютная, добротная европейская страна. Самый высокий процент самоубийств! В начале девяностых в Россию, в Москву приезжал канадский профессор, из Виндзорского университета, Любомир Майханович. Я спрашивала его: "Любомир, зачем вы так часто прилетаете в Россию, здесь же у нас видите что происходит! ужас просто какой-то!" А он мне с улыбкой отвечал: "Елена, я приезжаю в Россию, не удивляйся, за трагедией. У нас слишком все счастливо, там, в Канаде!"

И счастьем можно объесться, и трагедиями пресытиться. Где та Академия Горя и Радости, что вычислила бы безопасный процент радости и горя в жизни общества? У России НЕТ счастья или несчастья. У нее, как у всех стран и народов, есть просто - ЖИЗНЬ. А вот вопрос, за что ее ненавидят на Западе, и несчастье ли это, вполне можно самому себе задать. У меня есть ответ. Ненавидят не простые люди Запада; ненавидят политики. Россия предстает перед ними часто в ореоле той мифологизации, которую ей обеспечивают разномастные СМИ. Мой Соглядатай в "Евразии" - такое порождение этих СМИ. Интересен будет людям его непредвзято нарисованный портрет.

Самое большое несчастье современного мира - ложь. Все лгут всем. Вот это действительно до краев налитая чаша горчайшей отравы. И докопаться до правды может лишь тот, кто ничего не боится. Но смерть за углом уже стережет его.

Рубен Ишханян: Елена, а существует ли где-то на свете здоровое, счастливое общество или это в принципе недостижимый идеал?

Елена Крюкова: Ну вот, мы опять про Золотой век... Райский век, Золотой, век радости и счастья - это же та самая Сатья-юга, тот Век чистоты и праведности, с живой водой и молодильными яблоками, с ангельскими красавицами и ручными львами, который во всех сказках, легендах и поверьях Земли был таким воспоминанием о будущем. Коммунизм, изображенный в романах Ивана Ефремова, это тоже Сатья-юга, только переброшенная через тысячелетия. Да, если люди верят в это, такое общество возможно построить. Но сам Ефремов сказал (в "Часе Быка"): "...было еще великое сражение". То есть, упоминая о Третьей мировой войне, писатель-мыслитель еще имел в виду и Четвертую мировую. Так что нам от войн никуда пока не скрыться. И мы не страусы, чтобы прятать голову в песок. Важно прямо смотреть в лицо судьбе. Мы все, современники, родились здесь и сейчас, и жизнь свою живем здесь и сейчас. И, думая о счастливом будущем, мы стремимся сделать на земле жизнь лучше: свою и наших близких. Вот цель каждого, вот настоящее дело. Мы делаем хорошо ближнему, а кто-то за углом, в неведомой квартире, готовит новую взрывчатку для нового теракта. Битва добра и зла продолжается. И это опять моя "Евразия". И это опять онтология.

И это - только наша жизнь и наша земля.

Спасибо вам, дорогой Рубен, за прекрасные вопросы. Нам удалось поговорить с вами о важных вещах.

Елена Крюкова - поэт, прозаик, искусствовед, член союза писателей России с 1991 г. Родилась в Самаре, живет в Нижнем Новгороде. Лауреат множественных премий:
премии им. Цветаевой (книга «Зимний собор», 2010), Кубка мира по русской поэзии (Рига, Латвия, 2012), премии журнала «Нева» (Санкт-Петербург, 2013) за лучший роман 2012 года («Врата смерти», № 9 2012), премии Za-Za Verlag (Дюссельдорф, Германия, 2012), региональной премии им. А. М. Горького (роман «Серафим», 2014), Пятого Международного славянского литературного форума «Золотой Витязь». Финалист литературных премий «Ясная Поляна» («Юродивая», 2004), «Карамзинский крест» («Тень стрелы», 2009), премии им. В. Белова. Сферы литературных интересов - война и религия, острые проблемы современного общества, молодежь и революция, архетипы храма и древнего символа-знака. В литературе автор, по его словам, ценит мощь формы, силу чувства, яркость творческих находок. «Люблю миф: настоящее искусство мифологично, маленькое это стихотворение или грандиозный эпос». С 2008 года является директором культурного фонда США « Fermata ». Недавно вышел ее новый роман «Евразия» в цикле проекта «Трилогия власти».

Елена Крюкова

Еле́на Никола́евна Крю́кова - поэт, прозаик, романист, культуролог, искусствовед. Литературный псевдоним - Елена Благова. Родилась в году в Самаре .

Редактировала книги и журналы в московских издательствах. На протяжении ряда лет занимается выставками как куратор и искусствовед (множество искусствоведческих статей и публикаций в разных изданиях – от газет до каталогов).

Библиография

• «Колокол» (Волго-Вятское книжное издательство, 1986);
• «Купол» (Волго-Вятское книжное издательство, 1990);
• «Сотворение мира» (издательство «Нижполиграф» , 1998).
• «Кровь польских королей» (Москва, «Валон-В», 1993).
• «Золото» (Москва, «Лабиринт-пресс», 2001);
• «Юродивая» (журнал «Нижний Новгород», № 3, 2001).
• Романы «Изгнание из рая», «Железный тюльпан», «Праздник вина», «Маска», «Корабль обреченных», «Кровавая палитра», «Ночной карнавал» (издательство Москва, «Центрполиграф», 2002);
• «Аргентинское танго» (издательство Москва, «Центрполиграф», 2003).

Другие книги схожей тематики:

Дизайнер обложки Владимир Фуфачев

© Елена Крюкова, 2017

© Владимир Фуфачев, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-0802-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЕВРАЗИЯ

СОГЛЯДАТАЙ
Andante lugubre e condannato

Человек живет среди людей, а я хотел бы жить среди зверей. И запросто жил бы среди них. Приспособился бы к ним, выл бы по-волчьи, хрюкал бы по-кабаньи. Так мне надоели люди. Умом я понимаю, что без людей, без их давным-давно сконструированного мира не проживешь. Надо есть, пить, а чтобы добыть еду и питье, надо работать, а работу раздают люди, и деньги за работу тоже раздают люди. Мы все меняемся деньгами, пищей, жилищами, мы трясемся в транспорте, опять же изобретенном людьми, мы, люди, живем внутри человечества, и до чего же оно иногда встает тебе поперек горла! По роду моей работы я вынужден встречаться с большим количеством людей. Их лица примелькались мне настолько, что иной раз сливаются для меня в одно зыбкое, трясущееся, как холодец, белое лицо. А может, черное; а может, желтое; а может, раскосое; а может, вообще безликое, без носа, губ и глаз, часто передо мной мотается такая маска, плоская и жуткая. Тогда я смеюсь. Смеюсь над собой, вы понимаете, что такое смеяться над собой. Это не всегда приятно. Скорее наоборот.

Диктофон в сумке, записная книжка на глупой старинной цепочке, ручка «Паркер» в нагрудном кармане – старомодная ручка, и старомодный пиджак, и старомодный носовой платок высовывается из кармана. Я ношу старомодную одежду, чтобы создать видимость ретрограда. Видя перед собой ретрограда, люди успокаиваются, машут рукой и думают: э, он ничего опасного не может наделать! На самом деле я новатор, экстремист и тайный фрик, а попросту нахал, а еще проще, наверное, подлец. Вы много видели в жизни подлецов? Скажете, все вокруг подлецы, только прикидываются белыми и пушистыми? Что ж, может, вы и правы. Но я так считаю: настоящий подлец редкая птица, его надо изучать и охранять, беречь насколько возможно. Подлецы харизматичны, они двигают цивилизацию вперед. Подлец носит внутри себя целый мир, двойник мира внешнего; он, меняя свой мир, попутно меняет и тот, в котором живет, и это не всегда безболезненно, наоборот, это часто больно, и невыносимо. Но через боль мы приходим в мир, и через боль покидаем его, и через лютую боль рождается в мире все новое и свежее, то, что потом назовут прекрасным и великим. А может, ужасным и великим, без разницы. Но все равно великим.

Тот, кто собирает байки и побасенки других людей о своей жизни, в глазах людей почему-то уравнен с проституткой. Я не шалава, я не жиголо, я не шлюха в штанах, я не извращенец, но при чем тут половые сложности? Моя профессия, она всегда вызывала у людей отвращение, но ведь именно она запечатлевает эпоху, драгоценное, неповторимое время. Люди так трясутся над временем! Они его проживают – и вспоминают его, и утирают слезы; они оставляют его позади себя – и страстно хотят вернуть, а оно движется, это понятно, только в одну сторону, и люди скрежещут зубами, бьют себя кулаком в грудь и цедят сквозь зубы: ах, если бы отмотать время назад, я бы уж все поменял, я прожил бы жизнь не так! Пустые жалобы, дурацкие.

В каждом из нас живет мечта, но далеко не у каждого она сбывается. А мое дело маленькое. Диктофон в портфель, ремешок фотоаппарата через плечо, телефон в карман, а записная книжка вот она, если диктофон вдруг сломается. Правда, на морозе паста в «Паркере» намертво застывает. Но ведь и камера на морозе тоже работает плохо. Я сам плохо переношу мороз, и меня не надо посылать работать в северные страны, пожалуйста. Я и в унтах, и в ушанке, и в «аляске» на морозном ветру застыну, превращусь в комок льда. Сердце уже не греет меня. А вообще-то, знаете, только это под большим секретом, у меня нет сердца. Это чисто профессиональный трюк: чем меньше сердца, тем лучше твой материал. Моя профессия не любит сантиментов.

Я стремлюсь как можно правдивее запечатлеть чужие судьбы – а меня обзывают продажной тварью. Я хочу как можно ярче живописать события – а мне кричат: ты все переврал, все извратил, опошлил и облил грязью! Я пишу то, что есть – а мне вопят, брызгая слюной: ты, притворщик, ты, пафосный идиот, в твоих поганых текстах одна риторика, ложь и демагогия! Зачем ты клевещешь на наших друзей?! Зачем клевещешь на нас, засранец?! А ну пошел вон, так орут мне в лицо, и чтобы духу твоего тут больше не было! И я спокойно выключаю камеру, выключаю диктофон и ухожу. А уходить часто приходится под пулями. Под осколками снарядов. Такая уж у нас работа, и я не сказать бы что ее очень любил и люблю; я просто привык к ней, ну привыкаете же вы к своему супругу или супруге, и они как ваша рука или нога: живете и не замечаете их, а отрежут их вам – вот тут-то вы запрыгаете, заплачете. Побегайте-ка хоть раз под пулями, и чтобы камера у вас в руках работала, снимала. А потом сядьте за стол и напишите об этом правдиво. И обвините виновных. Что, сложное задание? А, вы не знаете, кто виноват? И что делать, тоже не знаете! Понятненькое дельце, я сам такое мерзкое чувство испытывал тысячу раз.

Люди, люди. Их становится на земле слишком много, и они не знают, куда себя девать, и начинают сами себя убивать. Сначала потихоньку, понемногу, а потом губу раскатывают, размахиваются широко, на масштабную, большую войну. Кто не понимает гадостей войны? Ее ужасов? Да все понимают. И подлецы, и святые, и обычные серые люди, понимают все. И, однако, время от времени все поднимаются и идут на войну, когда кто-то один ее развязывает. Один? Я не верю, что войну начинает один человек. Войну начинает много людей, и всегда по тайному сговору. Войны, кстати, начинаются и с объявлением войны, и без объявления. Внезапность кажется тому, кто войну начинает, безусловным преимуществом. Не всегда он сохраняет это преимущество до конца войны. Ее ход всегда можно переломить. Человечество это наблюдало на экране своей истории уже тысячу раз.

Да, война это самоубийство, коллективное самоубийство; но вот ведь оправдываете вы самоубийство отдельного человека, когда он крепит петлю на гвозде и влезает на табурет, перекрестясь дрожащею рукой, или когда он обливает себя бензином, чиркает зажигалкой и, весь в огне, вопит и катается по брусчатке зимней площади. Или всыпает в рот горсть таблеток и запивает их водой, и ложится, и ждет, когда начнутся последние корчи. Вы такого человека всегда оправдаете, вы даже его пожалеете, попытаетесь понять, что заставило его расстаться с жизнью. Вы не священник, и вам не надо отказывать его родным в отпевании в церкви; вы обычный человек, и вы прекрасно понимаете другого человека, что по разным причинам не захотел жить. А целая страна? Может, она тоже так устала и измучилась, что не захотела больше жить? Вы разве не допускаете такого поворота событий?

Вот я допускаю. Я допускаю все.

Да, я уже в таком возрасте, что я понимаю все и я допускаю все; подлецы интересуют меня ровно настолько, насколько и праведники; я столько всего видел в жизни, столько всяких лиц и рук, взрывов и крови, роскошных приемов во дворцах и задранных голых женских ног под осенними мостами, в дождливых грязных подворотнях, столько пуль свистело у меня над ухом, кстати, уж очень противно они свистят, этот мерзкий звук я не забуду до конца своих дней, – столько всего прошло через мои глаза, уши и память, что мне не грех сделать на земле, пока я жив, еще одно важное, касающееся каждого человека дело. Что-то необъяснимое подсказывает мне, что это важное дело я делаю перед еще одной великой войной, и что эта война в мире будет не последней, хотя каждый втайне надеется, когда грохочут танки и рвутся бомбы, что эта-то война уж точно последняя. И что мне надо сделать это дело отнюдь не для собственного удовольствия; и, чтобы вы правильно поняли, отнюдь не в назидание тем, кто придет завтра и будет жить после меня. Тогда зачем же я это дело делаю? Сидел бы себе спокойно у камина в кабинете, грелся у огня, подкладывал в камин сухие дрова, да, у меня есть камин и кабинет, и в нем письменный стол со старинным чернильным прибором и старинной ручкой с вечным стальным пером. Если поднять хрустальную крышечку с чернильницы, чернила мерцают, как темная венозная кровь. Все в мире кровь. Нет в мире ничего, что не было бы жидкой, засохшей, или застывшей кровью.

Мы, все в целом, вся земля, кишащая людьми, еще не достигли такого рубежа, за которым нам всем не захочется больше жить. Многие из нас хотят жить, и еще как пылко хотят! Человек хочет есть, пить и размножаться, да, но это древние животные инстинкты. Человечек еще хочет верить, и он изобрел Бога для того, чтобы удовлетворить одну из своих базовых потребностей – жить спокойно, зная, что Кто-то о тебе позаботится. А себя убить? Ведь это грех! Страшный грех, по религии Христа! А вот в мире Аллаха самоубийство во имя Аллаха – это счастье и чудо, это великое деяние. Взорвавший себя вместе с кучей неверных возносится в мусульманский рай и пирует на облаках с самим Всемогущим. Вот в какие сказки верят люди, и, между прочим, будут верить во все века. Религию у людей не отнимешь, она как родимое пятно; его можно только срезать, а на месте родинки коварно выбухнет раковая опухоль, и больной народ умрет, царапая родную землю в последних муках. Поэтому не отнимайте Бога у людей. Это чревато последствиями.

У меня хорошо развито воображение, я не раз представлял себе, как я, к примеру, сведу счеты с жизнью. Как быстрее всего и наиболее безболезненно с нею расстаться? Огонь меня не привлекал, смерть в огне казалась мне слишком мучительной и долгой. Лопаются и вытекают глаза, пылают волосы, вся кожа вздувается одним сплошным пузырем, а ты стоишь в огне и орешь недуром, пока не лопнут твои голосовые связки. Нет, это не по мне. Выстрел в висок? Да, может быть, да; но испытать последнюю дикую боль, когда пуля прошивает насквозь твой мозг, это ужасало меня. Яд, кроме цианистого кали, тоже обещал боль; а вот повешение, оно представлялось самым безобидным и соблазнительным. Я понимал тех, кто удавился, очень хорошо: когда опора исчезает из-под ног, веревка так крепко перехватывает шею, что сразу ломается позвонок, и разум отключается, поскольку доступа крови в мозг уже нет. Тяжел только страх, когда ты взбираешься на табурет. Все остальное много легче. Миг – и ты уже беспомощная, безмозглая кукла Карабаса Барабаса, что качается на тонкой цирковой нити. Тебя раскачивает ветер, сквозняк из окна. Ты окончил бесславную жизнь, слава тебе! Я так часто представлял эту печальную картинку, что однажды мне приснилось, как я взаправду вешаюсь, и я проснулся весь в слезах и в поту, угол моей подушки был изгрызен и влажен, я трясся, будто на морозе продрог до костей, а когда я встал и подошел к зеркалу, я с ужасом увидел на своей шее красный рубец, подозрительно похожий на странгуляционную полосу. Вот так у впечатлительных людей на ладонях и ступнях появляются кровавые стигматы, с беззвучным язвительным смехом подумал я и отпрянул от зеркала, и больше в него в тот день не гляделся.

А какая разница, сам ты себя убьешь, или кто-то тебя убьет? Ну где тут разница, правда? Для меня теперь разницы нет. Чернота небытия, так или иначе, что справа, что слева, что снизу, что сверху, что завтра, что через полвека. Для смерти нет только вчера, все остальное есть.

А когда начнется бойня, – а она начнется, как бы мы ни пытались спрятать от этой ослепительной мысли безмозглую башку в черный песок, – что ты, да, вот ты, будешь делать? Сохранишь ли человека в себе? Или будешь, как все вокруг, резать, бить, стрелять, рубить? Или же ползти на брюхе, пластаться перед врагом, чтобы помиловал, пощадил?

Я никогда не воевал, но я тысячу раз представлял себе войну. Это было все равно что вообразить себе самоубийство, только в огромных масштабах. Однажды я увидел войну воочию: на Украине. Меня послали туда освещать события; я, атеист, молился всем богам, чтобы выбраться из этой жуткой пороховой, земляной каши целым и невредимым, вовремя унести оттуда ноги. Мировая война закончилась давно, но локальные войны все ползли да ползли, как колючие гусеницы, по всему гнилому земному яблоку, и прекращаться не собирались. Бойня, я так понял, это обыденная особенность человеческой жизни; на бойнях убивают скот, для повседневной пищи, свежуют туши и разделывают их, а человек время от времени устраивает сам себе бойню, добывая на ней человечину, только зря, это никчемное мясо никуда ведь не денешь, не переработаешь ни в какие консервы. Не ужасайтесь моему цинизму, просто подумайте, сколько людских трупов удобряют почву повсюду, от Европы до Китая, от России до Африки. А вы думаете, страны, что никогда не воевали, счастливы? Я сильно сомневаюсь. В мирной прелестной Швеции самый высокий процент самоубийств. Ваша домашняя кошечка не спасет вас от рокового шага. Вы захотите испытать не только мягкую шелковую шерсть под ладонью, но и увидеть наведенный на вас автомат. Тот, кто не испытал контрасты жизни, тот не жил на земле. Поэтому те люди, кто воевал, хоть и плюют войне в кровавую морду, и проклинают ее, втайне гордятся собой: вот я сражался, и я победил, и я выжил, значит, я настоящий мужчина.

У меня есть мое животное, моя собака, она не породистая, простая дворняга, мой сын нашел ее на свалке; на свалку сын попал вместе с дружками, они, нищие малявки, пытались там найти антиквариат, чтобы отнести в скупку и выручить деньжат на выпивку. Старинных вещиц не нашли, нанюхались гнили, искурили две пачки сигарет и подобрали щенка. Сын гладил щенка и восклицал: моя, моя собачка! да я, да сам, да буду за ней ухаживать! да я сам буду варить ей еду и сам кормить ее, и гулять с ней! Вышло так, что через месяц собака надоела ему, и уход за ней плавно перевалился на меня. Я варю ей похлебку и кашу, выгуливаю ее, она смотрит на меня преданными, ласковыми и честными глазами. Собака, в отличие от человека, не умеет врать. Я смотрю на мое животное, и меня охватывает стыд перед ним. Да, я стыжусь, стоя перед своей собакой, что умильно ластится ко мне, изъявляя мне свою любовь, что я уже не могу любить по-настоящему, веселиться по-настоящему, печалиться по-настоящему; мне все скучно, надо всем я смеюсь, криво ухмыляюсь, мне скучно готовить собаке еду, скучно глядеть на дождливое небо, скучно смотреть в Сети ролики про то, как люди в Сирии, в Париже, в Ницце, в Иране убивают друг друга. Я слишком привык к убийству, и я привык его созерцать, и привык равнодушно, холодно и четко писать о нем; для того, чтобы снова начать хоть что-то чувствовать, я должен сам испытать смерть, я должен перестать жить. Но, если я перестану жить, то на этом все и закончится. Закончусь я, и о чем тут еще говорить.

Я наклоняюсь к собаке и глажу ее по рыжей голове. Она искренне, всем собачьим сердцем, любит меня. Я прикидываюсь, что я тоже люблю ее. Я притворяюсь, что я люблю моего сына, и мою жену, стареющую и толстеющую на глазах, и моих друзей, что появляются у меня на пороге с бутылками водки подмышками, с батонами дешевой колбасы в карманах. Я притворяюсь, что хорошо делаю мою работу, принося боссу свежие материалы, четко и грамотно написанные, и притворяюсь, что доволен и рад, когда получаю за эту работу смешные деньги. Перед кем я притворяюсь ночью, когда моя жена, насмотревшись похмельного телевизора, напяливает длинную, в пол, ночную сорочку с кружевами, ложится на толстый бок и засыпает, и зычно, как мужик, храпит рядом со мной? Перед Господом Богом? Но ведь я не верю в Него. Собака спит в прихожей. Сын спит у себя в комнате. Мои книги спят на полках пыльных шкафов. Моя жизнь, не пройдет и десяти-пятнадцати лет, тоже скоро уснет, и никто, слышите, никто не споет ей колыбельную. А я хочу, чтобы мне спели колыбельную! Где эти люди, что рассказывали мне о себе, а я записывал их рассказы за ними, судорожно фиксировал их голоса, понимая, что нет, никого не сберечь, никого не оставить жить навсегда?

Фильм, книга, картина, симфония – лишь иллюзия бессмертия. Бессмертия нет и не будет, хоть люди и обманывают сами себя, говоря, что постепенно подбираются к нему, и что в двадцать втором веке, а может, в двадцать пятом, ну хорошо, в тридцатом бессмертие будет достигнуто, и всякий его обретет. Как? Заплатив деньги? Просто купив, как куртку в супермаркете? Все живет назначенный срок. Книги перестают быть модными. Старую музыку больше не исполняют. Картины сгорают в пламени случайных или неслучайных пожаров. Старые фильмы не смотрит никто; разве только специалисты по истории кино. Что же бессмертно? А ничего не бессмертно. Умрет все. Тогда зачем же я записываю голоса этих людей, торопясь, записываю их слова за ними, стенографируя чужие жизни на лету, полубессмысленными, нищими каракулями, непонятными символами запечатлевая их смех и слезы, их любовь? Я, который давно забыл, что такое любовь?

Я не верю в Бога, и я не могу молить Его о том, чтобы при моей жизни на земле не случилось большой, всеобщей войны. Маленькие войны, пусть они где-то себе идут. Пусть кто-то там, далеко, умрет, но не я! Однако наш мир меня и тут перехитрил. Расцвел, как борщевик на пустыре, терроризм, и сейчас все орут в один голос, что третья мировая война уже идет, что белым христианам не под силу справиться с черными мусульманами, и черное знамя Нового Халифата1
Экстремистская организация, запрещенная в Российской Федерации

Вот-вот всех накроет, как клетку с канарейкой. И канарейка, немного почирикав, жалко и беспомощно, ляжет на пол клетки кверху лапками. И застынет.

Думаете, есть жизнь, и есть смерть? Ничего подобного. Раньше я тоже так думал. Есть нечто третье, не поддающееся описанию, но я постараюсь вам хотя бы дать понять, что это такое. Все состоит из клеток, не правда ли? Вы еще можете уточнить: все состоит из атомов. И даже сами лучше меня расскажете, кто и когда атомы обнаружил. Мы с вами не в средней школе. И то, что я сейчас открою вам, вы ни в каком учебнике не найдете. Если клетки вашей кожи живые, и ваших мышц живые, и вашей крови живые, и вдруг вы умираете, причем умираете не так, чтобы вас взяли да оживили искусные врачи, а насовсем, бесповоротно, то эти ваши клетки, хоть и были минуты назад живыми, перешли вброд через смерть и сейчас уже представляют собой совсем иную материю.

Что это за материя? Есть жизнь. Есть смерть. И есть то, во что материя превращается после смерти. У нее все признаки живой материи: вот клетка, в ней ядро и митохондрии, в ней хромосомы, в хромосомах гены, в генах мельчайшие атомы, все узнаваемо и тысячу раз рассмотрено под микроскопом, но это уже не материя. А что? Какое имя ей дать?

Теперь представьте термоядерный взрыв. Все пылает. Вместо людских тел – тени на камнях, на руинах домов, на быках горящих мостов. Только тени! Призраки людей. Ядерный взрыв уничтожает все признаки материи. Тень – это не материя. Это видение, фантом. Но проходят года и века. И радиация рассеивается, и камни зарастают черной травой. Теней на камнях уже нет. Но у камня, как и у воды, есть память. Камень запомнил ту материю, что в крике и огне отпечаталась на нем. Он стал ею. Значит, камень теперь носитель жизни.

Вы поняли? Есть только жизнь, и только тени. Смерти нет. Потому что из смерти можно воскресить. Я не Христос, я никогда никого не воскрешал, тем более, мне слабо воскресить самого себя, если меня вдруг убьют. Из теней никогда никого не вытащить. Память хоронит надежно. Памятью, я уже сказал, обладает вся природа: небо, вода, земля, камень. Мозг такой вселенской памятью не обладает, он способен забыть, и забыть все, забыть тотально. Если бы мы не обладали способностью забывать, мы бы все однажды сошли с ума от ужаса.

Воспоминания – хитрое, опасное дело. Я стараюсь ничего не вспоминать, что со мной было. Я этим спасаюсь. Если ты погружаешься в воспоминания, ты можешь не выплыть из этого омута. Поэтому я записываю за людьми их воспоминания; я всего лишь робот, всего лишь вечное перо, что царапает по бумаге, оставляя каракули, в которых чужое наслаждение и чужие мученья; я всего лишь сломанный диктофон, меня починили на время, чтобы дать мне записать еще один этот рассказ, еще этот, вот этот, самый интересный, с массой приключений, с изобилием выстрелов и погонь. Жизнь круче любого детектива. Читать про жизнь всегда интереснее, чем читать фантазии. Поэтому я выбрал мою профессию: она позволяет мне писать о жизни. Моей жизни уже нет, есть только чужие. Я ловлю их уходящее дыхание. Пока они еще дышат, я делаю вежливый и умный вид, сидя около их больничных коек, протягивая диктофон к их искусанным в бреду и боли ртам. Скоро они умрут и превратятся в тени. А за ними уйду и я. Но, пока я здесь, с ними, мое дело просто записать за ними все, что они знают про себя.

У меня, как и у всех людей, мешок всяких болезней. Однажды, когда я готовил репортаж про бои под Дебальцевом, меня настиг осколок, он проколол мне бок и вонзился в легкое. Я света не взвидел. Я уж себя тогда похоронил. Лежал в луже собственной крови и горько плакал о себе любимом. С кровотечением меня вывезли с театра военных действий и отправили на самолете в Москву, в Боткинскую больницу. Там меня срочно прооперировали, и врачи потом мне сказали, еле успели; «еще немного, и мы бы тебя потеряли», – сказал мне усатый доктор, похожий на Сталина. Меня всегда раздражало это выражение – «мы его теряем», «мы ее теряем». Человек не брошка, не брелок с ключами, чтобы его взять и потерять! Человек не вещь. Почему бы просто не сказать: «мы тебя спасли, еще немного, и ты бы умер»? Люди боятся слова «смерть». Оно для них страшнее атомной бомбы. А вот я думаю о смерти каждый день. Дня не проходит, чтобы я о ней не думал. Причем по несколько раз в день. Так и живу в обнимку с этим древним memento mori. А никуда от этого не деться. И я говорю смерти каждый день: здравствуй, смерть! – и не прячу перед ней лицо в ладони.

Елена Крюкова

Дизайнер обложки Владимир Фуфачев

© Елена Крюкова, 2017

© Владимир Фуфачев, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-0802-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СОГЛЯДАТАЙ

Andante lugubre e condannato

Человек живет среди людей, а я хотел бы жить среди зверей. И запросто жил бы среди них. Приспособился бы к ним, выл бы по-волчьи, хрюкал бы по-кабаньи. Так мне надоели люди. Умом я понимаю, что без людей, без их давным-давно сконструированного мира не проживешь. Надо есть, пить, а чтобы добыть еду и питье, надо работать, а работу раздают люди, и деньги за работу тоже раздают люди. Мы все меняемся деньгами, пищей, жилищами, мы трясемся в транспорте, опять же изобретенном людьми, мы, люди, живем внутри человечества, и до чего же оно иногда встает тебе поперек горла! По роду моей работы я вынужден встречаться с большим количеством людей. Их лица примелькались мне настолько, что иной раз сливаются для меня в одно зыбкое, трясущееся, как холодец, белое лицо. А может, черное; а может, желтое; а может, раскосое; а может, вообще безликое, без носа, губ и глаз, часто передо мной мотается такая маска, плоская и жуткая. Тогда я смеюсь. Смеюсь над собой, вы понимаете, что такое смеяться над собой. Это не всегда приятно. Скорее наоборот.

Диктофон в сумке, записная книжка на глупой старинной цепочке, ручка «Паркер» в нагрудном кармане – старомодная ручка, и старомодный пиджак, и старомодный носовой платок высовывается из кармана. Я ношу старомодную одежду, чтобы создать видимость ретрограда. Видя перед собой ретрограда, люди успокаиваются, машут рукой и думают: э, он ничего опасного не может наделать! На самом деле я новатор, экстремист и тайный фрик, а попросту нахал, а еще проще, наверное, подлец. Вы много видели в жизни подлецов? Скажете, все вокруг подлецы, только прикидываются белыми и пушистыми? Что ж, может, вы и правы. Но я так считаю: настоящий подлец редкая птица, его надо изучать и охранять, беречь насколько возможно. Подлецы харизматичны, они двигают цивилизацию вперед. Подлец носит внутри себя целый мир, двойник мира внешнего; он, меняя свой мир, попутно меняет и тот, в котором живет, и это не всегда безболезненно, наоборот, это часто больно, и невыносимо. Но через боль мы приходим в мир, и через боль покидаем его, и через лютую боль рождается в мире все новое и свежее, то, что потом назовут прекрасным и великим. А может, ужасным и великим, без разницы. Но все равно великим.

Тот, кто собирает байки и побасенки других людей о своей жизни, в глазах людей почему-то уравнен с проституткой. Я не шалава, я не жиголо, я не шлюха в штанах, я не извращенец, но при чем тут половые сложности? Моя профессия, она всегда вызывала у людей отвращение, но ведь именно она запечатлевает эпоху, драгоценное, неповторимое время. Люди так трясутся над временем! Они его проживают – и вспоминают его, и утирают слезы; они оставляют его позади себя – и страстно хотят вернуть, а оно движется, это понятно, только в одну сторону, и люди скрежещут зубами, бьют себя кулаком в грудь и цедят сквозь зубы: ах, если бы отмотать время назад, я бы уж все поменял, я прожил бы жизнь не так! Пустые жалобы, дурацкие. В каждом из нас живет мечта, но далеко не у каждого она сбывается. А мое дело маленькое. Диктофон в портфель, ремешок фотоаппарата через плечо, телефон в карман, а записная книжка вот она, если диктофон вдруг сломается. Правда, на морозе паста в «Паркере» намертво застывает. Но ведь и камера на морозе тоже работает плохо. Я сам плохо переношу мороз, и меня не надо посылать работать в северные страны, пожалуйста. Я и в унтах, и в ушанке, и в «аляске» на морозном ветру застыну, превращусь в комок льда. Сердце уже не греет меня. А вообще-то, знаете, только это под большим секретом, у меня нет сердца. Это чисто профессиональный трюк: чем меньше сердца, тем лучше твой материал. Моя профессия не любит сантиментов.

Я стремлюсь как можно правдивее запечатлеть чужие судьбы – а меня обзывают продажной тварью. Я хочу как можно ярче живописать события – а мне кричат: ты все переврал, все извратил, опошлил и облил грязью! Я пишу то, что есть – а мне вопят, брызгая слюной: ты, притворщик, ты, пафосный идиот, в твоих поганых текстах одна риторика, ложь и демагогия! Зачем ты клевещешь на наших друзей?! Зачем клевещешь на нас, засранец?! А ну пошел вон, так орут мне в лицо, и чтобы духу твоего тут больше не было! И я спокойно выключаю камеру, выключаю диктофон и ухожу. А уходить часто приходится под пулями. Под осколками снарядов. Такая уж у нас работа, и я не сказать бы что ее очень любил и люблю; я просто привык к ней, ну привыкаете же вы к своему супругу или супруге, и они как ваша рука или нога: живете и не замечаете их, а отрежут их вам – вот тут-то вы запрыгаете, заплачете. Побегайте-ка хоть раз под пулями, и чтобы камера у вас в руках работала, снимала. А потом сядьте за стол и напишите об этом правдиво. И обвините виновных. Что, сложное задание? А, вы не знаете, кто виноват? И что делать, тоже не знаете! Понятненькое дельце, я сам такое мерзкое чувство испытывал тысячу раз.

Люди, люди. Их становится на земле слишком много, и они не знают, куда себя девать, и начинают сами себя убивать. Сначала потихоньку, понемногу, а потом губу раскатывают, размахиваются широко, на масштабную, большую войну. Кто не понимает гадостей войны? Ее ужасов? Да все понимают. И подлецы, и святые, и обычные серые люди, понимают все. И, однако, время от времени все поднимаются и идут на войну, когда кто-то один ее развязывает. Один? Я не верю, что войну начинает один человек. Войну начинает много людей, и всегда по тайному сговору. Войны, кстати, начинаются и с объявлением войны, и без объявления. Внезапность кажется тому, кто войну начинает, безусловным преимуществом. Не всегда он сохраняет это преимущество до конца войны. Ее ход всегда можно переломить. Человечество это наблюдало на экране своей истории уже тысячу раз.

Да, война это самоубийство, коллективное самоубийство; но вот ведь оправдываете вы самоубийство отдельного человека, когда он крепит петлю на гвозде и влезает на табурет, перекрестясь дрожащею рукой, или когда он обливает себя бензином, чиркает зажигалкой и, весь в огне, вопит и катается по брусчатке зимней площади. Или всыпает в рот горсть таблеток и запивает их водой, и ложится, и ждет, когда начнутся последние корчи. Вы такого человека всегда оправдаете, вы даже его пожалеете, попытаетесь понять, что заставило его расстаться с жизнью. Вы не священник, и вам не надо отказывать его родным в отпевании в церкви; вы обычный человек, и вы прекрасно понимаете другого человека, что по разным причинам не захотел жить. А целая страна? Может, она тоже так устала и измучилась, что не захотела больше жить? Вы разве не допускаете такого поворота событий?

Вот я допускаю. Я допускаю все.

Да, я уже в таком возрасте, что я понимаю все и я допускаю все; подлецы интересуют меня ровно настолько, насколько и праведники; я столько всего видел в жизни, столько всяких лиц и рук, взрывов и крови, роскошных приемов во дворцах и задранных голых женских ног под осенними мостами, в дождливых грязных подворотнях, столько пуль свистело у меня над ухом, кстати, уж очень противно они свистят, этот мерзкий звук я не забуду до конца своих дней, – столько всего прошло через мои глаза, уши и память, что мне не грех сделать на земле, пока я жив, еще одно важное, касающееся каждого человека дело. Что-то необъяснимое подсказывает мне, что это важное дело я делаю перед еще одной великой войной, и что эта война в мире будет не последней, хотя каждый втайне надеется, когда грохочут танки и рвутся бомбы, что эта-то война уж точно последняя. И что мне надо сделать это дело отнюдь не для собственного удовольствия; и, чтобы вы правильно поняли, отнюдь не в назидание тем, кто придет завтра и будет жить после меня. Тогда зачем же я это дело делаю? Сидел бы себе спокойно у камина в кабинете, грелся у огня, подкладывал в камин сухие дрова, да, у меня есть камин и кабинет, и в нем письменный стол со старинным чернильным прибором и старинной ручкой с вечным стальным пером. Если поднять хрустальную крышечку с чернильницы, чернила мерцают, как темная венозная кровь. Все в мире кровь. Нет в мире ничего, что не было бы жидкой, засохшей, или застывшей кровью.

Мы, все в целом, вся земля, кишащая людьми, еще не достигли такого рубежа, за которым нам всем не захочется больше жить. Многие из нас хотят жить, и еще как пылко хотят! Человек хочет есть, пить и размножаться, да, но это древние животные инстинкты. Человечек еще хочет верить, и он изобрел Бога для того, чтобы удовлетворить одну из своих базовых потребностей – жить спокойно, зная, что Кто-то о тебе позаботится. А себя убить? Ведь это грех! Страшный грех, по религии Христа! А вот в мире Аллаха самоубийство во имя Аллаха – это счастье и чудо, это великое деяние. Взорвавший себя вместе с кучей неверных возносится в мусульманский рай и пирует на облаках с самим Всемогущим. Вот в какие сказки верят люди, и, между прочим, будут верить во все века. Религию у людей не отнимешь, она как родимое пятно; его можно только срезать, а на месте родинки коварно выбухнет раковая опухоль, и больной народ умрет, царапая родную землю в последних муках. Поэтому не отнимайте Бога у людей. Это чревато последствиями.