Поэзия Баратынского. Основные философские мотивы. Эволюция элегии. « Сумерки»
Евгений Абрамович Баратынский, бесспорно, самый крупный и самый глубокий после Пушкина поэт поколения, пришедшего в литературу вслед за Жуковским и Батюшковым. В творчестве Баратынского преобладают элегии и поэмы. При жизни он не был ни избалован читательским вниманием, ни обласкан признательной и сочувственной критикой. Лишь близкий круг истинных знатоков поэзии чутко вслушивался в его стихи и ценил их. Самые значительные, самые проницательные характеристики творчества Баратынского принадлежат его верным друзьям и поклонникам. Наиболее полно и точно высказался о Баратынском Пушкин: «Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко».
История подтвердила справедливость слов В.Г. Белинского, назвавшего поэзию Баратынского лирикой «внутреннего человека Л Углубление в мир души при всех несомненных изменениях, свойственных поэзии Баратынского, оставалось ее устойчивым и отличительным признаком. Поэтическая судьба Баратынского отразила сдвиги и перемены в общественном и литературном сознании, произошедшие в России от подъема дворянской революционности до ее угасания и упадка. Когда Баратынский входил в литературу, расцвет литературной эпохи, которую возглавит Пушкин, был еще впереди. Когда же творческий путь Баратынского завершался, уже не было ни Пушкина, ни Дельвига, ни многих друзей-декабристов, и среди нового поколения литераторов поэт чувствовал себя одиноким/и потерянным. Последняя книга стихов «Сумерки» «произвела впечатление привидения, явившегося среди удивленных и недоумевающих лиц, не умеющих дать себе отчета в том, какая это тень и чего она хочет от потомков.
Творческий путь Баратынского принято разделять на четыре этапа
1.1818-1824 гг. - ранний период, преобладает жанр элегии - от любовной до медитативной;
2. 1824-1827 гг. - кризис жанра элегии и переход от описательной
поэмы («Пиры») к романтическим поэмам («Эда», «Бал»);
3.1827-1833 гг. - освоение новых поэтических тем и лирических
жанров, а также угасание жанра поэмы («Цыганка»);
4. 1833-1844 гг. - расцвет философской лирики.
Первые произведения - Это стихотворения в духе традиционной лирики той поры - Баратынский обращается с посланиями к друзьям, не скупится на эпиграммы, сочиняет элегии, мадригалы, пробуя свои силы в разнообразных малых лирических формах. Преимущественные темы и мотивы лирики Баратынского ранней поры - эпикурейские наслаждения в дружеском кругу, любовные утехи, вакхические забавы и веселье пиров. Однако, воспевая беспечные радости жизни, поэт никогда не забывает, что они преходящи, и прерывает их «вздохами» о быстро наступающей старости или неумолимо подстерегающей смерти. Однако все чаще эпикурейские и гедонистические мотивы, восходящие к «легкой» поэзии, осложняются романтическими переживаниями. Разочарование проистекает не из вечной противоречивости между юной жизненностью и охлаждающей старостью, а от неудовлетворенности обществом и всем ходом бытия. Обобщая эти настроения в поэме « Пир», Баратынский рисует пустые утехи блестящих обедов. Он строит антитезу барских забав и милой, дружеской пирушки. Его влечёт пир как праздник духа, но не как он есть. После этой поэмы из лирики практически исчезают мотивы удалого дружеского застолья и вакхических забав. В стихотворениях 20х годов Б. предельно обобщает традиционные элегические чувствования, которые становятся уже не временными и переходящими, а постоянными спутниками его души. Если он пишет о разлуке – это вечная разлука, о постигшем его разуверении – то это чувство обнимает его целиком. Он обнаруживает в себе « Старость души» - характерную черту начала 19 столетия. Своеобразие Б. заключается не только в предельной обобщённости элегических чувств, но и в трезвом их анализе. Б. размышляет не над тем, что было, а над тем, что стало. В « Признании» Б. строит парадоксальную ситуацию любовной элегии уж без любви. Она посвящена не признанию в любви, а признанию в нелюбви. Любовь героя гибнет в совершенно обыкновенных обстоятельствах, и сам герой обыкновенный. Б. раньше других увидел предел человека. В своих элегиях он отбросил всякие иллюзии, будто человек сам может управлять своей судьбой. Напротив, человек – самый благодатный и податливый материал для законов и обстоятельств. Благодаря этому любовная элегия у Б превращается в философско-психологическую. Элегическая грусть не временное и частное, а общее состояние человеческой судьбы. Следом за элегиями идёт ряд «эротических» поэм – «Эда» (гусар обольщает простую девушку), «Бал»(обольстительница Нина,наконец, влюбляется в Арсения, но Арсений влюблён в Ольгу), « Цыганка» (Елецкой влюблён и в страстную цыганку Сару и в великосветскую даму Веру, после его смерти одна впадает в безумие, вторая переживает внутреннюю трагедию), « Переселение Душ» (красавица Зораида влюбляется в певца, и узнав, что у неё есть соперница – пастушка Ниэта, с помощью волшебного кольца приобретает возлюбленного, но теряет красоту и царство).
Наибольшие достижения в лирике третьего периода связаны с философской лирикой. Природа человека – двойственна. В нём есть вечный порыв к свободе, но он никогда не способен её достичь. Фатальная обречённость и знание тщетности усилий от рождения – жизненная философия Баратынского, наиболее согласующаяся с жанром элегии. Эти идеи и мотивы отражены в сборнике 1827 года. Здесь нет места любовной лирики, но царствует философская элегия. « Смерть» (как равновесие во Вселенной), « Последняя Смерть», « К чему невольнику мечтания свободы?» - фатальная предначертанность и, вместе с тем, мятежный дух свободы. Последний период творчества – книга стихотворений « Сумерки». Грядущая судьба человека окрашена глубоким трагизмом. Регресс выражается в уходе от природы, раньше человек жил довольствуясь малыми материальными, но производя большое духовное богатство. « Приметы» говорят о том, что исследование природы плодотворно только когда она сама открывает свои тайны. « Недоносок» символизирует заранее обречённого человека, Надежда автора – сохранение духовности человека в мире бездуховного царства.
Интересно, что в 1822 г. П. посвятил Баратынскому два стихотворения.
«Баратынскому из Бессарабии»:
Сия пустынная страна
Священна для души поэта:
Она Державиным воспета
И славой русскою полна.
Ещё доныне тень Назона
Дунайских ищет берегов;
Она летит на сладкий зов
Питомцев муз и аполлона,
И с нею часто при луне
Брожу вдоль берега крутого;
Но, друг, обнять милее мне
В тебе Овидия живого»
(Овидий упоминается как поэт, сосланный Августом на берега Дуная. Здесь намёк на службу Баратынского солдатом в Финляндии, которая рассматривалась как ссылка за проступок, совершённый в школьные годы в Пажеском корпусе)
«Баратынскому»:
«Я жду обещанной тетради:
Что ж медлишь, милый трубадур!
Пришли её мне, Феба ради,
И награди тебя Амур.»
Первые произведения Баратынского относятся ко 2-ой половине 1810-х годов. Это стихотворения в духе традиционной лирики той поры – Баратынский обращается с посланиями к друзьям, не скупится на эпиграммы, сочиняет элегии, мадригалы, пробуя свои силы в разнообразных малых лирических формах.
Преимущественные темы и мотивы лирики Баратынского ранней поры – эпикурейские наслаждения в дружеском кругу, любовные утехи, вакхические забавы и веселье пиров. Однако, воспевая беспечные радости жизни, поэт никогда не забывает, что они преходящи, и прерывает их «вздохами» о быстро наступающей старости или неумолимо подстерегающей смерти. Черты «легкой» поэзии, которую Баратынский усваивал непосредственно из литературы Франции и через лирику Жуковского и Батюшкова, окрашены в его стихотворениях в элегические тона. Приметы «легкой» поэзии ощущаются в эффектной композиционной завершенности стихотворений, броских антитезах и неожиданных поворотах мысли. Для раннего Баратынского типичны афористические концовки, выдержанные в духе французской «антологии» классицизма:
Ах! я могу еще любить,
Хотя не льщусь уж быть любимым.
Предметом лирики Баратынского стало эмоциональное переживание раздумья о состоявшемся или не состоявшемся чувстве. Если поэты обычно стремятся передать непосредственное первичное чувство, то Баратынский его, как правило, игнорирует и сразу переходит к чувству вторичному – эмоциональному переживанию своего размышления о первичном чувстве. Поэт отвлекается от воплощения и выражения самого чувства в его непосредственной данности. Его не интересуют эмоциональные проявления и оттенки. Он занят мыслью о том, по каким причинам, почему данное чувство оказалось возможным или невозможным. Поэтому он анализирует не чувство само по себе, а мысль об этом чувстве. Этот мыслительный анализ включает не только рассудок и ум, но все существо поэта, все его сущностные силы, все его чувства и потому переживается поэтом эмоционально. Мысль обретает у Баратынского силу чувственного переживания. Но Баратынский не останавливается на этом: в поздних стихотворениях он мыслит не только о чувстве, но и о мысли.
Понимая поэзию как выражение поэтической мысли, Баратынский подвергает «лирическому философствованию» мысль о поэтической мысли, или мысль о поэзии, т. е. размышляет о проблеме поэзии, о месте поэзии в бытии, о поэтическом слове как орудии, инструменте мысли, сознаваемом не адекватным способом для выражения чувства или переживания.
Из противоречий между словом-мыслью и природой поэзии вытекает понимаемая Баратынским трудность преодоления слова-мысли и переплавки словесного материала в гармонически стройное лирическое произведение. Баратынский был убежден, что поэзия, искусство вообще – это гармония, но современный ему мир дисгармоничен и направление его движения углубляет дисгармонию, усугубляет разрыв времен, отрывает человека от природы и от искусства. Человечество идет по пути гибели. Только любовь, природа и поэзия могут внести в смятенную душу человека гармоническое согласие и равновесие, примирить и усмирить страсти, внести успокоение в душу современного человека. Однако великий смысл любви, природы и поэзии открыт лишь духовному взору немногих избранных людей. От человечества в целом он скрыт и ему недоступен. И тут самого поэта настигает трагедия: думая обо всем человечестве, он не может удовлетвориться собственным спасением в любви, природе и поэзии. В результате мучительных размышлений Баратынский пришел к выводу, что ныне человек (как и поэт) утратил свое место в мире, выпал из истории. Впрочем, не только из истории, но и из бытия. Ему нет места ни на земле, откуда он, как и все человечество, в конечном итоге неизбежно исчезнет, ни на небе, куда он, никогда не достигая, только стремится в своих мечтательных порывах. Точно такой же удел определен любви поэзии, символическую природу которой, по словам Г.О. Винокура, Баратынский точно осознал, а место которой «не сумел оправдать для себя».
Баратынский рано начал исповедовать идею, согласно которой все то, что не содержит в себе одухотворенности, разумности, в неполной мере человечно. В первых стихотворениях появляется характерное противопоставление чувства и чувственности:
Пусть мнимым счастием для света мы убоги,
Счастливцы нас бедней, и праведные боги
Им дали чувственность, а чувство дали нам.
Чувство у Баратынского «богато» духом и несовместимо со «слепой» чувственностью, которая принадлежит лишь телу. Так в распространенные в поэзии гедонистические и эпикурейские мотивы, славящие жизненные радости, Баратынский вносит новую ноту.
В стихотворениях 1820-х годов поэт сосредоточен на кратких интимных моментах психологических состояний, представляющих, однако, целые повести о его внутреннем мире. Он предельно обобщает традиционные элегические чувствования, которые становятся уже не временными и преходящими признаками его души, а постоянными спутниками его человеческого облика. Если он пишет о разлуке («Разлука»), то это вечная разлука, после которой не остается ничего, кроме «унылого смущенья». Если он пишет о постигшем его разуверении («Разуверенье»), то это чувство обнимает его целиком, и он не верит не в данную, конкретную любовь, а в любовь вообще. Ему изменили «сновиденья», он разочарован во всем, обнаруживая в себе «старость души» – характерную отличительную примету человека начала XIX столетия. И наконец, если он уныл («Уныние»), то ничто, даже «пиров веселый шум» и близость восторженных друзей, не вызволяет его из печали.
Первая поэма Баратынского «Эда» , поэма психологическая (сам автор назвал ее «Финляндской повестью»), была написана в 1824 году. Поэма Баратынского - поэма романтическая, но в разработке ее поэт искал собственный путь. В предисловии к отдельному изданию «Эды» автор написал: «В поэзии две противоположные дороги приводят почти к той же цели: очень необыкновенное и совершенно простое, равно поражая ум и занимая воображение».
В простоте сюжета и была новизна поэмы. «Эду» высоко оценил Пушкин: «...Что за прелесть эта «Эда»! Оригинальности рассказа наши критики не поймут, - писал он 20 февраля 1826 г. Дельвигу. - Но какое разнообразие! Гусар, Эда и сам поэт, всякий говорит по-своему. А описание лифляндской природы... чудо!»
В поэме нет трагической коллизии, нет героической, исключительной (демонической) личности - в центре поэмы грустная история крестьянской девушки (доброй и кроткой). Соблазнивший ее гусар - весьма прозаическая личность (хотя некоторые черты и роднят его с традиционным романтическим злодеем). Природа - сурова, крестьянский быт - скромен и незатейлив. Где же тут разгореться сильным страстям? Но трогают своим искренним и глубоким чувством переживания героини. «Эда» не пользовалась успехом, как следующие поэмы Баратынского «Бал» (1828) и «Наложница» (1831).
В центре поэмы «Бал» женщина высшего света (своеобразный демонический образ) Нина Воронская и Арсений («посланник рока»), наделенный столь же сильными, не признающими границ страстями. И эти необыкновенные страсти в конце концов приводят героиню к трагической смерти; но жертвенность не соответствует ее характеру, нет реалистической мотивировки ее поступка - трагическая развязка кажется надуманной.
В своей последней поэме «Наложница» (переименованной в «Цыганку»), Баратынский стремится создать поэму «ультраромантическую». Для него «романтизм» (как понятие) - был в верности жизненной правде. Хотя автор и стремился к психологическому раскрытию характера своих героев, к реалистическим подробностям, поэма его вызвала резкие упреки критики в неестественности, в «низкости» сюжета.
Неуспех своих поэм и у критики и у читателей Баратынский болезненно переживал. И эти чувства душевного одиночества, непонятости (определенную роль сыграл и личный разрыв с бывшими друзьями - И. Киреевским и Н. Языковым) сказались и на его литературном творчестве. Из года в год все реже его стихотворения появлялись в журналах, не находя отклика в сердцах читателей и холодно встречаемые литературной критикой.
Пребывание за границей, казалось, разрушило этот безысходный пессимизм, «дикий ад» переживаний и страданий. В его стихотворениях «На посев леса» (1843), «Люблю я вас, богини пенья» (1844) уже появляются оптимистические ноты, вера в будущее своей литературной судьбы (само творчество показано в его стихах как сила, «предтеча жизненных невзгод»), в будущего понимающего критика. И это стремление к новому, надежду на лучшее будущее Баратынский выразил в одном из своих последних стихотворений «Пироскаф» (1844), стихотворении удивительно оптимистичном: в родстве с водной стихией поэт надеялся обрести душевное спокойствие, тот внутренний покой, которого долго был лишен:
Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов
Прежде, чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!
Нужды нет, близко ль, далеко до брега!
В сердце к нему приготовлена нега.
Вижу Фетиду; мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу я башни Ливурны,
Завтра увижу Элизий земной!
«Идешь, на меня похожий…» Марина Цветаева
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала - тоже!
Прохожий, остановись!Прочти - слепоты куриной
И маков набрав букет, -
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.Не думай, что здесь - могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед, -
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
- И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
Марина Цветаева по праву считается одной из самых ярких и самобытных русских поэтесс первой половины 20 века. Ее имя неразрывно связано с таким понятием, как женское мировосприятие в литературе, образное, тонкое, романтическое и непредсказуемое.
Одним из наиболее известных произведений Марины Цветаевой является стихотворение «Идешь, на меня похожий…», написанное в 1913 году. Оно оригинально как по форме, так и по содержанию, так как представляет собой монолог умершей поэтессы. Мысленно перенесясь на несколько десятилетий вперед, Марина Цветаева попыталась представить, каким будет ее последнее пристанище . В ее понятии это – старое кладбище, на котором растет самая вкусная и сочная в мире земляника, а также полевые цветы, которые так любила поэтесса. Ее произведение обращено к потомкам, точнее, к неизвестному человеку, который блуждает среди могил, с любопытством вглядываясь в полустертые надписи на памятниках. Марина Цветаева, верившая в загробную жизнь, предполагает, что сможет наблюдать за этим незваным гостем и с грустью завидовать тому, что он также, как когда-то и она сама, гуляет по старым кладбищенским аллеям, наслаждаясь тишиной и покоем этого удивительного места, овеянного мифами и легендами.
«Не думай, что здесь — могила, что я появлюсь, грозя», — обращается к неизвестному собеседнику поэтесса, словно бы призывая его чувствовать себя на погосте свободно и непринужденно . Ведь ее гость жив, поэтому должен наслаждаться каждой минутой своего пребывания на земле, получая от этого радость и наслаждение. «Я слишком сама любила, смеяться, когда нельзя», — отмечает при этом Цветаева, подчеркивая, что никогда не признавала условностей и предпочитала жить так, как подсказывает ей сердце. При этом поэтесса говорит о себе исключительно в прошедшем времени, утверждая, что она тоже «была» и испытывала самые разнообразные чувства, начиная от любви и заканчивая ненавистью. Она была живой!
Философские вопросы жизни и смерти никогда не были чужды Марине Цветаевой. Она считала, что жизнь надо прожить так, чтобы она была яркой и насыщенной. А смерть – это не повод для грусти, потому что человек не исчезает, а лишь переходит в другой мир, который остается загадкой для тех, кто жив. Поэтому поэтесса просит своего гостя: «Но только не стой угрюмо, главу опустив на грудь». В ее понятии смерть также естественна и неизбежна, как и сама жизнь. И если человек уходит, то это вполне закономерно. Поэтому не следует предаваться печали. Ведь те, кто умер, будут жить до тех пор, пока о них кто-то помнит. И это, по мнению Цветаевой, является гораздо более важным, чем любые другие аспекты человеческого бытия.
Иронизируя над собой, поэтесса обращается к незнакомцу со словами «И пусть тебя не смущает мой голос из-под земли». В этой короткой фразе заключено и легкое сожаление о том, что жизнь не бесконечна, и восхищение будущим поколением, и смирение перед неизбежностью смерти. Однако в стихотворении «Идешь, на меня похожий..» нет ни одного намека на страх перед тем, что жизнь рано или поздно закончится. Наоборот, это произведение наполнено светом и радостью, легкостью и неизъяснимым очарованием.
Именно так, с непринужденностью и изяществом, Марина Цветаева относилась к смерти . Видимо, поэтому она смогла принять решение самостоятельно уйти из жизни после того, как посчитала, что ее творчество никому не нужно. И самоубийство поэтессы в Елабуге, являющееся актом доброй воли, можно расценивать, как освобождение от непосильной ноши, которой является жизнь, и обретение вечного покоя в потустороннем мире, где нет жестокости, предательства и безразличия.
Стихотворение «Идёшь, на меня похожий» написано Мариной Цветаевой ещё в 1913 году, но сейчас, по прошествии века с хвостиком, эти строки во многом выглядят пророческими, не теряя при этом своего загадочного мистицизма.
В мире мёртвых
Поверхностный анализ открывает повествование, в котором некто бродит среди могил и он становится объектом внимания загадочной героини под именем Марина. Она, находясь в мире мёртвых, видит своё сходство с человеком и желает его обратить на себя внимание:
Прохожий, остановись!
Чем привлёк внимание Марины незнакомец? Сходством, ведь он идёт, опустив глаза вниз, как любила делать героиня. После первого призыва остановиться, прохожий останавливается и начинается обращение к нему, в чём-то исповедь. Марина призывает прохожего не бояться смеяться, как этого не боялась она:
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
Голос покойника
Измученная душа поднимается для общения, она истомилась одиночеством и хочет поговорить, пусть это обычный прохожий. Сблизиться Марина хочет через простой совет отведать кладбищенской земляники, ведь ей дорог этот диалог, это крик закованной в цепи могилы души.
В завершении беседы (скорее, монолога) героиня пытается избавить незнакомца от грустных дум в будущем, ведь не каждый день к тебе обращаются на кладбище:
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Жизнь и смерть
Что там внизу неизвестно, наверху жизнь, присыпанная золотой пылью в знак божественного начала бытия.
Уже в 1913 году, когда Цветаева полна жизни и планов, поэтессой пишутся строки про загробный мир. Она тоже была прохожей, опуская глаза вниз сначала в России, потом в Европе, потом снова и в последний раз в России.
Стихотворение «Идёшь, на меня похожий» - это обращение к живым, чтобы они ценили эту жизнь здесь и сейчас, не слишком часто опуская глаза вниз и позволяя себе изредка смеяться даже тогда, когда нельзя.
P.S. А почему кладбищенская земляника и правда самая крупная и сладкая? Возможно, потому что у неё очень внимательные хозяева, которые хотят, чтобы их могилы украшали только лучшие ягоды.
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала - тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти - слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь - могила,
Что я появлюсь, грозя...
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже была прохожий!
Прохожий, остановись!
