Художественное своеобразие лирики акмеизм. Акмеизм как литературное направление. Эстетическая зрелость поэзии

Судьба человека – судьба народная. (по рассказу Шолохова «Судьба человека»)

В этом рассказе Шолохов изобразил судьбу рядового советского человека, прошедшего войну, плен, испытавшего много боли, тягот, потерь, лишений, но не сломленного ими и сумевшего сохранить теплоту души.
Впервые мы встречаем главного героя Андрея Соколова у переправы. Представление о нем мы получаем через впечатление рассказчика. Соколов- высокий, сутуловатый мужчина, у него большие темные руки, глаза «словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть». Жизнь оставило в его внешности глубокие и страшные следы. Но он говорит о своей жизни, что она была у него обыкновенная, хотя, как мы узнали позже, на самом деле она была полна ужасных потрясений. Но Андрей Соколов не считает, что Бог должен дать ему больше, чем другим.
А во время войны многих русских людей постигла такая же трагическая судьба. Андрей Соколов, словно ненароком, поведал случайному встречному горестную историю, которая произошла именно с ним, а перед нашими глазами встал обобщенный образ русского человека, наделенный чертами подлинной человечности и настоящего героизма.
Шолохов использовал здесь композицию «рассказ в рассказе». Соколов сам повествует о своей судьбе, этим писатель добивается того, что все звучит искренне и достоверно, и мы верим в реальное существование героя. Многое накопилось, наболело в его душе, и вот, встретив случайного слушателя, он поведал ему о всей своей жизни. Андрей Соколов прошел свой путь, как и многие советские люди: довелось ему и в Красной Армии послужить, и страшный голод, от которого умерли все его близкие, испытать, и на кулаков «поишачить». Потом он пошел на завод, стал рабочим.
Когда Соколов женился, в его жизни появилась светлая полоса. Его счастье было в семье. О жене Ирине он отзывался с любовью и нежностью. Она была умелой хранительницей домашнего очага, старалась создать в доме уют и теплую атмосферу, и это у неё получалось, за что муж ей был безмерно благодарен. Между ними было полное взаимопонимание. Андрей сознавал, что она тоже в жизни хлебнула много горя, для него в Ирине важна была не внешность; он видел её главное достоинство - прекрасную душу. А она, когда н приходил злой с работы, не озлоблялась в ответ, не отгораживалась от него колючей стеной, а стремилась снять напряжение лаской и любовью, понимая, что мужу приходиться много и тяжело работать, чтобы обеспечить им безбедное существование. Они создали друг для друга свой маленький мирок, куда она пыталась не пускать злобу внешнего мира, что ей удавалось, и они были счастливы вместе. Когда у них появились дети, Соколов откололся от товарищей с их пьянками, всю получку стал приносить домой. В этом проявилось его качество абсолютного отсутствия эгоизма по отношению к семье. Андрей Соколов нашел свое нехитрое счастье: жена- умница, дети- отличники, свой собственный домик, скромный достаток- это все, что ему было нужно. У Соколова очень простые запросы. Для него важны духовные ценности, а не материальные.
Но война разрушила его жизнь, как и тысячи жизней других людей.
Андрей Соколов пошел на фронт выполнять свой гражданский долг. Тяжело ему казалось прощание с семьей. Сердце его жены предчувствовало, что эта разлука навсегда. Тогда он оттолкнул на мгновение, разозлился, посчитав, что она его «заживо хоронит», а вышло все наоборот: он вернулся, а семья погибла. Эта потеря для него - страшное горе, и сейчас он винит себя за каждую мелочь, вспоминает каждый свой шаг: не обидел ли чем-нибудь жену, не сделал ли когда-либо ошибки, где недодал тепла своим близким. И с невыразимой болью он говорит: «До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда её оттолкнул!» Это потому, что нечего нельзя вернуть, ничего нельзя изменить, все самое дорогое утеряно навсегда. Но соколов несправедливо себя обвиняет, потому что он сделал все, что мог, чтобы вернуться живым, и честно выполнял этот долг.
Когда нужно было отвезти боеприпасы батарее, оказавшейся без снарядов под вражеским огнем, командир автороты спросил: «Проскочишь Соколов?» Но для него этот вопрос изначально был решенный: «А тут и спрашивать нечего было. Там товарищи мои, может погибают, а я тут чухаться буду?» ради товарищей он, не задумывался, готов подвергнуть себя любой опасности, даже пожертвовать собой: «какая же тут может быть осторожность, когда там ребята с пустыми руками воюют, когда дорога вся артогнём простреливается». И в его машину попал снаряд, и Соколов оказался пленником. Много боли, тягостей, унижений претерпел он в плену, но в любой ситуации он сохранял свое человеческое достоинство. Когда немец велел снять ему сапоги, то он протянул тому и портянки, чем поставил фашиста в глупое положение в глазах товарищей. И враги смеялись не над унижением русского солдата, а над своим же.
Это качество Соколова проявилось и в сцене в церкви, когда он услышал, что один из солдат угрожал молодому командиру его выдать. Соколову противна мысль, что русский человек способен на такое гнусное предательство. Андрей задушил негодяя, и ему стало так отвратительно, «будто он не человека, а какого-то гада душил». Соколов пытался бежать из плена, он во что бы то ни стало хотел вернуться к своим». Однако в первый раз ему это не удалось, его нашли с собаками, избили, истерзали и посадили в карцер на месяц. Но это его не сломило, мечта о побеге у него осталась. Его поддерживала мысль о том, что на Родине его ждут, и должны дождаться. В плену он переживал «нелюдские муки», как и тысячи других русских военнопленных. Их жестоко избивали, морили голодом, кормили так, что - бы только могли держаться на ногах, давили непосильной работой. Добивали и новости о немецких победах. Но и это не сломило несгибаемый дух русского солдата, вырвались из груди Соколова горькие слова протеста: «Им по четыре кубометра выработки надо, а на могилу каждому из нас и одного кубометра через глаза хватит». И какой-то подлец донес командиру лагеря об этом. Вызвали Соколова к лагерфюреру, а это означало растрел. Андрей шел и прощался с окружающим миром, но не себя жалел он в эти минуты, а жену Ирину и детей, однако прежде всего он думал о том, чтобы собраться с духом и бесстрашно глядеть в лицо смерти, не уронить чести русского солдата перед врагами.
Но впереди его еще ожидала испытание. Немец перед расстрелом предложил Андрею выпить за победу немецкого оружия и дал кусочек хлеба с салом. Это было серьезным испытанием для изголодавшегося до смерти человека. Но у Соколова была несгибаемая и поразительной силы патриотизм. Даже перед смертью, доведенный до физического истощения, он не поступился своим принципам, не стал пить за победу врагов, он выпил за свою погибель, он не стал закусывать и после первого, и после второго стакана и лишь после третьего откусил маленький кусочек. Даже немцы, не считавшие русских пленных за людей, были поражены удивительной стойкостью и чувством высочайшего человеческого достоинства русского солдата. Его мужество спасло ему жизнь, его даже наградили хлебом и салом, которое он честно разделил с товарищами.
В конце концов, Соколову удалось сбежать, но и тут он думал о долге перед Родиной и привез с собой немецкого инженера с ценной информацией. Андрей Соколов тем самым является образцом патриотизма, присущего русскому народу.
Но жизнь не пощадила Андрея, он не был исключением среди тысяч трагических судеб. Война отняла у него семью, и в самый День Победы его гордость – единственного сына. Но она не смогла уничтожить дух русского человека. Андрей сумел сохранить в душе теплоту для маленького мальчика, сиротки, которого нашёл у дверей чайной и стал для него отцом. Соколов не мог жить только для себя, это казалось ему бессмысленно, ему нужно было о ком то заботиться, на кого-то обратить не растраченную любовь к утерянной на всегда семье. В этом мальчике сосредоточилась теперь вся жизнь Соколова. И даже когда его постигла очередная неудача: подвернулась под машину на дороге злосчастная корова, и от него несправедливо отобрали водительские права, он не озлобился, потому что теперь у него был маленький человечек, для которого стоит жить и сохранять душевное тепло.
Вот так Шолохов представил перед нами нелёгкую жизнь одного рядового русского человека. Он – обыкновенный солдат – труженик, каких в Советской Армии насчитывались миллионы. И даже трагедия, пережитая им, не является исключительной: в годы нашествия фашистов на нашу страну многие люди потеряли своих самых дорогих и близких.
Таким образом, мы видим за этой личной, индивидуальной судьбой судьбу всего русского народа, народа-героя, вынесшего на своих плечах все тяготы и ужасы войны, отстоявшего в непосильной борьбе с врагом свободу своей Родины.

Начало 1900-х было расцветом символизма, но к 1910-м годы начался кризис этого литературного направления. Попытка символистов возгласить литературное движение и овладеть художественным сознанием эпохи потерпела неудачу. Вновь остро поднят вопрос об отношениях искусства к действительности, о значении и месте искусства в развитии русской национальной истории и культуры.

Должно было появиться некое новое направление, иначе ставящее вопрос о соотношении поэзии и действительности. Именно таким и стал акмеизм.

В 1911 году в среде поэтов, стремившихся создать новое направление в литературе, возникает кружок “Цех поэтов”, во главе которого становятся Николай Гумилёв и Сергей Городецкий. Членами “Цеха” были в основном начинающие поэты: А. Ахматова, Н. Бурлюк, Вас. Гиппиус, М. Зенкевич, Георгий Иванов, Е. Кузьмина-Караваева, М. Лозинский, О. Мандельштам, Вл. Нарбут, П. Радимов. В разное время к «Цеху поэтов» и акмеизму были близки Е. Кузьмина-Караваева, Н. Недоброво, В. Комаровский, В. Рождественский, С. Нельдихен. Наиболее яркими из «младших» акмеистов были Георгий Иванов и Георгий Адамович. Всего вышло четыре альманаха «Цех поэтов» (1921 - 1923, первый под названием «Дракон», последний издан уже в Берлине эмигрировавшей частью «Цеха поэтов»).

О создании же литературного направления под названием «акмеизм» было официально заявлено 11 февраля 1912 года на заседании «Академии стиха», а в № 1 журнала «Аполлон» за 1913 год появились статьи Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» и Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии», которые считались манифестами новой школы.

В своей знаменитой статье «Наследие символизма и акмеизм» Н. Гумилёв писал: «На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме». В выбранном названии этого направления утвердилось стремление самих акмеистов постигать вершины литературного мастерства. Символизм очень тесно был связан с акмеизмом, что его идеологи постоянно и подчеркивали, в своих идеях отталкиваясь от символизма.

В статье «Наследие символизма и акмеизм» Гумилев, признавая, что «символизм был достойным отцом», заявил, что он «закончил свой круг развития и теперь падает». Проанализировав как отечественный, так и французский и германский символизм, он сделал вывод: «Мы не согласны приносить ему (символу) в жертву прочие способы воздействия и ищем их полной согласованности», «Акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню. А один из принципов нового направления - всегда идти по линии наибольшего сопротивления».

Рассуждая об отношениях мира и человеческого сознания, Гумилёв требовал «всегда помнить о непознаваемом», но при этом «не оскорблять своей мысли о нём более или менее вероятными догадками». Отрицательно относясь к устремлённости символизма познать тайный смысл бытия (он оставался тайным и для акмеизма), Гумилёв декларировал «нецеломудренность» познания «непознаваемого», «детски мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания», самоценность «мудрой и ясной» окружающей поэта действительности. Таким образом, акмеисты в области теории оставались на почве философского идеализма.

Основное внимание акмеистов было сосредоточено на поэзии. Конечно, была у них и проза, но именно стихи сложили это направление. Как правило, это были небольшие по объему произведения, иногда в жанре сонета, элегии. Самым главным критерием стало внимание к слову, к красоте звучащего стиха. Говорить об общей тематике и стилистических особенностях довольно сложно, так как у каждого выдающегося поэта, чьи, как правило, ранние, стихи можно отнести к акмеизму, были свои характерные черты.

Но везде соблюдена рифма, ритм и стихотворный размер. Предложения, как правило, простые, без сложных многоступенчатых оборотов. Лексика по преимуществу нейтральная, в акмеизме практически не использовались устаревшие слова, высокая лексика. Впрочем, разговорная лексика также отсутствует. Нет и примеров «словотворчества», неологизмов, оригинальных фразеологизма. Стих ясен и понятен, но при этом необычайно красив. Если посмотреть на части речи, то преобладают существительные и глаголы. Личных местоимений практически нет, так как акмеизм в большей степени обращен к внешнему миру, а не к внутренним переживаниям человека. Различные выразительные средства присутствуют, однако не играют определяющей роли. Из всех тропов преобладает сравнение. Таким образом, акмеисты создавали свои стихи не за счет многоступенчатых конструкций и сложных образов – их образы ясны, а предложения довольно просты. Но их отличает стремление к красоте, возвышенности этой самой простоты. И именно акмеисты смогли заставить обычные слова заиграть совершенно по-новому.

Несмотря на многочисленные манифесты, акмеизм все же остался слабо выраженным как целостное направление. Основная его заслуга в том, что он смог объединить многих талантливых поэтов. Со временем все они, начиная с основоположника школы Николая Гумилева, «переросли» акмеизм, создали свой особенный, уникальный стиль. Однако это литературное направление так или иначе помогло их таланту развиться. И уже по этому можно отвести акмеизму почетное место в истории русской литературы начала XX века.

Но тем не менее можно выделить основные черты поэзии акмеизма. Во-первых, внимание к красоте окружающего мира, к мельчайшим деталям, к далеким и непознанным местам. При этом акмеизм не стремится познать иррациональное. Он помнит о нем, но предпочитает оставлять нетронутым. Что же касается непосредственно стилистических особенностей, то это стремление к простым предложениям, нейтральной лексике, отсутствию сложных оборотов и нагромождения метафор. Однако при этом поэзия акмеизма остается необычайно яркой, звучной и красивой.

В своей знаменитой статье «Наследие символизма и акмеизм» Н. Гумилёв писал: «На смену символизма идет новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от греческого слова бчмЮ (“акме”) высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме» Здесь и далее: Гумилев Н. Критика русского постсимволизма: Антология. - М.: Олимп, АСТ, 2002. - 384 с. - С. 20 - 25..

В выбранном названии этого направления утвердилось стремление самих акмеистов постигать вершины литературного мастерства. Символизм очень тесно был связан с акмеизмом, что его идеологи постоянно и подчеркивали, в своих идеях отталкиваясь от символизма.

В статье «Наследие символизма и акмеизм» Гумилев, признавая, что «символизм был достойным отцом», заявил, что он «закончил свой круг развития и теперь падает». Проанализировав как отечественный, так и французский и германский символизм, он сделал вывод: «Мы не согласны приносить ему (символу) в жертву прочие способы воздействия и ищем их полной согласованности», «Акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню. А один из принципов нового направления - всегда идти по линии наибольшего сопротивления».

О различиях между символизмом и акмеизмом писал также Сергей Городецкий в статье «Некоторые течения современной русской поэзии»: «Борьба между акмеизмом и символизмом, если это борьба, а не занятие покинутой крепости, есть, прежде всего, борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю. Символизм, в конце концов, заполнив мир «соответствиями», обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще. Звезда Маир, если она есть, прекрасна на своем месте, а не как невесомая точка опоры невесомой мечты. Тройка удала и хороша своими бубенцами, ямщиком и конями, а не притянутой под ее покров политикой. И не только роза, звезда Маир, тройка - хороши, т. е. не только хорошо все уже давно прекрасное, но и уродство может быть прекрасно. После всех «неприятий» мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий» Городецкий С. Некоторые течения в современной русской поэзии // Критика русского постсимволизма: Антология. - М.: Олимп, АСТ, 2002. - 384 с. - С. 12 - 20..

Помимо символизма, акмеисты выявляли следующих своих предшественников: Уильяма Шекспира, Франсуа Рабле, Франсуа Вийона и Теофиля Готье. Считалось, что Шекспир показал внутренний мир человека, Рабле - тело и его радости, мудрую физиологичность, Вийон поведал о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе; Теофиль Готье для этой жизни нашёл в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента - вот к чему стремились акмеисты.

Известное стихотворение Теофиля Готье «Искусство», переведенное Гумилевым, воспринималось как своеобразное кредо акмеизма:

Искусство тем прекрасней,

Чем взятый материал бесстрастней:

Стих, мрамор иль металл…

Именно «бесстрастный материал» характерен для поэзии акмеистов.

Рассуждая об отношениях мира и человеческого сознания, Гумилёв требовал «всегда помнить о непознаваемом», но при этом «не оскорблять своей мысли о нём более или менее вероятными догадками». Отрицательно относясь к устремлённости символизма познать тайный смысл бытия (он оставался тайным и для акмеизма), Гумилёв декларировал «нецеломудренность» познания «непознаваемого», «детски мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания», самоценность «мудрой и ясной» окружающей поэта действительности.

Одним из главных критериев в поэзии акмеизма стало внимание к слову, к красоте звучащего стиха. Складывалась некая общая ориентация на другие, чем у символистов, традиции русского и мирового искусства. Говоря об этом, В. М. Жирмунский в 1916 г. писал: «Внимание к художественному строению слов подчёркивает теперь не столько значение напевности лирических строк, их музыкальную действенность, сколько живописную, графическую чёткость образов; поэзия намёков и настроений заменяется искусством точно вымеренных и взвешенных слов... есть возможность сближения молодой поэзии уже не с музыкальной лирикой романтиков, а с чётким и сознательным искусством французского классицизма и с французским XVIII веком, эмоционально бедным, всегда рассудочно владеющим собой, но графичным богатым многообразием и изысканностью зрительных впечатлений, линий, красок и форм» Жирмунский В.М. Преодолевшие символизм.: статья [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://gumilev.ru/main.phtml?aid=5000895.

В статье 1919 года «Утро акмеизма» О. Мандельштам выделял «слово как таковое» как важнейшую составляющую акмеизма. «Медленно рождалось "слово как таковое". Постепенно, один за другим, все элементы слова втягивались в понятие формы, только сознательный смысл. Логос, до сих пор ошибочно и произвольно почитается содержанием. От этого ненужного почета Логос только проигрывает. Логос требует только равноправия с другими элементами слова. Футурист, не справившись с сознательным смыслом как с материалом творчества, легкомысленно выбросил его за борт и по существу повторил грубую ошибку своих предшественников.

Для акмеистов сознательный смысл слова, Логос, такая же прекрасная форма, как музыка для символистов» Мандельштам О. Утро акмеизма // Мандельштам О. Об искусстве. - М.: Искусство, 1995..

Исследователи отмечают, что язык для акмеистов был не только материалом, средством, но и целью. Для них «…необходимо, чтобы вещь не была (или, по крайней мере, чтобы не только она была) хозяином слова, чтобы слово обрело ту независимость, которая одна и придает ему высшую поэтическую силу». См. Левин Ю.И., Сегал Д.М., Тименчик Р.Д., Топоров В.Н., Цивьян Т.В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Смерть и бессмертие поэта: Материалы науч. конф. / Сост. М.З. Воробьева, И.Б. Делекторская, П.М. Нерлер, М.В. Соколова, Ю.Л. Фрейдин. - М.: РГГУ, 2001. - 320 с. С. 286-287. Именно так достигается неповторимая красота звучания акмеистических стихов.

Также исследователи отмечают, что в творчестве акмеистов сместилась граница между стихами и прозой. Точнее говоря, поэты привнесли в свои стихи элементы, характерные в первую очередь для прозаических произведений. Это проявляется в наличии сюжета, большого числа героев, сложной композиции, присутствии диалогов, использование различных пластов речи и т.д. По мнению авторов известного исследования «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма», такое совмещение поэзии и прозы делалось «ради максимального спрессовывания мира произведения - ведь именно проза под пером Пушкина, Гоголя, Толстого, в особенности Достоевского приобрела способность предельно полно впитывать в себя и адекватно передавать на своем языке содержание <…> внеположного мира» Указ. соч. С. 289.. Особенно ярко этот прием проявляется в творчестве Ахматовой, о которой Мандельштам писал в 1922 году: «Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и богатство русского романа XIX века».