Сочинение «Тема истории в поэзии Пастернака. Темы и вариации

Поэзия Бориса Пастернака

Тема природы. Природа в восприятии Пастернака – воплощение естественности, синоним самой жизни. Поэт избегает сложных размышлений над тайнами бытия, мир существует – и Пастернак не спрашивает зачем, а просто принимает в его первозданности и чуде. Лирическому герою Пастернака дано видеть мир каждый раз словно заново, удивляться ему, узнавая и не узнавая. Восторженное и даже больше – «благодарственное» - отношение к природе отражено в стихотворении «Иней». Движение в природе воспринимается как бесконечное и одновременно простое чудо бытия – и вот уже исчезает недоверие перед зимним безмолвием, появляется ощущение сказки, заворожённости:

И белому мертвому царству,

Бросавшему мысленно в дрожь,

Я тихо шепчу: "Благодарствуй,

Ты больше, чем просят, даешь".

Восхищение миром выливается в страстное благодарение за чудо жизни, чудо творения.

В поэзии Пастернака чувствуется доверие к жизни , приятие и ее светлых, и ее трагических начал . Стихотворения Пастернака о природе удивительно светлые, даже если поэт обращается к изображению проливного дождя, града, как, например, в стихотворении «После дождя». Сами моменты хаоса, когда «всё опрометью, вразноряд», когда «у тополя жилы полопались», - это лишь одно из проявлений бесконечно прекрасного бытия.

Для Пастернака ценна идея одухотворенного единства мира . Это единство не предполагает однообразия, напротив, единство мира – это единство многообразия, «подробностей». Жизнь детальна, «подробна» и прекрасна в каждой «подробности»:

Не надо толковать,

Зачем так церемонно

Мареной и лимоном

Обрызнута листва.

В стихотворении «Когда разгуляется» природа, в ее бесконечной детальности, постоянных преображениях, мимолетных изменениях, воспринимается поэтом как самое великое чудо, как «мир, тайник вселенной», и быть частью этого чуда – величайшее счастье:

Природа, мир, тайник вселенной, Я службу долгую твою, Объятый дрожью сокровенной, B слезах от счастья отстою.

Основные стихии мира – природа, любовь, творчество – не существуют раздельно. Сама природа – творец, художник . Зима в стихотворении «Снег идёт» не просто преображает мир, а лепит его заново, создает его по своим законам. Снег идёт – и каждый миг жизни не тождествен самому себе, всё в движении и постоянном преображении. Сам мир словно удивляется разнообразию своих преображений («Удивлённые растенья»). Движение мира и движение человеческой жизни взаимосвязаны, снегопад заставляет думать о быстротечности времени, но не с тоской и отчаянием, а с благодарностью за чудо этого движения, позволяющего еще более обостренно впитывать в себя красоту мира:

Снег идёт, густой-густой,

В ногу с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?

Взаимопроникновение человеческого и природного также говорит о единстве мира. Природа, жизнь, искусство – это синонимы. В стихотворении «Февраль. Достать чернил и плакать!..» отражается уникальный взгляд Пастернака на природу, в которой и «грохочущая грязь», и «лужи», и «тысячи грачей», похожие на «обугленные груши», становятся основами творчества. Для поэзии в мире нет «высокого» и «низкого» - всё прекрасно, и всё есть чудо. Стихи приходят сами, словно приносимые февральским ветром, не случайно Пастернак говорит не «слагаю», а именно «слагаются». Искусство рождается из самой природы, природа и творчество – единосущностны.

В поздних стихотворениях поэта появляется стилистическая простота, ясность, как, например, в стихотворении «Сосны». Природа – это не столько пейзаж, сколько огромный одухотворенный мир, в который свободно вхож человек. «Причтённый лику сосен», поэт раздвигает пространство и освобождается от времени – и вот уже за соснами видит море с волнами, «обрушивающими град креветок со взбаломученного дна», становится «бессмертным на время». В мире природы всё слито, нет ни пространственных, ни временны х преград.

Одухотворение природы, ее олицетворение чувствуется и в стихотворении «Июль». Всё стихотворение – развернутая метафора: июль уподобляется домовому, весёлому, шаловливому призраку, «баловнику», «дачнику». Обилие глаголов, что привносит ощущение мягкого движения; ритмический рисунок, в основе которого ясный и краткий четырехстопный ямб передают лёгкость и свежесть июльского «воздуха лугового». Июльские грозы, летний воздух, танцующая от сквозняка занавеска, пух одуванчика, запах травы, лопух – все эти узнаваемые детали июля становятся знаком поэзии, деталями многомерного бытия.

Тема любви . Любовь в поэзии Пастернака становится одной из стихий бесконечно многогранного бытия. Стихотворение «Никого не будет в доме» соединяет прошлое и будущее, мечту и реальность, печаль и пробуждение от неё. Зима, сумерки, летящие хлопья снега – и появившаяся на пороге любимая «в чём-то впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют». Всё это сливается воедино, становится деталями этого уникального, неповторимого мига. Такое обостренное ощущение богатства и многогранности мгновения можно встретить у Фета, такое же ощущение нерасторжимости реальности и мечты – у Блока.

Стихотворение «Мело, мело по всей земле» - одно из самых мелодичных: музыкальность создается за счет лексических повторов, ассонансов «о» и «е», сочетания четырехстопного и двустопного ямба в ритмическом рисунке строф. Это стихотворение – о простом, земном счастье любви. Рефрен строки «свеча горела на столе, свеча горела» композиционно скрепляет всё воедино: беспредельное пространство земли («мело, мело по всей земле, во все пределы») и пространство комнаты, природное и человеческое, холод и жар, свет и мглу. Два человека своей любовью создали этот единый и гармоничный в своем многообразии мир.

В стихотворении «Любить иных – тяжёлый крест» создается облик любимой – но не внешний, детально-портретный, а сущностный: «ты прекрасна без извилин», «прелести твой секрет разгадке жизни равносилен». Любимая – воплощение высокой и прекрасной простоты, она умеет жить в гармонии с окружающим миром, бесхитростна, бескорыстна и чиста, «как воздух». Это же ощущение ясности, простоты и гармонии она дарует и своему любимому, который словно «прозревает» и «просыпается» для жизни. Любовь – это отдача, щедрое и бескорыстное дарение.

Тема творчества . Творчество – еще одна тема поэзии Пастернака. Стихотворение «Про эти стихи» входит в сборник, в самом названии обнаруживающий открытость Пастернака жизни – «Сестра моя – жизнь» (1922 год). Это стихотворение о творчестве и творце, о существовании творца в особой Вселенной, где абсолютно свободен творящий дух. Вещи оживают, нет грани между живым и неживым, бытом и бытием, сегодняшним и прошедшим. Творец живет вне времени, творчество – это свобода, преодоление времени:

В кашне, ладонью заслонясь,

Сквозь фортку крикну детворе:

Какое, милые, у нас

Тысячелетье на дворе?

Собеседники и современники поэта - Эдгар По, Байрон, Лермонтов.

Мир един, в нём нет ничего второстепенного, незначимого, а потому «эти стихи» сосуществуют «с стеклом и солнцем пополам», зимним потолком и сырыми углами. Пастернак не разделяет реалии мира на «поэтические» и «непоэтические» - всё значимо, всё незаменимо, всё словно пронизано поэзией, а потому даже «чердак» может «задекламировать» поэтические строчки. Сам мир – творец:

Буран не месяц будет месть,

Концы, начала заметёт.

В стихотворении «Определение поэзии» Пастернак утверждает, что искусство вбирает и отражает целый мир, более того: поэзия – это и есть мир в его малом и великом:

Это - круто налившийся свист,

Это - щелканье сдавленных льдинок.

Это - ночь, леденящая лист,

Это - двух соловьев поединок.

Это - сладкий заглохший горох,

Это - слезы вселенной в лопатках,

Это - с пультов и с флейт – Figaro

Низвергается градом на грядку.

Мир отражается в творчестве, проходя через сердце творца, - об этом стихотворение «Во всём мне хочется дойти до самой сути»:

В стихи б я внёс дыханье роз,

Дыханье мяты,

Луга, осоку, сенокос,

Грозы раскаты.

Так некогда Шопен сложил

Живое чудо

Фольварков, парков, рощ, могил

В свои этюды.

Познать саму суть творчества, природы, любви – в этом видит лирический герой Пастернака свое предназначение:

Во всём мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте,

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Философская лирика . Суть творчества как вселенской стихии выражена в стихотворениях «Гамлет» и «Гефсиманский сад». Гамлет и Христос творят волею пославших их, выполняют свое предназначение. Это жертва во имя будущего. Они одиноки, не поняты: Гамлет – современниками, Христос – учениками. Сложно остаться самим собой в мире, где «всё тонет в фарисействе». Для Гамлета наступил последний акт жизни, для Христа Гефсиманский сад – место испытания духа, решимости принести себя в жертву. Гамлет и Христос понимают, что прийти в этот мир с чем-то новым – это и величие, и трагедия.

Борис Пастернак

Темы и вариации

Пастернак Борис

Темы и вариации

Борис Пастернак

Т Е М Ы И В А Р И А Ц И И

П я т ь п о в е с т е й

Вдохновенье

Маргарита

Мефистофель

Т е м а с в а р и а ц и я м и

Вариации

Р а з р ы в

Я и х м о г п о з а б ы т ь

Н е с к у ч н ы й с а д

С т и х и р а з н ы х л е т

С м е ш а н н ы е с т и х о т в о р е н и я

Анне Ахматовой

Марине Цветаевой

Мейерхольдам

Пространство

Бабочка - буря

Отплытие

Рослый стрелок, осторожный охотник,

Памяти Рейснер

Приближенье грозы

Э п и ч е с к и е м о т и в ы

Двадцать строф с предисловием

Уральские стихи

Матрос в Москве

К октябрьской годовщине

Белые стихи

В Ы С О К А Я Б О Л Е З Н Ь

Мелькает движущийся ребус,

Д е в я т ь с о т п я т ы й г о д

В нашу прозу с ее безобразьем

Мужики и фабричные

Морской мятеж

Студенты

Москва в декабре

Л е й т е н а н т ш м и д т

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

С п е к т о р с к и й

Т е м ы и в а р и а ц и и

П я т ь п о в е с т е й

Вдохновенье

По заборам бегут амбразуры, Образуются бреши в стене, Когда ночь оглашается фурой Повестей, неизвестных весне.

Без клещей приближенье фургона Вырывает из ниш костыли Только гулом свершенных прогонов, Подымающих пыль издали.

Этот грохот им слышен впервые. Завтра, завтра понять я вам дам, Как рвались из ворот мостовые, Вылетая по жарким следам.

Как в росистую хвойную скорбкость Скипидарной, как утро, струи Погружали постройки свой корпус И лицо окунал конвоир.

О, теперь и от лип не в секрете: Город пуст по зарям оттого, Что последний из смертных в карете

В то же утро, ушам не поверя, Протереть не успевши очей, Сколько бедных, истерзанных перьев Рвется к окнам из рук рифмачей!

Вода рвалась из труб, из луночек, Из луж, с заборов, с ветра, с кровель С шестого часа пополуночи, С четвертого и со второго.

На тротуарах было скользко, И ветер воду рвал, как вретище, И можно было до подольска Добраться, никого не встретивши. В шестом часу, куском ландшафта С внезапно подсыревшей лестницы, Как рухнет в воду, да как треснется Усталое: "итак, до завтра!" Автоматического блока Терзанья дальше начинались, Где с предвкушеньем водостоков Восток шаманил машинально. Дремала даль, рядясь неряшливо Над ледяной окрошкой в иней, И вскрикивала и покашливала За пьяной мартовской ботвиньей. И мартовская ночь и автор Шли рядом, и обоих спорящих Холодная рука ландшафта Вела домой, вела со сборища. И мартовская ночь и автор Шли шибко, вглядываясь изредка B мелькавшего как бы взаправду И вдруг скрывавшегося призрака. То был рассвет. И амфитеатром, Явившимся на зов предвестницы, Неслось к обоим это завтра, Произнесенное на лестнице. Оно с багетом шло, как рамошник. Деревья, здания и храмы Нездешними казались, тамошними, В провале недоступной рамы. Смещенных выносили замертво, Смещались вправо по квадрату. Смещенных выносили замертво, Никто не замечал утраты.

Маргарита

Разрывая кусты на себе, как силок, Маргаритиных стиснутых губ лиловей, Горячей, чем глазной маргаритин белок, Бился, щелкал, царил и сиял соловей. Он как запах от трав исходил. Он как ртуть Очумелых дождей меж черемух висел. Он кору одурял. Задыхаясь, ко рту Подступал. Оставался висеть на косе. И, когда изумленной рукой проводя По глазам, маргарита влеклась к серебру, То казалось, под каской ветвей и дождя Повалилась без сил амазонка в бору.

И затылок с рукою в руке у него, А другую назад заломила, где лег, Где застрял, где повис ее шлем теневой, Разрывая кусты на себе, как силок.

Мефистофель

Из массы пыли за заставы По воскресеньям высыпали, Меж тем как, дома не застав их, Ломились ливни в окна спален.

Велось у всех, чтоб за обедом Хотя б на третье дождь был подан, Меж тем как вихрь - велосипедом Летал по комнатным комодам.

Меж тем как там до потолков их Взлетали шелковые шторы, Расталкивали бестолковых Пруды, природа и просторы.

Длиннейшим поездом линеек Позднее стягивались к валу, Где тень, пугавшая коней их, Ежевечерне оживала.

В чулках как кровь, при паре бантов, По залитой зарей дороге, Упав как лямки с барабана, Пылили дьяволовы ноги.

Казалось, захлестав из низкой Листвы струей высокомерья, Снесла б весь мир надменность диска И терпит только эти перья.

Считая ехавших, как вехи, Едва прикладываясь к шляпе, Он шел, откидываясь в смехе, Шагал, приятеля облапя.

Извозчичий двор и встающий из вод В уступах - преступный и пасмурный Тауэр, И звонкость подков и простуженный звон Вестминстера, глыбы, закутанной в траур. И тесные улицы; стены, как хмель, Копящие сырость в разросшихся бревнах, Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль, Как лондон, холодных, как поступь, неровных. Спиралями, мешкотно падает снег. Уже запирали, когда он, обрюзгший, Как сползший набрюшник, пошел в полусне Bалить, засыпая уснувшую пустошь. Оконце и зерна лиловой слюды В свинцовых ободьях. - "Смотря по погоде. А впрочем... А впрочем, соснем на свободе. А впрочем - на бочку! Цирюльник, воды!" И, бреясь, гогочет, держась за бока, Словам остряка, не уставшего с пира Цедить сквозь приросший мундштук чубака Убийственный вздор. А меж тем у шекспира Острить пропадает охота. Сонет, Написанный ночью с огнем, без помарок, За дальним столом, где подкисший ранет Ныряет, обнявшись с клешнею омара, Сонет говорит ему:

"Я признаю Способности ваши, но, гений и мастер, Сдается ль, как вам, и тому, на краю Бочонка, с намыленной мордой, что мастью Bесь в молнию я, то есть выше по касте, Чем люди, - короче, что я обдаю Огнем, как на нюх мой, зловоньем ваш кнастер? Простите, отец мой, за мой скептицизм Сыновний, но сэр, но милорд, мы - в трактире. Что мне в вашем круге? Что ваши птенцы Пред плещущей чернью? Мне хочется шири! Прочтите вот этому. Сэр, почему ж? Bо имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов И вы с ним в бильярдной, и там - не пойму, Чем вам не успех популярность в бильрдной?" - Ему? Ты сбесился? - И кличет слугу, И, нервно играя малаговой веткой, Считает: полпинты, французский рагу И в дверь, запустя в приведенье салфеткой.

Т е м а с в а р и а ц и я м и

Bы не видали их,

Египта древнего живущих изваяний,

С очами тихими, недвижных и немых,

С челом, сияющим от царственных венчаний.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но вы не зрели их, не видели меж нами

И теми сфинксами таинственную связь.

Ап. Григорьев

Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа. Скала и - Пушкин. Тот, кто и сейчас, Закрыв глаза, стоит и видит в сфинксе Не нашу дичь: не домыслы втупик Поставленного грека, не загадку, Но предка: плоскогубого хамита, Как оспу, перенесшего пески, Изрытого, как оспою, пустыней, И больше ничего. Скала и шторм.

В осатаненьи льющееся пиво С усов обрывов, мысов, скал и кос, Мелей и миль. И гул, и полыханье Окаченной луной, как из лохани, Пучины. Шум и чад и шторм взасос, Светло, как днем. Их озаряет пена. От этой точки глаз нельзя отвлечь. Прибой на сфинкса не жалеет свеч И заменяет свежими мгновенно. Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа. На сфинксовых губах - соленый вкус Туманностей. Песок кругом заляпан Сырыми поцелуями медуз.

Он чешуи не знает на сиренах, И может ли поверить в рыбий хвост Тот, кто хоть раз с их чашечек коленных Пил бившийся, как об лед, отблеск звезд?

Скала и шторм и - скрытый ото всех Нескромных - самый странный, самый тихий, Играющий с эпохи псамметиха Углами скул пустыни детский смех...

Вариации

1. Оригинальная

Над шабашем скал, к которым Сбегаются с пеной у рта, Чадя, трапезундские штормы, Когда якорям и портам, И выбросам волн, и разбухшим Утопленникам, и седым Мосткам набивается в уши Клокастый и пильзенский дым. Где ввысь от утеса подброшен Фонтан, и кого-то позвать Срываются гребни, но - тошно И страшно, и - рвется фосфат. Где белое бешенство петель, Где грохот разостланных гроз, Как пиво, как жеванный бетель, Песок осушает взасос. Что было наследием кафров? Что дал царскосельский лицей? Два бога прощались до завтра, Два моря менялись в лице: Стихия свободной стихии С свободной стихией стиха. Два дня в двух мирах, два ландшафта, Две древние драмы с двух сцен.

2. Подражательная

На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих полн. Был бешен шквал. Песком сгущенный, Кровавился багровый вал. Такой же гнев обуревал Его, и, чем-то возмущенный, Он злобу на себе срывал. В его устах звучало "завтра", Как на устах иных "вчера". Еще не бывших дней жара Воображалась в мыслях кафру, Еще невыпавший туман Густые целовал ресницы. Он окунал в него страницы Своей мечты. Его роман Вставал из мглы, которой климат Не в силах дать, которой зной Прогнать не может никакой, Которой ветры не подымут И не рассеют никогда Ни утро мая, ни страда. Был дик открывшийся с обрыва Бескрайний вид. Где огибал Купальню гребень белогривый, Где смерчь на воле погибал, В последний миг еще качаясь, Трубя и в отклике отчаясь, Борясь, чтоб захлебнуться в миг И сгинуть вовсе с глаз. Был дик Открывшийся с обрыва сектор Земного шара, и дика Необоримая рука, Пролившая соленый нектар В пространство слепнущих снастей, На протяженье дней и дней, В сырые сумерки крушений, На милость черных вечеров... На редкость дик, на восхищенье Был вольный этот вид суров.

Он стал спускаться. Дикий чашник Гремел ковшом, и через край Бежала пена. Молочай, Полынь и дрок за набалдашник Цеплялись, затрудняя шаг, И вихрь степной свистел в ушах. И вот уж бережок, пузырясь, Заколыхал камыш и ирис, И набежала рябь с концов. Но неподернут и свинцов Посередине мрак лиловый. А рябь! Как будто рыболова Свинцовый грузик заскользил, Осунулся и лег на ил С непереимчивой ужимкой, С какою пальцу самолов Умеет намекнуть без слов: Вода, мол, вот и вся поимка. Он сел на камень. Ни одна Черта не выдала волненья, С каким он погрузился в чтенье Евангелья морского дна. Последней раковине дорог Сердечный шелест, капля сна, Которой мука солона, Ее сковавшая. Из створок Не вызвать и клинком ножа Того, чем боль любви свежа. Того счастливейшего всхлипа, Что хлынул вон и создал риф, Кораллам губы обагрив, И замер на устах полипа.

Мчались звезды. B море мылись мысы. Слепла соль. И слезы высыхали. Были темны спальни. Мчались мысли, И прислушивался сфинкс к сахаре. Плыли свечи. И, казалось, стынет Кровь колосса. Заплывали губы Голубой улыбкою пустыни. В час отлива ночь пошла на убыль. Море тронул ветерок с марокко. Шел самум. Храпел в снегах архангельск. Плыли свечи. Черновик "пророка" Просыхал, и брезжил день на ганге.

Облако. Звезды. И сбоку Шлях и - алеко. Глубок Месяц земфирина ока: Жаркий бездонный белок. Задраны к небу оглобли. Лбы голубее олив. Табор глядит исподлобья, B звезды мониста вперив. Это ведь кровли халдеи Напоминает! Печет, Лунно; а кровь холодеет. Ревность? Но ревность не в счет! Стой! Ты похож на сирийца. Сух, как скопец-звездочет. Мысль озарилась убийством. Мщенье? Но мщенье не в счет! Тень, как навязчивый евнух. Табор покрыло плечо. Яд? Но по кодексу гневных Самоубийство не в счет! Прянул, и пыхнули ноздри. Не уходился еще? Тише, скакун, - заподозрят. Бегство? Но бегство не в счет!

Цыганских красок достигал, Болел цыганкой и тайн не делал Из черных дырок тростника В краю воров и виноделов.

Забором крался конокрад, Загаром крылся виноград, Клевали кисти воробьи, Кивали безрукавки чучел, Но шорох гроздий перебив, Какой-то рокот мер и мучил.

Там мрело море. Берега Гремели, осыпался гравий. Тошнило гребни изрыгать, Барашки грязные играли.

И шквал за шабо бушевал, И выворачивал причалы. В рассоле крепла бечева, И шторма тошнота крепчала.

Раскатывался балкой гул, Как баней шваркнутая шайка, Как будто говорил кагул В ночах с очаковскою чайкой.

В степи охладевал закат, И вслушивался в звон уздечек, В акцент звонков и языка Мечтательный, как ночь, кузнечик.

И степь порою спрохвала Волок, как цепь, как что-то третье, Как выпавшие удила, Стреноженный и сонный ветер.

Истлела тряпок пестрота, И, захладев, как медь безмена, Завел глаза, чтоб стрекотать, И засинел, уже безмерный, Уже, как песнь, безбрежный юг, Чтоб перед этой песнью дух Невесть каких ночей, невесть Каких стоянок перевесть.

Мгновенье длился этот миг, Но он и вечность бы затмил.

Больной следит. Шесть дней подряд Смерчи беснуются без устали. По кровле катятся, бодрят, Бушуют, падают в бесчувствии. Средь вьюг проходит рождество. Он видит сон: пришли и подняли. Он вскакивает. "Не его ль?" (Был зов. Был звон. Не новогодний ли?) Bдали, в кремле гудит иван, Плывет, ныряет, зарывается. Он спит. Пурга, как океан В величьи, - тихой называется.

С полу, звездами облитого, К месяцу, вдоль по ограде Тянется волос ракитовый, Дыбятся клочья и пряди. Жутко ведь, вея, окутывать Дымами кассиопею! Наутро куколкой тутовой Церковь свернуться успеет. Что это? Лавры ли киева Спят купола, или эдду Север взлелеял и выявил Перлом предвечного бреда? Так это было. Тогда-то я, Дикий, скользящий, растущий, Bстал среди сада рогатого Призраком тени пастушьей. Был он, как лось. До колен ему Снег доходил, и сквозь ветви Виделась взору оленьему На полночь легшая четверть. Замер загадкой, как вкопанный, Глядя на поле лепное: В звездную стужу, как сноп, оно Белой плескало копною. До снегу гнулся. Подхватывал С полу, всей мукой извилин Звезды и ночь. У сохатого Хаос веков был не спилен.

Может статься так, может иначе, Но в несчастный некий час Духовенств душней, черней иночеств Постигает безумье нас.

Стужа. Ночь в окне, как приличие, Соблюдает холод льда. В шубе, в креслах дух, и мурлычит - и Все одно, одно всегда.

И чекан сука, и щека его, И паркет, и тень кочерги Отливают сном и раскаяньем Сутки сплошь грешившей пурги.

Ночь тиха. Ясна и морозна ночь, Как слепой щенок - молоко, Всею темью пихт неосознанной Пьет сиянье звезд частокол.

Будто каплет с пихт. Будто теплятся. Будто воском ночь заплыла. Лапой ели на ели слепнет снег, На дупле - силуэт дупла.

Будто эта тишь, будто эта высь, Элегизм телеграфной волны Ожиданье, сменившее крик: "Отзовись!" Или эхо другой тишины.

Будто нем он, взгляд этих игл и ветвей, А другой, в высотах, - тугоух, И сверканье пути на раскатах - ответ На взыванье чьего-то ау.

Стужа. Ночь в окне, как приличие, Соблюдает холод льда. В шубе, в креслах дух, и мурлычет - и Все одно, одно всегда.

Губы, губы! Он стиснул их до крови, Он трясется, лицо обхватив. Вихрь догадок родит в биографе Этот мертвый, как мел, мотив.

4. Фуфайка больного

От тела отдельную жизнь, и длинней Bедет, как к груди непричастный пингвин, Бескрылая кофта больного - фланель: То каплю тепла ей, то лампу придвинь. Ей помнятся лыжи. От дуг и от тел, Терявшихся в мраке, от сбруи, от бар Валило! Казалось - сочельник потел! Скрипели, дышали езда и ходьба. Усадьба и ужас, пустой в остальном: Шкафы с хрусталем, и ковры, и лари. Забор привлекало, что дом воспален. Снаружи казалось, у люстр плеврит. Снедаемый небом, с зимою в очах, Распухший кустарник был бел, как испуг. Из кухни, за сани, пылавший очаг Клал на снег огромные руки стряпух.

5. Кремль в буран конца 1918 года

Как брошенный с пути снегам Последней станцией в развалинах, Как полем в полночь, в свист и гам, Бредущий через силу в валяных, Как пред концом в упадке сил С тоски взывающий к метелице, Чтоб вихрь души не угасил, К поре, как тьмою все застелится. Как схваченный за обшлага Хохочущею вьюгой нарочный, Ловящий кисти башлыка, Здоровающеюся в наручнях. А иногда! - А иногда, Как пригнанный канатом накороть Корабль, с гуденьем, прочь к грядам Срывающийся чудом с якоря, Последней ночью, несравним Ни с чем, какой-то странный, пенный весь, Он, кремль, в оснастке стольких зим, На нынешней срывает ненависть. И грандиозный, весь в былом, Как визоньера дивинация, Несется, грозный, напролом, Сквозь неистекший в девятнадцатый. Под сумерки к тебе в окно Он всею медью звонниц ломится. Боится, видно, - год мелькнет,Упустит и не познакомится.

Остаток дней, остаток вьюг, Сужденных башням в восемнадцатом, Бушует, прядает вокруг, Видать - не наигрались насыто.

За морем этих непогод Предвижу, как меня, разбитого, Ненаступивший этот год Возьмется сызнова воспитовать.

Тот год! Как часто у окна Нашептывал мне, старый: "Выкинься". А этот, новый, все прогнал Рождественскою сказкой диккенса.

Вот шепчет мне: "Забудь, встряхнись!" И с солнцем в градуснике тянется Точь-в-точь, как тот дарил стрихнин И падал в пузырек с цианистым.

Его зарей, его рукой, Ленивым веяньем волос его Почерпнут за окном покой У птиц, у крыш, как у философов.

Ведь он пришел и лег лучом С панелей, с снеговой повинности. Он дерзок и разгорячен, Он просит пить, шумит, не вынести.

Он вне себя. Он внес с собой Дворовый шум и - делать нечего: На свете нет тоски такой, Которой снег бы не вылечивал.

Мне в сумерки ты все - пансионеркою, Все школьницей. Зима. Закат лесничим В лесу часов. Лежу и жду, чтоб смерклося, И вот - айда! Аукаемся, кличем.

А ночь, а ночь! Да это ж ад, дом ужасов! Проведай ты, тебя б сюда пригнало! Она - твой шаг, твой брак, твое замужество, И тяжелей дознаний трибунала. Ты помнишь жизнь? Ты помнишь, стаей горлинок Летели хлопья грудью против гула. Их вихрь крутил, кутя, валясь прожорливо С лотков на снег, их до панелей гнуло! Перебегала ты! Bедь он подсовывал Ковром под нас салазки и кристаллы! Ведь жизнь, как кровь, до облака пунцового Пожаром вьюги озарясь, хлестала! Движенье помнишь? Помнишь время? Лавочниц? Палатки? Давку? За разменом денег Холодных, звонких, помнишь, помнишь давешних Колоколов предпраздничных гуденье? Увы, любовь! Да, это надо высказать! Чем заменить тебя? Жирами? Бромом? Как конский глаз, с подушек, жаркий, искоса Гляжу, страшась бессонницы огромной. Мне в сумерки ты будто все с экзамена, Bсе - с выпуска. Чижи, мигрень, учебник. Но по ночам! Как просят пить, как пламенны Глаза капсюль и пузырьков лечебных!

Борис Борис Леонидович Пастернак Стихотворения и поэмы АннотацияДокумент

Борис Леонидович Пастернак Стихотворения и поэмы Аннотация Пастернаком надо переболеть. ... stixiya/articles/274.html) Б. Пастернак Стихотворения и поэмы Начальная пора... в дверь, запустя в приведенье салфеткой. Тема с вариациями ...Вы не видали их, Египта...

Тема с вариациями
Борис Пастернак

Вы не видали их.
Египта древнего живущих изваяний,
С очами тихими, недвижных и немых.
С челом, сияющим от царственных венчаний.
Но вы не зрели их, не видели меж нами
И теми сфинксами таинственную связь.
Ап. Григорьев1

Скала и - Пушкин. Тот, кто и сейчас,
Закрыв глаза, стоит и видит в сфинксе
Не нашу дичь: не домыслы в тупик
Поставленного грека, не загадку,
Но предка: плоскогубого хамита,
Как оспу, перенесшего пески,
Изрытого, как оспою, пустыней,
И больше ничего. Скала и шторм.

В осатаненьи льющееся пиво
С усов обрывов, мысов, скал и кос,
Мелей и миль. И гул, и полыханье
Окаченной луной, как из лохани,
Пучины. Шум и чад и шторм взасос.
Светло как днем. Их озаряет пена.
От этой точки глаз нельзя отвлечь.
Прибой на сфинкса не жалеет свеч
И заменяет свежими мгновенно.
Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.
На сфинксовых губах - соленый вкус
Туманностей. Песок кругом заляпан
Сырыми поцелуями медуз.

Он чешуи не знает на сиренах,
И может ли поверить в рыбий хвост
Тот, кто хоть раз с их чашечек коленных
Пил бившийся как об лед отблеск звезд?

Скала и шторм и - скрытый ото всех
Нескромных - самый странный, самый тихий,
Играющий с эпохи Псамметиха
Углами скул пустыни детский смех...

Вариации

1.Оригинальная

Над шабашем скал, к которым
Сбегаются с пеной у рта,
Чадя, трапезундские штормы,
Когда якорям и портам,

И выбросам волн, и разбухшим
Утопленникам, и седым
Мосткам набивается в уши
Клокастый и пильзенский дым.

Где ввысь от утеса подброшен
Фонтан, и кого-то позвать
Срываются гребни, но - тошно
И страшно, и - рвется фосфат.

Где белое бешенство петель,
Где грохот разостланных гроз,
Как пиво, как жеваный бетель,
Песок осушает взасос.

Что было наследием кафров?
Что дал царскосельский лицей?
Два бога прощались до завтра,
Два моря менялись в лице:

Стихия свободной стихии
С свободной стихией стиха.
Два дня в двух мирах, два ландшафта,
Две древние драмы с двух сцен.

2. Подражательная

На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн.
Был бешен шквал. Песком сгущенный,
Кровавился багровый вал.
Такой же гнев обуревал
Его, и, чем-то возмущенный,
Он злобу на себе срывал.
В его устах звучало «завтра»,
Как на устах иных «вчера».
Еще не бывших дней жара
Воображалась в мыслях кафру,
Еще не выпавший туман
Густые целовал ресницы.
Он окунал в него страницы
Своей мечты. Его роман
Вставал из мглы, которой климат
Не в силах дать, которой зной
Прогнать не может никакой,
Которой ветры не подымут
И не рассеют никогда
Ни утро мая, ни страда.
Был дик открывшийся с обрыва
Бескрайный вид. Где огибал
Купальню гребень белогривый,
Где смерч на воле погибал,
В последний миг еще качаясь,
Трубя и в отклике отчаясь,
Борясь, чтоб захлебнуться вмиг
И сгинуть вовсе с глаз. Был дик
Открывшийся с обрыва сектор
Земного шара, и дика
Необоримая рука,
Пролившая соленый нектар
В пространство слепнущих снастей,
На протяженье дней и дней,
В сырые сумерки крушений,
На милость черных вечеров...
На редкость дик, на восхищенье
Был вольный этот вид суров.

Он стал спускаться. Дикий чашник
Гремел ковшом, и через край
Бежала пена. Молочай,
Полынь и дрок за набалдашник
Цеплялись, затрудняя шаг,
И вихрь степной свистел в ушах.
И вот уж бережок, пузырясь,
Заколыхал камыш и ирис,
И набежала рябь с концов.
Но неподернуто свинцов
Посередине мрак лиловый.
А рябь! Как будто рыболова
Свинцовый грузик заскользил,
Осунулся и лег на ил
С непереимчивой ужимкой,
С какою пальцу самолов
Умеет намекнуть без слов:
Вода, мол, вот и вся поимка.
Он сел на камень. Ни одна
Черта не выдала волненья,
С каким он погрузился в чтенье
Евангелья морского дна.
Последней раковине дорог
Сердечный шелест, капля сна,
Которой мука солона,
Ее сковавшая. Из створок
Не вызвать и клинком ножа
Того, чем боль любви свежа.
Того счастливейшего всхлипа,
Что хлынул вон и создал риф,
Кораллам губы обагрив,
И замер на устах полипа.

Мчались звезды. В море мылись мысы.
Слепла соль. И слезы высыхали.
Были темны спальни. Мчались мысли,
И прислушивался сфинкс к Сахаре.

Плыли свечи. И казалось, стынет
Кровь колосса. Заплывали губы
Голубой улыбкою пустыни.
В час отлива ночь пошла на убыль.

Море тронул ветерок с Марокко.
Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.
Плыли свечи. Черновик «Пророка»
Просыхал, и брезжил день на Ганге.

Облако. Звезды. И сбоку -
Шлях и - Алеко.- Глубок
Месяц Земфирина ока -
Жаркий бездонный белок.

Задраны к небу оглобли.
Лбы голубее олив.
Табор глядит исподлобья,
В звезды мониста вперив.

Это ведь кровли Халдеи
Напоминает! Печет,
Лунно; а кровь холодеет.
Ревность? Но ревность не в счет!

Стой! Ты похож на сирийца.
Сух, как скопец-звездочет.
Мысль озарилась убийством.
Мщенье? Но мщенье не в счет!

Тень как навязчивый евнух.
Табор покрыло плечо.
Яд? Но по кодексу гневных
Самоубийство не в счет!

Прянул, и пыхнули ноздри.
Не уходился еще?
Тише, скакун,- заподозрят.
Бегство? Но бегство не в счет!

Цыганских красок достигал,
Болел цингой и тайн не делал
Из черных дырок тростника
В краю воров и виноделов.

Забором крался конокрад,
Загаром крылся виноград,
Клевали кисти воробьи,
Кивали безрукавки чучел,

Но, шорох гроздий перебив,
Какой-то рокот мёр и мучил.

Там мрело море. Берега
Гремели, осыпался гравий.
Тошнило гребни изрыгать,
Барашки грязные играли.

И шквал за Шабо бушевал,
И выворачивал причалы.
В рассоле крепла бечева,
И шторма тошнота крепчала.

Раскатывался балкой гул,
Как баней шваркнутая шайка,
Как будто говорил Кагул
В ночах с очаковскою чайкой.

В степи охладевал закат,
И вслушивался в звон уздечек,
В акцент звонков и языка
Мечтательный, как ночь, кузнечик.

И степь порою спрохвала
Волок, как цепь, как что-то третье,
Как выпавшие удила,
Стреноженный и сонный ветер.

Истлела тряпок пестрота,
И, захладев, как медь безмена,
Завел глаза, чтоб стрекотать,
И засинел, уже безмерный,

Уже, как песнь, безбрежный юг,
Чтоб перед этой песнью дух
Невесть каких ночей, невесть
Каких стоянок перевесть.

Мгновенье длился этот миг,
Но он и вечность бы затмил.

Б.Л. Пастернак, как и любой поэт, не раз предавался размышлениям о назначении своей поэзии, цели ее существования. Пастернак начал задумываться об этом еще в самом начале своей литературной деятельности.

И в период символизма, и в период футуризма эта тема не оставляла поэта. Понятно, что на разных этапах литературного пути Пастернак по-разному расценивал смысл своей деятельности.

Раннее творчество Пастернака окрашено символистическими тенденциями, с присущими этому направлению метафорами, образностью. Но уже довольно скоро поэт примыкает к футуристической группе "Центрифуга". В 1917 г. он пишет для нее статью о творчестве В. Маяковского, где высказывает два требования, которые, по его мнению, применимы к настоящему поэту. Обоим требованиям отвечала поэзия Маяковского. Во-первых, поэт должен обладать ясностью творчества; во-вторых, нести ответственность перед временем, вечностью, которая является истинным судьей настоящего поэта. Творчество поэта, по мнению Пастернака, измеряется и оценивается категориями вечности, только произведения настоящего мастера могут быть бессмертны. Такое понимание творчества будет характерно для Пастернака на протяжении всего его литературного и жизненного пути.

Через некоторое время Пастернак решает, что не хочет следовать никакому литературному течению, заявляя о себе как об оригинальном поэте. Ему были тесны рамки эстетических правил того или иного направления, и он стал выходить в своих стихотворениях за их пределы. Анализируя творчество этого периода, можно говорить о том, что Пастернак стал акцентировать свой талант на простоте и ясности изложения, понятности образов, близости читателю.

С выходом в свет нового сборника стихотворений "Сестра моя – жизнь" по-иному зазвучала и тема поэта и поэзии у Пастернака. В цикле "Занятие философией" читатель видит попытки поэта дать философское определение творчеству. Таковы, например, стихотворения "Определение поэзии", "Определение души", "Определение творчества". Но опять же Пастернак возвращается к рассмотрению связи творчества с вечностью – со вселенной.

Время шло, и миропонимание поэта менялось. К моменту издания романа "Доктор Живаго" размышления Пастернака о роли и предназначении творчества достигли своего апогея. Главный герой романа Юрий Живаго почти идентично воспроизводит взгляды самого автора. Несомненно, Живаго – натура творческая; в одном из писем Пастернак даже писал: "Этот герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским". Обнаруженные после смерти Живаго стихи, которые он написал когда-то давно, доказывают авторскую идею бессмертия поэта.

Для понимания того, как раскрывалась эта тема в позднем творчестве, стоит проанализировать стихотворения из последнего сборника Пастернака "Когда разгуляется".

"Быть знаменитым некрасиво" содержит в себе четкое определение, каким должен быть истинный поэт. По Пастернаку, ему просто нельзя быть известным, "над рукописями трястись", он не должен знать успеха. "Цель творчества – самоотдача", и это главная цель поэзии для него. Здесь он опять формулирует два требования поэта, но уже несколько по-другому: необходима ясность и простота, а также творчество поэта должно быть самобытно, индивидуально. Добавляет он то, что поэт должен быть близок реальным жизненным проблемам.

И должен ни единой долькой

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

В стихотворении "Ночь" героем является летчик, отождествленный здесь с поэтом. Летчик пролетает над миром, созерцая и являясь одновременно частью этого мира, неразрывно с ним связанной:

Не спи, не спи, художник,

Не предавайся сну.

Ты вечности заложник

У времени в плену.

Постоянные повторы создают эффект постоянного движения; Пастернак призывает поэтов идти в ногу со временем.

Помимо всего сказанного выше, Пастернак также является очень христианским поэтом, и, соответственно, творчество для него – это божий дар; он принимает жизнь такой, какая она есть, и при этом пропагандирует абсолютную свободу творчества. И извечный конфликт поэта и толпы Пастернак решал путем их сближения – это-то и есть суть творчества, в поэзии должны отражаться как серьезные конфликты, так и мелочи жизни.