Было так, если верить молве, Или не было вовсе. Лейтенанты всегда в голове, Маркитанты в обозе. Шла пехота. Равненье на «ять»! Прекратить разговоры! А навстречу враждебная рать - Через реки и горы. Вот сошлись против неба они И разбили два стана. Тут и там загорелись огни, Поднялись два тумана. Лейтенанты не стали пытать Ни ума, ни таланта. Думать нечего. Надо послать Толмача-маркитанта! - Эй, сумеешь на совесть и страх Поработать, крапивник? Поразнюхать о слабых местах И чем дышит противник? И противник не стал размышлять От ума и таланта. Делать нечего. Надо послать Своего маркитанта! Маркитанты обеих сторон - Люди близкого круга. Почитай, с легендарных времён Понимали друг друга. Через поле в ничейных кустах К носу нос повстречались, Столковались на совесть и страх, Обнялись и расстались. Воротился довольный впотьмах Тот и этот крапивник И поведал о тёмных местах И чем дышит противник. А наутро, как только с куста Засвистала пичуга, Зарубили и в мать и в креста Оба войска друг друга. А живые воздали телам, Что погибли геройски. Поделили добро пополам И расстались по-свойски. Ведь живые обеих сторон - Люди близкого круга. Почитай, с легендарных времён Понимают друг друга.
Маркитанты – (нем. marketender, от итал. mercatante – торговец), мелкие торговцы продовольственными товарами и предметами солдатского обихода, сопровождавшие войска в походах, на учениях, манёврах и т. п. Появились ещё в Древней Греции и Риме, наибольшее распространение получили в европейских феодальных армиях, когда отсутствовало централизованное снабжение войск.
У Кузнецова, для которого связь, исцеление, соединение является ключевой темой и даже задачей, миссией поэзии, образ маркитантов обретает широкое обобщённое значение. Маркитанты становятся символом ложного посредничества, извлекающего выгоду именно из разделённости и отделённости. Они являются тайными врагами первичности и непосредственности, а в последнем пределе – приспешниками того зла, что «стоит между миром и Богом». К тем же силам относится и так называемая «власть денег», «рынок» (market), которые основаны именно на посредничестве.
Стихотворение высоко оценивал известный критик, литературовед из близкого Кузнецову круга, П. В. Палиевский. По его мнению, «“Маркитанты” – это выдающееся политическое стихотворение без политики, т.е. настоящий художественный образ с трезвым взглядом в механизмы недавней истории. Если присмотреться, оно отвечает, ненамеренно, и Генриху Гейне: “Бей в барабан и не бойся / И целуй маркитантку…” Николай I «целовал» своих маркитантов и очутился в Крымской яме, Николай II – своих, и оказался в японской, а потом и в екатеринбургской. В Отечественную, надо сказать, они сидели и очень хорошо знали, чем кончилась бы их соединённая «коза ностра»; с Хрущевым проснулись и т.д. И вглядитесь: слово того же корня, что и «маркет», «маркетинг», всё тот же родной «его величество рынок», который, как восторженно выразилась одна газета, «всё сам распределит»; будь я редактор какой-нибудь периодики, я бы печатал это стихотворение через два-три номера в эпиграф для размышления и соображения…».
У стихотворения есть и непосредственный историко-литературный контекст. В какой-то мере оно является откликом на стихотворение Давида Самойлова
«Маркитант»: «Я б хотел быть маркитантом / При огромном свежем войске». Сравните ответ Ю. Кузнецова на вопрос анкеты альманаха «Поэзия» («Как вы оцениваете прошедшее десятилетие для развития современной советской поэзии в целом?»): «Десятилетие, десятилетия… Откуда взялась в литературе эта скверная привычка к десятичному, дробному, разорванному мышлению? Не от НТР ли и спорта, где учитываются сотые доли секунды? Но с таким сеточным зрением мы не увидим ничего крупного. А истинно крупное, вечного Пушкина, например, сведём к сотой доли преходящей секунды, что уже сделали некоторые критики, новообъявив пушкинианцем очередного, так сказать, «маркитанта при огромном войске», по фигуральному выражению самого же новообъявленного» (альманах «Поэзия», 1980).
Певец грядущего Китежа
Русский поэт Юрий Кузнецов родился 11 февраля 1941 г. в станице Ленинградской Краснодарского края. В 1970 г. окончил Литературный институт им. Горького в Москве. Как отметил секретарь правления Московской писательской организации Владимир Бояринов, Кузнецов был наследником лучших традиций русских мастеров слова - Ф.И.Тютчева и А.А.Фета. Его поэтические сборники, изданные на многих языках народов России, пользовались успехом у читателей. В последнее время в Москве вышли его избранные стихотворения в издательствах «Молодая гвардия», «Советский писатель», «Современник», «Художественная литература». Опубликовал несколько сборников стихов и поэм: «Гроза» (1966), «Выходя на дорогу, душа оглянулась» (1978), «Русский узел» (1983), «Душа верна неведомым пределам» (1986), в которых сложная образность и обращение к мотивам славянской языческой мифологии сочетались с публицистичностью. В 1990 г. поэт был отмечен Государственной премией России в области литературы и искусства за свое поэтическое творчество. В последнее время Кузнецов написал поэтическую трилогию на библейскую тему, которая будет опубликована в одном из ведущих московских журналов. Умер в Москве 2 апреля 2004 г.
Солнце родины смотрит в себя.
Потому так таинственно светел
Наш
пустырь, где рыдает судьба
И мерцает отеческий пепел.
И чужая душа
ни одна
Не увидит сиянья над нами:
Это Китеж, всплывая со дна,
Из
грядущего светит крестами.
Использованы материалы кн.: Русско-славянский календарь на 2005 год. Авторы-составители: М.Ю. Досталь, В.Д. Малюгин, И.В. Чуркина. М., 2005.
Кузнецов Юрий Поликарпович (11.02.1941-17.11. 2003), поэт. Родился в станице Ленинградская Краснодарского края в семье кадрового военного и учительницы. Отец, воевавший с первых дней Великой Отечественной, погиб в Крыму в 1944. После окончания школы Кузнецов проучился один год в Кубанском университете (Краснодар). Время его службы в армии совпало с Карибским кризисом. Кузнецов 2 года (1961-1963) отслужил на Кубе. В 1970 закончил Литературный институт.
В 1966 в Краснодаре вышел 1-й сборник стихотворений Кузнецова «Гроза». Но настоящее творчество, обретение своего стиля, своего поэтического мышления началось во время учебы в Литературном институте. Уже вторая книга «Во мне и рядом - даль», вышедшая в Москве в 1974, заставила говорить о Кузнецове как об одном из значительнейших современных поэтов. В эту книгу вошли такие ставшие хрестоматийными стихотворения, как «Атомная сказка», «Возвращение», «Отец космонавта», поэма «Дом».
Поэзия Кузнецова - своего рода завершение дисгармонического начала ХХ в., и одновременно в ней ощущается соприкосновение с гармонией века XIX-го, уже в совершенно ином качестве. Неслучайно обращение поэта к Н. В. Гоголю, воплотившему в XIX столетии разлом сознания и высвобождения потусторонних стихий, противостоящих светлому человеческому началу («Тайна Гоголя»). При чтении стихов Кузнецова ощутима неодолимая жажда поэта «рвануться во все концы света»: «я рванусь на восток и на запад», «душа, ты рванешься на запад, а сердце пойдет на восток». И каждая строка Кузнецова - своеобразная веха на этом трагическом пути. Душа полна недобрых предчувствий, и поэт видит, как черные силы испепеляют человеческую жизнь, как человек гибнет, но продолжает жить в иной - нематериальной ипостаси («Возвращение»).
В «Прологе» Кузнецов раскрывает родословную своей поэтической ноты. Флейта, на которой он играл свою мелодию, - из тростинки, через которую дышали русские воины, скрывавшиеся под водой от татарских мечей. Так в туманных грезах вспоминается прошлое. Оживает чудотворная сила старых мудрых легенд, мифов, сказаний. Она, подобно Китеж-граду, сохраняется глубоко под спудом, «влачит свою згу под водой» в потусторонней ипостаси, подобно Фениксу, который восстанет из праха и пепла в последний день существования мира, обещая навеять вечный сон. Но поэт общается с людьми в яви, вспоминая о необратимых потерях человеческого духа и народной памяти.
«Драконы земного кольца», собравшиеся «по милую душу» поэта, вещающего о переживаемой нами сейчас трагедии, не оставляли его в покое все время. Но ему чудится иное видение, вселяющее тревожное ликование в истерзанную душу. Это сон, но сон, навевающий уже не страх и не сладкую тоску, а предвестие чего-то совершенно неизведанного, которое прозревал поэт в развалинах храма: «Мир не шелохнется. Пусто, и что ж? Поле задумалось. Клонится рожь. Тихо прохлада волной обдала. Без дуновенья даль полегла. Это она мчится во ржи! Это она!» И перед этой «полегшей далью» - «клонится слава, и время, и дым… Клонится древо познанья в раю…» Так склоняют головы перед Божественным видением, перед очистительным огнем и под тяжестью вины за утрату духовных глубин, за забвение всего, чем жили многие века. Так склоняются перед грядущей бурей, грозящей смести всю нечисть. Так открывается тайна славян, долго влачившая «свою згу под водой».
«Ни рано ни поздно приходит герой. До срока рождается только святой…» Ни рано ни поздно Кузнецов обратился к древней славянской мифологии, к жанру стихотворной притчи. А поэтический символ для Кузнецова не просто знак, «которым человек передает то, что им поймано в явлении внутреннем или внешнем» (С. Есенин. «Ключи Марии»). Символ для него имеет космическое, вселенское значение и в своем отношении к символу он смыкается с С. Есениным, ведшим начало своего символизма от «Голубиной книги», «Златой цепи», «Моления Даниила Заточника», «Слова о полку Игореве». Кузнецову принадлежит заслуга восстановления в наши дни по крупицам того богатейшего поэтического мира, которым жили наши предки, введения в живую поэтическую речь древних символов, языческих и православных полнокровных образов света и тьмы, заговоров и заклинаний. «Древние смыслы» и «тайные знаки» для поэта - не принадлежность глубокого прошлого, покрытые архивной пылью, но достояние наших дней. И если черты реального злодейства угадываются в выходцах с того света, то таинственная символика раскрывается в здешней реальности, в простых и всем понятных деяниях, что проходят перед нашими глазами. («Дух отрицанья учуял: победа! Нюхом мгновенно постиг племя, укравшее тень у соседа, память, богов и язык». «А живые воздали телам, что погибли геройски. Поделили добро пополам и расстались по-свойски. Ведь живые обеих сторон - люди близкого круга. Почитай, с легендарных времен понимают друг друга». «Все готово, великий магистр. Только жертвы одной не хватает…»). Люцифер и Прометей отождествляются в поэтическим сознании Кузнецова как противники Божественной воли. Падший ангел и непокорившийся титан в его представлении едины в своей ненависти к Богу. Их порождение - «племя», воплощающее дух отрицанья и сомненья, не способное ни на что, кроме как на то, чтобы сеять смуту и раздор в людские сердца.
Что противопоставить разладу и дисгармонии, ведущей к уничтожению всего живого на земле - не во сне, а наяву? Перед нашими глазами появляется мужик, невозмутимо сидящий на крыльце, в то время, когда над ним кружится птица с символическим именем «Всему конец». Конец? Ничего подобного. По крайней мере для русского мужика. Нечисть, сметающая горы и страны на своем пути, оказывается бессильной перед внутренней устойчивостью и надежностью мужика, которому неведом мистический ужас. Не отсюда ли и олимпийское спокойствие Фомки-хозяина, вроде бы не желающего видеть ничего за пределами двора? Что ему до того, что «мир на пределе». «Топнув ногой, никуда не глядит, не замечает. - Там ничего моего не летит, - так отвечает». Не это ли тот стержень, который удерживает от внутренней расколотости и шараханья во все стороны, как и героиню стихотворения Федору, стоящую и не сдвинутую с места никакими катаклизмами? («На опечатке, на открытой ране, На камне веры, где орел сидит, На рельсах, на трибуне, на вулкане Федора-дура встала и стоит. Меж двух огней Верховного Совета, На крыше мира, где туман сквозит, В лучах прожекторов, нигде и где-то Федора-дура встала и стоит»).
Поэт слышит древние сказания и голоса павших в недавних сражениях, которые жаждут воскрешения словом, ибо только они могут поддержать в ныне живущих честь и достоинство человеческое, русское самостояние. И воскрешенные словом поэта герои приходят из глубокой древности на рубежи Сталинградской обороны, на поле жестокой брани («Сталинградская хроника»). Приходят отразить последнюю атаку, когда еще не успели охладеть тела павших («Тень за светом, за сыном отец, за отцом обнажился конец, уходящий к началу народа…»).
В последние годы Кузнецов обратился к стихотворному переложению «Слова о Законе и Благодати» митр. Илариона, будучи уже автором многочисленных стихотворных переводов как поэтов из национальных республик, так и зарубежных (Дж. Г. Байрон, Дж. Китс, А. Рембо, А. Мицкевич, В. Незвал и др.). Наиболее противоречивую реакцию вызвала его последняя по времени поэма «Путь Христа», поэма, проникнутая апокалиптическим настроением, где поэт явил мироощущение человека, пришедшего к живому Христу.
Наибольшее отторжение критиков и многих читателей вызвала третья часть поэмы «Сошествие в ад», где в ад опускается сам поэт, сопровождаемый Христом, и где он видит заключенных в аду практически всех главных персонажей мировой культуры и цивилизации.
Куняев С.
Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа - http://www.rusinst.ru
Сочинения:
Гроза. Краснодар, 1966; Во мне и рядом даль. М., 1974;
Край света - за первым углом. М., 1976;
Выходя на дорогу, душа оглянулась. М., 1978;
Отпущу свою душу на волю. М., 1981;
Из книги судеб. Ю рий Кузнецов родился 11 февраля 1941 года в станице Ленинградская Краснодарского края. Отец - кадровый военный, мать - школьная учительница.
В том же сорок первом Поликарп Кузнецов ушёл на фронт, а семья отправилась на его малую родину - в село Александровское Ставропольского края, а чуть позднее перебралась в кубанский городок Тихорецк. Там, в доме деда и бабушки, прошли детство и ранняя юность будущего поэта. Отец Юрия погиб в Крыму - в 1944-м, и воспоминания о нём, а также об отголосках войны, по признанию Кузнецова, стали важными побуждающими мотивами его поэзии (первые стихи ЮК написал в девятилетнем возрасте).
После окончания школы Кузнецов служил в армии (1961-1964), работал инспектором детской комнаты милиции (1964-1965), в редакции газеты «Комсомолец Кубани» (1965-1966). Один год проучился в Кубанском университете (Краснодар).
В 1965 он поступил в Литературный институт имени А.М. Горького, который окончил в 1970-м (занимался в поэтическом семинаре С.С. Наровчатова). После недолгого пребывания на родине в том же году вернулся в Москву. Работал редактором в издательстве «Современник» (1971-1976). В 1974-м вступил в Союз писателей СССР, а в 1975-м - в КПСС…
Критики полагают, что ощущение надвигающегося вселенского Апокалипсиса, столь свойственное поэтике Кузнецова, впервые явилось ему в период Карибского кризиса (с 1961-го по 1963-й он находился на Кубе). Поэт об этом рассказал в стихотворении, датированном 25 октября 1962 года: Я помню ночь с континентальными ракетами, / Когда событием души был каждый шаг, / Когда мы спали, по приказу, нераздетыми / И ужас космоса гремел у нас в ушах…
Его ранние стихи вошли в книгу «Гроза», изданную в Краснодаре в 1996-м. Однако широкому кругу читателей имя поэта стало известно после появления сборников «Во мне и рядом - даль» (1974), «Край света - за первым углом» (1976), «Выходя на дорогу, душа оглянулась» (1978).
Исследователи творчества ЮК высказывали и такую интересную мысль. Импульсом к созданию особого поэтического мира, особой языковой манеры и яркого метафорического языка послужило знакомство Юрия Поликарповича с работами А.Н.Афанасьева и В.Ф.Миллера, посвящёнными славянской мифологии. В любом случае, такой поэтический мир существует по законам дохристианским. Отсюда особое внимание к категориям родства и семейно-родственным связям, основа которых - треугольник «отец - мать - сын»…
Интересны и неповторимы практически все произведения поэта. Среди которых, тем не менее, критики чаще всего вспоминают о строчках «Я пил из черепа отца…», вызвавших в своё время ожесточённую полемику. К числу несомненных удач ЮК его друзья всегда относили и короткую притчу «Атомная сказка», и такие многомерные творения, как «Вечный снег», «Четыреста», «Золотая гора», «Дом», «Женитьба», «Змеи на маяке», «Афродита», «Седьмой»…
Известен Юрий Кузнецов и остросатирическими стихотворениями - «Выпрямитель горбов», «Попугай», «Разговор глухих», «Нос»…
В бурной идеологической полемике семидесятых-восьмидесятых годов имя поэта, активно разрабатывающего своеобразный «славянский миф», одна сторона брала на щит и возвеличивала, другая - напротив, умаляла и развенчивала.
В период с 1981-го по 1986-й у него вышло сразу три книги - «Отпущу свою душу на волю», «Ни рано, ни поздно», «Душа верна неведомым пределам».
В 1990-м Юрий Кузнецов стал членом правления Союза писателей РСФСР, затем - одним из руководителей Московской писательской организации.
Сборник «Душа верна неведомым пределам» отмечен Государственной премией РСФСР (1990). Среди наград, которыми поэт дорожил, - орден «Знак Почёта» (1984) и… Почётная грамота Министерства образования Российской федерации (2002). В сентябре 1997-го он был избран академиком Академии российской словесности.
С 1987-го и до последних дней своих ЮК вёл поэтический семинар в Литературном институте имени А.М.Горького (дневное и заочное отделения, Высшие литературные курсы).
Занимался Юрий Кузнецов и стихотворными переводами (среди авторов, с текстами которых он работал, - А. Атабаев, Я. Пиларж, Ф. Шиллер). Избранные переводы ЮК собраны в книге «Пересаженные цветы» (1990).
Евгений Перемышлев
Один из моих знакомых, много читающий и сам немало написавший, однажды заметил: половина сегодняшних стихотворцев пишут «под Иосифа Бродского», другая половина подражает Юрию Кузнецову.
Быть может, утверждение несколько обобщённое и категоричное, но истина в нём есть: последние лет тридцать влияние кузнецовской поэзии на литературный процесс несомненно. Его интонация незримо, а то и явно, присутствует в творчестве Виктора Лапшина, Олега Кочеткова, Николая Зиновьева, Игоря Тюленева, Евгения Семичева, Владимира Шемшученко, Светланы Сырневой, Дианы Кан, Марины Струковой и других поэтов, в основном представляющих русскую глубинку и на сегодня, может быть, наиболее интересных, продолжающих традиции отечественной поэтической классики.
Повлиял Юрий Кузнецов и на то, что написал и что пишет автор этих строк, чего я не скрываю и ни в коем случае не стыжусь: без опоры на творчество предшественников не может появиться более-менее значимого автора. Ведь и Юрий Кузнецов умело пользовался богатствами литературы и не только русской. Державин, Пушкин, Тютчев, Лермонтов, Боратынский, Некрасов, Блок, Есенин и другие поэты, христианская мифология, античная литература, народный эпос, философия, история - всё это и многое другое вобрали его стихи. И, конечно же, в них - природный талант самого поэта, с которым меня не раз сводила судьба.
В средине 70-х годов, кажется, в «Литературной газете», я прочитал рецензию на сборник неизвестного мне до тех пор поэта Юрия Кузнецова «Во мне и рядом - даль», вышедший в издательстве «Современник». Не помню, что в ней писалось: наверное, как обычно, за что-то автора хвалили, за что-то журили, но в публикации было процитировано стихотворение «Возвращение», запомнившееся после первого прочтения:
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым -
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждёт, -
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредёт, -
Одинокий и страшный.
Ныне это стихотворение стало классикой, и в который раз, перечитывая его, я вновь и вновь испытываю, если не потрясение, то душевное волнение: так пронзительно и точно передать трагедию, которую принесла война, а ещё - боль от одиночества, от безотцовщины - образовавшейся в судьбе пустоты, бреши. Мой отец не погиб в той войне, но и моя «однокрылость» - её последствие, рана, болящая до сих пор.
Несколько позже я стал обладателем сборника «Во мне и рядом - даль». Произошло это так.
Однажды (тогда я жил на Дальнем Востоке), будучи в журналистской командировке, сидел я в зале ожидания железнодорожного вокзала. Рядом на скамейке - парень, солдат, по всей видимости, только уволившийся в запас, листал сборничек стихов. Я полюбопытствовал: кто автор, и невольно позавидовал обладателю книги, ибо то были стихи Юрия Кузнецова. Мы разговорились. Оказалось, парень после службы едёт на родину, в Москву, а книгу ему прислал в армию друг. А ещё бывший солдат посетовал, что второй день не может сесть на поезд и что утром в буфете последний «трояк» разменял.
У меня в кармане кое-что хрустело. Мы дружески пообедали в привокзальном ресторане, говорили о поэзии и поэтах. А при расставании парень подарил мне «Во мне и рядом - даль». Прочитав книгу, а потом несколько раз перечитав, я понял, что появился поэт, который станет для меня как старший брат, как учитель.
Многие строки, строфы, стихи сразу же запечатлелись в памяти: «Но останутся пальцы царапать. И останутся губы кричать», «Стул в моём пиджаке Подойдёт к телефону, Скажет: - Вышел. Весь вышел. Не знаю, когда и придёт!», «Отец, - кричу. - Ты не принёс нам счастья!.. - Мать в ужасе мне закрывает рот», «И хочешь лицо дорогое погладить - По воздуху руки скользят», «Я пришёл. И моими глазами Ты на землю посмотришь теперь. И заплачешь мои слезами - И пощады не будет тебе», «Но русскому сердцу везде одиноко... И поле, широко, и небо высоко» и так далее. Они - поэтические афоризмы, которые вошли в умы и сердца читателей стихов и постепенно входят в речевой оборот даже тех, кто к поэзии равнодушен.
Владимир Солоухин писал, что запоминаемость - один из основных признаков истинной поэзии. Я согласен с ним. Сошлюсь на собственный опыт. В своё время я много читал, к примеру, Андрея Вознесенского, Иосифа Бродского, но в памяти из стихов этих авторов почти ничего не «зацепилось». А строки Юрия Кузнецова, прочитанные тридцать с лишним лет назад, живут во мне и, наверное, будут жить до конца дней моих.
К сожалению, сборник «Во мне и рядом - даль» я не сохранил. В конце 70-х годов я взял эту книгу на строительство БАМа, где некоторое время работал в газете. Жил в общаге с инженером из Москвы. Надо было ехать в командировку, а в кармане - ни рубля. Занял у москвича «четвертак», а когда через две недели вернулся, то нашел записку: «Когда вышлешь долг, верну книги». Посмотрел, что же взял мой кредитор. Оказалось, сборники Бунина, Есенина, Пастернака, Ахматовой, а ещё - Рубцова и Кузнецова. Да, литературный вкус у инженера был. «Четвертак» я ему отправил, но книг так и не дождался.
А вот сборник Юрия Кузнецова «Край света - за первым углом» (1976) до сих пор со мной. Приобретя эту книгу в одно время с «Подорожниками» Николая Рубцова - в этом есть нечто символичное, знаковое.
В начале 80-х годов я переехал в Белгород и стал наведываться в Москву, где встречался с поэтом-фронтовиком Виктором Кочетковым. Виктор Иванович в начале 70-х годов был руководителем семинара молодых литераторов Дальнего Востока в Хабаровске, позже он напечатал мои стихи в журнале «Москва», а когда в Благовещенске выходил мой сборник «Небо и поле», написал к нему предисловие. Во время наших встреч в столице он рассказывал о Юрие Кузнецове, с которым дружил, и я, естественно, с вниманием слушал, но не мог предположить, что Юрий Поликарпович сыграет значимую роль в моей литературной судьбе.
В 1989 году в Воронеже вышла моя третья книга стихов «Заповедь», я подал документы для вступления в Союз писателей СССР. В Белгороде прошёл, правда, не без сложностей меж «молотом и наковальней», и мои «бумаги» были отправлены в Москву. Позвонил Виктору Ивановичу, который входил в приёмную коллегию Союза писателей. Он сказал: «Не волнуйся. Постараюсь, чтоб твоим рецензентом был Кузнецов». Но, право, я разволновался ещё больше, ибо от Виктора Ивановича знал, насколько серьезно Юрий Поликарпович относится к поэзии. Рассказал о своих волнениях белгородскому прозаику Николаю Рыжих, он был знаком с поэтом по учёбе в Литинституте, на что тот со свойственным ему темпераментом и оптимизмом изрёк: «Всё будет хорошо: Юра русских поэтов не топитё. Как бы то ни было, в марте 1991 года меня приняли в Союз писателей, против моей кандидатуры было всего два или три голоса.
В сентябре того же года я познакомился с Юрием Поликарповичем. Произошло это в писательском доме творчества в Макеевке, куда я приехал. Здесь проходило очередное заседание приёмной коллегии Союза писателей, и Виктор Иванович Кочетков представил меня Кузнецову. Сидели втроём, я, конечно, больше слушал, чем говорил. Тогда же Кузнецов подписал мне своё «Избранное», вышедшее в издательстве «Молодая гвардия». Всего два слова «На добрую память» (поэт вообще, насколько я знаю, оставлял на книгах лаконичные автографы), но они для меня непомерно дороги. А через несколько дней мы уже в более многочисленной и шумной компании сидели в Центральном доме литераторов, и тогда я впервые осмелился прочитать несколько своих стихотворений. Потом поэт Владимир Андреев, участвовавший в дружеском застолье, сказал: «Твои стихи Кузнецову понравились». Не знаю, насколько это соответствовало действительности, но мне, право же, было приятно.
К 50-летию Победы я проводил на страницах белгородской газеты «Смена» литературный конкурс. В качестве награды победителям решил попросить Юрия Кузнецова прислать книги с автографом. Написал письмо, не очень-то надеясь на отклик. И вдруг писатель Николай Рыжих, побывавший в Москве в журнале «Наш современник», привёз несколько экземпляров «Избранного» Кузнецова, которое вышло в издательстве «Художественная литература». На одной стояла подпись: «Валерию Черкесову». Так в моей библиотеке появилась вторая книга с автографом Юрия Кузнецова.
Когда я вручал «Избранное» победителям литконкурса, то радовался за них: такой подарок! Увы, едва ли они это поняли…
Юрий Кузнецов несколько раз приезжал на Белгородчину - на презентацию журнала «Наш современник», на дни поэзии, мы пожимали друг другу руки, разговаривали. Не скажу, что были долгие беседы на литературные темы, скорее, ни к чему не обязывающее общение, и в то же время Юрий Поликарпович, как мне кажется, не любил пустого трёпа и хохмачества, был немногословен, часто задумчив, этим он как бы отстранялся от всего, что для него было незначимо.
Однажды на Дне поэзии в городском парке у него не очень-то получилось выступление. Приехал он поездом рано утром, видимо, подустал в дороге, да ещё - горячая встреча. Поэт начал читать какое-то стихотворение, сбился, замолчал, снова стал читать. После Юрий Поликарпович, видимо, несколько раздосадованный и недовольный своим выступлением, подошёл ко мне и сказал: «Пойдем в гостиницу». Мы просидели в номере вдвоём с час, пока из парка не вернулись собратья-поэты. Помню, он говорил о наступившем рваческом времени, когда общество деградирует умственно и духовно в погоне за материальными благами, что поэты и поэзия должны взять на себя миссию духовных поводырей, что золотой и серебряный век литературы минули, но возрождение её непременно будет. А ещё - о России, Руси, которая всё вынесет и перенесёт, порукой тому - наша великая культура. Может быть, он говорил не столь высокопарно, как я передаю, но суть была такова.
Вспоминается и несколько забавный случай. В Прохоровке был губернаторский приём, так сказать, в узком кругу. На столах еда и питьё - всё, что угодно чреву. Юрий Поликарпович перед трапезой оглядел стол, подошел к официанту и вдруг спросил: «А буфет здесь есть?» Тот явно опешил от столь неожиданного вопроса, часто-часто заморгал глазами, недоумевая, чего еще желает московский гость? Официанта выручил хозяин приема - белгородский губернатор Евгений Савченко, спросив: «Юрий Поликарпович, вам что-то надо?» Поэт невозмутимо изрёк: «Да сигарет бы. У меня кончились». Официант облегченно заулыбался и принес сигареты разных марок. Какие поэт выбрал, я не запомнил.
Когда в «Нашем современнике» была опубликована первая часть поэмы Юрия Кузнецова «Путь Христа» - «Детство Христа», я дал почитать номер своему сыну: он с малого возраста интересуется христианством. Коля сказал: «Вот бы получить такую книгу!» Осмелившись, я изложил эту просьбу в письме Юрию Поликарповичу, и через какое-то время пришёл пакет. В него было вложено первое издание «Пути Христа» («Советский писатель», 2001) с такой надписью «Коле Черкесову - Бог в помощь. Юрий Кузнецов».
В конце октября, а, может быть, и в начале ноября 2003 года я зашёл в Белгородскую писательскую организацию. Разговаривали с председателем организации поэтом Владимиром Молчановым по поводу готовящегося к выходу белгородского номера «Нашего современника». Володя сказал примерно так: «Разговаривал по телефону с Кузнецовым о поэтической подборке, которая будет в номере. И он с иронией заметил, мол, отбираю стихи я, а шишки будут сыпаться, Молчанов, на тебя».
В этом полушутливом замечании - отношение Кузнецова к поэзии. Насколько я знаю, он не очень-то признавал авторитеты и громкие имена и при отборе стихов в журнал руководствовался только талантливостью автора и оригинальностью текста. Так в «Нашем современнике» появились большие подборки Сергея Ташкова, Юрия Шумова, Дмитрия Маматова и некоторых других белгородских поэтов, с которыми у нас не очень-то считались. Из того вороха стихов, что посылал я, он отбирал немногие, но печатал довольно часто. Порою я недоумевал, увидев свою публикацию: почему появились именно эти строки, а не другие, которые я считал лучшими? Но проходило какое-то время, и я понимал правоту Кузнецова: он тонко чувствовал вторичность и банальность, которыми грешат провинциальные, да и столичные стихотворцы, поэтому при нём поэзия в «Нашем современнике» была по-настоящему отборной .
А буквально через несколько дней после того разговора в писательской организации о Юрие Кузнецове - трагическая весть, которая ошеломила, ударила, опечалила. А когда я узнал, что он распрощался с этим светом во сне, вспомнились заключительные строки «Пути Христа»:
Отговорила моя золотая поэма,
Всё остальное - и слепо, и глухо, и немо.
Боже! Я плачу и смерть отгоняю рукой.
Дай мне великую старость и мудрый покой!
Как истинный поэт, Юрий Кузнецов оказался пророком в предопределении своей судьбы и своей поэзии.
Номер «Нашего современника» со стихами и прозой белгородцев вышел в январе 2004 года. В нём же - большая подборка материалов «Под знаком совести», посвящённая памяти Юрия Кузнецова: воспоминания о поэте, его стихи и статья «Воззрение», ставшая его духовным завещанием: «Человек в моих стихах равен народу», «…Но главное - русский миф, и этот миф - поэт. Остальное - легенда».
Мне часто приходят на ум строки из его предисловия к молодогвардейскому «Избранному»: «Моя поэзия - вопрос грешника. И за неё я отвечу не на земле».
Русские святые всегда считали себя грешниками.
Иллюстрации:
портреты Юрия Кузнецова разных лет;
автограф поэта на книге «Путь Христа».
Пыль солнца земля отряхает,
И эхо гуляет в лугах.
Мой дух на цветах отдыхает,
На девушках и облаках.Синеют, алеют, белеют,
И эти смеются, и те.
И легкие бабочки веют
На этой и той высоте.(«Пыль солнца земля отряхает…»)
В это время образы, пришедшие в поэзию Кузнецова из сочинений Фридриха Ницше, сменяются христианскими реалиями и символами. Юрий Кузнецов из ницшеанца становится христианином – странным, не во всем ортодоксальным, но искренним.
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.(«Полюбите живого Христа…»)
Скажу честно: мне ближе Кузнецов ранний, Кузнецов семидесятых годов, нежели Кузнецов поздний – этот одинокий седой богоискатель в выжженной постсоветской пустыне. Но я и Гоголя первого тома «Мертвых душ» предпочту Гоголю второго тома и «Выбранных мест…»; и Лев Толстой «Войны и мира» мне милее сурового Льва Толстого последних десятилетий. Надо уважать эволюцию людей высоких духом, а логика этой эволюции слишком часто ведет от вольного творчества к рискованным метафизически-религиозным исканиям. Весенние соловьиные сады, уютные зелёные затончики «чистого искусства» – не для великанов, не для титанов (вот и Александр Блок сбежал же из своего «соловьиного сада» в метельный Петроград) – их непрестанно тянет в бушующий океан Вечных Вопросов.
Может быть, Юрий Кузнецов – последний значительный русский поэт, который всерьез воспринимал, видел, чувствовал себя великаном и титаном, соравным с Софоклом, Гете, олимпийскими богами. От этого предположения мне становится жутко. Спору нет, постмодернистские малюсенькие пригорки-ручейки, холмики-ложбинки соразмерны нашему времени и удобны всем. А горные вершины – и застят глаз, и опасны. «Горы сровнять – хорошая мысль», как некогда говаривал один малосимпатичный персонаж Достоевского. Пускай нынешние наследники данного персонажа твердят свою нескончаемую погудку: «Кузнецов безвкусен». Во-первых, это – неправда: у Юрия Кузнецова – великолепный вкус. А, во-вторых, «дикость и безвкусица» Монблана лучше, чем «оптимальный вкус» полуметровой дачной насыпи.
Юрий Кузнецов – поэт огромный , и масштабы его дарования воочию видны в очевидном мериле лириков всех времен и народов – в том, что принято именовать «стихами о любви» (а по сути это даже – не всегда «стихи о любви», но всегда «стихи о мужчине и женщине).
Линия русской «любовной аполлонийской поэзии», начатая великим Пушкиным, ныне выродилась в бесконечную «асадовщину» и «щипачевщину». Уже невозможно читать современные «стихи о любви»: куда ни взгляни – везде силуэт Асадова и тень Щипачева.
Но ведь была и другая, параллельная дорога любовной лирики – «дионисийская». Эту дорогу проторили Лермонтов и Тютчев, Блок и Маяковский, Есенин и Цветаева. Любовь не как «гармония двух сердец, эдем и благорастворение воздухов», но любовь как противоборство, страсть, огнь, любовь как звериная неизбежность и бешеная неизбывность – вот что еще может оказаться живо в современной лирике. «Я вас любил так искренне, так нежно» – этому в устах нынешних поэтов ничуть не веришь; но горькое «о, как убийственно мы любим!» еще способно вызвать понимание.
Лирический герой Юрия Кузнецова любит именно что убийственно. Его стихи «о мужчине и женщине» потрясают своим убедительным духом мужественности – притом какой-то природной, вековой, довременной, извечно-воинской, центурионско-скифской мужественности. В этих стихах мужчина и женщина как будто бы явились с разных планет. Мужчина у Кузнецова – всегда Пророк, ураган, поначалу равнодушный к бабьей природе, а потом – разжигающий в себе беспощадную страсть. Женщина же, знамо дело – кукла и жертва.
Эти стихи честны , и, может быть, поэтому они останутся в многовековой сокровищнице русской лирики. В том, что они действительно будут в этой сокровищнице, у меня нет сомнений. Любовная лирика Кузнецова сделана из того материала, из которого делается классика – и потому она будет (уже стала) классикой.
Что тебе до семейных измен?
Что тебе до разорванных звеньев?
Что тебе до обрушенных стен?
Что тебе до летящих каменьев?Горный воздух так чист и глубок,
И леса обступают огулом.
Посмотри на бегущий поток,
Он живет своей силой и гулом.Он поток. Он ломает хребты
И летящих камней не боится.
Он зажмет им орущие рты,
Он обточит им грубые лица.Он шумит про свое и ничье,
Он уходит в открытое море,
Где купается имя твое
И гуляет душа на просторе.(«Что тебе до семейных измен…»)
Юрий Кузнецов – поэт чрезвычайно узнаваемый . В его поэзии все несет на себе отпечаток авторской индивидуальности – и мифо-герои, и сюжеты, и грандиозные черно-белые пейзажи (Кузнецов – ни в коей мере не колорист, он – мастер формы, линии, графики, офорта), и специфические отрывистые («жестяные») интонации, и патентованные кузнецовские трехстопные анапесты с анафорами и глагольными рифмами. Стихи Кузнецова наделены уникальной просодией, которую возможно узнать с первых двух строк (скажем прямо, это – редкое явление в современной поэзии, почти сплошь вторичной и подражательной).
Он ленив и тяжел на подъем,
Жизнь пройдет – он ее не заметит.
Но такие идут напролом,
Если бабочка душу зацепит.Оттого на свечу и летят
Все безумные бабочки лета.
Обгоревшие крылья шуршат
У подножья оплывшего света.Вот одна, вот вторая летит,
Вот четвертая бабочка ночи.
Через небо дорога шумит,
А любовь все светлей и короче.Сколько можно так странно глядеть
На огонь, отраженный водою?!
Ты сказала: – Хочу долететь… -
Та свеча оказалась звездою.Ты летела, во мраке шурша,
За погибелью или спасеньем,
Как ночная земная душа,
Но с небесным диковинным зреньем.И, упав у какого-то пня,
Ты шуршала крылами все глуше:
– Ночь любви, отомсти за меня,
Ночь любви, погуби его душу…Он ленив и тяжел на подъем,
Смерть найдет – и его не зацепит.
На тепло он ответит огнем,
Но потери твоей не заметит.(«Бабочка и звезда»)
В раннем стихотворении «Поэт» Юрий Кузнецов написал:
Советские критики восприняли это двустишие с недоумением, стали говорить, что «вытащил изо лба» – неграмотно (а как будет грамотно?), закричали: «Этого не может быть – стрелы Аполлона смертоносны, Аполлон не щадит никого». Господа критики все же соврали: Геракл однажды открыто боролся с Аполлоном за дельфийский треножник – и после остался в живых.
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.
Но дело вовсе не в этом, а в том, что Юрий Кузнецов вполне точно показал происхождение своего гения (употреблю это слово не в современном, а в античном значении).
Кого Аполлон обстреливал златыми стрелами? Обычных людей (например, детей Ниобы). Титанов. Наконец, Гигантов. Обычные люди и Титаны – не подходят (по разным причинам), но зато самое то – Гиганты. Исчадья крови Урана, впечатляющие полумужики-полузмеи (кстати, змея – всенепременный признак поэзии Кузнецова, фактический тотем Кузнецова). Истребленные «новыми богами» – но не до последнего корня. Возможно, впоследствии выжившие потомки Гигантов были крещены. У лирического героя Кузнецова – постоянная кровная память Гиганта: «Мать-Вселенную поверну вверх дном», «будешь ты мелководьем брести, по колено сгнивая в пути» (не стану ворошить родовую коллизию сего героя – а она очень показательна и в малейших деталях соответствует античному сюжету с Гигантами).
Почему бы потомку Гигантов не сохранить в качестве трофея, семейной реликвии – золотую стрелу Аполлона?
Отчего бы ему не отправить ее в лоб поэту, талантливому кубанскому парню – в знак дружеского приветствия и как свидетельство избранности, отмеченности?
(Эстафета стрелы: от Аполлона – к Гиганту, затем к его потомку, наконец – к поэту).
Как, при каких обстоятельствах мы бы еще узрели, узнали, опознали самую настоящую, подлинную, аутентичную стрелу Аполлона?
Кирилл Анкудинов
Стихотворения
Деревянный журавль
Тихий край. Невысокое солнце.
За околицей небо и даль.
Столько лет простоял у колодца
В деревянном раздумье журавль.А живые – над ним пролетали
И прощально кричали вдали.
Он смотрел в журавлиные дали
И ведро волочил до земли.Но когда почерневшую воду
Тронул лист на немытой заре,
Он рванулся и скрылся из виду
И… зацвел на далекой земле.Ослепленный алмазною пылью,
Он ветвями на север растет.
Ему рубят широкие крылья
И швыряют в дорожный костер.А когда журавлиная стая
На родимую землю летит,
Он холодные листья роняет
И колодезным скрипом скрипит.Отсутствие
Ты придешь, не застанешь меня
И заплачешь, заплачешь.
В подстаканнике чай,
Как звезда, догорая, чадит.
Стул в моем пиджаке
Тебя сзади обнимет за плечи.
А когда ты устанешь,
Он рядом всю ночь просидит.Этот чай догорит.
На заре ты уйдешь потихоньку.
Станешь ждать, что приду,
Соловьем засвищу у ворот.
Позвонишь.
Стул в моем пиджаке
Подойдет к телефону,
Скажет: – Вышел. Весь вышел.
Не знаю, когда и придет.* * *
Все сошлось в этой жизни и стихло.
Я по комнате кончил ходить.
Упираясь в морозные стекла,
Стал крикливую кровь холодить.Я вчера в этом доме смеялся,
Кликнул друга, подругу привез.
И на радостях плакать пытался,
Но судьбы не хватило для слез.Так стоял в этом смолкнувшем доме.
И на божий протаяли свет
Отпечатки воздетых ладоней
И от губ западающий след.Я рванусь на восток и на запад,
Буду взглядом подругу искать.
Но останутся пальцы царапать,
И останутся губы кричать.* * *
Звякнет лодка оборванной цепью,
Вспыхнет яблоко в тихом саду,
Вздрогнет сон мой, как старая цапля
В нелюдимо застывшем пруду.Сколько можно молчать! Может, хватит?
Я хотел бы туда повернуть,
Где стоит твое белое платье,
Как вода по высокую грудь.Я хвачусь среди замершей ночи
Старой дружбы, сознанья и сил,
И любви, раздувающей ноздри,
У которой бессмертья просил.С ненавидящей, тяжкой любовью
Я гляжу, обернувшись назад.
Защищаешься слабой ладонью:
– Не целуй. Мои губы болят.Что ж, прощай! Мы в толпе затерялись.
Снилось мне, только сны не сбылись.
Телефоны мои надорвались,
Почтальоны вчистую спились.Я вчера пил весь день за здоровье,
За румяные щеки любви.
На кого опустились в дороге
Перелетные руки твои?Что за жизнь – не пойму и не знаю.
И гадаю, что будет потом.
Где ты, господи!.. Я погибаю
Над ее пожелтевшим письмом.* * *
Ниоткуда, как шорох мышиный,
Я заскребся в родимом краю.
Я счастливый, как пыль за машиной,
И небритый, как русский в раю.– Где ты был? – она тихо подсядет,
Осторожную руку склоня.
Но рука, перед тем как погладить,
Задрожит, не узнает меня.Кольцо
Вспомни старый трамвай! Среди лязга и пыли
Он летел по кольцу – колесо в колесо.
Ты сходил, он сходил, вы куда-то сходили,
Вы трамвайной судьбы размыкали кольцо.Вы клубились по жизни, теряя друг друга,
Рты и души кривила вам ярость борьбы.
Но остался один, не сорвавшийся с круга,
Не постигший разогнутых линий судьбы.Каждый день, каждый час вы сменяли друг
друга.
Вот твоя остановка. Приехал, вставай!
Показалось, что не было жизни вне круга,
Человеку, водившему этот трамвай.Показалось, что в мире всегда он пребудет,
Этот замкнутый круг, этот бег без конца.
Но трамвай изломался, стал пылью. А люди
И не знали о том человеке кольца.Между тем говорили, что каждое утро
Где-то в городе кружится некий старик.
Остановится, пальцем поманит – как будто
Что-то хочет сказать, изо рта только скрип.И нелепым волчком он упал среди улиц,
Притворился ли мертвым иль кончил свой век?
Но его башмаки на ногах шевельнулись,
Поднялись и продолжили прерванный бег.Башмаки! В эту чушь ни один не поверил.
Самый храбрый слегка изменился в лице.
Башмаки? Подтащил башмаки и примерил
И пошел против воли метаться в кольце.Ты кричала, любовь! Он тебя не услышал.
Неизменному другу не подал руки.
Растворился, исчез, но из круга не вышел.
И продолжили дьявольский бег башмаки.Очки Заксенгаузена
В бывшем лагере смерти лежит и поныне
Облетевшая груда безлицых очков.
Это память слепых, некрасивых, невинных,
Сбитых в кучу людей, это зренье веков!Где они, как миры в пустоте, с номерами,
Пред сожжением снявшие молча пенсне?
Говорят, что вернулся один за очками -
Через годы!
Вам так повезет лишь во сне.Он нашел свою вещь в той слезящейся груде,
Непохожий на всех – человек или миф.
Вы встречали его, симпатичные люди?
Он глядит не мигая, как будто сквозь мир.Он на солнце глядит из провала ночного.
– Ты ослепнешь, старик! -
Но ему все равно.
Это солнце на небе – простое пятно
Для души, столько горя вобравшей земного.Дай вам бог, чтобы так никогда не пришлось
Сумасшедшим бродить среди солнечных улиц.
Буква? Женщина? Истина?..
Смотрит не щурясь.
То, что вас ослепляет, он видит насквозь.Атомная сказка
Эту сказку счастливую слышал
Я уже на теперешний лад,
Как Иванушка во поле вышел
И стрелу запустил наугад.Он пошел в направленье полета
По сребристому следу судьбы.
И попал он к лягушке в болото,
За три моря от отчей избы.– Пригодится на правое дело! -
Положил он лягушку в платок.
Вскрыл ей белое царское тело
И пустил электрический ток.В долгих муках она умирала,
В каждой жилке стучали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака.Грибы
Когда встает природа на дыбы,
Чт€о цифры и железо человека!
Ломают грозно сонные грибы
Асфальт непроницаемого века.А ты спешишь, навеки невозможный
Для мирной осмотрительной судьбы.
Остановись – и сквозь твои подошвы
Начнут буграми рвать тебя грибы.Но ты не остановишься уже!
Лишь иногда в какую-то минуту
Ты поразишься – тяжести в душе,
Как та сопротивляется чему-то.Снег
Зимний час. Приглушенные гулы.
Снег идет сквозь людей и сквозь снег.
Облепляет ночные фигуры,
Замедляет наш яростный бег.Друг у друга не просим участья
В этой жизни опасной, земной.
Для старинного смертного счастья
Милый друг возвратится домой.Долго пальцы его ледяные
Будут ключ запропавший искать.
Дверь откроют навстречу родные,
Молча снег он начнет отряхать.Будет долго топтаться пред светом.
Будут ждать терпеливо его.
Обнажится под тающим снегом
Пустота – никого! Ничего!Змеиные травы
Мчался поезд обычного класса,
Вез мечты и проклятья земли.
Между тем впереди через насыпь
Серебристые змеи ползли.Людям снилась их жизнь неуклонно,
Снился город, бумаги в пыли.
Но колеса всего эшелона
На змеиные спины сошли.Все сильней пассажиров шатало,
Только змеи со свистом ползли.
Незнакомая местность предстала,
И змеиные травы пошли.Канул поезд в пустое пространство,
И из вас никому невдомек,
Если вдруг среди мысли раздастся
Неизвестно откуда – гудок.* * *
Закрой себя руками: ненавижу!
Вот Бог, а вот Россия. Уходи!
Три дня прошло. Я ничего не слышу
И ничего не вижу впереди.Зачем? Кого пытался удержать?
Как будто душу прищемило дверью.
Прислала почту – ничему не верю!
Собакам брошу письма – растерзать!Я кину дом и молодость сгублю,
Пойду один по родине шататься.
Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться
Над тем, что говорил тебе: люблю.Три дня, три года, тридцать лет судьбы
Когда-нибудь сотрут чужое имя.
Дыханий наших встретятся клубы -
И молния ударит между ними!Урод
Женщина, о чем мы говорили!
Заказали скверное вино.
И прижались в этом зимнем мире
Так, что место заняли одно.Только шли минуты год за годом,
Каждый душу сохранить хотел.
И с одра морщинистым уродом
Встал, как лишний, след от наших тел.Нацепил пальто и хлопнул дверью,
И открылся перед ним простор.
Род людской, наверно, будет верить,
Что его количество растет.Ветер
Кого ты ждешь?.. За окнами темно,
Любить случайно женщине дано.
Ты первому, кто в дом войдет к тебе,
Принадлежать решила, как судьбе.Который день душа ждала ответа.
Но дверь открылась от порыва ветра.Ты женщина – а это ветер вольности…
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой – топил на море корабли.Любовь
Он вошел – старый дом словно ожил.
Ты сидела – рванулась не ты:
Проступили такие черты,
Что лицо на лицо не похоже.Он еще не забрал, но уже
Ты его поняла по движенью.
То душа прикоснулась к душе,
То звезда зацепилась о землю.Мужчина и женщина
Ни тонким платком, ни лицом не заметна,
Жила она. (Души такие просты.)
Но слезы текли, как от сильного ветра…
Мужчина ей встретился – ты!«Не плачь!» Покорилась тебе. Вы стояли:
Ты гладил, она до конца
Прижалась к рукам, что так нежно стирали…
О, если бы слезы с лица!Ты выдержал верно упорный характер,
Всю стер – только платья висят.
И хочешь лицо дорогое погладить -
По воздуху руки скользят.Осенний космос
Старинная осень, твой стих изжит,
Твоя сторона пуста.
Ночами под деревом воздух визжит
От падающего листа.И ветер, донесший раскат зимы,
Все стекла задул в селе.
Деревья тряхнуло вон из земли,
А листья – назад, к земле.Не воздух, не поле, не голый лес,
А бездны меж нас прошли.
Горит под ногами лазурь небес -
Так мы далеки от земли.Но тише, подруга моя! Жена!
Минута раздумья есть.
То дождь пошел, то почти тишина…
Такого не перенесть.
Все было прямым, прямым.
Шел дождь прямой, шел дождь прямой,
Внезапно он стал косым.Все стало косым под косым дождем:
Забор, горизонт, холмы,
И дом, потемневший мгновенно дом,
И мы перед ним, и мы!Ночь
Ночь!.. Опасайся мыслей
С песьими головами.
В душе горят, не мигая,
Зеленые лица сов.
И тело стоит отдельно -
Не прикоснись руками,
Когда идет по восьмерке
Стрела мировых часов.Глухие ночные звуки
Из жизни стирают память.
Что различить ты хочешь?
Звук? Уже нет его.
Руки протянешь – воздух
Отхватит тебя с руками.
Бросишь целую гору -
Днем не найдешь ничего.Днем здесь была долина.
Сейчас без следа и знака.
Лес, существа ночные,
Деревья молчат, скрипя.
Что уловить ты хочешь?
Спичку зажги – из мрака
Все чудовища мира
Ринутся на тебя.Я знаю, что среди мыслей
Такие вдруг выпадали,
Мне лучше б не видеть света
И жизни вовек не знать!
Четыреста карабинов
В своих пирамидах спали.
Один карабин не выдержал,
Забился и стал стрелять.Сотни птиц
В зимнем воздухе птицы сердиты,
То взлетают, то падают ниц.
Очертанья деревьев размыты
От насевших здесь сотнями птиц.Суетятся, кричат – кто их дразнит?
День слоится в прозрачной тени.
На равнине внезапно погаснет
Зимний куст – это снова они.Пеленою полнеба закроют,
Пронесутся, сожмутся пятном.
И тревожат, и дух беспокоят.
Что за тень?.. Человек за окном.Человека усеяли птицы,
Шевелятся, лица не видать.
Подойдешь – человек разлетится,
Отойдешь – соберется опять.* * *
Не сжалится идущий день над нами,
Пройдет, не оставляя ничего:
Ни мысли, раздражающей его,
Ни облаков с огнями и громами.Не говори, что к дереву и птице
В посмертное ты перейдешь родство.
Не лги себе! – Не будет ничего,
Ничто твое уже не повторится.Когда-нибудь и солнце, затухая,
Мелькнет последней искрой – и навек.Слышу свист, а откуда – не знаю.Соловей ли разбойник свистит,
Щель меж звезд иль продрогший бродяга?
На столе у меня шелестит,
Поднимается дыбом бумага.Одинокий в столетье родном,
Я зову в собеседники время.
Свист свистит все сильней за окном -
Вот уж буря ломает деревья.И с тех пор я не помню себя:
Это он, это дух с небосклона!
Ночью вытащил я изо лба
Золотую стрелу Аполлона.* * *
И снился мне кондовый сон России,
Что мы живем на острове одни.
Души иной не занесут стихии,
Однообразно пролетают дни.Качнет потомок буйной головою,
Подымет очи – дерево растет!
Чтоб не мешало, выдернет с горою,
За море кинет – и опять уснет.Горные камни
В горной впадине речка ревела,
Мощный корень камнями дробя.
Но зеленое дерево въело
Перекатные камни в себя.И, мучительно принятых в тело,
Вознесло над иссохшей землей.
Как детей безобразных, одело
Терпеливой плакучей корой.Раскаленный на солнце жестоком,
Камень тело корявое рвал.
Стукнул дятел в кремень ненароком,
Искру высек и где-то пропал…Что там дышит, и просит ответа,
И от боли кричит в забытьи?!
Это камни скрежещут от ветра,
Это, дерево, камни твои.* * *
Из земли в час вечерний, тревожный
Вырос рыбий горбатый плавник.
Только нету здесь моря! Как можно!
Вот опять в двух шагах он возник.Вот исчез. Снова вышел со свистом.
– Ищет моря, – сказал мне старик.
Вот засохли на дереве листья -
Это корни подрезал плавник.* * *
Завижу ли облако в небе высоком,
Примечу ли дерево в поле широком -
Одно уплывает, одно засыхает…
А ветер гудит и тоску нагоняет.Что вечного нету – что чистого нету.
Пошел я шататься по белому свету.
Но русскому сердцу везде одиноко…
И поле широко, и небо высоко.* * *
Когда я не плачу, когда не рыдаю,
Мне кажется – я наяву умираю.Долины не вижу, былины не слышу,
Уже я не голосом родину кличу.И червь, что давно в моем сердце скрывался,
Залетному ворону братом назвался.Но червь провалился сквозь камень безвестный,
Но ворон разбился о купол небесный.А больше ко мне не укажет следа
Окончив школу, Юрий поступил в Кубанский Государственный Университет. Долго, впрочем, в КГУ Кузнецов не проучился – уже через год он оставил университет и ушел в армию.
Родился Юрий в станице Ленинградской, Краснодарский край; отец его был военным, мать – преподавательницей. Кузнецов-старший погиб, когда сыну его было всего три года – в бою за освобождение Севастополя, на Сапун-горе; безвременная гибель отца наложила сильный отпечаток на творчество Юрия.
Из родной станицы Кузнецов перебрался в Тихорецк, а оттуда – в Краснодар; окончив школу, Юрий поступил в Кубанский Государственный Университет. Долго, впрочем, в КГУ Кузнецов не проучился – уже через год он оставил университет и ушел в армию. Служил Юрий в войсках связи; работать ему довелось на Кубе – в том числе и на самом пике Карибского кризиса, казавшегося в то время практически гарантированным началом Третьей мировой войны. К счастью, ядерного конфликта удалось миновать; Кузнецов же через некоторое время ушел из армии и устроился работать в милицию.
Не забывал Юрий и про свое неоконченное высшее образование – в 1970-м он окончил (причем с отличием) Литературный институт имени Горького.
Поэзией Кузнецов начал заниматься довольно рано – свое первое стихотворение Юрий написал, будучи девяти лет от роду. Впервые опубликоваться Юрию удалось лишь в 1957-м – одной из его работ нашлось место на страницах районной газеты. Действительно заинтересовал потенциальных читателей Кузнецов уже в бытность студентом Литературного института – именно тогда легендарное противостояние физиков и лириков вдохновило его на стихотворение "Атомная сказка".
Творчество Кузнецова всегда вызывало уйму отзывов читателей и критиков; отнюдь не всем стихи Юрия нравились – так, некоторые сочли строку "Я пил из черепа отца" откровенно безнравственной – но безразличным не оставался практически никто.
Как уже упоминалось, основной темой работ Юрия всегда были стихи о Великой Отечественной – на поэта сильно повлияли гибель отца, да и родная станица от военных действий пострадала немало.
Несколько стихотворений Кузнецова были положены на музыку; один лишь Виктор Гаврилович Захарченко использовал в своих работах более 30 стихов Юрия. Еще 10 стихотворений Кузнецова положил на музыку другой известный советский композитор, Георгий Петрович Дмитриев.
Одним лишь написанием стихотворений литературная деятельность Юрия отнюдь не ограничивалась; Кузнецов преподавал как в своей альма-матер, Литературном Институте Горького, так и на Высших Литературных Курсах. Всего за свою жизнь Юрий успел издать почти два десятка сборников стихотворений; некоторые из них даже переводились на азербайджанский язык. Кузнецов и сам успел попробовать себя в качестве переводчика; работал он не только с творчеством поэтов братских республик, но и с настоящей классикой зарубежной поэзии – вроде Джорджа Байрона (George Gordon Byron), Джона Китса (John Keats), Жана Рембо (Jean Rimbaud), Адама Мицкевича (Adam Bernard Mickiewicz) и Витезслава Незвала (Vítězslav Nezval). Более всего из переводов Кузнецова известна "Орлеанская дева" ("Die Jungfrau von Orleans") Фридриха Шиллера (Friedrich Schiller); многим также запомнилось, как Юрий перевел на современный русский "Слово о законе и благодати" митрополита Иллариона.
Скончался поэт 17-го ноября 2003-го; на момент смерти Кузнецову было 62 года. Причиной смерти Кузнецова стал сердечный приступ. Известно, что свое последнее произведение – стихотворение "Молитва" – Юрий написал всего за девять дней до смерти. По сей день Кузнецов считается – причем совершенно заслуженно – одним из наиболее выдающихся поэтов второй половины XX века.
