К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать. Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете. Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется все ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю-администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека. Растопчин чувствовал это, и это-то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть. Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что-то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов. — Готов экипаж? — сказал Растопчин, отходя от окна. — Готов, ваше сиятельство, — сказал адъютант. Растопчин опять подошел к двери балкона. — Да чего они хотят? — спросил он у полицеймейстера. — Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что-то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить... — Извольте идти, я без вас знаю, что делать, — сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» — думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого-то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voilà la populace, la lie du peuple, — думал он, глядя на толпу, — la plèbe qu"ils ont soulevée par leur sottise. Il leur faut une victime», — пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева. — Готов экипаж? — в другой раз спросил он. — Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, — отвечал адъютант. — А! — вскрикнул Растопчин, как пораженный каким-то неожиданным воспоминанием. И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу. — Здравствуйте, ребята! — сказал граф быстро и громко. — Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! — И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью. По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз... он тебе всю дистанцию развяжет!» — говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии. Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что-то и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно-быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого-то. — Где он? — сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидел из-за угла дома выходившего между двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда-то щегольской, крытый сипим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищенные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека. — А! — сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. — Поставьте его сюда! — Молодой человек, бренча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки. Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног. Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо. — Ребята! — сказал Растопчин металлически-звонким голосом, — этот человек, Верещагин — тот самый мерзавец, от которого погибла Москва. Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной топкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо. Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился, ногами на ступеньке. — Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, — говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу; — Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам! Народ молчал и только все теснее и теснее нажинал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего-то неизвестного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно-широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних. — Бей его! Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! — закричал Растопчин. — Руби! Я приказываю! — Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась. — Граф!.. — проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. — Граф, один Бог над нами... — сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать. — Руби его! Я приказываю!.. — прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин. — Сабли вон! — крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю. Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула передних и, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным. — Руби! — прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове. «A!» — коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе. «О Господи!» — послышалось чье-то печальное восклицание. Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся у Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалась мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и проглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа. Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его... «Топором-то бей, что ли?.. задавили... Изменщик, Христа продал!.. жив... живущ... по делам вору мука. Запором-то!.. Али жив?» Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад. «О Господи, народ-то что зверь, где же живому быть! — слышалось в толпе. — И малый-то молодой... должно, из купцов, то-то народ!.. сказывают, не тот... как же не тот... О Господи! Другого избили, говорят, чуть жив... Эх, народ... Кто греха не боится...» — говорили теперь те же люди, с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей. Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачивалась, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа. В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть. — Ваше сиятельство, сюда... как изволите?.. сюда пожалуйте, — проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, — думал он по-французски. — Ils sont comme les loups qu"on ne peut apaiser qu"avec de la chair». «Граф! один Бог над нами!» — вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. «J"avais d"autres devoirs, — подумал он. — Il fallait apaiser le peuple. Bien d"autres victimes ont péri et périssent pour le bien publique», — и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе — не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. «Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait été tout autrement tracé, но должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего». Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique, предполагаемое благо других людей. Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это. Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим à propos — наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу. «Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, — думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). — Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d"une pierre deux coups; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея». Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился. Через полчаса граф уехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные и колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам. Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелись кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что-то крича и размахивая руками. Один из них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к ним. Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что-то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно-желтым белкам. — Стой! Остановись! Я говорю! — вскрикивал он пронзительно и опять что-то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями и жестами. Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом. — Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня... Я воскресну... воскресну... воскресну. Растерзали мое тело. Царствие Божие разрушится... Трижды разрушу и трижды воздвигну его, — кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся. — Пош... пошел скорее! — крикнул он на кучера дрожащим голосом. Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно-испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике. Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов: «Руби его, вы головой ответите мне!» — «Зачем я сказал эти слова! Как-то нечаянно сказал... Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе... «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plèbe, le traître... le bien publique»

Стоит только допустить, что что-нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии .

— Руби его! Я приказываю!.. — прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
[Примечания :
Михаил Верещагин (1790—1812) был обвинен в переводе из «Гамбургских известий» и распространении «Письма Наполеона к прусскому королю» и «Речи Наполеона к князьям Рейнского союза в Дрездене». Магистрат приговорил его к бессрочным работам в Нерчинске. 19 августа 1812 г. Сенат утвердил приговор с дополнением, по предложению Ростопчина, — наказанием плетью.]
— Сабли вон! — крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула передних и, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
— Руби! — прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» — коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О Господи!» — послышалось чье-то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся у Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его . Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором-то бей, что ли?.. задавили... Изменщик, Христа продал!.. жив... живущ... по делам вору мука. Запором-то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О Господи, народ-то что зверь, где же живому быть ! — слышалось в толпе. — И малый-то молодой... должно, из купцов, то-то народ!.. сказывают, не тот... как же не тот... О Uосподи... Другого избили, говорят, чуть жив... Эх, народ... Кто греха не боится...» — говорили теперь те же люди , с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.

[Примечание :
По поводу этой сцены известный юрист — общественный деятель А. Ф. Кони пишет: «Описание этого события у Л. Н. Толстого в «Войне и мире» является одной из гениальнейших страниц современной литературы . Проверяя это описание по показаниям свидетелей, приходится заметить, что сцена указания толпе «на изменника, погубившего Москву», и затем расправа с ним — всеми рассказывается совершенно одинаково, а предшествовавшее ей приказание рубить Верещагина передается совершенно различно. В рассказе М. А. Дмитриева (писателя, переводчика) — Ростопчин дает знак рукой казаку, и тот ударяет несчастного саблей; по словам Обрезкова — адъютант Ростопчина приказывает драгунам рубить, но те не сразу повинуются, и приказание было повторено; по запискам <А. Д.> Бестужева-Рюмина — ординарец Бердяев, следуя приказу графа, ударяет Верещагина в лицо; по воспоминаниям <К. К.> Павловой (слышавшей от очевидца) — Ростопчин со словами: «Вот изменник», толкнул Верещагина в толпу, и чернь тотчас же бросилась его душить и терзать. Таким образом... из их (очевидцев) памяти изгладилось точное воспоминание о том, что, несомненно, должно было ранее привлечь к себе их внимание .
(А. Ф. Кони. Психология и свидетельские показания. — «Новые идеи в философии», сб. 9. СПб., 1913, с. 93—94).
Толстой, конечно, знал многие книжные источники об убийстве Верещагина, но, как и в поездке на Бородинское поле, более всего дорожил впечатлениями непосредственных свидетелей событий (см.: «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. I, с. 125—126, а также т. 61, с. 193—194).]

Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы , Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения . Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей .
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.

[...] Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось а его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце . Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов: «Руби его, вы головой ответите мне!» — «Зачем я сказал эти слова! Как-то нечаянно сказал... Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе...

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme féroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина], русские — изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть.
[Примечания :
Толстой полемичен к утверждениям тех, кто приписывал пожар Москвы или французам, или русским, выполнявшим якобы распоряжения Ростопчина. «О французской оккупации и о пожаре Москвы Толстой всегда рассказывал в одинаковых, более строгих выражениях, чем те, которые впоследствии употребил в своем романе, приписывая пожар единственно случайности, — вспоминает Е. Скайлер. — Он показал мне большую библиотеку, состоящую из избранных им для его исследований книг, и указал на некоторые интересные записки и памфлеты, весьма редкие и мало известные. О Ростопчине он говорил с большим презрением. Ростопчин всегда отрицал, чтобы он был причастен к пожару Москвы, до тех пор, когда нашел нужным оправдать себя. Французы приписывали пожар ему, и впоследствии, во время пребывания его во Франции, после Реставрации, это считалось славным актом патриотизма. Сперва он принял это с скромностью, а после бесстыдно хвастался этим. Легенда образовалась живо, частью благодаря шовинизму французских историков, частью благодаря влиянию Сегюров (один из них был женат на его дочери) и их многочисленных родственников и последователей» («Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. I, М., 1978, с, 202).]

- Ребята! - сказал Растопчин металлически-звонким голосом, - этот человек, Верещагин - тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.

Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.

Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадёженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.

Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, - говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: - Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!

Народ молчал и только всё теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой заражённой духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего-то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие всё то, что происходило перед ними, все с испуганно-широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.

Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! - закричал Растопчин. - Руби! Я приказываю! - Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.

Граф!.. - проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. - Граф, один бог над нами… - сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.

Руби его! Я приказываю!.. - прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.

Сабли вон! - крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.

Другая ещё сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула передних и, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.

Руби! - прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.

«А!» - коротко и удивлённо вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.

«О Господи!» - послышалось чьё-то печальное восклицание.

Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся у Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала ещё толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным рёвом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила всё. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.

Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.

«Топором-то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором-то!.. Али жив?»

Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики её заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.

«О Господи, народ-то что зверь, где же живому быть! - слышалось в толпе. - И малый-то молодой… должно, из купцов, то-то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О Господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится…» - говорили теперь те же люди, с болезненно-жалостным выражением глядя на мёртвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.

Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мёртвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.

В то время как Верещагин упал и толпа с диким рёвом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.

Биография

Сын купца 2-й гильдии Верищагина Николая Гавриловича якобы автор антирусской прокламации. Казнён толпой по распоряжению градоначальника Москвы, графа Фёдора Васильевича Ростопчина Перевел: "Федюша, или Маленький Савоец в овернских горах" Шписа, с французского (М., 1805) и "Александра и Мария, или Любовь и честность", роман Августа Лафонтена, с немецкого (М., 1807, 2-е издание, ib., 1816). 2 сентября 1812 года, перед вступлением французов в Москву, Верещагин был растерзан озлобленной толпой народа по вине московского генерал губернатора, графа Ростопчина, выдавшего Верещагина за изменника. Картина этого убийства - одна из наиболее потрясающих страниц "Войны и мира" Толстого. Впрочем, надо заметить, что во время войны любая власть подвергала смертной казни тех, кто распространял слухи и прокламации в пользу противника.

Венценосные друзья Франции! Дела в Европе взяли другой оборот: повелеваю как глава Рейнского Союза, для пользы общей, удвоить свои ополчения, приведи их в готовность пожинать лавры под моим начальством на поле чести. Вам обьявляю мои намерения: желаю восстановления Польши, хочу исторгнуть ее из неполитического бытия на степень могущественного Королевства: хочу наказать варваров, презирающих мою дружбу. Уже берега Вислы и Прегеля покрыты орлами Франции. Мои народы, мои союзники, мои друзья думают со мною одинаково; я хочу и поражу древних тиранов Европы. Вы знаете я держал своё слово, и теперь говорю: прежде шести месяцев две северные столицы Европы будут видеть в стенах своих победителей света.

Второе письмо было адресовано Королю Прусскому:

Ваше Величество! Краткость времени не позволяла мне известить вас о последовавшем занятии Ваших областей. Я для соблюдения порядка, определил в них моего принца. Будьте уверены, Ваше Величество, в моих к Вам искренних чувствованиях дружбы. Очень радуюсь, что Вы как Курфирст Бранденбургский, заглаживаете недостоqный Ваш союз с потомками Чингисхана желанием присоединиться к огромной массе Рейнской Монархии. Обо всем мой Статс-Секретарь пространно объявить вам мою волю и желание, которое, надеюсь, вы вещим рвением исполните. Дела моих ополчении зовут меня теперь в мои воинский стан.

После того как эти сочинения были обнаружены полицией в списках у некоторых жителей Москвы , то вследствие приказания Военного Губернатора, управляющего гражданской частью в Москве и её Губернии , генерала от инфантерии и обер-камергера графа Ростопчина, были приняты меры по отысканию автора этих сочинений. После задержания Верещагина граф приказал произвести расследование.

Суть дела

18 июня 1812 г. в восьмом часу вечера из кофейни турка с русским именем Фёдор Андреев, вышли трое: 22-летний купеческий сын Михайло Верещагин, 32-летний отставной чиновник Пётр Мешков и можайский мещанин Андрей Власов, не сыгравшей, впрочем, заметной роли в дальнейшем. В кофейне все трое обсуждали письмо Наполеона к прусскому королю и речь, произнесённую им же перед князьями Рейнского союза в Дрездене. Мешков пригласил попутчиков к себе домой и угостил пуншем, после чего Верещагин достал из кармана (то ли серую, в четверть листа, то ли синюю в половину листа) бумагу. Мешков тут же её переписал, спросив, откуда эта речь Наполеона. Верещагин ответил, что перевёл её из гамбургской газеты в почтамте, у сына почт-директора Ключарёва, (прим.: почт-директора московский генерал-губернатор Ростопчин причислял к врагам Отечества). Вскоре после ухода гостей к Мешкову зашёл хозяин квартиры Савва Васильевич Смирнов, который, в свою очередь, сделал копию текста для себя, после чего списки текста пошли гулять по Москве. Благодаря ретивости квартального надзирателя А.П. Спиридонова, получившего в качестве награды золотые часы, Верещагин был арестован и 26 июня Егор Александрович Дурасов, провёл первый допрос. Выяснив, что в деле замешан почт-директор Фёдор Петрович Ключарёв (из обер-офицерских детей, начал службу копиистом в конторе Берг-коллегии, с 1801 года-московский почт-директор, действительный статский советник. Масон, дружил с профессором Московского университета И.Г. Шварцем и с Н.И. Новиковым. С 1781 г.-мастер стула в ложе "Святого Моисея", с 1782 г.- один из пяти членов директории восьмой провинции (то есть России). Был близок с М.М. Сперанским, общался с Н.М. Карамзиным и И.И. Дмитриевым, дружил с А.Б. Болотовым). Ростопчин донёс императору и кабинету министров о деле Верещагина, акцентировав внимание на Ключарёве. 15 июля общее присутствие московского магистрата совместно с надворным судом пришло к мнению сослать Верещагина на каторгу в Нерчинск, а секретаря Мешкова, лишив дворянства отослать в военную службу. 20 июля (подписано было 25 июля) это мнение было подтверждено определением 1-го департамента московской палаты уголовного суда, но с важной поправкой, что Верещагина следовало бы казнить смертью, но учитывая указ 1754 года наказать кнутом, но учитывая, что он купеческий сын - отослать на каторгу в Нерчинск. Ростопчин 1 августа перенёс дело в Сенат, который 19 августа дал своё определение: бить кнутом 25 раз и подвергнуть ссылке на каторгу в Нерчинск. 10 августа, получив известие об оставлении войсками Смоленска, Ростопчин приказал арестовать Ключарёва и выслать его из Москвы.

Версии захоронения Верещагина

Казнь Верещагина в романе Толстого Война и мир

Ребята! - сказал Растопчин металлически-звонким голосом, - этот человек, Верещагин - тот самый мерзавец, от которого погибла Москва. Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной топкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо. Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился, ногами на ступеньке. - Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, - говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу; - Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам! Народ молчал и только все теснее и теснее нажинал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего-то неизвестного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно-широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних. - Бей его! Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! - закричал Растопчин. - Руби! Я приказываю! - Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась. - Граф!.. - проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. - Граф, один Бог над нами... - сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать. - Руби его! Я приказываю!.. - прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин. - Сабли вон! - крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю. Другая ещё сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула передних и, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным. - Руби! - прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове. «A!» - коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе. «О Господи!» - послышалось чье-то печальное восклицание. Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся у Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала ещё толпу, прорвалась мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и проглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа. Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его... «Топором-то бей, что ли?.. задавили... Изменщик, Христа продал!.. жив... живущ... по делам вору мука. Запором-то!.. Али жив?» Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики её заменились равномерным протяжным хрипеньем толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад. «О Господи, народ-то что зверь, где же живому быть! - слышалось в толпе. - И малый-то молодой... должно, из купцов, то-то народ!.. сказывают, не тот... как же не тот... О Господи! Другого избили, говорят, чуть жив... Эх, народ... Кто греха не боится...» - говорили теперь те же люди, с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей. Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачивалась, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа. В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним.

Примечания

Источники

  • Дѣло о Верещагинѣ и Мѣшковѣ: с разбором извѣстій и дополненіями о казни …
  • В.Н. Земцов "Михаил Верещагин. Житие "несвятого" мученика. Сборник материалов к 200-летию Отечественной войны 1812 года.Том 9. Эпоха 1812 года. Исследования. Источники. Историография.Труды Государственного исторического музея Выпуск 183. Москва. 2010 год. С.162-206

В Новой Третьяковке открылась грандиозная выставка самого известного русского художника-баталиста и этнографа Василия Верещагина (1842 - 1904). Помимо знаменитых «Апофеоза войны» и «Дверей Тимура» в экспозиции представлено около 180 живописных и 140 графических работ, а также документы и интереснейшие артефакты, связанные с путешествиями прославленного живописца и запечатленные на его полотнах. На юбилейной выставке Верещагин предстает во всем многообразии своих дарований: как талантливый литератор, создатель исторических сочинений, сопровождаемых иллюстрациями, неутомимый путешественник, боевой офицер и, конечно, уникальный живописец, отчасти предвосхитивший черты искусства XX века.

Василий Верещагин в 1902 году

В соответствии с богатой географией путешествий художника его произведения принято разделять на серии: туркестанскую, индийскую, балканскую, палестинскую, русскую, японскую. Отдельные темы составили полотна об Отечественной войне 1812 года и так называемая Трилогия казней, две масштабные работы из которой представлены на выставке, причем одна из них экспонируется впервые после продажи в Нью-Йорке в 1891 году, а вторая была специально отреставрирована к московскому показу. Местонахождение третьей остается неизвестным уже многие годы.

Апофеоз войны. 1871. ГТГ.

Центральное полотно и Туркестанской серии 1867 - 1874 годов, и всей выставки - «Апофеоз войны», произведение действительно уникальное и в то же время сочетающее в себе самые яркие черты философии и художественного языка мастера.

Задуманное как «Торжество Тамерлана», в процессе работы оно приобрело такую степень обобщения и эпической значимости, что почти утратило свои конкретные, временные черты. Гора обезображенных черепов, шокирующая своим щемящим безмолвием, поразительно контрастирует с теплым солнечным светом, заливающим пустынный пейзаж. Только вороны безразличным неторопливым движением напоминают здесь о мире живых, и старая крепость вдали своей воинственной неприступностью свидетельствует о том, что войны на этой выжженной солнцем земле не окончены. Не напрасно эту картину сближают с произведениями сюрреалистов XX века: ее минималистичная композиция и яркий символизм выходят далеко за рамки привычного реализма тех лет. Особенно пронзительно звучит посвящение работы всем великим завоевателям.

Входные ворота. Арка (крепости). Самарканд. 1869-1870. ГТГ.

В Туркестане палитра Верещагина вобрала в себя особенно яркий и теплый солнечный свет и неповторимые среднеазиатские цветовые нюансы. Тщательность, с которой он выписывает выщербленные, залитые солнцем камни, красочные старинные изразцы, пестрые ткани, сродни дотошности малых голландцев и пришедшему в XX столетии «принципу сделанности» у Филонова, когда каждая точка живописного пространства, каждый мазок тонкой кисти несет в себе дыхание жизни и, подобно капле воды, отражение огромного мира. При этом художник смело использует выразительные монохромные плоскости: раскаленное голубое небо, залитая солнцем каменная стена придают композициям ту степень обобщения и отстраненности, которая каждый незамысловатый сюжет, каждую непритязательную жанровую сценку возводит на высоту эпического повествования, символа.

Представляют трофеи. 1872. ГТГ.

Подчеркнутая строгость и минимализм композиций и ясность колорита туркестанской серии обуславливают ее близость и к сюрреализму, и к абстрактному искусству последующих времен. Эти приемы как будто отстраняют автора от изображаемого им сюжета, кажется, что он бесстрастно фиксирует на полотне все, что видит: богатую резьбу замысловатых колонн, игру солнечного света на разных по фактуре поверхностях, гору отрубленных голов русских офицеров. С безошибочным чутьем талантливого драматурга Верещагин управляет впечатлением зрителя, усиливая остроту сюжета подчеркнутой отстраненностью повествования.

Двери Тимура (Тамерлана). 1872. ГТГ.

Продуманная тщательность, с которой художник передает особенности фактур и форм в изображении знаменитых дверей Тимура, подчеркнута изменениями характера живописной поверхности. С виртуозной уверенностью, свободными, широкими мазками написана плоскость оштукатуренной стены, тогда как детали костюмов стражников и мелкая, дробная деревянная резьба переданы тонкой кистью с ювелирным изяществом. Однако внимание к деталям не отвлекает зрителя от многообразной символической глубины изображения. Метафора замкнутости и недоступности восточного мира, этот строго и графично выписанный портал рождает бесчисленное множество ассоциаций и с античным значением двери как перехода в иной мир, иное пространство, и с христианской символикой, выходя далеко за рамки этнографического жанра.

В парке. 1903. ГРМ.

В своих путешествиях Василий Верещагин с большой чуткостью и вниманием изучает особенности местной изобразительной традиции. В Японском цикле отчетливо видны черты японской эстетики в построении композиций и использовании линии как яркого выразительного средства. Более свободная манера письма умело передает эффект влажного, порой туманного воздуха этой островной империи.

Старуха-нищенка 96 лет. 1878. ГРМ.

Русская тема интересна очень теплой и душевной серией «портретов незамечательных людей»: крестьян, нищих, стариков, прекрасных своим обаянием и подкупающим простодушием.

Шипка-Шейново. Скобелев под Шипкой. 1878 - 1879. ГТГ.

Самые трагические и эмоциональные полотна Василий Верещагин выполнил во время Русско-турецкой войны, куда он счел своим долгом отправиться, оставив успешную мастерскую в Париже. Жестокость боев, героизм русских солдат и офицеров и потеря двоих братьев затронули его особенно глубоко. Воспоминания о пережитом и увиденном сопровождают каждую написанную картину. После выигранной битвы под Шейново художник стал свидетелем того, как генерал Скобелев объезжал войска. «…Мы выехали из дубовой рощи, закрывавшей деревню. Войска стояли левым флангом к горе Св. Николая, фронтом к Шейново. Скобелев вдруг дал шпоры лошади и понесся так, что мы едва могли поспевать за ним. Высоко поднявши над головою фуражку, он закричал солдатам своим звонким голосом: “Именем отечества, именем государя, спасибо, братцы!”. Слезы были у него на глазах. Трудно передать словами восторг солдат: все шапки полетели вверх, и опять, и опять, все выше и выше. Ура! Ура! Ура! без конца».

В изображение этого события Верещагин включил тела погибших, расположив их на первом плане картины, как будто напоминая о тех, кто заплатил самую высокую цену за эту победу, и делая их главным участниками победного смотра.

Побежденные. Панихида. 1878 - 1879. ГТГ.

Живописным реквиемом звучит масштабное полотно из Балканского цикла, которое изображает священника и солдата, служащих панихиду над бескрайним морем убитых. Мрачное темное небо проясняется только над творящими молитву, внося в скорбный эмоциональный строй работы просветление и надежду. Как и в других картинах этой серии, вся фабула отнесена здесь к краю полотна, а передний план занимают обнаженные тела, сливающиеся по цвету с сухой землей, укутанные, как саваном, тонкими былинками. Пронзительностью и высотой этой метафоры «Панихида» созвучна строкам Анны Ахматовой о земле:

…Но ложимся в нее и становимся ею,

Потому и зовем так свободно своею.

Храбрый офицер и участник сражений, Верещагин отправился на Дальний Восток в преддверии Русско-японской войны. Однако на театре военных действий он не успел исполнить ни одной картины. 31 марта (по старому стилю) на вражеских минах подорвался броненосец «Петропавловск», на борту которого погибли адмирал С.О. Макаров и Василий Васильевич Верещагин. В экспозиции представлены фотографии этого трагического момента, а также кадры с посмертной выставки работ художника в Санкт-Петербурге.

Экспозиция посмертной выставки работ В.В. Верещагина. 1904. Санкт-Петербург.

Большая юбилейная экспозиция в Третьяковской галерее рассказывает нам увлекательную историю об очень сильном и мудром человеке, чей талант и художественная интуиция восхищали современников и впечатляют зрителей полтора века спустя. Многогранность и эпический размах его произведений намного превосходят стереотипные представления о художнике-этнографе и баталисте. Подробная картина жизни и творчества великого русского живописца разворачивается в его масштабных полотнах и миниатюрных эскизах, в строках переписки с семьей и друзьями, в фотографиях и путевых зарисовках. На выставку стоит пойти, чтобы увидеть все это впечатляющее наследие, собранное воедино из многочисленных музеев и частных собраний, и последовать за ходом мысли выдающегося человека, что несомненно есть «наука самая занимательная».

Но. Матроны - это ежедневные статьи, колонки и интервью, переводы лучших англоязычных статей о семье и воспитании, это редакторы, хостинг и серверы. Так что вы можете понять, почему мы просим вашей помощи.

Например, 50 рублей в месяц - это много или мало? Чашка кофе? Для семейного бюджета - немного. Для Матрон - много.

Если каждый, кто читает Матроны, поддержит нас 50 рублями в месяц, то сделает огромный вклад в возможность развития издания и появления новых актуальных и интересных материалов о жизни женщины в современном мире, семье, воспитании детей, творческой самореализации и духовных смыслах.

Об авторе

Искусствовед, специалист по византийской живописи, куратор выставочных проектов, основатель собственной галереи современного искусства. Больше всего люблю говорить и слушать об искусстве. Замужем, воспитываю двоих котов. http://arsslonga.blogspot.ru/