Судилось он умер так и. Михаил Лермонтов — Смерть поэта: Стих

В XIX веке эпиграммы писали на всех: друг на друга, на царей, балерин и архимандритов. Но по какой-то иронии судьбы хлесткое пушкинское четверостишие — сам Александр Сергеевич впоследствии не рад был, что написал его, — сыграло злую шутку с человеком, который менее других был этого достоин.

Весной 1801 года российский посол в Англии граф Семен Романович Воронцов отправлял сына Михаила на родину, которой тот совершенно не помнил. Ему было чуть больше года, когда отец-дипломат, получив новое назначение, увез семью из Петербурга.

… Девятнадцать лет назад, 19 мая 1782 года, граф взял на руки первенца. Через год у Воронцовых родилась дочь Екатерина, а несколько месяцев спустя граф овдовел — его молодая жена Екатерина Алексеевна умерла от скоротечной чахотки. И в Лондон Воронцов прибыл с двумя маленькими детьми. Граф Семен Романович больше не женился, посвятив всю свою жизнь Мише и Кате.

С младых ногтей Семен Романович внушал сыну: любой человек принадлежит прежде всего Отечеству, его первейший долг — любить землю своих предков и доблестно служить ей. А возможно это лишь с твердым понятием о вере, чести и при наличии основательного образования…

Граф Воронцов был не чужд педагогике и прежде: одно время он даже составлял программы для русской молодежи по военному и дипломатическому образованию. Подвигло его на это дело то убеждение, что засилье неучей и иностранцев на высоких постах весьма вредит государству. Идеи Воронцова поддержки, правда, не встретили, но зато в сыне он мог реализовать их полностью…

Семен Романович сам подбирал ему учителей, сам составлял программы по разным предметам, сам с ним занимался. Эта продуманная система образования вкупе с блестящими способностями Михаила позволили ему обрести тот багаж знаний, которым он будет впоследствии поражать современников на протяжении всей жизни.

Воронцов поставил себе целью вырастить из сына россиянина и никак не иначе. Прожив полжизни за границей и обладая всеми внешними признаками англомана, Воронцов любил повторять: «Я русский и только русский». Эта позиция определила все и для его сына. Помимо отечественной истории и литературы, кои, по мнению отца, должны были помочь сыну в главном — стать русским по духу, Михаил великолепно знал французский и английский, овладел латынью и греческим. В его ежедневном расписании значились математика, естественные науки, рисование, архитектура, музыка, военное дело.

Отец считал необходимым дать сыну в руки и ремесло. Топор, пила и рубанок сделались для Михаила не только знакомыми предметами: к столярному делу будущий Светлейший князь так пристрастился, что отдавал ему все свободные часы до конца жизни. Так воспитывал детей один из богатейших вельмож России.

И вот Михаилу девятнадцать. Провожая его служить в Россию, отец предоставляет ему полную свободу: пусть выберет себе дело по душе. Из Лондона в Санкт-Петербург сын российского посла прибыл в полном одиночестве: без слуг и компаньонов, чем несказанно удивил воронцовскую родню. Более того, Михаил отказался от привилегии, которая полагалась имеющему звание камергера, присвоенное ему, еще когда он жил в Лондоне. Эта привилегия давала право молодому человеку, решившему посвятить себя армии, сразу же иметь звание генерал-майора. Воронцов же попросил дать ему возможность начать службу с низших чинов и был зачислен поручиком лейб-гвардии в Преображенский полк. А так как столичная жизнь молодого Воронцова не удовлетворяла, то в 1803 году он отправился вольноопределяющимся туда, где шла война, — в Закавказье. Суровые условия переносились им стоически.

Так начиналась пятнадцатилетняя, практически беспрерывная военная эпопея Воронцова. Все повышения в звании и награды доставались ему в пороховом дыму сражений. Отечественную войну 1812 года Михаил встретил в чине генерал-майора, командиром сводной гренадерской дивизии.

Генерал–якобинец

В Бородинском сражении 26 августа Воронцов со своими гренадерами принял первый и мощнейший удар противника на Семеновских флешах. Наполеон именно здесь планировал прорвать оборону русской армии. Против 8 тысяч русских при 50 орудиях были брошены 43 тысячи отборных французских войск, чьи беспрерывные атаки поддерживались огнем двухсот пушек. Все участники бородинского боя единодушно признавали: Семеновские флеши были адом. Жесточайшая схватка длилась три часа — гренадеры не отступили, хотя несли огромные потери. Когда впоследствии кто-то обронил, что дивизия Воронцова «исчезла с поля», присутствовавший при этом Михаил Семенович горестно поправил: «Она исчезла на поле».

Сам Воронцов был тяжело ранен. Его перевязали прямо на поле и в телеге, одно колесо которой было сбито ядром, вывезли из-под пуль и ядер. Когда графа привезли домой в Москву, все свободные строения были заполнены ранеными, часто лишенными какой бы то ни было помощи. На подводы же из воронцовской усадьбы грузили для отвоза в дальние деревни барское добро: картины, бронзу, ящики с фарфором и книгами, мебель. Воронцов приказал вернуть все в дом, а обоз использовать для перевозки раненых в Андреевское, его имение под Владимиром. Раненых подбирали по всей Владимирской дороге. В Андреевском был устроен госпиталь, где до выздоровления на полном обеспечении графа лечилось до 50 офицерских чинов и более 300 человек рядовых.

После выздоровления каждый рядовой снабжался бельем, тулупом и 10 рублями. Затем группами они переправлялись Воронцовым в армию. Сам он прибыл туда, еще прихрамывая, передвигаясь с тросточкой. Тем временем русская армия неумолимо двигалась на Запад. В битве под Краоном, уже вблизи Парижа, генерал-лейтенант Воронцов самостоятельно действовал против войск, руководимых лично Наполеоном. Им использовались все элементы русской тактики ведения боя, развитые и утвержденные А.В. Суворовым: стремительная штыковая атака пехоты в глубь колонн противника при поддержке артиллерии, умелый ввод в действие резервов и, что особенно важно, допустимость в бою частной инициативы, исходя из требований момента. Против этого мужественно сражавшиеся французы, даже с двукратным численным превосходством, были бессильны.

«Таковые подвиги в виду всех, покрыв пехоту нашу славою и устранив неприятеля, удостоверяют, что ничего нет для нас невозможного», — писал в приказе после сражения Воронцов, отмечая заслуги всех: рядовых и генералов. Но и те, и другие воочию были свидетелями огромного личного мужества своего командира: несмотря на незажившую рану, Воронцов постоянно был в бою, брал на себя команду над частями, начальники которых пали. Недаром военный историк М.Богдановский в своем исследовании, посвященном этой одной из последних кровопролитных битв с Наполеоном, особо отмечал Михаила Семеновича: «Военное поприще графа Воронцова озарилось в день Краонского боя блеском славы, возвышенной скромностью, обычною спутницей истинного достоинства».

В марта 1814 года русские войска вошли в Париж. На долгие четыре года, очень непростых для прошедших с боями через Европу полков, Воронцов стал командиром русского оккупационного корпуса. На него обрушилось скопище проблем. Самые насущные — как сохранить боеспособность смертельно уставшей армии и обеспечить бесконфликтное сосуществование победивших войск и мирного населения. Самые приземленно-бытовые: как обеспечить сносное материальное существование тех солдат, которые пали жертвою очаровательных парижанок, — у некоторых были жены, да к тому же ожидалось прибавление в семействе. Так что теперь от Воронцова требовался уже не боевой опыт, а скорее терпимость, внимание к людям, дипломатичность и административный навык. Но сколько бы не было забот, все они ожидали Воронцова.

В корпусе был введен определенный свод правил, составленный его командующим. В их основе лежало неукоснительное требование к офицерам всех рангов исключить из обращения солдатами действия, унижающие человеческое достоинство, иначе говоря, впервые в русской армии Воронцов своей волей запретил телесные наказания. Любые конфликты и нарушения уставной дисциплины должны были разбираться и подвергаться наказанию только по закону, без «гнусного обычая» применения палок и рукоприкладства.

Прогрессивно мыслящие офицеры приветствовали новшества, внедряемые Воронцовым в корпусе, считая их прообразом реформирования всей армии, другие же предсказывали возможные осложнения с петербургским начальством. Но Воронцов упорно стоял на своем.

Помимо всего прочего, во всех подразделениях корпуса по приказу командующего были организованы школы для солдат и младшего офицерского состава. Учителями становились старшие офицеры и священники. Воронцов лично составлял учебные программы в зависимости от ситуаций: кто-то из его подчиненных учился азбуке, кто-то осваивал правила письма и счета.

А еще Воронцов отладил регулярность присылки в войска корреспонденции из России, желая, чтобы люди, на годы оторванные от родного очага, не теряли связи с Родиной.

Случилось так, что русскому оккупационному корпусу правительство выделило деньги за два года службы. Герои вспомнили о любви, женщинах и прочих радостях жизни. Во что это вылилось, доподлинно знал один человек — Воронцов. Перед отправкой корпуса в Россию он велел собрать сведения о всех долгах, сделанных за это время корпусными офицерами. В сумме получилось полтора миллиона ассигнациями.

Полагая, что победители должны покинуть Париж достойным образом, Воронцов заплатил этот долг, продав имение Круглое, доставшееся ему в наследство от тетки, небезызвестной Екатерины Романовны Дашковой.

Корпус выступил на восток, а в Петербурге уже вовсю муссировались слухи, что либерализм Воронцова потакает якобинскому духу, а дисциплина и военная выучка солдат оставляют желать лучшего. Сделав смотр русским войскам в Германии, Александр I выразил недовольство их недостаточно быстрым, по его мнению, шагом. Ответ Воронцова передавался из уст в уста и сделался известен всем: «Ваше Величество, этим шагом мы пришли в Париж». Вернувшись в Россию и почувствовав явную недоброжелательность к себе, Воронцов подал рапорт об отставке. Александр I отказался ее принять. Что ни говори, а без Воронцовых было не обойтись…

Губернатор Юга

…В феврале 1819 года 37-летний генерал отправился к отцу в Лондон, чтобы испросить разрешения жениться. Его невесте, графине Елизавете Ксаверьевне Браницкой, шел уже 27-й год, когда во время своего путешествия за границу она встретила Михаила Воронцова, который тотчас же сделал ей предложение. Элиза, как звали Браницкую в свете, полька по отцу, русская по матери, родня Потемкину, обладала громадным состоянием и тем невероятно чарующим обаянием, которое заставляло всех видеть в ней красавицу.

Чета Воронцовых вернулась в Петербург, но очень ненадолго. Михаил Семенович не задерживался ни в одной из российских столиц — служил, куда царь пошлет. Назначением на юг России, случившемся в 1823 году, он остался очень доволен. Край, до которого у центра все никак не доходили руки, являл собой средоточие всех возможных проблем: национальных, экономических, культурных, военных и так далее. Но для человека инициативного это громадное полусонное пространство с редкими вкраплениями цивилизации было настоящей находкой, тем более что царем ему были даны неограниченные полномочия.

Вновь прибывший генерал-губернатор начал с бездорожья, неискоренимой русской напасти. Спустя чуть более 10 лет, проехав от Симферополя до Севастополя, А.В. Жуковский записал в дневнике: «Чудная дорога — памятник Воронцову». За этим последовало первое на юге России Черноморское коммерческое российское пароходство.

Сегодня кажется, что виноградники на отрогах крымских гор дошли до нас чуть ли не со времен античности. Между тем именно граф Воронцов, оценив все преимущества здешнего климата, содействовал зарождению и развитию крымского виноградарства. Он выписал саженцы всех сортов винограда из Франции, Германии, Испании и, пригласив иностранных специалистов, поставил перед ними задачу — выявить те, которые лучше приживутся и смогут давать необходимые урожаи. Кропотливая селекционная работа велась не год и не два — виноделы не понаслышке знали, сколь камениста здешняя почва и как она страдает от безводицы. Но Воронцов с неколебимым упорством продолжал задуманное. В первую очередь он засадил виноградниками собственные участки земли, которые приобретал в Крыму. Один тот факт, что знаменитый дворцовый комплекс в Алупке был в немалой степени построен на деньги, вырученные Воронцовым от продажи собственного вина, красноречиво говорит о недюжинной коммерческой хватке Михаила Семеновича.

Помимо виноделия Воронцов, внимательно приглядываясь к тем занятиям, которые уже были освоены местным населением, всеми силами старался развивать и совершенствовать уже существующие местные традиции. Из Испании и Саксонии были выписаны элитные породы овец и устроены небольшие предприятия по переработке шерсти. Это, помимо занятости населения, давало деньги и людям, и краю. Не полагаясь на субсидии из центра, Воронцов задался целью поставить жизнь в крае на принципы самоокупаемости. Отсюда невиданная ранее по масштабам преобразовательная деятельность Воронцова: табачные плантации, питомники, учреждение Одесского сельскохозяйственного общества по обмену опытом, покупка за границей новых по тому времени сельскохозяйственных орудий, опытные фермы, ботанический сад, выставки скота и плодовоовощных культур.

Все это, помимо оживления жизни в самой Новороссии, изменило отношение к ней как к дикому и едва ли не обременительному для государственной казны краю. Достаточно сказать, что результатом первых лет хозяйствования Воронцова стало увеличение цены на землю с тридцати копеек за десятину до десяти рублей и более.

Население Новороссии из года в год росло. Очень много было сделано Воронцовым для просветительства и научно-культурного подъема в этих местах. Через пять лет после его прибытия открылось училище восточных языков, в 1834 году в Херсоне появилось училище торгового мореплавания для подготовки шкиперов, штурманов и судостроителей. До Воронцова в крае было всего 4 гимназии. С прозорливостью умного политика русский генерал-губернатор открывает целую сеть училищ именно в недавно присоединенных к России бессарабских землях: Кишиневе, Измаиле, Килие, Бендерах, Бельцах. При симферопольской гимназии начинает действовать татарское отделение, в Одессе — еврейское училище. Для воспитания и образования детей небогатых дворян и высшего купечества в 1833 году было получено Высочайшее соизволение на открытие института для девушек в Керчи.

Свой посильный вклад в начинания графа вносила и его супруга. Под патронажем Елизаветы Ксаверьевны в Одессе был создан Дом призрения сирот и училище для глухонемых девочек.

Вся практическая деятельность Воронцова, его забота о завтрашнем дне края сочетались в нем с личным интересом к его историческому прошлому. Ведь легендарная Таврида впитала в себя едва ли не всю историю человечества. Генерал-губернатор регулярно организует экспедиции для изучения Новороссии, описания сохранившихся памятников древности, раскопок.

В 1839 году в Одессе Воронцовым было учреждено Общество истории и древностей, которое расположилось в его доме. Личным вкладом графа в начавшее пополняться хранилище древностей при Обществе стала коллекция ваз и сосудов из Помпеи.

В результате горячей заинтересованности Воронцова, по мнению специалистов, «весь Новороссийский край, Крым и отчасти Бессарабия в четверть века, а труднодоступный Кавказ в девять лет были исследованы, описаны, иллюстрированы гораздо точнее и подробнее многих внутренних составных частей пространнейшей России».

Все, что касалось исследовательской деятельности, делалось фундаментально: множество книг, связанных с путешествиями, описаниями флоры и фауны, с археологическими и этнографическими находками, издавались, как свидетельствовали хорошо знавшие Воронцова люди, «при безотказном содействии просвещенного правителя».

Секрет необыкновенно результативной деятельности Воронцова заключался не только в его государственном складе ума и необыкновенной образованности. Он безукоризненно владел тем, что мы сейчас называем умением «собрать команду». Знатоки, энтузиасты, умельцы в жажде привлечь к своим идеям внимание высокого лица, не обивали графского порога. «Он сам их отыскивал, — вспоминал один свидетель «новороссийского бума», —знакомился, приближал к себе и в случае возможности приглашал на совместную службу Отечеству». Сто пятьдесят лет тому назад это слово имело конкретный, возвышающий душу смысл, подвигавший людей на многое…

На склоне лет Воронцов, диктовавший свои записки по-французски, отнесет свой семейный союз к разряду счастливых. Видимо, он был прав, не желая вдаваться в подробности далеко не безоблачного, особенно поначалу, супружества длиной в 36 лет. Лиза, как звал супругу Воронцов, не единожды испытывала терпение мужа. «Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, — писал Ф.Ф. Вигель, — и никто лучше ее в том не успевал». А теперь сделаем краткий экскурс в далекий 1823 год.

…Инициатива перевода Пушкина из Кишинева в Одессу к только что назначенному генерал-губернатору Новороссийского края принадлежала друзьям Александра Сергеевича — Вяземскому и Тургеневу. Они знали, чего добивались для опального поэта, будучи уверенными в том, что он не будет обойден заботой и вниманием.

Поначалу так и было. При первой же встрече с поэтом в конце июля Воронцов принял поэта «очень ласково». Но в начале сентября из Белой церкви вернулась жена. Елизавета Ксаверьевна была на последних месяцах беременности. Не лучший, конечно, момент для знакомства, но даже та, первая встреча с ней не прошла для Пушкина бесследно. Под росчерком пера поэта ее образ, хоть и эпизодически, но возникает на полях рукописей. Правда, потом как-то… исчезает, ведь тогда в сердце поэта царила красавица Амалия Ризнич.

Заметим, Воронцов с полной благожелательностью открыл Пушкину двери своего дома. Поэт каждый день здесь бывает и обедает, пользуется книгами графской библиотеки. Бесспорно, Воронцов осознавал — перед ним не мелкий канцелярист, да еще на плохом счету у правительства, а входящий в славу большой поэт.

Но проходит месяц за месяцем. Пушкин в театре, на балах, маскарадах видит недавно родившую Воронцову — оживленную, нарядную. Он пленен. Он влюблен.

Истинное отношение Елизаветы Ксаверьевны к Пушкину, видимо, навсегда останется тайной. Но в одном сомневаться не приходится: ей, как отмечалось, было «славно иметь у ног своих знаменитого поэта».

Ну а что же всесильный губернатор? Он пусть и привык к тому, что супруга вечно окружена поклонниками, но пылкость поэта, видимо, переходила известные границы. И, как писали свидетели, «нельзя было графу не заметить его чувств». Более раздражение Воронцова усиливал и тот факт, что Пушкина как будто и не волновало, что по поводу них думает сам губернатор. Обратимся к свидетельству очевидца тех событий, Ф.Ф. Вигеля: «Пушкин водворился в гостиной жены его и всегда встречал его сухими поклонами, на которые, впрочем, тот никогда не отвечал».

Имел ли Воронцов право как мужчина, семьянин раздражаться и искать способы прекратить волокитство слишком осмелевшего поклонника?

«Он не унизился до ревности, но ему казалось, что ссыльный канцелярский чиновник дерзает подымать глаза на ту, которая носит его имя», — писал Ф.Ф. Вигель. И все же, видимо, именно ревность заставила Воронцова отправить Пушкина вместе с другими мелкими чиновниками в так оскорбившую поэта экспедицию по истреблению саранчи. То, как тяжело Воронцов переживал неверность жены, мы знаем опять же из первых рук. Когда Вигель, как и Пушкин, служивший при генерал-губернаторе, попробовал заступиться за поэта, тот ответил ему: «Любезный Ф.Ф., если вы хотите, чтобы мы остались в приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце». Сказано более чем резко!

Вернувшийся «с саранчи» раздраженный поэт написал прошение об отставке, надеясь, что, получив ее, по-прежнему будет жить рядом с любимой женщиной. Его роман в разгаре.

Хотя при этом от дома Пушкину никто не отказывал и он по-прежнему обедал у Воронцовых, досада поэта на генерал-губернатора из-за злополучной саранчи не утихала. Вот тогда-то и появилась та знаменитая эпиграмма: «Полу-милорд, полу-купец...»

Супругам она, конечно, стала известна. Елизавета Ксаверьевна — надо отдать ей должное — была неприятно поражена как ее злостью, так и несправедливостью. И с этого момента ее чувства к Пушкину, вызванные его безудержной страстью, стали бледнеть. Между тем просьба об отставке приносила совсем не те результаты, на которые рассчитывал Пушкин. Ему было предписано покинуть Одессу и отправиться на жительство в Псковскую губернию.

Роман с Воронцовой подвиг Пушкина на создание ряда поэтических шедевров. Елизавете Ксаверьевне они принесли не утихающий интерес нескольких поколений людей, видевших в ней Музу гения, едва ли не божество. А самому Воронцову, надолго, видимо, обретшему сомнительную славу гонителя величайшего русского поэта, в апреле 1825 года очаровательная Элиза родила девочку, настоящим отцом которой являлся… Пушкин.

«Это гипотеза, — писала одна из самых влиятельных исследователей творчества Пушкина Татьяна Цявловская, — но гипотеза крепнет, когда ее поддерживают факты иной категории».

К этим фактам, в частности, относится свидетельство правнучки Пушкина — Натальи Сергеевны Шепелевой, утверждавшей, что известие о том, что у Александра Сергеевича был ребенок от Воронцовой, идет от Натальи Николаевны, которой в этом признался сам поэт.

Младшая дочь Воронцовых внешне резко отличалась от остальных членов семьи. «Среди блондинов-родителей и других детей — она единственная была темноволоса», — читаем у Цявловской. Свидетельством этому может служить портрет юной графини, благополучно до-шедший до наших дней. Неизвестный художник запечатлел Сонечку в пору пленительно расцветающей женственности, полную чистоты и неведения. Косвенное подтверждение тому, что круглолицая с пухлыми губами девочка — дочь поэта, находили и в том, что в «Мемуарах кн. М.С. Воронцова за 1819 — 1833 годы» Михаилом Семеновичем упомянуты все его дети, кроме Софьи. В дальнейшем, правда, не найти было и намека на отсутствие отцовского чувства графа к младшей дочери.

Последнее назначение

«Любезный Алексей Петрович! Ты, верно, удивился, когда узнал о назначении моем на Кавказ. Я также удивился, когда мне предложено было это поручение, и не без страха оное принял: ибо мне уже 63 год…» Так писал Воронцов боевому другу — генералу Ермолову, перед тем как отправиться к новому месту назначения. Покоя не предвиделось. Дороги и дороги: военные, горные, степные — именно они стали его жизненной географией. Но был какой-то особый смысл в том, что теперь, совершенно седой, с недавно присвоенным титулом Светлейшего князя, он снова направлялся в те края, куда ринулся под пули двадцатилетним поручиком.

Николай I назначил его наместником Кавказа и главнокомандующим кавказскими войсками, оставив за ним и новороссийское генерал-губернаторство.

Следующие девять лет жизни, практически до самой смерти, Воронцов — в военных походах и в трудах по укреплению русских крепостей и боеготовности армии, а вместе с тем в небезуспешных попытках построить мирную жизнь для мирных людей. Почерк его подвижнической деятельности узнается сразу — он только что приехал, его резиденция в Тифлисе крайне проста и непритязательна, но здесь уже положено начало городской нумизматической коллекции, в 1850 году образовывается Закавказское общество сельского хозяйства. Первое восхождение на Арарат также было организовано Воронцовым. И конечно, снова хлопоты по открытию школ — в Тифлисе, Кутаиси, Ереване, Ставрополе с последующим их объединением в систему отдельного Кавказского учебного округа. По мнению Воронцова, российское присутствие на Кавказе не только не должно подавлять самобытность населяющих его народов, оно просто обязано считаться и приспосабливаться к исторически сложившимся традициям края, потребностям, характеру жителей. Именно поэтому в первые же годы своего пребывания на Кавказе Воронцов дает «добро» на учреждение мусульманского училища. Путь к миру на Кавказе он видел в первую очередь в веротерпимости и писал Николаю I: «То, как мусульмане мыслят и относятся к нам, зависит от нашего отношения к их вере…» В «замирение» края с помощью одной лишь военной силы он не верил.

Именно в военной политике российского правительства на Кавказе Воронцов видел немалые просчеты. По его переписке с Ермоловым, столько лет усмирявшим воинствующих горцев, видно, что боевые друзья сходятся в одном: правительство, увлекшись делами европейскими, мало обращало внимание на Кавказ. Отсюда застарелые проблемы, порожденные негибкой политикой, да к тому же пренебрежением к мнению людей, хорошо знавших этот край и его законы.

Елизавета Ксаверьевна неотлучно находилась при муже во всех местах службы, а иногда даже сопровождала его в инспекционных поездках. С заметным удовольствием сообщал Воронцов Ермолову летом 1849 года: «В Дагестане она имела удовольствие идти два или три раза с пехотою на военном положении, но, к большому ее сожалению, неприятель не показывался. Мы были с нею на славном Гилеринском спуске, откуда виден почти весь Дагестан и где, по общему здесь преданию, ты плюнул на этот ужасный и проклятый край и сказал, что оный не стоит кровинки одного солдата; жаль, что после тебя некоторые начальники имели совершенно противные мнения». По этому письму видно, что с годами супруги сблизились. Молодые страсти поутихли, сделались воспоминанием. Возможно, сближение это произошло еще и по причине их печальной родительской судьбы: из шестерых детей Воронцовых четверо умерли очень рано. Но и те двое, став взрослыми, давали отцу с матерью пищу для не очень радостных размышлений.

Дочь Софья, выйдя замуж, семейного счастья не обрела — супруги, не имея детей, жили порознь. Сын Семен, про которого говорили, что «он никакими талантами не отличался и ничем не напоминал своего родителя», тоже был бездетен. И впоследствии с его смертью род Воронцовых угас.

Накануне своего 70-летия Михаил Семенович попросил об отставке. Просьба его была удовлетворена. Чувствовал он себя очень скверно, хотя тщательно это скрывал. «Без дела» он прожил меньше года. За его спиной осталось пять десятков лет службы России не за страх, а за совесть. В высшем воинском звании России — фельдмаршальском — Михаил Семенович Воронцов скончался 6 ноября 1856 года.

P.S. За заслуги перед Отечеством Светлейшему князю М.С. Воронцову было установлено два памятника — в Тифлисе и в Одессе, куда на торжественную церемонию открытия в 1856 году прибыли и немцы, и болгары, и представители татарского населения, духовенство христианских и нехристианских конфессий.

Портрет Воронцова располагается в первом ряду знаменитой «Военной галереи» Зимнего дворца, посвященной героям войны 1812 года. Бронзовую фигуру фельдмаршала можно видеть среди выдающихся деятелей, помещенных на памятнике «Тысячелетие России» в Новгороде. Его имя значится и на мраморных досках Георгиевского зала Московского Кремля в священном списке верных сынов Отечества. А вот могила Михаила Семеновича Воронцова была взорвана вместе с Одесским кафедральным собором в первые годы советской власти…

Людмила Третьякова

Виктор Николаевич Сенча родился в 1960 году в городе Кустанае (Казахстан). Детские и юношеские годы провел в городе Вятские Поляны Кировской области. Правозащитник, писатель, публицист.
Автор книг «Однажды в Америке: триумф и трагедия президентов США» (2005), «Этюд с кумачом без белых перчаток» (2012), «Полчаса из прошлого» (сборник рассказов, 2012). Печатался в журналах «Нева», «Наш современник» и др.
Живет в Москве.

Как странно! Боже, как странно: Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург, и Пушкина нет. Я увижу вас — и Пушкина нет...

Н.Гоголь

А лександр Сергеевич Пушкин... «Наше все », как сказал однажды Аполлон Григорьев. Спорить с этим так же бессмысленно, как подвергать сомнению великодержавность России. Даже при написании первых строк абзаца для меня ограничиться одним лишь «Пушкин», признаюсь, выглядело бы неким «святотатством». И это вполне объяснимо. Во-первых, Александр Сергеевич был и остается не просто писателем: он — Поэт. Великий. Знаменитый. Любимый. А во-вторых, «наше все» — это и есть Наше Все. От Лукоморья, где дуб зеленый, до Онегина с Ленским, а также Пугачевым.

Александр Пушкин для русского народа и отечественной литературы — нечто большее из всего того многого, оставленного нам предками (вспомним: «Поэт в России — больше, чем поэт»). Пушкин — это явление. Огромное и самобытное, почти неестественное, преобразовавшее не только нашу литературу, но и искусство в целом. И когда толкуют о гениальности Байрона, Гейне или, скажем, Уитмена, нам остается лишь пожимать плечами — единственное, что может себе позволить самодостаточный человек. Именно в этом, на мой взгляд, и заключается скрытый феномен Пушкина: он сделал нас самодостаточными .

Считается, что разделять чье-либо творчество на раннее и позднее , пусть даже условно, не совсем этично. Творчество всегда едино. Другое дело, оно либо талантливо, либо нет. Когда же речь заходит об исключительной одаренности, в таком случае имеет место только одно: с годами талант, подобно хорошему вину, лишь «загустевает», набирая необходимую зрелость. Начавшись с невинного стишка, творчество литератора порой способно дорасти до заоблачных высот. Если, конечно, успеет.

Как бы ни были гениальны произведения Пушкина-лирика и Пушкина-прозаика, к сожалению, можно лишь констатировать, что в свои тридцать шесть он сделал лишь самую малость из того, что мог бы. Он просто ничего не успел! И десятки пушкинских романов и сотни стихов так и остались ненаписанными... И в этом весь трагизм ранней смерти «гения русской литературы». Именно поэтому тайна гибели поэта уже почти как два столетия не дает нам покоя; каждый из нас никак не может смириться с тем, что «Онегина» с нами давно уже нет. Ведь этого, понимаем мы, не может быть — потому что не может быть никогда!

Когда же речь заходит о той страшной дуэли на Черной речке, нам с невероятной скрупулезностью хочется разобраться, докопавшись до самой сути, в причинах давней трагедии. Как и почему его не стало — вот в чем вопрос. И напоследок (скорее от отчаяния) не помешало бы ткнуть пальцем — нет, даже не в непосредственного убийцу, а в кого-то еще. Например, в докторов, не сумевших спасти «солнце русской поэзии», или, скажем, в самодержца, хладнокровно наблюдавшего за травлей Пушкина, закончившейся трагедией.

О чем это я? Да все о том же — о справедливости . Трудно смириться с непоправимым. Даже спустя почти два столетия. И уверен, пройдет еще столько же (и десяток раз по столько!), а боль утраты от этого все равно не утихнет. Подозреваю, она станет еще острее и животрепещущей. Потому-то нас с такой силой тянет к истокам трагедии, разыгравшейся в январе 1837 года на окраине Петербурга. Впрочем, поединок Пушкина с Дантесом уже навсегда воспринимается исключительно в нарицательном значении: роковая дуэль...

Все произошло настолько внезапно, что никак не укладывалось в голове. Всего несколько секунд назад перед его глазами был виден ненавистный силуэт соперника. После сигнала Данзаса они начали сближаться. Один шаг, второй...

Хотелось бежать, а не плестись. Чтоб одним выстрелом быстрее покончить с негодяем. Нет, сегодня не будет «благородных выпадов» в воздух или в близлежащие кусты, коими сопровождались его поединки с Кюхлей или задирой-генералом. То были игрушки, баловство, некое подражание настоящей дуэли. Теперь другой расклад. Здесь, на Черной речке, все по-настоящему . Либо он — либо его. В любом случае скоморошничать никто не собирается. И выстрелов в небо не будет! Сегодня все узнают, как он умеет стрелять. Хотя никто даже не догадывается, куда последует выстрел. Главное, успеть...

О эти муравьиные шажки! Они ни на йоту не приближают к подлому сплетнику. Выстрелить — и покончить со всем одним махом! А потом уехать в деревню вместе с Натали и детишками... Он и они. И никого больше. Одни! Тишина, уединение и свобода. Свобода! Что может быть лучше! Прочь условности, этикет, ставшая навязчивой привычка оглядываться... Он будет спокойно писать — столько, сколько душе угодно. Лишь бы хватило времени. Время — вот что стало настоящим дефицитом. Будто рыба об лед... Подметные письма, тревожные переживания и думы... Эти думы буквально сводят с ума. Днем думы, а ночью — кошмары. Постепенно и сама жизнь превратилась в единый кошмар...

Еще один шаг... Какой-то неловкий и вновь муравьиный. Где-то рядом, сразу за мушкой длинноствольного кухенрейтора , чернеет контур врага. Промахнуться невозможно — на этот раз он просто не имеет на это права! Промах унизит еще больше. Сегодня не ваш день, господин Дантес!..

Где-то на опушке воет собака; в стороне вдруг закаркал встревоженный ворон. Не каждый день в зимнюю стужу сюда наведываются люди. Не к добру. Старый ворон знает, чем заканчиваются подобные сходы...

Все непременно закончится кровью, таковы условия дуэли. Иначе никак. Позор навета должен быть смыт кровью подлого клеветника! Виновник всех бед, он понесет заслуженное наказание. Поэтому идти навстречу пистолету было не страшно. Хотелось одного — побыстрее выстрелить. Бежать и стрелять. Чтобы все наконец-то закончилось и все закрыли рты. Окропив снег, кровь врага смоет позор. Ну а теперь — не промахнуться...

Четвертый шаг давался словно во сне... После пятого оказался у барьера — шинели Данзаса. Не сон ли это в самом деле? Пистолет от мастера Ульбриха — штука серьезная, бьет не щадя. Можно стрелять прямо с места. При точном попадании в грудь или голову шансов спастись никаких. Но в том-то и дело, что издалека да при сильном волнении промахнуться проще простого. Поединок — игра нервов: можно победить и до выстрела... Очень важно показать противнику свое к нему пренебрежение. И только абсолютное спокойствие способно это продемонстрировать. Поэтому он будет хладнокровен, а стрелять начнет, хорошо прицелившись. Еще секунда — и все закончится...

Противный треск спереди совпал с сильным ударом, отозвавшимся резкой болью в правом боку. Удар оказался такой силы, что в глазах закружилось и все полетело в тартарары. Когда он через несколько секунд приоткрыл веки, перед ним блестел иссиня-белый снег. Такой холодный и торжественный. Как саван... Под грудью лежала шинель секунданта, холодная и какая-то безжизненная. Где-то далеко противно кричал ворон...

От этого крика он мгновенно пришел в себя. По-видимому, на какое-то время сознание покинуло тело. Но шум ветра и воронье карканье вернули к действительности, заставив вспомнить о дуэли. В правой руке чернел пистолет. О-пе-ре-дил... Тот, который стрелял в него, опередил . По-видимому, выстрелил уже на четвертом шаге. Какая досада! Попробовал перевернуться с живота на бок, но тут же, застонав, затих. Нестерпимая боль резанула низ живота, ударила куда-то в ногу. Мутило. Рядом склонился подоспевший Данзас, с испуганным, бледным лицом. Нет, дуэль продолжится... Он еще жив, и есть силы сделать свой выстрел... Приподнялся на локте и еле сдержал стон. Как-то странно онемели ноги. Такое чувство, будто весь в чем-то липком... Кровь?..

Потянул из снега пистолет. За ним выстрел. Отказаться — показать свою слабость и неспособность защититься. Странно, голова теперь работала нормально. В отличие от тела. Ноги... И бок. А еще это... липкое.

Рядом с лицом Данзаса мелькнуло другое — секунданта Дантеса господина д’Аршиака. Невдалеке стоял ненавистный Дантес. Он его не видел — только чувствовал . Каждой клеточкой раненого тела. Кто-то предложил прекратить поединок. Это уж слишком!

— Attendez! Je me sens assez de force pour tirer mon coup...*

Даже нескольких слов, сказанных по-французски, для истекавшего кровью тела оказалось достаточно, чтобы едва вновь не потерять сознание. Голова закружилась, склоняясь на грудь. По крайней мере, он свое слово сказал: дуэль продолжится .

Рядом возился взволнованный Данзас. Пистолет, который Пушкин продолжал сжимать в онемевшей руке, оказался забит снегом. Чувствительный к влаге, заряд мог подвести, поэтому следовало произвести замену. Хотя времени в обрез: лицо раненого, потерявшего много крови, можно сравнить разве что со снегом. Правда, оно не отливало синевой, больше напоминая восковую, неживую маску.

Дантес нехотя возвращался к барьеру. Секундант Данзас занимался пистолетами. Последнее не понравилось господину д’Аршиаку, который начал было возражать против замены оружия. Однако Дантес подал тому знак о своем согласии.

Когда рука вновь почувствовала тяжесть пистолетной рукояти, волнение наконец улеглось. Он вдруг успокоился. Теперь можно стрелять. Значит — отомстить. В этот момент желание отомстить велико как никогда. Все остальное не имеет никакого значения. Ни чудовищного ранения, ни страха. Только оно — это непреодолимое желание выстрелить. С трудом уперся левой рукой в снег, который предательски проваливался, усиливая нестерпимую боль и мешая хорошенько прицелиться. Пистолет поднимался слишком медленно, напоминая пудовую гирю. Этот «ульбрих» был слишком тяжелым, чтобы можно было прицелиться наверняка.

Что-то мешало — то ли слеза, скатывавшаяся с прицельного глаза, то ли дрожавшая мушка. Слеза не от боли — от холодного ветра, не прекращавшегося все последние дни. Слезящийся глаз долго не может отыскать цели. Цель — силуэт по другую сторону барьера. Попасть в человека, стоящего к тебе вполоборота на значительном расстоянии, не так-то просто. Ха, да он, этот франт-французишка, испугался! Именно сейчас, когда его противник почти недвижим валяется на снегу. Под прицелом страшно любому — даже самому отважному. Пусть побоится. Прикрывает грудь рукой, ежится... Грудь ни при чем, ведь пуля уйдет не туда... А ну-ка, господин Дантес, почувствуй вкус собственной крови!

Выстрел сильно отдал в руку, отозвавшись во всем теле нестерпимой болью. Но это раненого уже ничуть не занимало. Его пристальный взгляд был устремлен в одну точку — к Дантесу. Мгновенно рассеивавшийся пороховой дым открыл отрадную картину: противника не было. Француз повержен; недруг упал, сраженный ответным выстрелом. Его выстрелом!

И только теперь его горячая голова коснулась приятного холода синевшего в сумерках снега...

Почему умер Пушкин? Неужели поэта нельзя было спасти? Так ли уж бессильны оказались доктора, двое суток находившиеся у его постели, или было что-то другое? Почему тяжелораненому не была произведена хирургическая операция? А Дантес отделался лишь легкой раной?.. Без малого два столетия эти вопросы будоражат наше воображение. И, пытаясь ответить на них, каждый раз мы открываем для себя что-то новое...

Несколько лет назад один знакомый врач подарил мне тоненькую книжицу «Мой Пушкин» некоего Владислава Соколова. Имя автора ни о чем не говорило, поэтому я недоуменно посмотрел на приятеля.

— Да, забыл сказать, — встрепенулся тот. — Один из пациентов подарил. Бери, у меня их две. Кстати, написал коллега — хирург, а по совместительству — хороший поэт. Почитай, почитай...

После этого книжица долгое время пылилась дома на книжной полке, пока я о ней окончательно не забыл. Однако, собирая материал по Пушкину, вдруг случайно на нее наткнулся. А когда пролистал, понял, что Владислав Соколов действительно оказался талантливым поэтом. И одно стихотворение из его «пушкинианы» станет блестящим эпиграфом к тому, о чем пойдет речь ниже:

Так случилось, что, тысячу раз

Обращаясь душою к поэту,

Маску Пушкина только сейчас

Я увидел напротив портрета.

В старой даче, где мир и покой

Свили гнезда под кронами сосен,

Показал академик Благой

Мне ту маску в ту позднюю осень.

За окном, безмятежно журча,

Тек ручей в обрамленье кленовом,

И смотрел я глазами врача

На лицо безнадежно больного.

Скорбный лик, заострившийся нос,

Чистый лоб, как упрек и расплата,

С бледных губ не слетевший
вопрос —

Маска смерти, лицо Гиппократа.

Боже мой, сколько тяжких
больных,

Пораженных ножом или пулей,

Мы спасли из объятий стальных,

Солнцу, жизни и людям вернули.

Погрустнел академик Благой,

Смежил веки в раздумчивой неге,

Гладит робко воздушной рукой

Старый томик «Евгений Онегин».

И в затерянной дачной глуши

Со страниц пожелтевших романа

Входит в комнату Ленский в тиши

И у столика пишет Татьяна.

Как луна, восковое лицо,

Три свечи над потухшим камином,

Кто-то тихо взошел на крыльцо, —

Может, верная няня Арина.

Нет, России теперь не уйти

От вины, как от тяжкого стресса...

Ведь его можно было спасти

Через век после раны Дантеса.

Так можно ли было спасти Александра Сергеевича Пушкина?..

В Подлинном военно-судном деле о дуэли Пушкина с Дантесом нет ни одного медицинского подтверждения характера ранения поэта; впрочем, и о причинах смерти — тоже почти ничего. Лишь вскользь упомянуто о «смертельной ране в грудь». Хотя еще на этапе дознания следователь Галахов записал, что Дантес дрался с Пушкиным на пистолетах и «ранил его в правый бок и сам был ранен в правую руку». Данный «огрех» заметил и командир Отдельного гвардейского корпуса генерал Бистром, указавший на «отсутствие надлежащего засвидетельствования о причине смерти Камергера Пушкина».

Замечание генерала не укрылось от внимания членов Аудиториатского департамента, которые соизволили сделать соответствующую приписку: «...первый выстрелил Геккерн и ранил Пушкина в правый бок... Пушкин ранил Геккерна в руку». Поэтому, утверждая доклад военного министра, император Николай I знал, что поэт был ранен именно в правый бок .

Ну а теперь давайте разбираться. Для начала взглянем на донесение по инстанции старшего полицейского врача Юденича: «Полициею узнано, что вчера, в пятом часу пополудни, за чертою города, позади Комендантской дачи, происходила дуель между камер-юнкером Александром Сергеевичем Пушкиным и порутчиком Кавалергардского ее величества полка бароном Геккереном, первый из них ранен пулею в нижнюю часть брюха, а последний в правую руку навылет и получил контузию в брюхо. Г-н Пушкин при всех пособиях, оказываемых ему его превосходительством г-м лейб-медиком Арендтом, находится в опасности жизни. О чем вашему превосходительству имею честь донесть.

Старший врач полиции Юденич, Петр Никитич, стат. советник. 28 генваря 1837 года № 231-й».

Как видим, ни о какой «смертельной ране в грудь» нет ни слова. Если верить полицейскому доктору, рана Пушкина «в нижней части брюха ». К слову, его соперник был ранен «в правую руку навылет », получив при этом «контузию в брюхо ».

Через двое суток после дуэли Александр Сергеевич Пушкин скончается. Уже в те годы умерших насильственной смертью вскрывали. Не стал исключением и поэт. Официального акта вскрытия никто не видел. Зато сохранилась «Записка Даля», в которой четко указано место ранения: «...пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней передней оконечности чресельной, или подвздошной, кости (ossis iliaci dextri ) правой стороны, потом шла, скользя по окружности большого таза, сверху вниз, и, встретив сопротивление в крестцовой кости, раздробила ее и засела где-нибудь поблизости...»

Таким образом, пуля Дантеса угодила Пушкину не в грудь и даже не в бок. То было ранение в таз .

Теперь обратим внимание на рану Дантеса. Здесь все проще, ведь француз неоднократно освидетельствовался военным врачом Стефановичем. Вот выдержка из осмотра от 5 февраля 1837 года: «...поручик барон Геккерн имеет пулевую проницательную рану на правой руке, ниже локтевого сустава на четыре поперечных перста; вход и выход пули в небольшом один от другого расстоянии. Обе раны находятся в сгибающих персты мышцах, окружающих лучевую кость, более к наружной стороне. Раны простые, чистые, без повреждений костей и больших кровеносных сосудов...»

Данная информация — из так называемых «официальных» источников. Из неофициальных же позволю себе привести лишь несколько.

В письме к поэту-фронтовику Денису Давыдову князь Вяземский о пуле, ранившей Дантеса, рассказывал следующее: «...пробила мясо, ударила в пуговицу панталон, на которую надеты были помочи, и уже ослабленной отскочила в грудь». А вот что по этому поводу писал Василий Андреевич Жуковский: «...Геккерен упал, но его сбила с ног только сильная контузия. Пуля пробила мясистые части правой руки, коею он закрыл себе грудь, и, будучи тем ослаблена, попала в пуговицу, которою панталоны держались на подтяжке...» «Пуля пробила руку Дантеса, — писала фрейлина императрицы Софья Николаевна Карамзина, — но только в мягких частях, и остановилась против желудка — пуговица на сюртуке предохранила его, и он получил только мягкую контузию в грудь».

Как видим, везде фигурирует пуговица — то ли от мундира, то ли от сюртука или подтяжек для панталон. А вот удар от рикошета пришелся на живот, скорее всего оставив синяк. Хотя штаб-лекарь Стефанович при освидетельствовании раненого отмечал, что «наружных знаков контузии незаметно». Пусть будет так, не суть важно. В любом случае не самый худший исход для дуэлянта.

Так вот о пуговице. Эта штуковина на одежде Дантеса, которая, по-видимому, его действительно защитила, наделала больше шума, чем все остальное.

Чтобы понять суть вопроса, предлагаю вспомнить, как стоял Дантес: правым боком к противнику, вполоборота. Почему правым, а не левым? чтоб подальше от сердца. Рука — дополнительная защита тела от пули соперника. Лучше быть раненным в руку, чем убитым в сердце при фронтальной стойке. Пуля, выпущенная Пушкиным, пробила мягкие ткани правого предплечья (не задев кости), после чего, слегка ослабленная, столкнулась с препятствием на одежде — пуговицей , от которой, срикошетив, отлетела в сторону. Эта же пуговица, по-видимому, и вызвала контузию «в правой верхней части брюха».

Казалось бы, все ясно и понятно. Ан нет! Именно эта несчастная пуговица и явилась поводом для «исследователей» разных уровней и степени компетентности ломать копья почем зря. Нет, кричат одни, если бы пуля попала в пуговицу, от нее не осталось бы и следа: застежку просто-напросто разнесло бы вдребезги, а тело при этом оказалось иссечено мелкими осколками. Другие пошли еще дальше, уверяя, что Дантес уцелел по единственной причине: в тот день он якобы был защищен... нагрудником кирасы! При чем здесь кираса, возражают им третьи, все дело... в специальной кольчужке из металлических пластин, изготовленной то ли в Берлине, то ли в Архангельске...

Одним словом, чушь несусветная ! И вот почему. Дуэль — вещь принципиальная. В самом названии — вся суть: «поединок чести ». Люди сходились у барьера не для того, чтобы убить или быть убитыми. Жизнью рисковали для единственного — отстоять поруганную честь. Зачастую даже не свою, а, скажем, любимой женщины. И это следует понимать. Тогда и мысль о «кольчужке» покажется если и не бредовой, то уж точно глупой.

Представим, что Дантес, одев под кавалергардский мундир что-то вроде кирасы, вышел к барьеру. В таком случае человек мог быть либо патологическим трусом, либо конченым дураком. Однако ни тем ни другим француз не являлся. Дамским угодником — да, и даже негодяем. Но не дураком. И не трусом. Поэтому в дуэльном кодексе все же разбирался. Он шел под пулю (возможно — под пули , в случае промаха обоих) и прекрасно осознавал, что даже легкое ранение в руку или, скажем, в шею сразу бы вскрыло обман. И это бы стало для него самым настоящим позором!

И вот еще. У каждого из дуэлянтов были секунданты, роль которых общеизвестна. Так, непосредственно перед поединком эти самые секунданты на месте выполняли довольно щекотливую функцию.

Из книги военного следователя царской армии Петра Александровича Швейковского «Суд общества офицеров и дуэль в войсках Российской армии» о правилах русской дуэли: «...секунданты бросают жребий на оружие и место. При поединке на холодном оружии — снимается верхнее платье (кроме рубашки) до пояса. Из карманов вынимается все, даже при поединках на пистолетах. Секунданты удостоверяются, нет ли на груди у противника своего клиента какого-либо предмета, могущего парализовать удар или оказать сопротивление пуле, и приглашают противников следовать на указанные жребием места и, по предложению распорядителя, передают им оружие».

Вот так. Как говорится, доверяй — но проверяй. И проверяли . Хотя ни Данзас, ни д’Аршиак в своих воспоминаниях об этом даже не обмолвились; как и о том, что перед дуэлью удостоверились в исправности пистолетов и в том, что оба заряжены. Это было слишком очевидным — обязательным правилом .

Отказ от осмотра считался уклонением от дуэли. Верхнее платье, как правило, не снималось; секунданты изымали у дуэлянтов документы, часы, портмоне — все то, что могло помешать траектории пули. И разумеется, прохлопав туловище представителя противной стороны, могли удостовериться в отсутствии какой-либо защиты. Так что все по-честному.

Смыть позор в случае обнаружения «кольчужки» Дантес не смог бы никогда. Ни он сам, ни его дети и даже внуки... Из чувства омерзения с таким никто не только ни разу бы не вышел к барьеру, но и здороваться перестал бы. Зачем тогда вообще жить? Не лучше ли раз рискнуть, чем всю жизнь ходить оплеванным?..

Вот, господа, что для настоящего дворянина значила дуэль. А для «ненастоящего»? — спросит кто-то. «Ненастоящие» просто-напросто не стрелялись: откупались, судились, обливали друг друга грязью...

В тот день, 27 января 1837 года, у Черной речки сошлись «настоящие». Так что «кольчужку» фантазеры-любители пусть оставят при себе...

Князь П.А. Вяземский (из «Старой записной книжки»): «Был у меня приятель-доктор, иностранец, водворившийся в России и если не обрусевший (от инокровного и иноверного никогда ожидать нельзя и не нужно совершенного обрусения), то, по крайней мере, вполне омосквичившийся. Он был врачом и приятелем всего нашего московского кружка, до 1812 года и долго после того. Он был врач не из ученых, хотя и питомец итальянских медицинских факультетов, когда-то очень знаменитых, но он был из тех врачей, которые нередко исцеляют труднобольных. Глаз его был верен, сметлив и опытен. Если не было в нем много глубоких теоретических и книжных познаний, но зато не было и тени шарлатанства и беганья, во что бы то ни стало и часто не на живот, а на смерть, за всеми хитросплетенными новыми системами... К тому же... он имел душу, сердоболие, неутомимое внимание за ходом и разносторонними видоизменениями болезни, веселые приемы и совершенно светское обращение. Могу говорить о нем с достоверностью и досконально, потому что два раза, в труднейших и опаснейших болезнях, был я в руках его, и оба раза я... оттолкнул мрачную дверь гроба и остался, как вы видите, на земле, чтобы прославлять имя моего земного спасителя. Он был не лишний и у постели больного, и за приятельским обеденным столом. Во всяком случае, мы выпили с ним более вина, нежели микстур, им прописанных. <...>

Однажды жаловался он мне на свои домашние невзгоды с женой.

— Сами виноваты вы, — сказал я ему. — Доктору никогда не нужно вступать в брак: каждый день и целый день не сидит он дома, а рыскает по городу; случается и ночью: жена остается одна, скучает, а скука — советница коварная.

— Нет, совсем не то, что вы думаете, — перебил он речь мою.

— Во всяком случае, повторяю: что за охота была вам жениться?

— Какая охота? — сказал он. — Тут охоты никакой не было, а вот как оно случилось. Девица N., помещица С-кой губернии, приехала в Москву лечиться от грудной болезни. Я был призван, мне удалось помочь ей и поставить ее на ноги. Из благодарности влюбилась она в меня: начала преследовать неотвязной любовью своей, так что я не знал, куда деваться от нее и как отделаться. Наконец расчел я, что лучшее и единственное средство освободиться от ее гонки за мной есть женитьба на ней. По моим докторским соображениям и расчетам, я пришел к заключению, что, хотя, по-видимому, здоровье ее несколько поправилось, год кое-как вытерплю; вот я и решился на самопожертвование и женился. А на место того она изволит здравствовать уже пятнадцатый год и мучить меня своим неприятным и вздорным характером. Поди полагайся после на все патологические и диагностические указания науки нашей! Вот и останешься в дураках...»

С этой злосчастной пуговицей до конца не все понятно. Например, не совсем ясно, от чего она была. От мундира или все-таки от подтяжек для панталон? Где же правда? И важна ли она вообще?

Очевидно одно: ни о каком «сюртуке» речь идти не может. В тот день Дантес стрелялся в двубортном зеленом кавалергардском мундире с двумя рядами пуговиц, по шесть в каждом. И это важно. Хотя бы потому, что они могли быть серебряными (пусть посеребренными); главное — металлические. А вот для подтяжек применялись какие угодно — костяные, перламутровые, деревянные, — но вряд ли из металла. Для чего все это? Дело в том, что по-настоящему срикошетить могла лишь металлическая пуговица, то есть твердая и не настолько хрупкая, чтобы разбиться вдребезги от здоровенной пули, летевшей с бешеной скоростью. (Замечу, пистолеты, из которых стрелялись дуэлянты, отличались существенной убойной силой; с учетом минимального расстояния (7-8 метров) пули того и другого представляли серьезную угрозу для жизни обоих.) Впрочем, кто сказал, что у Дантеса пуговица для панталон не могла быть металлической?..

Вот ведь, дались эти панталоны, возмутится кто-то. И окажется неправ . Об этой пуговице слишком много свидетельств, поэтому примем за очевидное: то была пуговица , удерживающая подтяжки для панталон .

Поверив свидетельствам современников, попробуем разобраться в другом: куда стреляли дуэлянты? С французом понятно — он выстрелил в пах . Умышленно или нет, но его пуля разворотила противнику полтаза и крестец. Так что ни о какой «смертельной ране в грудь» и «ране в бок» говорить не приходится.

А вот на ране самого Дантеса хотелось бы остановиться подробнее. Как мы уже говорили, он стоял к противнику правым боком, с согнутой в локте правой рукой с пистолетом и... Стоп! Вот здесь-то нам, неискушенным, очень легко ошибиться. Чтобы понять, как на самом деле стоял Дантес, проследим за каждым движением француза с точки зрения рациональности .

Итак, профильная стойка уменьшает площадь попадания. Логично. Прижатая к боку рука усиливает защиту от пули ровно на собственную толщину; в случае же попадания в плечевую кость пуля могла полностью утратить убойную силу или, на худой конец, срикошетить. Тоже вполне логично. Рука согнута в локте, чтобы... Чтобы — что?.. Ну, например, чтобы ударившая в согнутый локтевой сустав пуля уж точно не дошла до ребер... Или таким нехитрым способом пистолетом защитить часть лица — нос, глаза... Н-да... Тоже вариант — но логичный ли?..

Тогда что логично? А наиболее логичный вариант — вообще не сгибать руку ! По крайней мере, в той дуэли . Где с самого начала было определено негласное правило дуэлянтов. Да-да, было и такое...

Любой поединок изначально имел причину, побудившую к нему: ревность, бесчестный поступок, оскорбление... Иногда опытному бретеру достаточно было выстрелом сбить фуражку с головы противника, чтобы привести того в чувство. Рана в руку могла служить предостережением не садиться за карточный стол с желанием откровенно пошельмовать. Наиболее же кровавыми и трагичными были дуэли, причиной которых послужила женщина. В таких случаях бились отчаянно, с особым ожесточением и частенько со смертельным исходом. С трех шагов, «через платок»! Иногда подобные поединки называли убийством. Бывали случаи, когда погибали оба соперника. И это считалось не самым худшим исходом.

Хуже было другое — оказаться тяжелораненым. И тому имелась существенная причина. Потому как особо отчаянные, зная, что могут погибнуть, не желали оставлять противнику ни шанса . Ни единого шанса иметь выжившему дело с той, из-за которой двое мужчин сошлись у барьера. И стреляли друг другу... в пах . И так называемые тазовые ранения являлись своего рода визитной карточкой «амурных дуэлей» — когда соперники стреляли «зеркально», в одно и то же место...

Из разряда таких оказался и поединок Пушкина с Дантесом. И первый выстрел, сделанный французом, полностью это подтверждает.

Вернемся к тому, как стоял, ожидая ответного выстрела, Дантес. Хотя с этим мы вроде как определились; осталось разобраться — с согнутой рукой или все-таки не согнутой?

Для начала пробежимся по письмам... Та-ак, что там по этому поводу писал сбежавший секундант д’Аршиак?.. Ничего. Данзас? Тоже пусто. Допросы Дантеса и Данзаса также ничего не проясняют. Следовательно, мы не знаем , как стоял Жорж Дантес-Геккерен у барьера. Зато его хорошо видел сам Пушкин, когда целился в «негодяя». Вопрос: куда целился ? И здесь нам как раз может помочь та самая пуговица, которая, извиняюсь, уже оскомину набила...

Выстрелив первым в таз , Дантес, безусловно, вполне отдавал себе отчет в том, что он сделал. И ничуть не сомневался, что у раненого Пушкина теперь к французу имелся особый счет . И куда тот будет стрелять, гадать не приходилось. Поэтому Жорж Дантес не прикрывал пистолетом голову, а ребра локтем. Его рука с пистолетом прикрывала пах ! И не было никакого согнутого локтя. Рука была выпрямлена вдоль тела, а кисть с зажатым в ней пистолетом находилась как раз напротив того места, куда, как ожидал француз, последует выстрел. (Кто знает, может, даже подстраховывался левой. Как себя вести под дулом пистолета — дело каждого; стоять у барьера — уже само по себе мужество.)

Так вот, будь рука согнута в локте, пуля, пробив мякоть предплечья, однозначно ударилась бы в грудь. При аналогичном ранении с согнутой рукой Дантес бы погиб. Однако контузия живота подтверждает: рука была выпрямлена . Пуля летела снизу вверх. Куда метил Пушкин — знал только он. Мы же можем только предполагать.

Известно, что пуля, пройдя сквозь мягкие ткани предплечья, ниже локтевого сустава, ударилась в пуговицу и, срикошетив, ушла в сторону, не причинив ее владельцу никакого вреда. Часть ударной силы пришлась на «правую верхнюю часть брюха ». По-видимому, пуговица действительно явилась неким препятствием на пути свинца. Что это была за пуговица — до конца не ясно; она могла быть как от мундира (следовательно, металлической), так и от подтяжек (не исключено, что тоже из металла). Большинство современников склоняются ко второму варианту, им же вторят пушкинисты.

Теперь о понимании того, что произошло. Поясню: при прочтении нашумевшего бестселлера итальянской писательницы Серены Витале «Пуговица Пушкина» у меня сложилось стойкое убеждение, что автор, при всем к нему уважении, находится в некотором заблуждении. Как результат — введение опять-таки в заблуждение читателей романа.

Что пишет С.Витале: «Пуля прошла по касательной, восходящей траектории, вспоров несколько слоев одежды и пронзив мягкие ткани предплечья той руки, которой противник Пушкина закрыл грудь; это отклонило пулю Пушкина от цели, и она, уже потеряв свою смертоносную силу, закончила полет, столкнувшись с пуговицей мундира, жилета или подтяжек Дантеса».

Так вот, длинноствольные немецкие пистолеты Ульбриха обладали мощнейшим боем, и такое препятствие, как несколько сантиметров мягких тканей человеческой плоти, практически никак не могло повлиять на траекторию пули. И уж тем более на ее «смертоносную силу ». Если же верить С.Витале, пуля якобы на излете ударилась в пуговицу и, отлетев, контузила живот. После чего, надо думать, горяченькая, в лучшем случае упала куда-то там под ноги (хорошо — не в те же панталоны).

Если бы! Скажу честно, я тоже не баллистик. Только недооценивать пистолеты тех лет не следует — игрушки были серьезные. К слову, убойную силу оружия значительно усиливал длинный ствол. При попадании в тело пули из такого пистолета она, не встретив серьезного сопротивления (кость, переплетение сухожилий и т.п.), запросто пробивала человека насквозь (да и медведя тоже!). Так что ни о какой «потере смертоносной силы» при проникновении в мякоть предплечья говорить не приходится, как и о том, что последующее столкновение с пуговицей явилось конечной точкой пулевой траектории.

Впрочем, понять Серену Витале можно, ведь она наверняка при написании книги ознакомилась с рапортом штаб-лекаря Стефановича, осматривавшего рану Дантеса, где черным по белому написано: «Больной... руку носит на повязке и, кроме боли в раненом месте, жалуется также на боль в правой верхней части брюха, где вылетевшая пуля причинила контузию, каковая боль обнаруживается при глубоком вздыхании, хотя наружных знаков контузии незаметно».

Так что какие могут быть претензии к исследовательнице, если все задокументировано? Отвечу: а их (претензий) и нет. Просто писательница, не имея специального образования, написанное приняла за чистую монету. Если «пуля причинила контузию », значит, так оно и есть.

Так — да не так. Пуля опосредованно причинила контузию. Во-первых, она задела пуговицу по касательной , и, во-вторых, при столкновении с пуговицей эта самая пуля, не исключено, срикошетила , вследствие чего, резко изменив направление, ушла в сторону. Удар оказался столь мощным, что своей внутренней поверхностью пуговица контузила живот. Именно поэтому пулю, выпущенную Пушкиным, так никто и не нашел (а как найдешь, если она отклонилась на десятки метров в сторону? Да, по всей видимости, ее никто и не искал.)

Таким образом, контузия живота произошла не непосредственно от пули (как подумалось С.Витале), а именно от пуговицы . Скорее всего, пуговка эта все-таки была металлической (не берусь говорить — серебряная, хотя некоторые исследователи настаивают именно на этом).

Так все-таки куда стрелял Пушкин? С большой долей вероятности можно говорить, что выстрел Александра Сергеевича мог быть «зеркальным». Однако, находясь в тяжелом состоянии, он целился лежа, еле удерживая в руке пистолет. Рука дрожала, а с ним и пистолет. Выстрел производился снизу вверх. В момент нажатия на курок кисть, по-видимому, слегка дрогнула, уведя ствол чуть выше. Пуля ушла в область живота. Ну и не нужно забывать, что Пушкин, в отличие от того же поручика Дантеса, был сугубо штатским человеком, и стрелок из него вряд ли был отменный.

В любом случае этот поединок на Черной речке — классический пример «амурной дуэли» со всем вытекающим из данного обстоятельства драматизмом. И сомневаться в этом не приходится...

Князь П.А. Вяземский (из «Старой записной книжки»): «Николай Федорович Арендт был не только искусный врач, но и добрейший и бескорыстнейший человек. Со многих из своих пациентов, даже достаточно зажиточных, он не брал денег, а лечил и вылечивал их из дружбы.

Один из них писал ему однажды: “В болезнь мою, я поручил жене моей передать вам после моей смерти мои Брегетовы часы; но вы умереть мне не дали, и я нахожу гораздо приличнее и приятнее еще заживо просить вас, почтеннейший и любезнейший Николай Федорович, принять их от меня и хранить на память о ваших искусных и дружеских обо мне попечениях и на память о неизменной благодарности телесно и душевно вам преданного и обязанного NN”.

На другой день Арендт приехал к нему, торопливо (как делал он все) всунул ему в руки часы и просил о дозволении удержать одну записку.

Выздоравливающих он не баловал. “Вам лучше, — говаривал он, — я к вам более ездить не буду: у меня есть другой, опасно больной, который меня теперь гораздо более интересует, чем вы. Прощайте!”»

В течение целого столетия вопрос о трагических обстоятельствах гибели поэта особо не поднимался. Отрадно, что за этот период имя Пушкина превратилось в некий символ, олицетворяющий национальную гордость. Тем привлекательнее оказалась идея разобраться в том, что же на самом деле произошло в том далеком 1837 году.

Все началось с того, что в газете «Правда» от 13 декабря 1936 года профессор литературы Б.В. Казанский опубликовал статью «Правда о смерти Пушкина». В ней утверждалось, что великий поэт пал жертвой... врачей. Якобы у постели умирающего поэта находились никудышные доктора.

«Арендт был знаменитым хирургом, о котором с уважением отзываются европейские врачи, — писал профессор. — В 20-х годах XIX века он был, несомненно, на уровне лучших хирургов Европы, и ряд его операций вошел в историю медицины. Между тем лечили Пушкина из рук вон плохо. Никакой инициативы, никакой активности для спасения жизни поэта проявлено не было. Это тем более странно, что положение Пушкина вовсе не было безнадежным. Правда, поражение брюшины в то время было опасно, так как ни оперировать, ни предупреждать заражение не умели. Но кишки не были пробиты, а только контужены. Арендт не проявил ни энергии, ни изобретательности, которой славился.

Хуже того, он хладнокровно объявил Пушкину, что рана его смертельна. Он почему-то не распознал раздробления крестца, которое причиняло раненому жесточайшие страдания, чрезвычайно изнурившие его и подорвавшие его сердце. Он позволил себе зондировать рану и допустил закрытие раны, что решительно воспрещалось практикой того времени и что, возможно, и вызвало заражение крови. Он не применил кровопусканий, которые строжайше предписывались хирургической практикой. Можно смело сказать, что если бы Пушкина не лечили вовсе, то у него было бы больше шансов выжить».

В начале 1937 года, в канун столетия со дня смерти великого поэта, в старом здании Академии наук на Волхонке открылось заседание так называемой Пушкинской комиссии. За столом президиума заняли места ведущие отечественные хирурги того времени; в зале — поэты, писатели, критики, пушкиноведы, литераторы. В первый ряд пригласили потомков А.С. Пушкина. Председателем комиссии был назначен известный писатель В.В. Вересаев, врач по образованию.

Главные докладчики — академик Н.Н. Бурденко (доклад «Хирургия времени Пушкина. Ранение А.С. Пушкина и его лечение») и известный нейрохирург А.А. Арендт (правнук Н.Ф. Арендта — того самого доктора, лечившего после дуэли Пушкина; доклад «Ранение Пушкина и его лечащий врач Н.Ф. Арендт»).

К сожалению, рукопись выступления академика Бурденко непонятным образом исчезла, и сегодня о его речи можно судить исключительно по заметке без подписи в газете «Известия» от 5 февраля 1937 года: «Рана Пушкина. Доклад профессора Н.Бурденко в Академии наук СССР»: «...рана была тяжелая, кровь шла обильно и промочила одежду. Несмотря на такую серьезную рану, Пушкина уложили в экипаж и везли домой по очень тряской дороге. Дома раненый поэт сам разделся и надел чистое белье. Долго не могли найти врача. Сначала появляется второпях найденный акушер и только потом приезжает хирург.

Пуля, попав в нижнюю часть живота... разорвала важнейшие кровеносные сосуды и разбила крестец. Как показало последующее вскрытие, кишка была только ушиблена в одном месте, на небольшом пространстве...

Хирурги, собравшиеся у постели мучительно страдавшего Пушкина, нерешительно, зондами прощупывали рану, этим только увеличивая мучения поэта. На хирургическое вмешательство Арендт не мог решиться. Он начал его лечить по всем правилам тогдашней науки: сперва он сделал перевязку, чтобы остановить кровь, а когда появились воспалительные процессы, стал давать ему каломель, лавровишневые капли, опий, предложил ставить ему компрессы на живот и делать промывание. Эти меры не могли помочь Пушкину.

Уже на второй день Пушкин потерял веру во врачей. Он начал смотреть на их мероприятия как на новые мучения, но все-таки покорно выполнял все предписания. Когда друг Пушкина врач В.Даль преподнес поэту ненавистную для него касторку, тот покорно ее выпил. Когда Даль предложил поставить пиявки на сильно вздувшийся живот, Пушкин сам их выбирал...

Даже хирурги средней техники вылечили бы Пушкина. Прежде всего его повезли бы до ближайшего медицинского пункта и здесь сделали перевязку. Потом спокойно отвезли бы в клинику и сделали переливание крови. Это резко восстановило бы силы Пушкина. Только после этого хирурги приступили бы к обработке раны. Широкое вскрытие брюшной полости помогло бы остановить кровоизлияние и ликвидировать всю инфекцию, занесенную круглой пулей. Рентгеновские снимки показали бы, где застряла пуля и как раздроблен крестец. Все эти мероприятия, несомненно, спасли бы жизнь великого поэта».

Вот такой вердикт. Хотя академик Бурденко, несомненно, Пушкина бы спас. Однако далеко не каждый хирург. Ведь даже в наши дни при такой тяжелой огнестрельной травме из трех раненых выживают... двое.

Тем не менее после этого на три десятка лет актуальность вопроса вновь сошла на нет. И вот в 1965 году к руководителю Всесоюзного центра хирургии Академии медицинских наук СССР, Герою Социалистического Труда и лауреату Ленинской и Государственной премий СССР академику Б.В. Петровскому явился... доктор А.А. Арендт (тот самый, что выступал когда-то с Бурденко) . В беседе с академиком уже не молодой доктор посетовал, что его прадеда до сих пор обвиняют в неправильном лечении знаменитого поэта. Может, стоит наконец окончательно разобраться, обратился он к Петровскому.

Борис Васильевич Петровский к вопросу подошел серьезно: стал изучать архивные материалы, специально съездил в Ленинград и Михайловское, встретился с учеными. Результатом скрупулезных исследований академика стала работа «Дуэль, ранение и смерть А.С. Пушкина с позиций современной хирургии».

Вот что писал Б.В. Петровский: «Дуэльные пистолеты обладали кучным боем, а пуля диаметром 0,5 дюйма (1,2 см) и весом 17,63 г на 10-12 шагов не растрачивала своей кинетической энергии. Учитывая, что Александр Сергеевич стоял вперед правым боком, вполоборота, пуля, пройдя через одежду, пробила кожу, подкожную клетчатку, мышцу, вошла на 5 см внутрь от передней верхней ости правой подвздошной кости, раздробила ее и по передней стенке правой половины таза косо медиально и книзу ударилась в крестец, раздробив его и, вероятно, в деформированном виде застряв в мягких тканях правой или левой половины таза. По-видимому, ранения крупных вен и артерий не произошло, хотя В.И. Даль пишет о повреждении бедренной вены... Скопление большого количества крови в брюшной полости и возникший в связи с этим перитонит, несомненно, свидетельствуют о повреждении брюшины...

Таким образом, клиника ранения Пушкина характеризовалась вначале шоком и кровопотерей, которая хотя и была значительной (суммарно около 2 литров крови), но все же не смертельной. Вместе с тем шок, кровопотеря, тяжелое нервно-психическое состояние раненого значительно ослабили силы сопротивления организма к инфекции и, безусловно, отрицательно отразились на дальнейшем развитии осложнений, прежде всего воспаления гематомы и острого перитонита...»

Таково мнение именитого академика. Я же возьму на себя смелость сказать, что в наши дни неблагополучный исход подобной травмы составляет чуть меньше все тех же тридцати процентов — уж слишком серьезны осложнения такого ранения...

Теперь, что называется, постараемся «погрузиться в эпоху». И начнем с Бородинского сражения.

Известно, что за время битвы при Бородине русская армия потеряла 42 тысячи человек, французская — 58 тысяч (данные энциклопедического отчета).

Русский офицер Федор Глинка писал: «Сколько потоков крови! Сколько тысяч тел!.. На месте, где перевязывали раны, лужи крови не иссыхали. Никогда не видел я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч. Те, которые несли раненых (санитары), облиты были с головы до ног кровью своих товарищей».

Нечто подобное творилось и в лагере французов. Главный хирург Великой армии Жан-Доминик Ларрей во время Бородинской баталии сделал не менее двухсот ампутаций. Мастерство хирурга позволяло ему на каждую операцию тратить в среднем не более 4-5 минут: разрез, легирование сосудов, отпил, ушивание. Впрочем, последнюю манипуляцию зачастую выполняли ассистенты. О страданиях раненых говорить не приходится. Кто-то дико кричал, кто-то, стараясь не показать слабости, скрипел зубами, кто-то (самый тяжелый) просто молчал: болевой шок проявляется по-разному. Умирали сотнями...

Из воспоминаний наполеоновского войскового врача де ля Флиза: «Невозможно передать того рева, того скрежета зубов, который исторгает у раненых боль от разбитых ядром членов, тех болезненных криков, когда оператор прорезывает покровы члена, рассекает мышцы его, разрубает нервы, пилит кость».

Для выживших раненых все только начиналось. Помимо нестерпимой боли, их преследовала серьезная опасность: «антонов огонь», гангрена. Йод будет открыт двумя годами позже. Для обработки ран и хирургического инструментария пользовались простой водой (далеко не всегда кипяченой), в которую иногда добавляли соль или известь. Для перевязки использовали так называемую корпию — растеребленную на нити льняную ветошь, достаточно гигроскопичную, — хотя уже была известна и марля. Тем не менее считалось, что повязка должна быть из воздухонепроницаемой ткани, поэтому марлю почти не использовали.

Даже медицинскую помощь оказывали согласно чинопочитанию. Солдат оперировали по показаниям; зато, чтобы ампутировать конечность у офицера или генерала, следовало испросить у того согласия; генеральский состав перевязывали... батистовыми платками; остальных, как уже было сказано, корпией.

Как видим, гангрена являлась бичом военно-полевой хирургии тех лет. Многое зависело от времени. Чем быстрее раненому была проведена хирургическая операция, тем больше шансов у него оставалось выжить. Однако в условиях боевых действий драгоценного времени не хватало. Приходилось ограничиваться спасительными ампутациями.

Высокая смертность была от другого — от проникающих торакоабдоминальных ранений. Другими словами, от поражений в грудь и живот. Нет необходимости доказывать, что слова «живот», «живо» и «жизнь» одного поля ягоды: брюшная полость играет жизненно важную функцию. При здоровом брюхе живу быти... К сожалению, по-настоящему хирургическое лечение ранений живота началось лишь во второй половине XIX века, что было связано с развитием асептики и антисептики — науки о стерилизации как рук хирурга и инструментария, так и операционной раны. Все это снизило летальность (смертность) больных и раненых в разы. Тем не менее смертность от проникающих ранений живота составляла более девяноста процентов . Умирали девять из десяти! И это усредненные данные; на деле же ранение живота означало смерть. И если при проникающих колото-резаных ранах причиной гибели раненого почти стопроцентно являлся перитонит (воспаление брюшины), то при огнестрельных это были посттравматический шок, тот же перитонит и высокая кровопотеря.

Помните знаменитое суворовское «пуля — дура, штык — молодец»? Для нас, столь далеких от всего этого, не сразу понятно, о чем речь. Старик же Суворов говорил о том, что при ранении пулей в руку ли, ногу, а порой и касательное в голову еще можно было выкарабкаться; зато скромный с виду штык — опаснейший враг. Он безжалостный убийца. Ушел на сантиметр-другой поглубже — и для раненого начинался обратный отсчет. Ткнул — и отбежал. Всего-то. Нам всегда казалось, что преимущество штыка заключалось в некоем временном выведении противника из строя: ранил — и тот уже как бы вне игры. А дальше раненым займутся доктора — а уж они-то свое дело знают, спасут...

Не спасут! По крайней мере, при проникающем ранении живота во время Бородинской битвы, да и всей освободительной кампании 1812-1814 годов, не спасали . Таких раненых, как правило, не оперировали , ограничиваясь консервативной терапией. Солдаты и офицеры с той и другой сторон умирали десятками, сотнями, тысячами... В страданиях и муках. От инфекционных осложнений . В частности, от перитонита. Такая вот проза войны...

Так в чем же причина такого плачевного состояния хирургии? Причина в том, что, как уже было сказано, ранения живота считались неоперабельными . Нет, не следует думать, что доктора не были способны извлечь пулю или осколок — могли, причем достаточно виртуозно. А вот прогноз при подобных операциях изначально считался плохим. «Счастливой случайностью» оказывалась не гибель, а именно выздоровление пациента. «Оперировать брюхо» и накладывать шов на раненую кишку хирург Ларрей считал «бесполезным занятием »; ничего удивительного, что раненых в живот не торопились транспортировать в операционную. Спасали тех, у кого имелся шанс выжить, ампутируя конечности и давая тем самым шанс выжить вообще. Тому же Ларрею не было смысла тратить время на тяжелораненых с торакоабдоминальными ранениями, поэтому он ампутировал конечности и, таким образом, спасал ...

Ситуация долго находилась в тупике. Даже великий Пирогов полагал ушивание кишечной раны нецелесообразным, ибо кишечный шов «раздражает чрезвычайно чувствительные оболочки кишок »; неизбежный некроз вызывал перитонит и гибель оперируемого. Причем Пирогов рассуждал вовсе не о раненой кишке в брюшной полости, а всего лишь о выпавшей наружу простреленной части кишечника. «Ни один защитник шва не полезет в брюхо зашивать кишечные раны» — дословные строки из работы Николая Ивановича Пирогова.

Поэтому ранений в живот страшно боялись. Долгое время брюшная полость в оперативном отношении считалась практически недоступной областью, а ее вскрытие — по сути, смертельно опасной операцией. Тактика ведения больных с ранениями живота сводилась к «активной симптоматической и противовоспалительной терапии», которую можно охарактеризовать как «выжидательную». Причем подход к проведению симптоматической терапии заключался в следующем: при болях — опий; при появлении симптомов перитонита — «антифлогоз» в виде приложения пиявок и разного рода «припарок»; при вздутии же живота и отсутствии стула в ход шло все, что могло «прослабить»...

Судите сами. Первая холецистэктомия (удаление желчного пузыря) была произведена Карлом Лангенбухом (Langenbuch) лишь в 1882 году. Успешную тампонаду раны печени (в связи с огнестрельным ранением) немецкий хирург Виктор Брунс (Victor von Bruns) осуществил в 1866 году. В 1883 году светило швейцарской хирургии Теодор Кохер (Kocher) впервые зашил огнестрельную рану желудка; в 1892 году Хойснер (Heusner) ушил прободную язву желудка. Как видим, на рубеже прошлого века торакоабдоминальная хирургия делала лишь первые шажки .

Отсюда — «голодная диета» перед боем, сковородки на «брюхо», умение ходить в штыковые атаки. Самым опасным во время боя считалось схлестнуться в рукопашной, где штык решал исход дела. И тут главным оказывалось не только хорошо владеть холодным оружием, но и самому не налететь на штык. Проникающая колото-резаная рана мгновенно вызывала болевой шок и массивную кровопотерю, спастись от которых на поле боя было чрезвычайно трудно.

Как следствие — различные способы защиты; например, кирасы , способные в той или иной мере взять на себя удар штыка, сабли или пики. Другое дело, что эти самые кирасы предназначались разве что для всадников тяжелой кавалерии — так называемых кирасир. А вот ополченцы, да и партизаны тоже, перед атакой зачастую прикрепляли на животе обычную сковороду. Немудрено, но мужицкая смекалка пришлась ко двору: сковорода оказалась прекрасной защитой от острого штыка. Правда, приходилось рисковать: ведь при попадании пули или осколка в такую «кирасу» она (сковорода) могла разлететься на фрагменты, и вместо штыковой раны оказывалось множественное оскольчатое...

А вот и еще одно: удаление червеобразного отростка (аппендикса) впервые было выполнено только в 1884 году Мохамедом (Mohomed) в Англии и Рудольфом Ульрихом Кренлайном (Kronlen) в Германии. Запомним этот год: с этого времени в мире стала широко применяться аппендэктомия . А как до этого? — спросите. Да как повезет . Приступ острого аппендицита частенько заканчивался летально. «Везение» заключалось в том, что вокруг воспаленного отростка мог сформироваться так называемый аппендикулярный инфильтрат — хронический спаечный процесс, которому суждено было беспокоить человека всю оставшуюся жизнь. Но бывало, что нагноившийся гангренозный отросток лопался, вызывая острое воспаление брюшины (перитонит), отчего наступала мучительная смерть. Таким образом, человечество долгое время находилось под неким дамокловым мечом, игравшим людскими жизнями в своеобразную «русскую рулетку»...

Князь П.А. Вяземский (из «Старой записной книжки»): «Есть люди, которые переплывают жизнь; еще есть люди, которые просто в ней купаются. К этому разряду принадлежат преимущественно дураки. Одним приходится выбирать удобные места для плавания, бороться с волнами, бодро и ловко действовать мышцами. Другие сидят себе спокойно по уши в глупости своей. Им и горя нет: им всегда свежо».

Вернемся к Пушкину и его ранению.

С первых же минут после выстрела Дантеса поэт находился в тяжелом посттравматическом шоке. Из раны обильно текла кровь, пропитывая одежду. Пушкин периодически терял сознание. Случилось самое страшное: один из дуэлянтов оказался тяжело ранен.

Именно с этого момента начинается череда трагических, роковых обстоятельств , приведших в конечном счете поэта к гибели.

Первое. Стрелялись без присутствия врача. Организованная наспех, дуэль с самого начала не сулила ничего хорошего. Противники не думали о себе; все их мысли были заняты тем, чтобы расправиться с недругом. О срочной медицинской помощи никто не подумал.

На месте не оказалось простейшего перевязочного материала; кровь пытались остановить бельем раненого. Дальше его требовалось дотащить до саней. Опять же ни носилок, ни подходящей волокуши. Вокруг Пушкина лишь трое растерянных людей, двое из которых (раненый Дантес и Данзас с рукой на перевязи) абсолютно бессильны чем-либо помочь. Тем не менее первую помощь тяжелораненому оказывал именно его секундант, Константин Данзас; д’Аршиак в это время помогал остановить кровотечение своему подопечному.

И это притом, что счет пошел на минуты. Температура воздуха минус пятнадцать, сильный холодный ветер (как любил говаривать В.Даль, «замолаживало»). А человек на снегу, истекает кровью... Сейчас тяжелораненому неплохо было бы дать глоток-другой вина, на худой конец, спирта. Но и об этом никто не подумал. Головотяпство неслыханное!

Уже минут через десять начинается переохлаждение, Пушкина трясет. От быстрой смерти поэта отделяют мгновения. В какой-то момент кровь, по-видимому, удается остановить. На подмогу вызывают обоих кучеров. Истекающего кровью Пушкина волокут к саням. Потом переносят на шинель и несут... С трудом затаскивают в сани. (Нет никакого сомнения, что кровотечение в это время усилилось.) Александр Сергеевич поистине стоически переносит все мучения — не жалуется, лишь немного постанывает. Наконец тронулись по бездорожью.

Виконт д’Аршиак: «...в санях, сильно потрясаем во время переездки более половины версты по самой дурной дороге, он мучился не жалуясь...»

Никто не подумал, что может понадобиться более щадящий транспорт в случае ранения одного из дуэлянтов. Никто! Кроме одного человека — голландского посланника. Именно Геккерен-старший заблаговременно отправил к месту поединка карету. Через полверсты кавалькада наткнулась на эту самую карету, и с разрешения французов туда перенесли раненого Пушкина (скрыв от последнего принадлежность повозки).

Теперь представьте следующее. Тяжелораненого, с развороченным тазом усаживают в карете на сиденье и в течение часа везут к дому. (Расстояние от Черной речки до квартиры на Мойке больше семи верст — почти десять километров). Страшно представить, какие адовы муки пришлось претерпеть Пушкину во время этого пути. Он был очень бледен, вял; сильно мутило. Несколько раз по просьбе пассажиров кучер останавливал лошадей: раненый терял сознание.

Важная ремарка . В первой половине XIX века присутствие на поединке доктора являлось случаем наиредчайшим. И вот почему: «дуэльных лекарей» судили точно так же, как и секундантов. И нужно было постараться (не простыми уговорами, а исключительно звонкой монетой!) зазвать какого-нибудь уважаемого лекаря быть свидетелем при «добровольном убийстве». Приезжал разве какой-нибудь спившийся эскулап; зато вся остальная братия слишком дорожила своим именем, чтобы согласиться на подобную авантюру.

Все изменилось через восемь лет после дуэли между Пушкиным и Дантесом, когда законодательно (Уложение о наказаниях 1845 года, ст. 1980) была отрегулирована ненаказуемость докторов, приглашаемых для оказания медицинской помощи во время дуэлей: «...врачи, призываемые для помощи раненым, не почитаются свидетелями поединка». С этого времени присутствие доктора на дуэлях стало непременным условием почти каждого поединка...

Второе. Истекавшего кровью Пушкина повезли не в госпиталь , а на его квартиру. Понимал ли Данзас, что раненого следовало везти в клинику, а не домой? Безусловно. Но он этого не сделал. Позже многие исследователи будут винить в этом секунданта. Однако понять Данзаса можно. Никто не предполагал подобного исхода, трагедия всех застала врасплох, и Константин Карлович, как и все присутствующие, был сильно растерян. Кроме того, ехать домой настоял сам Пушкин.

Тем не менее в подобных ситуациях желания умирающего человека не спрашивают, действуя по обстановке. Однако нельзя скидывать со счетов и другое: Данзас видел, что Пушкин тяжел, поэтому, возможно, в какой-то момент секунданту показалось, что часы товарища сочтены, и желание поэта попрощаться с родными оказалось важнее всего остального. Данзас вез Пушкина на Мойку умирать . Потому-то и внял последней просьбе товарища...

Впрочем, эта ошибка повлекла за собой прочие, приведшие к тяжелым последствиям. Во-первых, на квартире отсутствовали элементарные условия для ухода за тяжелораненым. Пушкина уложили на мягкий диван . Хотя в любом стационаре пациента с ранением таза обязательно положили бы на какой-нибудь щит или твердую кушетку — азы военно-полевой хирургии, с которыми были хорошо знакомы госпитальные военные врачи. Лишь одно это помогло бы избежать излишней подвижности отломков тазовых костей, разрушающих при движении окружающие ткани и кровеносные сосуды, раздражающие нервные окончания. Как результат — продолжающееся кровотечение и нестерпимые боли. Все это усиливало явления шока.

Происходящее — при отсутствии у постели раненого квалифицированного лекаря : секундант, слуга, горничная, жена, дети... Кого только нет — только не доктора!

Данзас срочно летит на поиски медиков. Он буквально мечется из одного дома в другой в тщетной надежде отыскать хоть кого-нибудь. На месте никого не оказывается. Случайно натыкается на акушера Шольца, который, как уверяет, в огнестрельных ранах ничего не смыслит. Зато обещает доставить на Мойку хирурга Задлера.

Доктор медицины Карл Задлер являлся главным лекарем придворного конюшенного госпиталя и имел большой опыт работы хирургом. Много говорящий факт: до этого доктор Задлер уже успел побывать у раненого Дантеса и оказать ему квалифицированную медицинскую помощь.

Прибыв на Мойку (через час после того, как туда привезли раненого), хирург осмотрел рану, потом сделал перевязку. Таким образом, от момента ранения до первой квалифицированной перевязки прошло целых два часа. Что было до этого, мы знаем: тяжелораненый истекал кровью, замерзал в снегу, трясся в санях и повозке...

Однако ранение оказалось слишком серьезным, чтобы ограничиться только перевязкой. Состояние раненого оставалось тяжелым. Задлер послал за докторами Арендтом и Саломоном...

Третье. После семи вечера на Мойку приезжают лейб-медик Н.Ф. Арендт и домашний доктор семьи Пушкиных И.Т. Спасский. С этого момента именно доктор Арендт будет руководить лечением.

Доктор медицины Николай Федорович Арендт (1786-1859) являлся лейб-медиком Николая I; тайный советник, имевший богатейший опыт лечения раненых во многих сражениях; первым из хирургов выполнил перевязку аневризмы подвздошной артерии. Участник Отечественной войны 1812 года и заграничного похода русской армии.

После осмотра раны Пушкина Арендтом было диагностировано проникающее ранение брюшной полости в нижней части живота и назначена консервативная терапия . С самого начала вопрос об операции не ставился .

Итак, вокруг тяжелораненого топчутся растерянные лекари. Об их растерянности говорит хотя бы тот факт, что, кроме перевязки, никто в общем-то не может предложить конкретного лечения. Основная тактика — наблюдение за состоянием пациента. При всем уважении к именитым докторам — преступно халатно лечить больного, не заведя при этом на него элементарную медицинскую документацию! Так вот, скорбный лист (предтеча современной истории болезни) по факту ранения А.С. Пушкина так никто и не удосужился завести. Чем лечили, какими дозами, динамика состояния здоровья и эффективность лечения — все исключительно на совести лекарей, толкавшихся у постели умирающего поэта.

Судить о происходящем в те дни в доме № 12 на Мойке можно лишь по сохранившимся запискам докторов Шольца, Спасского и Даля. Другое дело, что это были именно записки, не имевшие ничего общего с настоящим скорбным листом. По сути, беллетристика...

Записка доктора Шольца: «27-го Января в 6 1 / 4 ч., Полковник Данзас приглашал меня к трудно раненому, Александру Сергеевичу Пушкину.

Прибывши к больному с Доктором Задлером, которого я дорогою сыскал, взошли в кабинет больного, где нашли его лежащим на диване и окруженным тремя лицами, супругою, Полковником Данзасом и Г-м Плетневым. — Больной просил удалить и не допустить при исследовании раны жену и прочих домашних. Увидев меня, дал мне руку и сказал: “Плохо со мною”. Мы осматривали рану, и Г-н Задлер уехал за нужными инструментами.

Больной громко и ясно спрашивал меня:

— Что вы думаете о моей ране; чувствовал при выстреле сильный удар в бок и горячо стрельнуло в поясницу; дорогою шло много крови — скажите мне откровенно, как вы рану находили?

— Не могу Вам скрывать, что рана ваша опасная.

— Скажите мне — смертельна?

— Считаю долгом Вам это не скрывать, — но услышим мнение Арендта и Саломона, за которыми послано.

— Je vous remercie, vous avez agi en honnête homme envers moi , — при сем рукою потер себе лоб. — il faut que j’arrange ma maison .

Через несколько минут сказал:

— Мне кажется, что много крови идет?

Я осмотрел рану, — но нашлось, что мало — и наложил новый компресс.

— Не желаете ли Вы видеть кого-нибудь из близких приятелей?

— Прощайте, друзья! — сказал он, глядя на библиотеку.

— Разве Вы думаете, что я часу не проживу?

— О нет, не потому, но я полагал, что Вам приятнее кого-нибудь из них видеть... Г-н Плетнев здесь...

— Да — но я бы желал Жуковского. Дайте мне воды, меня тошнит.

Я трогал пульс, нашел руку довольно холодною — пульс малый, скорый, как при внутреннем кровотечении; вышел за питьем и чтобы послать за Г-м Жуковским; Полковник Данзас взошел к больному. Между тем приехали Задлер, Арендт, Саломон — и я оставил печально больного, который добродушно пожал мне руку».

Теперь послушаем доктора Спасского: «...в 7 часов вечера 27-го числа минувшего месяца приехал за мною человек Пушкина. Александр Сергеевич очень болен, приказано просить как можно поскорее. Я не медля отправился. В доме больного я нашел доктора Арендта и Сатлера. С изумлением я узнал об опасном положении Пушкина.

— Что, плохо? — сказал мне Пушкин, подавая руку.

Я старался его успокоить. Он сделал рукою отрицательный знак, показывавший, что он ясно понимал опасность своего положения.

— Пожалуйста, не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее, в чем дело, она не притворщица; вы ее хорошо знаете; она должна все знать. Впрочем, делайте со мною, что вам угодно, я на все согласен и на все готов.

Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. По желанию родных и друзей Пушкина я сказал ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился.

— За кем прикажете послать? — спросил я.

— Возьмите первого ближайшего священника, — отвечал Пушкин.

Послали за отцом Петром, что в Конюшенной. Больной вспомнил о Грече.

— Если увидите Греча, — молвил он, — кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.

В 8 часов вечера возвратился доктор Арендт. Его оставили с больным наедине. В присутствии доктора Арендта прибыл и священник. Он скоро отправил церковную требу: больной исповедался и причастился святых тайн. Когда я к нему вошел, он спросил, что делает жена. Я отвечал, что она несколько спокойнее.

— Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, — возразил он. — не уехал еще Арендт?

Я сказал, что доктор Арендт еще здесь.

— Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат.

Желание Пушкина было передано доктору Арендту и лично самим больным повторено. Доктор Арендт обещал возвратиться к 11-ти часам. Необыкновенное присутствие духа не оставляло больного. От времени до времени он тихо жаловался на боль в животе и забывался на короткое время. Доктор Арендт приехал в 11 часов. В лечении не последовало перемен. Уезжая, доктор Арендт просил меня тотчас прислать за ним, если я найду то нужным. Я спросил Пушкина, не угодно ли ему сделать какие-либо распоряжения.

— Все жене и детям, — отвечал он. — Позовите Данзаса.

Данзас вошел. Пушкин захотел остаться с ним один. Он объявил Данзасу свои долги. Около четвертого часу боль в животе начала усиливаться и к пяти часам сделалась значительною. Я послал за Арендтом, он не замедлил приехать. Боль в животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась: взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтоб жена не услышала, чтоб ее не испугать.

— Зачем эти мучения, — сказал он, — без них я бы умер спокойно.

Наконец боль, по-видимому, стала утихать, но лицо еще выражало глубокое страдание, руки по-прежнему были холодны, пульс едва заметен.

— Жену, просите жену, — сказал Пушкин.

Она с воплем горести бросилась к страдальцу. Это зрелище у всех извлекло слезы. Несчастную надобно было отвлечь от одра умирающего.

Таков действительно был Пушкин в то время. Я спросил его, не хочет ли он видеть своих друзей.

— Зовите их, — отвечал он.

Жуковский, Вьельгорский, Вяземский, Тургенев и Данзас входили один за другим и братски с ним прощались.

— Что сказать от тебя царю? — спросил Жуковский.

— Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, — отвечал Пушкин.

Он спросил, здесь ли Плетнев и Карамзина. Потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал:

— Смерть идет.

Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. Приезда Арендта он ожидал с нетерпением.

— Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно, — промолвил он.

Наконец доктор Арендт приехал. Его приезд, его слова оживили умирающего. В 11-м часу утра я оставил Пушкина на короткое время, простился с ним, не полагая найти его в живых по моем возвращении. Место мое занял другой врач.

По возвращении моем в 12 часов пополудни мне казалось, что больной стал спокойнее. Руки его были теплее и пульс явственнее. Он охотно брал лекарства, заботливо опрашивал о жене и детях. Я нашел у него доктора Даля. Пробыв у больного до четвертого часу, я снова его оставил на попечение доктора Даля и возвратился к нему около семи часов вечера. Я нашел, что у него теплота в теле увеличилась, пульс сделался гораздо явственнее и боль в животе ощутительнее. Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он часто требовал холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. Так как эту ночь предложил остаться при больном доктор Даль, то я оставил Пушкина около полуночи.

Рано утром 29-го числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие куски льду и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом. Доктор Арендт подтвердил мои и доктора Даля опасения. Около 12 часов больной спросил зеркало, посмотрел в него и махнул рукою. Он неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все входили к нему только по его желанию. Нередко на вопрос: не угодно ли вам видеть жену или кого-либо из друзей, — он отвечал:

— Я позову.

Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал и несколько раз повторял:

— Морошки, морошки.

Наконец привезли морошку.

— Позовите жену, — сказал Пушкин, — пусть она меня кормит.

Он съел 2-3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал — довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие. Это обмануло несчастную его жену; выходя, она сказала мне: “Вот увидите, что он будет жив, он не умрет”.

Но судьба определила иначе. Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.

— Хорошо, — сказал он и потом несколько погодя промолвил: — Жизнь кончена.

— Да, конечно, — сказал доктор Даль, — мы тебя поворотили.

— Кончена жизнь, — возразил тихо Пушкин.

Не прошло нескольких мгновений, как Пушкин сказал:

— Теснит дыхание.

То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться, и — вдруг его не стало.

Недвижим он лежал, и странен

Был томный мир его чела...»

И это — скорбный лист?!

Четвертое. Пушкина никто не спасал . Даже доктора, навещавшие раненого на Мойке. Все их присутствие ограничилось исключительно ролью констататоров факта . Акушер Штольц с первых же слов дал понять пациенту, что дела его плохи: «Не могу Вам скрывать, что рана ваша опасная». И на вопрос о том, смертельна ли рана, Пушкин получил аналогичный ответ: «Считаю долгом Вам это не скрывать». Доктор Арендт, по сути, оказался столь же бесхитростен, выложив перед тяжелораненым всю безрадостную перспективу: «...должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды...»

Даже не верится. Доктор Спасский вместо ободрительных слов (хотя бы это!) спрашивает у раненого, нет ли у того каких-либо распоряжений (надо думать — предсмертных). Ничего удивительного, что моральный дух Пушкина оказался сломлен: надежд на выздоровление не было никаких: «Зачем эти мучения, без них я бы умер спокойно...»

Более детально ход истории болезни Пушкина расписан Владимиром Ивановичем Далем. Но, заметим, лишь ход болезни — не более. А как же с лечением? И здесь помогла «Записка Даля». По крайней мере, известно, что умирающему давали слабительные, каломель, опиумные капли; ставили пиявки, делали клизму. Может, измеряли температуру тела? Нет. Камфару для поддержания сердечной мышцы? Если бы! Складывается впечатление, что при общении с Далем больше пользы разве что от самих бесед, нежели от проводимого «консервативного лечения». А доктор Арендт вообще не оставил какого-либо документального подтверждения о своем присутствии у постели поэта. О его консультациях (впрочем, как и о присутствии рядом докторов Саломона и Андреевского) узнаем лишь по запискам других врачей да из воспоминаний князя Вяземского. Одним словом, доктора с самого начала заняли — нет, не выжидательную, а исключительно капитулянтскую позицию . И в этом их несомненная вина.

Самым мужественным из всех оказался сам Пушкин...

Пушкина привезли с Черной речки в шоковом состоянии. Он был сильно возбужден, ослаблен; мучили жажда и постоянная тошнота. Жаловался на умеренную боль в ране. Доктора отмечали бледность кожных покровов, похолодание конечностей, частый, слабого наполнения пульс. Все указывало на продолжающееся внутреннее кровотечение.

Вечером 27-го у постели раненого побывали все более-менее именитые столичные доктора. Помимо Шольца и Задлера — Николай Федорович Арендт, Христиан Христианович Саломон и Илья Васильевич Буяльский. Причем доктор Арендт в тот вечер навестил Пушкина трижды — в семь, восемь и одиннадцать часов. Дежурить ночью у постели больного остался домашний лекарь семьи Пушкиных Иван Тимофеевич Спасский. (Следует напомнить, что к тому времени доктор Спасский, как и Шольц, являлся больше акушером, нежели практикующим терапевтом.)

К ночи боль в области раны заметно усилилась. Однако из лечения лишь скудное холодное питье и примочки со льдом к нижней части живота. Предполагалось, что примочки если и не остановят кровотечение, то, по крайней мере, сократят, а заодно и ограничат начавшийся внутренний воспалительный процесс. Все это время раненый находился в сознании, изредка погружаясь в кратковременное забытье. Где-то ближе к полуночи кровотечение удалось-таки остановить. Однако до утра Пушкин не сомкнул глаз: низ живота буквально горел, вызывая нестерпимые боли при малейшем движении.

Слова доктора Арендта о безнадежности состояния не давали поэту покоя. Неужели все?.. Жил, учился, писал, любил... И вдруг одним махом — раз! — и нет ничего... Как такое может быть? Столько дел! Еще больше — недописано... недолюблено... не прожито... Хотелось кричать и плакать. Плакать и кричать... Комок отчаяния сжимал горло, перехватывая дыхание... Вон их сколько, всех этих лекарей, один ученее другого, а сделать ничегошеньки не могут... Даже унять боль не в силах, эскулапы...

Пушкин попробовал повернуться на бок (спина полностью онемела), но внутри вдруг резко ударило, отозвавшись где-то в боку и в правой ноге. Перед глазами поползли круги, дыхание сперло, а в горле застрял истошный крик... Закричать — значит разбудить всех, показать свою слабость. Чем ему теперь можно помочь? Разве дать очередную порцию опия... Нет, не хочу. Не хо-чу!.. Он покосился на бодрствующего поблизости преданного слугу и тихо позвал:

— Ни-ки-та... Никита...

Однако слуга его не услышал.

— Никита! — позвал громче, хотя и этот зов оказался шепотом.

Но Козлов встрепенулся:

— Ась, Лександра Сергеич, тутоньки я... Подать што? Может, подушку поправить?..

— Тс-с... Дай-ка, дружок, вон тот ящик письменного стола, — показал поэт глазами на свой стол.

Никита прошел к столу, вынул ящик, вернулся к дивану. В столовом ящике в деревянной коробке лежали дуэльные пистолеты. Пушкин протянул руку:

— Подай сюда, Никита...

Тот, не смея ослушаться, достал коробку и протянул ее барину.

— Но... как же... — начал было Козлов, но Пушкин остановил слугу взглядом.

Взяв коробку, раненый быстро спрятал ее под одеяло. Положил голову на подушку, прикрыл глаза. Ну, вот и все. Finita la comedia...

— Ступай, дружок, ступай, — устало сказал Никите и облегченно вздохнул.

Теперь он не даст этой безжалостной боли победить себя. Главное, оказаться выше ее! А если станет невтерпеж, то... На какое-то мгновение сделалось спокойно и хорошо. Лишь мерзли руки и сильно хотелось пить...

— Пить... Никита, голубчик, пить...

В ответ никто не ответил. Он приоткрыл глаза и с удивлением обнаружил, что рядом с ним уже двое — Никита и Костя Данзас. Бдительный слуга разбудил дремавшего в кресле у окна секунданта и все тому рассказал. Данзас оказался более решителен. Он приподнял край одеяла и вынул оттуда коробку.

— Даже и не думай об этом, Саша, — строго сказал товарищу. — Даже не думай...

Под утро боль приняла жгучий характер. Резко вздуло живот. Находясь в кратковременном забытьи, Пушкин начинает громко стонать. Доктор Спасский не скрывает сильного волнения. Он растерян и не знает, что предпринять. Оставалось одно — дожидаться приезда коллег. Не выдержав, в пять утра лекарь посылает за Николаем Федоровичем Арендтом. Прибыв на Мойку, лейб-медик быстро понял, что налицо признаки начинающегося перитонита. Была назначена очистительная клизма.

К слову, клизма являлась общепринятой практикой тех лет. Действительно, «почистить кишки» — разве не правильно? Неправильно . То не было ошибкой доктора Арендта — это являлось ошибкой общепринятой тактики ведения больных с подобными состояниями. Поэтому де-юре оснований для упрека в адрес лекарей никаких; фактически же происходила самая настоящая пытка с участием этих самых докторов.

Даже при отсутствии рентгеновского снимка в момент осмотра врачи должны были задуматься о наличии у раненого повреждений костей таза. Клиническая картина наверняка указывала на тазовые переломы. Первое (и главное!), что следовало сделать докторам, — переложить раненого на твердую постель, исключив при этом всякие движения. Однако все было выполнено с точностью до наоборот: тяжелораненый по-прежнему лежал на мягком диване, а вот клизма...

Что такое клизма? Это специфическая процедура, для осуществления которой следует произвести кое-какие манипуляции, связанные с определенными действиями как со стороны медперсонала, так и со стороны пациента. Прежде всего, следовало лечь на левый бок. Далее — поджать правую ногу. А потом в толстый кишечник будет поступать определенное количество воды.

Теперь представьте, что происходило с развороченным тазом, когда раненого поворачивали на бок! Правильно, смещались костные отломки. (Позже окажется, что это были огнестрельные отломки подвздошной и крестцовой костей.) И вот они-то и давили на окружающие (уже воспаленные) ткани, а заодно задевали (рвали!) мелкие нервно-сосудистые пучки. На фоне всей этой муки разбухший от клизменной воды толстый кишечник увеличивал давление в малом тазу. В результате — сильнейшие, нестерпимые боли.

Клизму поставили по рекомендации прибывшего ранним утром лейб-медика Арендта. Еще раз вернемся к записке И.Т. Спасского: «...я послал за Арендтом, он не замедлил приехать. Боль в животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась: взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку...»

К чести Пушкина, он сколько мог терпел. Этот человек оказался на редкость мужественным и хладнокровным. Но «профессорская» клизма заставила поэта кричать! После этого больше клизм не будет — и это говорит о многом...

В течение нового дня состояние раненого все ухудшалось. Его лицо заострилось и покрылось холодным потом, голова металась по подушке. Ужасная боль обжигала весь низ живота...

— Смерть идет, — пожаловался он доктору Спасскому, когда они остались одни.

Вздутие живота нарастало, что свидетельствовало об остром перитоните. Слабительные не помогали. Лишь в полдень 28-го доктор Арендт назначил Пушкину обезболивающие опиумные капли. Опий сделал свое дело: пациенту стало значительно лучше; главное же, что интенсивность болей значительно уменьшилась. Относительно нормализовался пульс, потеплели конечности, снизилась потливость, улучшилось настроение. Больной даже смог самостоятельно помочиться...

Пациенту давали касторовое масло, лавровишневую воду, экстракт белладонны и каломель; местно прикладывали «мягчительные» припарки... Лечение проводилось на фоне назначения опия. Воду резко ограничили, давая по чайной ложечке.

К вечеру того же дня Пушкина внезапно залихорадило; зачастил пульс. Вновь усилились боли в животе, на который, с одобрения доктора Арендта, поставили более двух десятков медицинских пиявок...

Мы уже рассуждали о клизме — теперь поговорим о пиявках.

Вообще, кровопускание, или так называемая флеботомия , вплоть до минувшего века было чрезвычайно распространено, причем не только в России, но и в Европе. Как в наши дни при тяжелых состояниях лечение начинается с «подключения капельницы», так в те далекие годы одним из первых назначений у постели больного являлось именно кровопускание. И лучше пиявок в этом отношении ничего не было! А заодно — слабительные и рвотные средства. К слову, не следует недооценивать докторов той поры: подобная тактика не была случайной, ибо все эти назначения в той или иной мере снижали интоксикацию .

Проблема заключалась в другом: тогдашняя медицина не владела достаточными знаниями, связанными с трансфузиологией и, следовательно, с восполнением изъятого из организма — солей, крови, воды... «Очищать» более-менее научились, а восполнять — нет.

Так вот о пиявках. Эти удивительные твари не столь безобидны, как можно думать. И отсасывание крови «донора» — не самый их главный «вклад» в медицину. Главное совсем в другом: впитываясь в плоть, пиявка в первую очередь впрыскивает в кровь специфическое вещество — гирудин . Это сильнейшее разжижающее вещество, причем с определенным пролонгированным эффектом как минимум на несколько дней.

А теперь вспомним, чем занимались именитые лекари у постели раненого поэта — точнее, что являлось их главной заботой. Если забыли — напомню: они всячески пытались остановить кровотечение. По-настоящему это удалось сделать благодаря блестяще проведенной профессором Арендтом тампонаде раны. И когда кровь была остановлена, все облегченно вздохнули, празднуя первую маленькую победу.

Однако праздник длился недолго. В какой-то момент в кровь вводится огромное количество гирудина. Якобы для рассасывания гематомы. На самом же деле произошло разжижение сформировавшихся тромбов, в результате чего следовало ждать очередного кровотечения. Тем не менее доктору Арендту с коллегами хотелось совсем другого: по их мнению, должно было нормализоваться местное воспаление или что-то там еще. Хотя все закончилось тем, чем и должно было закончиться, — новым кровотечением. И с чего бы вдруг? — ломали голову эскулапы...

Исследователь гибели Пушкина хирург Ш.И. Удерман считал, что до этого момента тяжелораненый уже потерял два литра крови. Несмотря на то что наружное кровотечение из раны докторам удалось-таки остановить, кровь изливалась еще долгое время — продолжалось так называемое внутреннее кровотечение . 750 мл было потеряно при наружном кровотечении на месте дуэли; остальное — как результат внутриполостного кровотечения.

Назначение пиявок на фоне тяжелейшей анемии привело к потере еще 0,5 литра крови, увеличив, таким образом, общую кровопотерю с момента ранения до 2,5 литра. При росте 165 см и весе 65-68 кг среднее количество циркулирующей в организме Пушкина крови колебалось в пределах 5 литров. Следовательно, кровопотеря составила половину от общего объема крови. Потеря, несомненно, достаточно серьезная, но далеко не смертельная.

Тем не менее временное улучшение быстро сменилось утяжелением общего состояния раненого. Ничего удивительного: Пушкин терял литры крови, получая взамен — несколько чайных ложечек влаги! Лекари, лекари... Нет, они не были беспечны — просто делали все по отработанному столетиями шаблону. И тем самым... ускоряли гибель поэта. Правда, не ведая, что творят.

В ночь на 29 января состояние Пушкина резко ухудшилось. Несмотря на сохраненное сознание, пациент оставался крайне тяжел. На кушетке лежал умирающий от острого перитонита больной: заострившиеся черты землисто-бледного лица (так называемое «лицо Гиппократа»), лихорадочный блеск глаз, болезненный оскал зубов, обескровленные губы... Пульс скатился к нитевидному, появилась одышка...

Новый день не предвещал ничего хорошего. По крайней мере, доктора понимали: этот день станет последним. Каломель... Лавровишневая вода... Опий...

— Скоро ли это кончится? — тоскливо шептал больной. — Какая тоска, сердце изнывает...

От слабости Пушкин даже не может поднять голову. Желание одно — утолить жажду:

— Пить... Кто-нибудь, дайте пить...

Но питье по-прежнему лишь по капельке из чайной ложечки...

А.И. Тургенев: «29 января 1837 года. Полдень. Арендт сейчас был. Была урина, но надежды нет, хотя и есть облегчение страданиям. Ночью он кричал ужасно; почти упал на пол в конвульсии страдания... Я опять входил к нему; он страдает, повторяя: “Боже мой, боже мой! Что это!” — сжимает кулаки в конвульсии... Арендт думает, что это не протянется до вечера, а ему должно верить: он видел смерть в 34 битвах».

Утром 29-го консилиум докторов пришел к единому мнению, что раненый умирает: пульс едва прощупывался, одышка нарастала, конечности стали ледяными... «Пушкин истаивал ». Стало ясно, что скоро наступит агония.

За сорок пять минут до смерти Пушкин попросит... морошки. Ароматная на вкус ягода могла на короткое время утолить жажду — или создать такую иллюзию. Съев несколько ягодок из рук жены, он закрыл глаза.

В какой-то момент больного окутала незнакомая доселе приятная нега, после чего он даже не понял, когда наступила агония...

Часы в кабинете показывали 14 часов 45 минут...

Когда все закончилось, к дивану подошел доктор Ефим Иванович Андреевский и закрыл умершему глаза...

Вскрытие тела было проведено в прихожей квартиры на Мойке доктором Спасским (единственный из присутствовавших докторов имевший опыт судебно-медицинской экспертизы). По другой версии, секцию произвел Владимир Иванович Даль; скорее всего, вскрытие проводилось совместными усилиями.

И вновь натыкаемся на очередной чудовищный ляпсус: отсутствие какого-либо официального письменного протокола вскрытия . Вскрытие, как и лечение больного, оказалось неформальным . Какое-то необъяснимое чудачество! (К слову, пулю так и не нашли, что опять же говорит о качестве проведенной аутопсии.)

Результаты вскрытия тела Пушкина, оставленные Владимиром Ивановичем Далем, были написаны им спустя почти четверть века. По памяти! В виде некоего вольного изложения... Но именно этой очередной записке суждено было стать, по сути, официальным протоколом вскрытия поэта. За неимением какой бы то ни было значимой альтернативы.

Тем не менее записка Владимира Ивановича Даля «Вскрытие тела А.С. Пушкина» чрезвычайно познавательна. Ознакомимся с ней:

«По вскрытии брюшной полости все кишки оказались сильно воспаленными; в одном только месте, величиною с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности, кишки были ушиблены пулей.

В брюшной полости нашлось не менее фунта черной, запекшейся крови, вероятно из перебитой бедренной вены.

По окружности большого таза, с правой стороны, найдено было множество небольших осколков кости, а наконец и нижняя часть крестцовой кости была раздроблена.

По направлению пули надобно заключать, что убитый стоял боком, вполоборота и направление выстрела было несколько сверху вниз. Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней, передней оконечности чресельной или подвздошной кости (ossis iliaci dextri ) правой стороны, потом шла, скользя по окружности большого таза, сверху вниз и, встретив сопротивление в крестцовой кости, раздробила ее и засела где-нибудь поблизости. Время и обстоятельства не позволили продолжать подробнейших разысканий.

Относительно причины смерти — надобно заметить, что здесь воспаление кишок не достигло еще высшей степени: не было ни сывороточных или конечных излияний, ни приращений, а и того менее общей гангрены. Вероятно, кроме воспаления кишок, существовало и воспалительное поражение больших вен, начиная от перебитой бедренной; а наконец и сильное поражение оконечностей становой жилы (caudae equinae ) при раздроблении крестцовой кости.

На 1 / 2 листа писчей бумаги, сложенной в четвертку. Текст занимает 2 1 / 4 страницы».

Итак, вследствие ушиба стенки тонкой кишки пулей (возможно, и фрагментом тазовой кости) в кишечной стенке образовалась небольшая гематома, которая спустя достаточно короткое время подверглась необратимым изменениям, став источником инфекции. Между тем инфекция и без этого свободно проникла в брюшную полость — через дефект брюшины. Раневой канал сам по себе явился воротами проникновения микроорганизмов: пуля, обрывки одежды, осколки костей, излившаяся в малый таз кровь из поврежденных сосудов — все это, смешавшись, стало прекрасной питательной средой для вредоносных микробов. Перитонита (воспаления брюшины) было не избежать!

Тем не менее, если не считать небольшого гангренозного участка («величиной с грош »), тонкий кишечник практически остался неповрежденным. Впрочем, как и мочевыводящие пути. Почки, мочеточник и мочевой пузырь оказались целыми. Раненый мочился самостоятельно; никакой задержки мочеиспускания не отмечалось.

Но и это не все. Как пишет В.И. Даль, «воспаление кишок не достигло еще высшей степени: не было... общей гангрены. Вероятно, кроме воспаления кишок, существовало и воспалительное поражение больших вен, начиная от перебитой бедренной...» Так вот, Даль ошибался! Не было никакой перебитой бедренной вены. И это в свое время подтвердил академик Б.В. Петровский.

Не вызывает никакого сомнения, что, если бы бедренная вена (не говоря уж об артерии!) оказалась повреждена, двое суток (да еще при явном пристрастии тогдашних лекарей к гирудотерапии) раненому никак бы не продержаться. Хотя и без этого кровотечение более мелких сосудов оказалось настолько массивным, что ткани малого таза буквально пропитались кровью. Именно поэтому доктора и решились на назначение сонма пиявок. Но в данном случае кровососы оказали самое что ни на есть пагубное воздействие...

От всего сказанного бросает в дрожь: Пушкин не был безнадежным больным . Поэта можно было спасти !

Резюмируем сказанное.

Начнем с диагноза, который следовало бы поставить раненому дуэлянту, который, к слову, официально никто так и не поставил. Пушкин стоял к противнику правым боком. Как писал академик Петровский, пуля Дантеса, «пройдя через одежду, пробила кожу, подкожную клетчатку, мышцу, вошла на 5 см внутрь от передней верхней ости правой подвздошной кости, раздробила ее и по передней стенке правой половины таза косо медиально и книзу ударилась в крестец, раздробив его и, вероятно, в деформированном виде застряв в мягких тканях правой или левой половины таза». При этом не были задеты правая почка и петли кишечника.

В наши дни диагноз ранения А.С. Пушкина звучал бы примерно так: «Огнестрельное проникающее слепое ранение нижней части живота и таза. Многооскольчатые огнестрельные переломы правой подвздошной и крестцовой костей. Посттравматический разлитой перитонит, гематома брюшной полости. Инородное тело (пуля) в области крестца. Травматический шок. Массивная кровопотеря...»

Можно было бы упомянуть гангренозный участок тонкой кишки , сепсис , тяжелую анемию и острую сердечно-сосудистую и дыхательную недостаточность . В любом случае — сегодня ставят на ноги и с таким диагнозом. Но только не в позапрошлом веке, когда пиявка являлась некой спасительной панацеей.

Важно и другое — причина смерти . Факторами, приведшими к гибели знаменитого поэта, стали, вне всякого сомнения, травматогенный перитонит и, как следствие, молниеносный сепсис на фоне тяжелой постгеморрагической анемии .

И вот мы подошли к главному — к извечным русским вопросам: кто виноват ? и что делать ? Хотя последний правильнее было бы изменить: что следовало делать ?

Когда-то известный советский академик И.А. Кассирский заметил по поводу смерти Пушкина: «Достаточно было бы извлечь пулю, наложить швы на кишку и ввести в брюшную полость раствор пенициллина и драгоценная для народа жизнь Пушкина была бы спасена».

При всем уважении к ученому, с пенициллином он переборщил. Ведь это все равно что рассуждать об ордах Батыя, которые с легкостью были бы разметены русскими князьями, если б у них имелся хотя бы дивизион смертоносных «катюш»; глядишь, и не было бы никакого «монголо-татарского ига»... Но, как говорится, всему свое время.

Тем не менее замечу, все именитые академики — Бурденко, Петровский, Кассирский — оказались правы в главном: Александра Сергеевича Пушкина можно было спасти . Но при единственном условии: в наше время.

Нас же интересует другое: мог ли поэт остаться в живых в далекие тридцатые годы девятнадцатого столетия? Был ли шанс ?

Был. Правда, невеликий. Скажем, один на сто. Но он, несомненно, имел место.

И чтобы им воспользоваться, следовало раненого госпитализировать , это раз; а во-вторых, срочно прооперировать . Необходимо было провести ревизию органов брюшной полости, извлечь пулю; по возможности — очистить раневой канал, лигировать (перевязать) кровоточащие сосуды, избавиться от видимых костных отломков; после этого — произвести качественное дренирование послеоперационной раны... Без всего этого шансов выжить не было вообще!

Кишечник оказался практически не поврежден, мочевыделительная система функционировала нормально. Потерю крови можно было смело компенсировать если не внутривенным вливанием жидкости (к слову, уже в 1819 году английский хирург-акушер Джеймс Блонделль (James Blondell) успешно перелил кровь от человека человеку), то хотя бы достаточным питьем. Местно — холод. Опиумные капли — пожалуйста... А дальше — куда вывезет. Но реальный шанс выжить имелся. Просто доктора им не воспользовались. Ну а сам поэт мужественно боролся, несмотря на «старания» лекарей...

Вот и все. Как уже было сказано, ряд роковых обстоятельств привел к трагедии. Напомню эти обстоятельства.

1. Первая медицинская помощь тяжелораненому на месте дуэли оказана не была. Квалифицированную перевязку А.С. Пушкину произвели лишь спустя два часа после ранения, при осмотре хирургом Задлером. В эти первые часы раненый потерял наибольшее количество крови.

2. Подчинившись указанию самого раненого, секундант Данзас привез его не в госпиталь (больницу), а домой, где невозможно было осуществить надлежащую медицинскую помощь. Впрочем, по прибытии именитых докторов на Мойку никто из них даже не предложил госпитализацию.

3. Доктора не стали оперировать раненого Пушкина, ограничившись консервативной терапией в рамках общепринятых норм ведения больных с подобной патологией.

4. Трагичному финалу во многом способствовала «капитулянтская» позиция докторов, столкнувшихся с серьезным огнестрельным ранением: они просто-напросто не знали, что делать!

Так кто же виноват ?

Отчасти доктора. Но, повторюсь, отчасти. И лишь потому, что не решились пойти на операцию. Тактика ведения пациентов с аналогичными ранениями позволяла врачам сделать выбор в пользу как хирургического, так и консервативного лечения. И они этот выбор сделали. Все остальное уже не имело никакого значения. Консервативные мероприятия, предпринятые докторами, лишь усугубили мучения поэта. Опий и парентеральные (в частности, подкожные) вливания могли существенно облегчить его общее состояние, но не спасти жизнь. Пушкин был обречен. Но об этом знали только доктор Арендт и его окружение...

Хотя — нет. Знал это и сам Пушкин. С самого начала поэт все понял; даже если бы профессор Арендт ему ничего не сказал. И когда Данзас отнял у отчаявшегося раненого дуэльные пистолеты, со смирением обреченного осознал: уходить будет в мучениях... После этого пришлось терпеть, держаться и скрипеть зубами... Не пристало русскому человеку ныть и плакать. Заплачь — и уже завтра об этом заговорит весь Петербург. А этот мусье... Нет-нет, только не о нем!..

Пушкин лежал и с умилением смотрел на малюсенькую родинку на шее Натали. Об этой родинке знал, пожалуй, только он: ее становилось видно, когда жена смотрела в сторону. Вот и сейчас Наталья Николаевна потянулась за ягодой и в награду за его терпение непроизвольно показала эту родинку. После этого поэт с каким-то торжественным благоговением проглотил последнюю кислинку и попросил супругу выйти.

Этот измученный человек понимал, что никогда больше не увидит свою Натали — женщину, которую безумно любил. Ведь где-то рядом, совсем близко, уже бродила бесшумная тень — то ли Кот ученый, то ли Русалка, что на ветвях... Он понемногу начинал узнавать Лукоморье... То самое, невыдуманное.

Когда же радостно протянул к нему руку, вдруг стало непривычно уютно, тепло и безмятежно. И захотелось побежать к огромному дубу, у подножия которого среди изумрудной зелени желтело яркое поле морошки...

Москва-Санкт-Петербург-Михайловское-Москва . 2016 год

Кухенрейтор — семейство ружейных мастеров. Наиболее известен Иоганн-Андреас, работавший в Регенсбурге в начале XVIII века. Наиболее известное оружие работы этого мастера хранится в коллекциях Вены, Парижа, Дрездена.

Карл Ульбрих — саксонский оружейник из Дрездена. Немецкое пистонное (капсюльное) оружие, изготовленное им, было, несомненно, более совершенным, чем кремневое французское.

Основоположник советской детской нейрохирургии Андрей Андреевич Арендт (1890-1965) умер 3 мая 1965 года от рака желудка. Похоронен на Новодевичьем кладбище.

Вкратце: проникающее ранение живота — ранение с повреждением брюшины, внутренней оболочки брюшной полости.

Специальным указом императора Павла I слово «врач» было упразднено; вместо него доктора в описываемое время следовало именовать «лекарь».

Отмщенья, государь, отмщенья!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.

Погиб поэт! – невольник чести –
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один как прежде… И убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? Веселитесь… – он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.
Его убийца хладнокровно
Навел удар… Спасенья нет.
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?.. Издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
И он убит – и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..
И прежний сняв венок, – они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он – с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.
*
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

Автограф полного текста стихотворения не сохранился. Имеются черновой и беловой автографы первой его части до слов «А вы, надменные потомки».

Стихотворение имело широкий общественный резонанс. Дуэль и смерть Пушкина, клевета и интриги против поэта в кругах придворной аристократии вызвали глубокое возмущение среди передовой части русского общества. Лермонтов выразил эти настроения в мужественных, исполненных поэтической силы стихах, которые разошлись во множестве списков среди современников.

Имя Лермонтова, как достойного наследника Пушкина, получило всенародное признание. В то же время политическая острота стихотворения вызвала тревогу в правительственных кругах.

По рассказам современников, один из списков с надписью «Воззвание к революции» был доставлен Николаю I. Лермонтова и его друга С. А. Раевского, участвовавшего в распространении стихов, арестовали и привлекли к судебной ответственности. 25 февраля 1837 г. по высочайшему повелению был вынесен приговор: «Л[ейб]-гв[ардии] гусарского полка корнета Лермантова… перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк; а губернского секретаря Раевского… выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу, по усмотрению тамошнего гражданского губернатора».

В марте Лермонтов выехал из Петербурга, направляясь в действующую армию на Кавказ, где в это время находился Нижегородский драгунский полк.

В стихах «Его убийца хладнокровно» и следующих речь идет о Дантесе – убийце Пушкина.

Жорж Шарль Дантес (1812–1895) – французский монархист, бежавший в 1833 г. в Россию после вандейского мятежа, был приемным сыном голландского посланника в Петербурге барона Геккерена.

Имея доступ в салоны придворной русской аристократии, участвовал в травле поэта, закончившейся роковой дуэлью 27 января 1837 г. После смерти Пушкина выслан во Францию.

В стихах «Как тот певец, неведомый, но милый» и следующих Лермонтов вспоминает Владимира Ленского из романа Пушкина «Евгений Онегин».
«А вы, надменные потомки» и следующие 15 стихов, по свидетельству С. А. Раевского, написаны позднее, чем предшествующий текст.

Это отклик Лермонтова на попытку правительственных кругов и космополитически настроенной знати очернить память Пушкина и оправдать Дантеса. Непосредственным поводом для создания последних 16 стихов, по свидетельству Раевского, послужила ссора Лермонтова с родственником, камер-юнкером Н. А. Столыпиным, который, навестив больного поэта, стал излагать ему «невыгодное» мнение придворных лиц о Пушкине и попытался защитить Дантеса.

Аналогичный рассказ содержится в письме А. М. Меринского к П. А. Ефремову, издателю сочинений Лермонтова. Существует список стихотворения, где неизвестный современник Лермонтова назвал ряд фамилий, позволяющих представить себе, о ком идет речь в строках «А вы, надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов».

Это графы Орловы, Бобринские, Воронцовы, Завадовские, князья Барятинские и Васильчиковы, бароны Энгельгардты и Фредериксы, чьи отцы и деды добились положения при дворе лишь с помощью искательства, интриг, любовных связей.

Гвоздев 22 февраля 1837 г. написал ответ Лермонтову, содержавший строки, подтверждающие правильность первоначального чтения спорного стиха:
Не ты ль сказал: «Есть грозный суд!»
И этот суд есть суд потомства…

175 лет назад 27 июля был застрелен великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов. Вот такое безнаказанное убийство русской культуры… В очередной раз. И все же талант от Бога, а не наоборот. Талант от Пушкина, а не Дантеса, от Моцарта, а не Сальери. От Лермонтова, а не Мартынова. Бесспорно, прав был генерал Граббе: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом - десять пошляков преследуют его до смерти»…

В июле 1841 года в семь часов вечера на небольшой поляне у дороги, ведущей из Пятигорска в Николаевскую колонию вдоль северо-западного склона горы Машук, два русских офицера, два бывших товарища сошлись в дуэльном поединке. Небо почернело. Вот-вот должен был пойти дождь. Один из офицеров демонстративно поднял руку вверх и разрядил пистолет в воздух. Он дал понять, что убивать не собирается. Второй не стал медлить и выстрелил в своего приятеля – в упор, в грудь. Пуля прошла навылет. Смерть наступила мгновенно… Хлынул ливень, словно желая поскорее смыть пролитую кровь. И гремел гром. И суровые горы гневно молчали… Так был подло расстрелян великий русский поэт, прозаик, драматург, художник, автор первого русского психологического романа «Герой нашего времени» Михаил Юрьевич Лермонтов. Так в очередной раз была расстреляна русская культура.

Самое удивительное не то, что Лермонтов был гением – на гениев Россия щедра. Самое удивительное – сколько гениального он сделал за неполные 27 лет. А сколько бы еще мог!

Вся его такая короткая долгая жизнь – это протест и мятеж. «Прощай, немытая Россия! / Страна рабов, страна господ…» Так еще в поэзии никто не кричал… Безусловно, своей откровенностью Лермонтов не мог не подписать себе приговор. Точно так же несколько лет назад подписал себе приговор гениальный Пушкин.

Какие похожие судьбы! Совпадение? В совпадения история слабо верит…Лермонтов «на второй день» занял место Пушкина. Как говорится, по велению Божью. И по аналогичному сценарию был убит. По велению безбожной группки людей…

Хотя на фоне дуэли Пушкина с Дантесом, дуэль Лермонтова с Мартыновым выглядела гораздо некрасивее, непорядочнее, бесчестнее. В первой дуэли хоть внешние правила приличия были соблюдены. Во второй – просто игра без правил. Без экипажа, без врача, без договора – кто первый. На расстоянии четырех-шести шагов. В упор. Когда расстрел неизбежен. Причем в первой истории русского поэта убил иностранец. А здесь – наш, однокашник, товарищ…

Еще накануне Лермонтов со свойственной ему задиристостью и черным юмором заявил: «Стану я стрелять в такого дурака». Он в товарищей не стрелял. Накануне дуэли он был весел, и даже распил бутылку шампанского.

Впрочем, он всегда вел себя вызывающе. Еще будучи студентом Благородного пансиона при Московском университете принимал активное участие в столкновениях с реакционной профессурой, за что вынужден был оставить учебу, поступить в Петербургскую школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Там он и познакомился с Мартыновым. Там Мартынов и стал его, если не другом, то приятелем точно. Знал бы Лермонтов, что его товарищ станет его убийцей! Как любил повторять Наполеон: «Господи, избавь меня от друзей, а с врагами я и сам разберусь»!

Кстати, Мартынов тоже баловался стишатами, даже осталась поэма, в которой наглядно видно подражание Лермонтову. По воспоминаниям современников, Мартынов вообще был малоприятным ограниченным парнем с большими амбициями, но маленькими способностями. А еще – с огромной низменной завистью. Такие как правило прилипают к великим личностям, питаются их умом, все больше ненавидя, а потом зачастую и убивают… Хотя, безусловно, причины убийства были гораздо глубже… Таких, скорее, легко использовать, их руками легко убивать.

А пока великий поэт «ищет бури». Добровольно. Смерть Пушкина его потрясла. Это был кумир. И Лермонтов честно напишет: «Погиб поэт, невольник чести, / Пал, оклеветанный молвой…» И обвинит в том власть. И власть ему этого не простит. Лермонтов, как и Пушкин, станет личным врагом царя Николая I…

За год до гибели Михаил Юрьевич напишет «Герой нашего времени». Это абсолютное точное попадание во время. В бесконечное время, где есть несправедливость, и от этого – мучительная тоска и бессмысленность мучительной жизни. Лермонтов был по натуре мученик. Возможно, история подобных мыслителей-мучеников еще не рождала. Или родила гораздо позже. «Герой нашего времени» это герой и одновременно не герой потерянного поколения… Это немцы думали, что их Ремарк первым описал «потерянное поколение». Это американцы полагали, что их Хэмингуэй первым сожалел о «потерянном поколении». А все случилось гораздо раньше. И о «потерянном поколении» первым написал русский поэт. В прозе. Правда, назвали их «лишние люди». Потерянные и лишние. Может быть, и не синонимы в лексике. Но в философии очень даже.

Лишний человек от рождения духовен, но духовность прикрывает бездушием. Нравственность - цинизмом. Образованность и ум - леностью. Чувства – равнодушием. Он обязательно политичен, но прикрывается презрением к политике. Он способен на большую любовь, но довольствуется малой. Он полон надежд, но живет лишь разочарованием. Он красноречив и обаятелен, но одинок. Он ненавидит общество равно, как общество ненавидит его. И общество считает, что он идет против него. Но это не так. Он идет против собственной жизни, собственной судьбы. И, конечно, против себя. Он всю жизнь в маске. И от этого задыхается. По сути, у него вполне могла быть благополучная жизнь, но он от нее отказался. Он предпочел оказаться в стороне от жизни, и от себя. И наблюдать за жизнью и за собой со стороны. Иначе он был бы не он. И про него не написали бы классики разных веков и разных стран…

…А смерть Михаила Юрьевича выглядела более чем отвратительно. Лермонтов умер за несколько минут, не приходя в сознание. Ливень продолжал хлестать. Васильчиков и Мартынов поскакали в город за врачом, остальные секунданты остались у трупа. В том числе и секундант Глебов, который потом рассказывал, какие мучительные часы он провел, сидя под проливным дождем с головой убитого на коленях, при беспрерывных громе и молнии… Васильчиков вернулся ни с чем. Никто не пожелал ехать в ливень. Мертвый поэт лежал до 11 часов. Наконец, добрый человек доброго Мартынова привез его тело на квартиру.

А вот разрешения на достойные похороны получить так и не удалось. Духовенство боялось! Без разрешения властей! Ведь погибший на дуэли – как самоубийца. Прах для земли? Нет, Лермонтов не достоин! Зато гораздо позже без всяких проволочек будет достоин погребения по церковным канонам его убийца. Все по-честному в царской России. На похороны пришел весь Пятигорск, тогда еще знали поэтов! И чтили их по-настоящему! Но отпевания все же не допустили. Да и в церковь гроб не был допущен. ..В этот же вечер Мартынов и его секундант Глебов были арестованы… Арестованы, и по высшему праву, если такое вообще существует, им грозили суровые наказания. Но высшего права не было. Высшее право было на стороне совсем других.

Вообще, посыл был смешон. Даже для того времени. И даже неприличен для мужчины. Но Мартынов решил быть лучше плохим мужчиной, чем хорошим узником. Мартынов и его союзники утверждали, что Лермонтов обидел товарища. Что-то сказал колкое, что-то гневное. И когда все танцуют, Лермонтов всегда почему-то сидит с печальным видом и все время гадости говорит, а барышни в слезах убегают. Хороший повод для убийства!.. И все же поначалу Мартынова хотя бы приговорили к «лишению чинов и прав состояния». Такой же приговор был и для секундантов. Потом решили лишить Мартынова «чина, ордена и написать в солдаты до выслуги без лишения дворянского достоинства», Но нет! Слишком жестоко для убийц великого поэта! Поэтому «добрый царь» Николая I принял доброе решение: «Майора Мартынова посадить в Киевскую крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию. Титулярного же советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной тяжелой раны»… Вот такое безнаказанное убийство русской культуры…

Творчество Лермонтова – это призыв к борьбе и подвигу. Может быть поэтому (по словам князя Васильчикова) в Петербурге, в высшем «благородном» обществе, смерть поэта встретили отзывом: «Туда ему и дорога»… А «добрый» царь Николай I вообще был категоричен, цинично заявив: «Собаке - собачья смерть»… Николай I так ненавидел Лермонтова, что о смерти опального поэта упоминать в печати строжайше запрещалось. Даже тридцать лет спустя после дуэли о Лермонтове едва набралось на книжку маленького формата. А когда в начале шестидесятых годов, уже в эпоху царя-«освободителя», поэт стал «в законе», не случайно оказалось, что из пяти участников дуэли в живых осталось лишь двое: Мартынов и один из секундантов, князь А. Васильчиков.

И что был Васильчиков? И что Мартынов? Они были врагами даже друг другу! И все же Васильчиков наконец спустя тридцать лет сумел найти мужество признать вину и Мартынова, и себя. И доказать фактическое убийство… А Мартынов?

Прошли годы… С годами все более понимается, с годами все более осмысливается и по-настоящему признается. Лермонтова уже боготворили. И тем невыносимей становилась жизнь Мартынова. «Гнев общественный всею силою своей обрушился на Мартынова, - писал его современник И. Забелло, - и перенес ненависть к Дантесу на него; никакие оправдания, ни время не могли ее смягчить. Она преемственно сообщалась от поколения к поколению… В глазах большинства Мартынов был каким-то прокаженным».

И все же убийца пережил смерть своей жертвы на 34 года! И прожил вполне благополучную жизнь. В старости он делил свое время между домом в Леонтьевском переулке и крупной карточной игрой в Английском клубе. Он даже стал мистиком, занимался в своем кабинете вызыванием духов и, как вспоминал князь В. Голицын, учившийся с его сыновьями, «как нельзя лучше оправдывал кличку «Статуя командора». Холодом веяло от него, неподвижностью. Но каждый год в день дуэли отправлялся он в один из окрестных подмосковных монастырей замаливать свой смертный грех, сидел там один и молился «по убиенному рабу божьему Михаилу». Поверим? Странно, но не верится. Особенно, когда убийцы стразу же ищут пристанища у Бога. Самый легкий путь. Публично, перед русским народом, перед русской историей он так и не осмелился признаться! Да, Мартынов каялся. Правда, опять же по свидетельству очевидцев, с каждым годом, нет – днем, становился все злобнее и отвратительнее. Бесспорно, прав был генерал Граббе: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом - десять пошляков преследуют его до смерти».

Гений Лермонтова так и не дал покоя Мартынову до конца жизни. Он опять хочет стать писателем и даже имеет циничный посыл написать о своем бывшем товарище. Но не получается. И не могло получиться. Все же талант от Бога, а не наоборот. Талант от Пушкина, а не Дантеса, от Моцарта, а не Сальери. От Лермонтова, а не Мартынова.

Выжив на дуэли, Мартынов проиграл жизнь. Он, так ничего и не сумевший из себя выдавить, умер в 60 лет, спустя 34 года после дуэли.

«Жизнь - вечность, смерть - лишь миг», – однажды написал Михаил Юрьевич. Но, увы, его жизнь обернулась мигом. Зато смерть – вечностью. И он остался где-то там. «Где белеет парус одинокий». Где «хрустальные есть города». И «лесов безбрежных колыханье». Где нет «позора мелочных обид». И где не убивают поэтов. Он где-то там. «И вечностью, и званием наказан»…

Елена Сазанович

Отмщенье, государь, отмщенье!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видел злодеи в ней пример.

Погиб поэт!- невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно
Навел удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?… издалека,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..

И он убит — и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..

И прежний сняв венок — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он — с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.
_____________________

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

Анализ стихотворения «Смерть поэта» Лермонтова

Стихотворение «Смерть поэта» было написано Лермонтовым спустя несколько часов после первого известия о смертельном ранении на дуэли. Оно очень быстро распространилось в обществе. В творческих кругах произведение вызвало бурю сочувственных откликов, в высшем свете – яростное негодование. В ответ Лермонтов пишет вторую часть («А вы, надменные потомки…»), обращаясь напрямую к тем, кого он считает виновными в смерти поэта. Это продолжение было невероятно дерзким и смелым поступком. Оно было расценено императором как прямое воззвание к революции. Незамедлительно последовала ссылка Лермонтова на Кавказ.

Стихотворение «Смерть поэта» стало переломным этапом в творчестве Лермонтова. Его потрясла нелепая и трагическая гибель человека, которого он считал своим учителем и наставником. За убийством на дуэли скрываются тайные причины. Лермонтов развивает тему противостояния поэта и толпы. Только на этот раз в образе толпы он усматривает не рядовую чернь, а высшее общество. Известно, с каким пренебрежением относились к великому таланту Пушкина сам император и его окружение. Поэт постоянно подвергался насмешкам и унижениям. Человек, значение которого для русской литературы трудно переоценить, был намеренно вовлечен в грязную сплетню.

Лермонтов с презрением описывает убийцу Пушкина, который не представлял себе «на что он руку поднимал!…». По крайней мере, Дантес был иностранцем. Ему действительно не было никакого дела до русского гения. Лермонтов считает его слепым орудием в руках настоящих убийц. На них он обрушивает всю свою ярость и негодование.

Преклонение перед Пушкиным особенно заметно в конце первой части стиха. Лермонтов проводит прямую аналогию между поэтом и Христом, принявшим мучительную и несправедливую смерть («венец терновый… надели на него»).

Вторая часть значительно эмоциональнее первой. Лермонтова буквально распирает от переизбытка чувств. Он переходит к прямому обращению к виновникам смерти Пушкина и называет их своими именами («Вы, жадною толпой стоящие у трона»). Лермонтов перечисляют и другие преступления «наперсников разврата»: обман для достижения богатства и высокого положения, подавление всех проявлений свободы и правды, использование власти в личных интересах.

Поэт вновь прибегает к религиозной символике. Он считает, что ничто не окажется безнаказанным перед лицом «грозного Судии». Преступники рано или поздно получат по заслугам.

Очень эффектна концовка произведения, основанная на резком противопоставлении: «черная кровь» преступников — «праведная кровь» гения и мученика.