Юрий Михайлович Кублановский (30 апреля 1947, Рыбинск, Ярославская область) - русский поэт и эссеист, публицист, критик, искусствовед. Был в числе организаторов неофициальной поэтической группы СМОГ. В советское время печатался в основном в самиздате, а также за рубежом. В 1982 году вынужденно эмигрировал, но в 1990 году вернулся. Почётный гражданин города Рыбинска (2012).
Биография
Детство и юность
Юрий Кублановский родился 30 апреля 1947 года в семье актёра Михаила Наумовича Кублановского (1910-1975) и преподавательницы русской литературы. По материнской линии все его предки, начиная с ХVIII века, из духовного сословия; со стороны отца - ремесленники из Мариуполя. Несмотря на то, что родители были коммунистами, был крещён в младенчестве бабушкой.
Увлекался живописью, с 10 лет занимался в изостудии, одно время хотел стать художником. Стихи, по собственному признанию, начал писать в 14-15 лет. Начинал с авангардизма, считая, что противостоять официальной советской литературе можно только на нетрадиционных путях. Брал пример с появившихся в печати в первые годы оттепели в СССР как западных сюрреалистов, так и отечественных футуристов. В 1962 году приехал в Москву и показал свои стихи Андрею Вознесенскому. Тот их одобрил.
СМОГ
В 1964 году Юрий Кублановский приезжает в Москву и поступает на отделение искусствоведения Исторического факультета МГУ. Тогда же он знакомится с молодыми поэтами - Леонидом Губановым, Владимиром Алейниковым и другими. Их роднило неприятие официальной советской литературы. По инициативе Леонида Губанова молодые поэты создали литературное объединение «Смелость, Мысль, Образ, Глубина». СМОГ просуществовал недолго. Уже к 1967 году под давлением властей это объединение прекращает существование.
Это не было объединением на какой-то эстетической платформе: нам было всего по 17-18 лет, и мы в ту пору не могли ещё ставить перед собой сколько-нибудь самостоятельных и серьёзных эстетических задач. Скорее, это было объединение по «дружеству», мы были поколением, сменившим поэтов «оттепели». Это было время, когда отстранили доставшего всех Хрущёва, открывалась новая полоса советской истории. СМОГ стал для меня школой нонконформизма. Мы отказались от публикаций в советских журналах и издательствах, считая советскую литературную машину частью пропагандистского тоталитарного аппарата. Мы сразу стали ориентироваться на «самиздат» и создавали свою «параллельную» литературу. СМОГ довольно быстро распался, я не склонен к переоценке его значения. Но мы сохранили между собой дружеские отношения, чувство локтя и, главное, уверенность в том, что и в советской системе литератору возможно существовать самостоятельно, без государственных костылей..
1970-1981 годы
В 1970 году состоялась первая официальная публикация - стихи в сборнике «День поэзии». В том же году оканчивает университет и защищает дипломную работу у академика Д. В. Сарабьянова по теме «Станковое творчество Николая Сапунова».
Кублановский, будучи искусствоведом по профессии, уезжает работать экскурсоводом в музей на Соловках, открывшийся незадолго до этого. В огромном разорённом монастырском комплексе работало на тот момент только шесть сотрудников. На Соловках Юрию Кублановскому довелось общаться с бывшими заключёнными соловецкого лагеря. Так он по собственному признанию постепенно «реконструировал для себя кошмар советской лагерной жизни».
После Соловков работал экскурсоводом в музее Ф. И. Тютчева в Муранове, в Кирилло-Белозерском и Ферапонтовском музеях. В середине 70-х познакомился с Александром Менем и стал его духовным сыном.
В декабре 1974 года выступил в самиздате с открытым письмом «Ко всем нам», приуроченным к двухлетию высылки Александра Солженицына, которое было опубликовано на Западе; после чего лишился возможности работать по профессии. Трудился дворником, истопником, сторожем в московских и подмосковных храмах. Печатал переводы под псевдонимом Ю. Исполатов.
В 1979 году принял участие в неподцензурном альманахе «Метрополь», изданном самиздатовским способом, а также вышедшем в американском издательстве «Ардис» и переведенном на многие языки. В 1981 году в США в том же издательстве «Ардис» вышел его дебютный сборник «Избранное», составленный Иосифом Бродским.
Детство и юность
Юрий Кублановский родился 30 апреля 1947 года в семье актёра и преподавательницы русской литературы. Его деда, священника, расстреляли в 1930-е годы. В доме его бабушки сохранялась атмосфера дореволюционной России: всегда горела лампада в красном углу, пили и ели из посуды кузнецовского фарфора, пользовались остатками дореволюционной мебели. Несмотря на то, что родители были коммунистами, был крещён.
Увлекался живописью, с 10 лет занимался в изостудии, одно время хотел стать художником. Стихи, по собственному признанию, начал писать в 14-15 лет. В 1962 году приехал в Москву и показал свои стихи Андрею Вознесенскому. Тот их одобрил.
Начинал с авангардизма, считая что противостоять официальной советской литературе можно только на нетрадиционных путях. Брал пример с появившихся в печати в первые годы оттепели в СССР как западных сюрреалистов, так и отечественных футуристов.
СМОГ
В 1964 году Юрий Кублановский приезжает в Москву и поступает на отделение искусствоведения Исторического факультета МГУ. Там же он знакомится с молодыми поэтами - Леонидом Губановым и Владимиром Алейниковым и другими. Их роднило неприятие официальной советской литературы. По инициативе Леонида Губанова молодые поэты создали литературное объединение «Смелость, Мысль, Образ, Глубина» (СМОГ). СМОГ просуществовал недолго. Уже в 1966 году под давлением властей это объединение прекращает существование.
1966-1981 годы
В 1966 году знакомится с Иосифом Бродским, который выступал в небольшой аудитории одного из московских институтов с чтением стихов. В 1970 году состоялась первая официальная публикация - стихи в сборнике «День поэзии». В том же году оканчивает университет. В это время он, по собственному признанию, осознаёт, что не хочет ни вписываться в официальную советскую литературу, ни оставаться в столице.
Он, будучи искусствоведом по профессии, уезжает работать экскурсоводом в музей на Соловках, открывшийся незадолго до этого. В огромном разорённом монастырском комплексе работало на тот момент только шесть сотрудников. Климат в тех местах был суровым («девять месяцев зима, остальное - лето»), а корпуса не отапливались. Сам Кублановский зимовал в келье, где в 1930-е годы сидел Дмитрий Лихачёв. На Соловках Юрию Кублановскому довелось общаться с бывшими заключёнными соловецкого лагеря. Так он по собственному признанию постепенно «реконструировал для себя кошмар лагерной жизни». Там же он открывает для себя «соловецкую старину». Благодаря избытку свободного времени, Юрий Кублановский много читает.
После Соловков работал в Кирилло-Белозерском, Ферапонтовом музеях, в Муранове и др. Это способствовало приобщению Юрия Кублановского к эстетике и красоте дореволюционной России, а через них к Православию. Однако воцерковлённым человеком он не был. Этому препятствовал коллаборационизм многих священнослужителей с советской властью. В середине 70-х познакомился с Александром Менем и стал его духовным сыном.
В 1975 году выступил в самиздате с открытым письмом «Ко всем нам», приуроченным к двухлетию высылки Александра Солженицына, которое было в 1976 году опубликовано на Западе. Это окончилось вызовом на Лубянку и лишением возможности работать по профессии. Трудился дворником, истопником, сторожем в московских и подмосковных храмах. Печатал переводы под псевдонимом.
Печатался в сборнике «Ленинские горы. Стихи поэтов МГУ» (Москва, 1977). В 1979 году принял участие в неподцензурном альманахе «Метрополь», изданном самиздатовским способом, а также вышедшем за границей. С середины 70-х его стихи публикуют русскоязычные журналы и альманахи Европы и США. В 1981 году в США в издательстве «Ардис» вышел первый сборник стихов «Избранное», составленный Иосифом Бродским.
Эмиграция
19 января 1982 года (на Крещение) - в квартире Юрия Кублановского был проведён многочасовой обыск, после чего ему было предложено покинуть СССР. 3 октября 1982 эмигрировал, жил в Париже, с 1986 года в Мюнхене.
Кублановский познакомился и часто общался с Солженицыным. Был членом редколлегии и составителем литературного раздела журнала «Вестник русского христианского движения» (ВРХД), печатался в «Русской мысли», «Гранях», «Континенте», «Глаголе» и других эмигрантских изданиях. Работал на Радио Свобода.
В конце 1980-х годов, когда произведения Юрия Кублановского стали публиковать на Родине, он, по собственному признанию, «потерял статус политического эмигранта. Становиться же эмигрантом экономическим не хотел».
Возвращение
В 1990-м году Юрий Кублановский возвращается в Россию. В тот период многие деятели культуры СССР наоборот покидали. Генрих Сапгир отмечал, что когда Юрий Кублановский приехал, «горбачёвские чиновники долго не хотели возвращать ему советское гражданство, пока вся эта нелепость не отпала сама собой». После возвращения много публикуется как со стихами, так и со статьями. Поселился в Переделкине. Работает в журнале «Новый мир»: заведующий отделом публицистики (1995-2000), заведующий отделом поэзии (с 2000).
Член Союза российских писателей. Член редколлегии журналов «Вестник РХД», «Новый мир», и «Стрелец», газеты «Литературные новости» (1992). Координатор (вместе с Станиславом Лесневским) комиссии по подготовке международного суда над КПСС и практикой мирового коммунизма (1996). Член-корреспондент Академии российской словесности (1996).
2000-е
В 2003 году Юрию Кублановскому была вручена премия Александра Солженицына за «правдивую точность поэтического слова, за богатство и метафоричность языка», за ясную гражданскую позицию.
В 2006 году ему была присуждена «Новая пушкинская премия» (первая премия) «за совокупный творческий вклад в отечественную культуру». По словам председателя премии Андрея Битова, Юрий Кублановский был награждён именно как «старший мэтр».
Принял участие в цикле передач «Имя Россия», представляя Пушкина.
В эти годы Юрий Кублановский ведёт подробнейшие дневники: «Я пишу от руки, за год тетрадь кончается, конверт запечатываю, пишу - не вскрывать до 2020-го года и сдаю в РГАЛИ».
Имеет двоих детей и восьмерых внуков. Жена Наталья Поленова - искусствовед.
Творчество
Оценка Иосифа Бродского
В предисловии к книге Юрия Кублановского «Избранное», изданной в США в 1981 году, было напечатано эссе Иосифа Бродского. Своё эссе Иосиф Бродский начинает со слов о том, что появление нового крупного поэта заставляет пересмотреть историю поэзии ради выявления той традиции, которую развивает творчество данного поэта. Далее Бродский пишет, творчество Юрия Кублановского в этом смысле - «событие чрезвычайно значительное». Юрия Кублановского Бродский называет последователем Батюшкова. Вместе с тем Бродский отмечает свойственную для сентиментализма преобладание личного начала над смысловым. Далее Бродский отметил существование в русской поэзии «стилистического маятника, раскачивающегося между пластичностью и содержательностью», а также две наиболее удачные попытки «привести оба эти элемента в состояние равновесия», осуществлённые «гармонической школой» Пушкина и акмеистами. Таким образом Иосиф Бродский видит заслугу Юрия Кублановского в том, что ему удалось уравновесить в своём творчестве эти два начала.
Далее Бродский говорит, что Кублановский «лучше, чем кто-либо, понял, что наиболее эффективным способом стихосложения сегодня оказывается сочетание поэтики сентиментализма и современного содержания». «Эффект от столкновения этих средств и этого содержания» превосходит по оценке Бродского достижения модернизма, особенно отечественного. Употребляемые Кублановским средства - не маска, не способ самозащиты, они обнажают качество содержания. Они не позволяют «спрятаться в недоговоренность, в непонятность, в герметизм». Поэт должен быть ясен современнику («настежь распахнут»). Сказанное им благодаря наследственному достоинству формы обязано обладать смыслом и, более того, смысл этот превосходить качеством.
Оценка Александра Солженицына
Александр Солженицын по случаю вручения Юрию Кублановскому солженицынской премии написал короткое эссе, в котором отметил:
Солженицын также отмечает, что ценность поэзии Кублановского в том, что она сохраняет живую полноту русского языка в то время когда русская литература «понесла потери в русскости языка». Неотъемлемыми качествами лирики Юрия Кублановского названы глубинная сроднённость с историей и религиозная насыщенность чувства. Также Александр Солженицын упомянет о вынужденной эмиграции поэта, его работе над «русскими темами» за границей и возвращении на Родину в 1990-м году.
Другие оценки
Генрих Сапгир, знавший Кублановского со времён СМОГа, написал о нём:
Фазиль Искандер стихи Кублановского в рукописных копиях прочёл еще в советские времена. Внимание Искандера привлекли талант автора и его творческая оригинальность:
Анатолий Найман:
Книги стихов
- Избранное, Энн Арбор, «Ардис», 1981
- С последним солнцем. Париж, «La Presse Libre», 1983 (послесловие И.Бродского);
- Оттиск. Париж, «YMCA-Press», 1985;
- Затмение. Париж, «YMCA-Press», 1989;
- Возвращение. М., «Правда», 1990;
- Оттиск. М., 1990;
- Чужбинное. М., «Московский рабочий», 1993;
- Число. М., изд-во Московского клуба, 1994;
- Памяти Петрограда. СПб, «Пушкинский фонд», 1994;
- Голос из хора. Париж-М.-Нью-Йорк, 1995;
- Заколдованный дом. М., «Русский путь», 1998;
- Дольше календаря. М., «Русский путь», 2001;
- В световом году. М., «Русский путь», 2001; ISBN 5-85887-129-1
- На обратном пути. М., «Русскій міръ», 2006. ISBN 5-89577-087-8
- Дольше календаря, 2006
- Перекличка, 2009
Другие публикации
Печатает стихи и статьи о литературе в газете «Литературные новости» (1992), в журналах «Новый Мир» (например, 1990, № 2, 7; 1991, № 2, 8; 1997, № 1), «Огонёк» (1989, № 6, предисловие А. Вознесенского; 1990, № 39), «Волга» (1990, № 8), «Знамя» (1988, № 11; 1989, № 9; 1992, № 5; 1994, № 2), «Дружба народов» (1989, № 12), «Москва» (1994, № 8), «L’Oeil» (№ 1, 1994), «Реалист» (№ 1, 1995), «Грани» (например, № 181, 1996). Произведения Юрия Кублановского переводились на английский, немецкий и французский языки.
Премии
- Премии им. Осипа Мандельштама альманаха «Стрелец» (1996),
- Правительства Москвы (1999),
- журналов «Огонёк» (1989), «НМ» (1999).
- Премия Александра Солженицына (2003) - «за языковое и метафорическое богатство стиха, пронизанного болью русской судьбы; за нравственную точность публицистического слова».
- Премия журнала «Новый мир» «Anthologia» (2005) - за том избранных стихотворений «Дольше календаря»
- Новая Пушкинская премия (2006) - «за совокупный творческий вклад в отечественную культуру».
КУБЛАНОВСКИЙ Юрий Михайлович — поэт, эссеист, публицист. Почётный гражданин города Рыбинска(2012).
Юрий Кублановский родился 30 апреля 1947 года в Рыбинске. По материнской линии все его предки, начиная с XVIII века, из духовного сословия; со стороны отца — ремесленники из Мариуполя. Несмотря на то, что родители были коммунистами, Юрий Кублановский был крещён в младенчестве бабушкой.
Увлекался живописью, с 10 лет занимался в изостудии, одно время хотел стать художником. «Но в 15 лет я вдруг резко оборвал свои занятия живописью — это когда пришла поэзия, когда я начал писать стихи, — вспоминает Юрий Михайлович. — Откуда вдруг что взялось, я и сегодня не понимаю. Возможно под влиянием раннего Маяковского и поэтов „оттепельной плеяды“, сборнички которых стали поступать в Рыбинск. Вдруг повеяло какой-то культурной свежестью, и моя неокрепшая душа на нее откликнулась».
В 1962 году 15-летний Кублановский тайком от матери поехал в Москву — поддержать обруганного Хрущёвым Андрея Вознесенского. Узнал в справочной его адрес и без предварительного звонка пришёл к нему домой. «Андрей сам мне открыл дверь, в синем свитере крупной вязки под Хемингуэя. Кажется, был искренне тронут и даже поражён, что вот мальчишка какой-то приехал из провинции в целях поддержки. И серьезно пообещал: „Я по пути Аксенова не пойду“…»
От Вознесенского Кублановский пошёл к Эренбургу, также за его мемуары« Люди. Годы. Жизнь» удостоенного разноса Хрущёва. «Тот тоже меня принял и спросил: „Молодой человек, а каких писателей вы любите?“ А я и отвечаю: „Натали Саррот, Мишеля Бютора и Алена Роб-Грийе“. Старик просто чуть не упал со стула. А тогда как раз их только-только напечатали фрагментами в „Иностранной литературе“, и я их с жадностью проштудировал».
После восьмилетки Кублановский работал токарем на заводе, учился в вечерней школе. Тем не менее, в 1964 году он смог поступить на отделение искусствоведения Исторического факультета МГУ, сдав на «отлично» все экзамены при конкурсе более двадцати человек на место. Тогда же он знакомится с молодыми поэтами — Леонидом Губановым, Владимиром Алейниковым и другими. «Мы вместе организовали поэтическое сообщество СМОГ — Смелость. Мысль. Образ. Глубина. Сами того до конца не понимая, мы стали, очевидно, первым за всё время советской власти неформальным поэтическим объединением!». СМОГ просуществовал недолго. Уже к 1967 году под давлением властей это объединение прекращает существование.
В 1970 году состоялась первая официальная публикация Кублановского — стихи в сборнике« День поэзии». В том же году он окончил университет, защитив дипломную работу у академика Д. В. Сарабьянова по теме« Станковое творчество Николая Сапунова».
« После университета я как-то понял, что если я останусь в Москве, в ее культурной каше, то я не добьюсь от своей поэзии того, чего я хотел добиться, а именно — той духовной глубины, которая только и делает русского поэта поэтом. И вот тогда почти ещё ничего не зная о Соловках, почти ничего не зная о лагере(не было ведь никакой литературы на этот предмет), я вдруг решил воспользоваться своей профессией, которая позволяла мне работать музейным сотрудником и экскурсоводом где угодно, бросил Москву и уехал туда. И это очень много дало мне. Я вернулся оттуда уже другим человеком с более сфокусированным мировозрением и более четким пониманием своей литературной задачи. Тогда еще на Соловках многое сохранилось от лагеря: глазки в некоторых дверях, нары, даже записи заключенных на стенах, а в отдалённых скитах или на острове Анзер было такое впечатление, будто зэки только что отсюда эвакуированы…».
После Соловков Кублановский работал экскурсоводом в музее Ф. И. Тютчева в Муранове, в Кирилло-Белозерском и Ферапонтовском музеях. В середине 70-х познакомился с Александром Менем и стал его духовным сыном.
В декабре 1974 года выступил в самиздате с открытым письмом« Ко всем нам», приуроченным к двухлетию высылки Александра Солженицына, которое было опубликовано на Западе; после чего лишился возможности работать по профессии. Трудился дворником, истопником, сторожем в московских и подмосковных храмах. Печатал переводы под псевдонимом Ю. Исполатов.
В 1979 году принял участие в неподцензурном альманахе« Метрополь», изданном самиздатовским способом, а также вышедшем в американском издательстве« Ардис» и переведенном на многие языки. В 1981 году в США в том же издательстве« Ардис» вышел его дебютный сборник« Избранное», составленный Иосифом Бродским.
19 января 1982 года в квартире Юрия Кублановского был проведён многочасовой обыск, после чего ему было предложено покинуть СССР под угрозой лагерного срока за зарубежные публикации. 3 октября 1982 эмигрировал, жил в Париже, с 1986 года в Мюнхене.
В эмиграции Кублановский лично познакомился с Иосифом Бродским и Александром Солженицыным. Работал в Париже в газете« Русская мысль» и вёл авторскую программу« Вера и Слово» на Радио Свобода. В конце 1980-х годов, когда произведения Юрия Кублановского стали публиковать на Родине, он, по собственному признанию, «потерял статус политического эмигранта. Становиться же эмигрантом экономическим не хотел».
В 1990 году Юрий Кублановский возвращается в Россию. Поселился в Переделкине. Работал в журнале« Новый мир»: заведующим отделом публицистики(1995—2000), затем несколько лет заведующим отделом поэзии.
Решением Муниципального Совета городского округа город Рыбинск № 186 от 15.08.2012 года Ю. М. Кублановскому присвоено звание« Почётный гражданин города Рыбинска».
Имеет двоих детей и восьмерых внуков. Жена Наталья Поленова — искусствовед, правнучка художника В. Д. Поленова, директор музея-заповедника В. Д. Поленова.
Книги стихов:
Избранное / Сост. И. Бродский. — Анн Арбор: Ардис, 1981.
С последним солнцем / Послесл. И. Бродского. — Paris: La Presse Libre, 1983.
Оттиск. — Париж: YMCA-Press, 1985.
Затмение. — Париж: YMCA-Press, 1989.
Возвращение. — М.: Библиотека« Огонёк», 1990.
Оттиск. — М.: Прометей, 1990.
Чужбинное. — М.: Московский рабочий, 1993.
Памяти Петрограда. — СПб.: Пушкинский фонд, 1994.
Число. — М.: Изд-во Московского Клуба, 1994.
Заколдованный дом. — Париж: YMCA-Press; М.: Русский путь, 1998.
Дольше календаря. — М.: Русский путь, 2001.
В световом году. — М.: Русский путь, 2003.
Дольше календаря. — М.: Время, 2005.
На обратном пути. — М.: Русскій міръ, 2006.
Избранное. — М.: Эксмо, 2006.
Перекличка. — М.: Время, 2010.
Посвящается Волге. — Рыбинск: Медиарост, 2010.
Изборник. — Иркутск: Издатель Сапронов, 2011.
Перекличка. — 2-е изд. — М.: Время, 2012.
Чтение в непогоду: Избранное. — М.: Викмо-М; Русский путь, 2012.
Неисправные времена. — М.: Вифсаида: Русский путь, 2015.
Долгая переправа: 2001—2017. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2017.
Награды:
Премия им. Осипа Мандельштама альманаха« Стрелец»(1996),
Премия Правительства Москвы(1999),
Премия журнала« Огонёк»(1989),
Премия журнала« Новый мир»(1999),
Премия Александра Солженицына(2003) — «за языковое и метафорическое богатство стиха, пронизанного болью русской судьбы; за нравственную точность публицистического слова»,
Премия журнала« Новый мир» «Anthologia»(2005) — за том избранных стихотворений« Дольше календаря»,
Новая Пушкинская премия(2006) — «за совокупный творческий вклад в отечественную культуру»,
Правительства Российской Федерации в области культуры за 2012 год за сборник стихов« Перекличка»,
Царскосельская художественная премия(2013),
Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия(2015).
Мы остаёмся ополченцами
не всеми преданного Слова.
Поэт, эссеист, публицист и литературный критик Юрий Михайлович Кублановский родился 30 апреля 1947 года в Рыбинске в семье провинциальных интеллигентов. Учился в Рыбинском авиатехникуме, окончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ в 1970 году. Работал экскурсоводом и научным сотрудником на Соловках, в Кирилло-Белозёрском монастыре, в Муранове и других музеях.
Опубликовав в 1976 году открытое письмо «Ко всем нам», посвящённое второй годовщине высылки А. И. Солженицына из СССР, был отовсюду изгнан и смог работать лишь сторожем в православных храмах. Сложная жизненная и счастливая творческая судьба свела его с корифеями современной литературы - Александром Солженицыным, Иосифом Бродским, известными писателями и поэтами - Александром Галичем, Булатом Окуджавой, Владимиром Высоцким, Сёменом Липкиным, Еленой Шварц, Инной Лиснянской и другими.
3 октября 1982 года вынужден эмигрировать, жил в Париже, с 1986 года - в Мюнхене. Вёл на радиостанции «Свобода» программу «Вера и слово» о духовных основах русской культуры. С 1986 года является членом редколлегии журнала «Вестник русского христианского движения» (Париж - Нью-Йорк - Москва). В 1990 году первым из эмигрантов вернулся в Россию, работал в журнале «Новый мир» с 1995 по 2002 годы.
Был в числе основателей неформальной поэтической группы СМОГ (Смелость. Мысль. Образ. Глубина). Первые публикации появились в сборниках «День поэзии» (1970) и «Ленинские горы: стихи поэтов МГУ» (1977). Участвовал в неподцензурном альманахе «Метрополь» (1979), печатался в зарубежных русскоязычных изданиях: газете «Русская мысль», журналах «Вестник РХД», «Грани», «Континент», «Глагол» и др.
Первая книга, составленная Иосифом Бродским, вышла в 1981 году в США. Кублановский - автор двух десятков поэтических сборников. Лирика переведена на многие европейские языки. «…Поэзии Кублановского, - отмечает А. Солженицын, - свойственны упругость стиха, смелость метафор, живейшее ощущение русского языка, интимная сроднённость с историей и неуходящее ощущение Бога над нами».
С 1987 года ведёт дневники, сдаёт их на хранение в РГАЛИ с пометкой «не вскрывать до 2020-го года». «Записи» в сокращении за 2008 - 2010 годы были опубликованы в журнале «Новый мир» (2010. - № 9, 10; 2012. - № 2, 3; 2013. - № 3, 4).
Яркий публицист, эссеист, участник многих передач на радио и телевидении. В проекте Первого телеканала «Имя России» (2008) поэт рассказывал о Пушкине. Его блестящие выступления запомнились в программах «Линия жизни», «Школа злословия» (31.10.2011), «Специальный корреспондент» Марии Ситтель (18.09.2011). Кублановский - частый гость в качестве третейского судьи программы «Поединок» Владимира Соловьева.
Сопредседатель Союза российских писателей, член Патриаршего совета по культуре, член редколлегии журналов «Вестник РХД», Общественного совета «Новый мир».
Юрий Кублановский - лауреат премии Правительства Российской Федерации в области культуры за 2012 год,
Почётный гражданин города Рыбинска, отмечен многими литературными премиями, в том числе Правительства Москвы (1999), Литературной премией Александра Солженицына (2003), «Anthologia» (2005), Новой Пушкинской премией (2006), «Московский счёт» (2011).
Живёт в Переделкине (Подмосковье).
Юрий Михайлович Кублановский – поэт, публицист, искусствовед. Один из организаторов неофициальной поэтической группы СМОГ. В советское время печатался преимущественно в самиздате. С 1982 по 1990 год находился в вынужденной эмиграции. Лауреат литературной премии Александра Солженицына (2003), Новой Пушкинской премии (2006).
«Вдруг повеяло какой-то культурной свежестью…»
– Что вы знаете об истории своей семьи?
– Конечно, в моём детстве многое от меня скрывалось. Я сам послевоенного поколения человек, 1947 года рождения. Мама родилась в ночь штурма Зимнего дворца 25 октября 1917 года. Бабушки ещё были в значительной степени укоренены в дореволюционной жизни, но и уже запуганы большевизмом.
Поэтому крестили меня полутайно, я даже точно не знаю, знала ли мама об этом, с молчаливого ли её согласия это делалось или даже просто бабушка крестила меня на свой страх и риск в единственной в городе действующей церкви – я в Рыбинске родился, это в верховьях Волги между Угличем и Ярославлем, русский город, известный еще с XVII столетия.
Разумеется от меня скрывалось, что один из моих дедов погиб, что другой сидел в лагере (это всё я говорю о материнской линии, потому что отец от нас рано ушёл и отцовскую линию я почти не знаю). Но сейчас в Рыбинске друзья занимаются изысканиями по поводу моих предков, побывали в Ярославском ФСБ, там убереглись некоторые дела. Как раз совсем недавно, вышел очередной номер замечательного тамошнего журнала «Рыбинская слобода», и там новая информация о моих репрессированных деде и прадеде. Так что вот такая типично русская история. И, конечно, всё детство прошло у меня под атеистическим, так сказать, «потолком», хотя я очень рано перестал ощущать себя материалистом, с тех пор, во всяком случае, как начал писать стихи.
Поначалу, лет с 11-12, я стал заниматься в изо-кружке и достиг определенных успехов: мои акварели выставлялись уже не только на районных, но и на областных выставках. Это было время, когда мы открывали для себя импрессионистов, только что вышли тома западного исследователя Джона Ревалда «Импрессионизм» и «Постимпрессионизм», и это было такое, как бы ещё полузапрещённое, но уже и полуразрешённое искусство, а потому особенно интригующее.
Передвижников, мы например, тогда в грош не ставили, их нам навязывали, и это вызывало лишь раздражение. А западное искусство влекло и притягивало своей «таинственностью»… И мы разглядывали несовершенные бледные репродукции западных мастеров с чувством приобщенности к чему-то запрещенному, а потому особенно притягательному.
Но в 15 лет я вдруг резко оборвал свои занятия живописью – это когда пришла поэзия, когда я начал писать стихи. Откуда вдруг что взялось, я и сегодня не понимаю. Возможно под влиянием раннего Маяковского и поэтов «оттепельной плеяды», сборнички которых стали поступать в Рыбинск. Вдруг повеяло какой-то культурной свежестью, и моя неокрепшая душа на нее откликнулась.
«Сердечно-совестливое неприятие лжи социалистического режима»
– А вы были пионером, комсомольцем? Какие остались от этого впечатления?
– Я был даже председателем совета отряда! Но в какой-то момент, столкнувшись в классе с какой-то резкой несправедливостью, я просто с мясом отодрал те две лычки, которые председатели совета отряда носили на школьной форме. Так началось мое, не то что оформленное умственно, но сердечно-совестливое неприятие лжи социалистического режима. Начался откат от материалистических представлений о мире.
И хотя Серен Кьеркегор заметил, что самое чудовищное – это наблюдать за молящимся, будучи мальчишкой, я все заснуть не мог и завораженно смотрел, как моя тётя Лёля, моя любимая бабушка, все кладет, кладет и кладет поклоны… Так что эстетически, по крайней мере, я был уже готов к принятию православия.
Но не был готов, так сказать, политически. В юности мне казалось, что Московская патриархия слишком сервильна и соглашается на молчаливое забвение своих мучеников. По тогдашней своей молодой горячности я не понимал всей сложности положения Церкви в атеистическом государстве. Что само ее существование в нем – чудо.
– Расскажите о городе Рыбинке времён вашего детства.
– Это был ещё город с замечательной деревянной архитектурой, с резной вязью наличников и карнизов. Теперь эта архитектура погибла вся. Но была и чудесная каменная архитектура – провинциальный модерн начала XX века, сейчас он тоже погиб почти весь.
Рыбинск почти не подвергался бомбёжкам, немцы прилетали, но бомбили только моторостроительный завод, который в эту пору был уже эвакуирован, (но немецкая разведка об этом не знала, эвакуация была проведена мастерски, хотя и с большими потерями и жертвами). Советская власть и девяностые годы погубили зодчество Рыбинска. Только несравненный Преображенский собор – самый прекрасный на всей Волге, напоминает о былой красоте.
Но я все равно каждый год бываю на малой родине – служу на могиле мамы панихиду: там и её могила, и могила моей бабушки, Людмилы Сергеевны Соколовой (Соколова она по мужу, а исконная фамилия – Исполатова, а моя фамилия Кублановский – это уже отцовская фамилия)…
И это был город, сберегший в себе очень колоритные дореволюционные черты, особенно в укладе старых людей. Ведь в Рыбинск перебрались, например, многие мологжане, когда при строительстве Рыбинского моря затопили Мологу, целую верхневолжскую православную цивилизацию!
Многие инокини из тамошних монастырей перебрались в Рыбинск. Они уже жили теперь в миру, но свет, который они несли в себе, свет, который я тогда ещё ясно не осознавал, но уже чувствовал и видел по их просветлённым, исподволь освещал советское захолустье. Это была какая-то другая порода
русских людей, казалось, что уже истребленных, но вот сейчас, я вижу, снова возникают такие типы. Оказывается, тип русского православного человека не вырезан под корень и намечается его воскрешение!
«Я был ещё слишком молод для того, чтобы загреметь в КГБ»
– В 15 лет вы приехали из Рыбинска в Москву поддержать Андрея Вознесенского, обруганного Хрущёвым. Что вас заставило это сделать, как вы решились на это?
– Когда Хрущев матерился и стучал кулаком на Вознесенского, стихи которого я тогда очень ценил, да что говорить, просто ими бредил, я перепугался, что Андрей Андреевич станет публично каяться подобно Аксенову. Помню, шел по Рыбинску, а из всех черных тарелок-репродукторов неслась мракобесная хрущевская ругань.
И тогда я скопил денег (билет в общем вагоне от Рыбинска до Москвы стоил 2,50), написал маме записку, попросил, чтобы сестра отдала её в момент отхода поезда от рыбинской платформы…
На Савёловский вокзал пошёл в Мосгорсправку и получил адрес: Нижняя Красносельская, 45, квартира 45. Расспросил, как туда добраться, доехал и позвонил в дверь…
Андрей сам мне ее открыл, в синем свитере крупной вязки под Хемингуэя. Кажется, был искренне тронут и даже поражён, что вот мальчишка какой-то приехал из провинции в целях поддержки. И серьезно пообещал: «Я по пути Аксенова не пойду»…
Хрущёв обрушился тогда не только на молодую плеяду, но и на Илью Эренбурга за его мемуары «Люди. Годы. Жизнь». Там Эренбург реанимировал Цветаеву, Мандельштама, многих и многих закопанных советской властью культурных гениев. И от Вознесенского я тогда направился к Эренбургу.
Тот тоже меня принял и спросил: «Молодой человек, а каких писателей вы любите?» А я и отвечаю: «Натали Саррот, Мишеля Бютора и Алена Роб-Грийе». Старик просто чуть не упал со стула. А тогда как раз их только-только напечатали фрагментами в «Иностранной литературе», и я их с жадностью проштудировал.
– А как вы, подросток, воспитанный на соцреализме, научились понимать такие сложнейшие художественные произведения?
– Не знаю, очевидно, было какое-то врождённое чутье что ли. Помню, например, я тогда сразу очень высоко оценил рассказы Кафки, напечатанные в «Иностранке»: «Превращение» и «Случай в колонии». Верно, рвалась душа из советской затхлости к чему-то иному, и это иное тогда виделось на малоизвестном Западе.
Я много позже стал оценивать нашу русскую национальную культуру как самую главную драгоценность. А тогда искала душа авангардизма, абстракционизма, новых западных писателей, которые у нас только начинали публиковаться.
– Оторвали красные лычки, положенные председателю совета отряда, съездили поддержать обруганных писателей… А были ещё в вашей юности такие рискованные моменты?
– Я ещё был слишком молод для того, чтобы загреметь в КГБ. Уже потом, спустя много-много лет, мне признались мои старшие товарищи, что их уже тогда вызывали и расспрашивали обо мне. Вызывали и мать. Мама мне всегда повторяла: «Порча твоя зашла так далеко, что трёх лет в армии тебе будет мало, ты обязательно пойдёшь во флот на четыре года».
Поэтому когда я приехал поступать на искусствоведческое отделение МГУ, пути для отступления не было. Но ведь я был вечерник, днем работал токарем на заводе, искусство, разумеется, в школе не преподавалось. Так что мое поступление была чистая авантюра. Но, видимо, Господь посмотрел в мою сторону – я сдал все экзамены на отлично, а конкурс был двадцать с лишним человек на место.
«Перебросить мостик к Серебряному веку, к классической русской поэзии XIX века»
– Что дал вам университет?
– Во-первых, дал среду культурную, без которой в Рыбинске я уже задыхался, а во-вторых, историю изобразительного искусства, которую я нежно люблю до сих пор. У нас преподавали ещё классики, мастодонты искусствоведения: Виктор Лазарев, Фёдоров-Давыдов, Ильин т. п. Возрождение читал Виктор Гращенков, замечательный, ныне покойный, знаток Италии, русское искусство – Дмитрий Сарабьянов, недавно скончавшийся. Это было мощное культурное гнездо при МГУшном истфаке.
В Москве я познакомился с молодыми поэтами, и мы вместе организовали поэтическое сообщество СМОГ – Смелость. Мысль. Образ. Глубина. Сами того до конца не понимая, мы стали, очевидно, первым за всё время советской власти неформальным поэтическим объединением!
– На момент создания это группы какое место вы хотели занять в литературной жизни тех лет?
– Ни тогда, ни теперь я не стремлюсь «занимать место»: во мне нет столь свойственного такому стремлению тщеславия. А просто хотелось, когда я осознал себя как поэта, через всю эту жижу и тину советской литературы перебросить мостик к Серебряному веку, к классической русской поэзии XIX века, поэзии свободной от идеологического заказа. Многие поэты моего поколения уже не могли согласиться с условиями советской цензуры. Мы стали одними из первых в России самиздатчиков.
Тогда и возник этот термин – самиздат . Напишешь стихотворение – одно, второе, в конце концов получается сплотка стихотворений. Делаешь несколько закладок на папиросной бумаге, переплетаешь потом дыроколом и канцелярскими скрепками – вот тебе и самиздатовский сборник. В те далекие времена самиздатом были и «Воронежские тетради» Мандельштама, и «Путём зерна» Ходасевича, да даже и «Поэма без героя» Анны Ахматовой была самиздатом. Так что самиздат нас всех тогда уравнял: покойных гениев и начинающих стихотворцев.
– А какие из текстов самиздата произвели на вас наибольшее впечатление?
– Мандельштам, конечно, «Воронежские тетради». Впрочем, и некоторые ранние стихи Иосифа Бродского, «Пилигримы», к примеру.
– А с годами поменялись оценки?
– Мандельштам остаётся моим любимым поэтом. Может быть, с некоторой прохладцой я стал относиться к поздней Ахматовой, например. Но нет, в целом не поменялись – они уточнились, углубились, и это, конечно, естественно. С годами меняется мирочувствование и, соответственно, поэтическое восприятие. Это культурно-эволюционный процесс.
Я вообще эволюционист, я за неспешное поступательное развитие. Вот почему я убежденный противник митингов и всяких революционных буч… Я сам прошёл через диссидентство, через активное инакомыслие и теперь убежден, что любая активная оппозиционность чревата срывом в революционное беснование.
«Не хотел мириться с тем, что нельзя упоминать о жертвах»
– Как и когда вы вошли в диссидентский круг?
– Тогда же, когда мы организовали СМОГ. Определения «диссидентство» тогда ещё не существовало, как и слова «инакомыслие», как и слова «андеграунд» тоже не было – это все потом появилось, задним числом. Я не мог простить власти запрешения вспоминать мучеников, погибших в лагерях и убиенных в застенках, не хотел мириться с тем, что нельзя упоминать о жертвах. И вот это был, пожалуй, главный импульс моего антикоммунизма. Ну а потом и омерзение к материалистической теории происхождения человека.
После университета я как-то понял, что если я останусь в Москве, в ее культурной каше, то я не добьюсь от своей поэзии того, чего я хотел добиться, а именно – той духовной глубины, которая только и делает русского поэта поэтом. И вот тогда почти ещё ничего не зная о Соловках, почти ничего не зная о лагере (не было ведь никакой литературы на этот предмет), я вдруг решил воспользоваться своей профессией, которая позволяла мне работать музейным сотрудником и экскурсоводом где угодно, бросил Москву и уехал туда.
И это очень много дало мне. Я вернулся оттуда уже другим человеком с более сфокусированным мировозрением и более четким пониманием своей литературной задачи.
– Расскажите о вашей работе на Соловках как можно подробнее.
– Тогда еще на Соловках многое сохранилось от лагеря: глазки в некоторых дверях, нары, даже записи заключенных на стенах, а в отдалённых скитах или на острове Анзер было такое впечатление, будто зэки только что отсюда эвакуированы…
Я рад, что сегодня на Соловках (как, кстати, я и предсказывал в своих стихах сороколетней давности) возродился Преображенский монастырь, но то, что там нынче в пренебрежении память о Соловецком лагере особого назначения, что там уже все следы лагеря вымараны и вычищены, что сейчас там экскурсоводы говорят о лагере ещё меньше, чем я в 1972 году, – это совершенно по-моему неприемлемо.
Недавно внучка академика Лихачева рассказала мне, что на ее вопрос, почему из лагерной экспозиции убрали портрет ее деда, экскурсовод ответил: «Да он здесь всего-то пять лет сидел!» Убежден, что долг монастырской братии чтить память о лагерных мытарствах.
– А как вы отвечаете на вопрос об искусстве после Освенцима?
– Увы, это сделалось расхожим клише – Холокост, Освенцим… Но я отношусь с огромным уважением к тому, как евреи умеют помнить о своих жертвах и доносить свои трагедии до всего человечества. В этом отношении нам есть чему у них поучиться. Бухенвальд, Дахау, Освенцим – эти слова знают во всем мире, там теперь мемориалы, и туда совершаются массовые паломничества, А наших несметных лагерей, которые большевики выстроили для собственных граждан, не знает, считай, никто.
Приведу вам маленький пример: в середине 1990-х годов на месте массовых расстрелов под Ярославлем был поставлен мемориальный камень. Два года назад я поехал туда почтить память жертв. И не смог. И никто из жителей окрестных деревень даже не помнил, что был такой камень. Когда я произносил слово «репрессированные», спрашивали: «А кто это такие? Что это значит?»… Полное забвение! Там в течение нескольких ночей палачи – чекисты, НКВДисты расстреляли десятки тысяч человек в затылок … Всё забыто. Этот камень я так и не нашёл. Вот так мы чтим свои жертвы.
А искусство после Освенцима? Разумеется, оно стало другим, но это не значит, что надо терять гармонию и делать из искусства уродство. Я за то, чтобы оно оставалось всё-таки в границах высокой эстетики.
«Наивысшее счастье, которое только в жизни может быть»
– На протяжении вашей творческой жизни как-то эволюционировало ваше понимание призвания и роли поэта?
Конечно, эволюционировало, как же иначе? Если по молодости лет я пел как птичка Божия, то с годами я стал понимать, что поэзия – это дар, который даётся не случайно. Поэзия – это большая ответственность. Когда приходит к тебе вдохновение – иногда редко, два, три раза в году – его надо уметь встретить во всеоружии какого-то нового человеческого качества: чтобы стихи не повторялись и чтобы ты не буксовал всю жизнь на одной ноте.
Ты должен сам постоянно внутренне расти, меняться, обогащаться культурно, мировоззренчески, уточнять своё отношение к жизни, к бытию, к тем или иным проблемам, чтобы всё время обновляться. И когда приходит вдохновение, ты его встречаешь уже новым человеком. Хоть чуть-чуть, но новым.
– То есть фактически вы живёте в ожидании этого момента вдохновения?
– Я стараюсь быть готов к нему. Я не из тех, кто сидит на вдохновении как на игле, у которых начинается «ломка», если они не пишут, допустим, полгода или даже месяц. Убежден: что отпущено – то напишется. По жизни, слава Богу, мне есть чем заняться и помимо поэзии. Но когда вдруг приходит вдохновение и когда пишется
– то, конечно, это наивысшее счастье, какое только в жизни может быть, это ни с чем не сравнимо и это даже трудно передать словесно. И следует быть достойным этого.
«Пророк…»
– Какую роль сыграл в вашей жизни Александр Солженицын?
– Солженицын, будучи старшим моим современником, оказал на меня большее влияние, чем кто бы то ни было другой. Не знаю, стал ли бы я таким, каким я стал, если бы не он. Просвещенный консерватизм, либеральное почвеничество, патриотизм – это все от него, от его творчества. И все это находится во мне в нерасторжимой спайке.
А когда стали выходить тома «Красного Колеса», он объяснил нам механизмы русской революции, а через это – и механизм любой революции вообще. Поэтому сейчас, когда закипает какой-нибудь Евромайдан в Киеве, я знаю, к чему он приведёт через несколько месяцев: к анархии, обнищанию народа, а потом к какой-нибудь форме диктатуры или внешнего управления. Зная механизмы русской революции, можно приложить их к любой революционной ситуации. Этому всему меня научил Александр Исаевич.
– А следили ли вы за его судьбой ещё в советские годы: читали ли «новомировские» рассказы, помните ли обстоятельства его травли и высылки?
– «Новомировских» рассказов было опубликовано совсем немного, четыре или пять, если не ошибаюсь, конечно, я прочитал их тут же и знал досконально. А уже потом пошёл самиздат, начиная с его письма к Съезду писателей и дальше – больше. Очень сильное впечатление произвело на меня письмо патриарху Пимену: казалось, это были и мои мысли о необходимости добиваться большей независимости Церкви от советской власти.
Огромное впечатление на меня оказал публицистический сборник «Из-под глыб», который он подготовил вместе с коллективом молодых авторов: с Димой Борисовым, моим другом, и с другими. А через этот сборник «Из-под глыб» я разыскал «Вехи» – сплотку статей великих русских философов, после революции высланных Лениным из России. И «Вехи» и «Из-под глыб» проводили полную ревизию интеллигентского либерального сознания, воевавшего с традиционными устоями русской цивилизации.
Некоторые факты просто поражают… Так в 1906 году в Париже под руководством Струве и Милюкова состоялся съезд оппозиционных сил России. И съезд этот был организован на деньги… японцев, наших победителей в недавней войне! А теперь на деньги Ходорковского столичные белоленточники ездят на Евромайдан извиняться за то, что Крым вернулся в русское лоно. Русская интеллигенция в этом смысле остается твердым приверженцем разрушителей Российского государства…
– А верили ли вы что Солженицын сможет вернуться в Россию?
– Да. А когда я оказался в Вене в 1982 году, под нажимом КГБ, пообещавшем запереть меня в лагерь, Александр Исаевич прислал мне туда письмо, мол через 8 лет вы вернётесь в Россию. То есть он угадал год в год. Вот – пророк… Но раз он так мне написал, он и сам верил, что обязательно вернётся в Россию. Это было поразительно, потому что старые эмигранты смеялись над нами: «Мы по 40 лет тут сидим на чемоданах». Казалось, что советская власть очень надолго ещё, многим казалось. Но он верил в наше возвращение, а я верил ему.
– А когда вы познакомились с ним лично?
– В Вермонте в 1986 году. Он пригласил меня к себе в гости. Я поехал с чтением стихов в Америку и написал Александру Исаевичу, что буду в Штатах. А он меня пригласил к себе. Это была лесная вермонтская глушь. Я добрался в ближайшую приходскую церковь в 60–70 км от их дома, за мной туда приехала его супруга Наташа и привезла к ним, где я прожил несколько дней.
– Можете ли вспомнить наиболее яркие разговоры?
– Разговоры шли о России, конечно. Помню, что я привёз им невероятное по тем временам сообщение, что, мол, в кинотеатре «Ударник» начинается неделя фильмов Тарковского. Тарковский был невозвращенец, всего год назад оставшийся на Западе. И то, что будут в центре Москвы показываться его фильмы, фильмы беглеца, эмигранта, которого проклинали в советской прессе – это по праву казалось какой-то живой ласточкой и предтечей чего-то очень большого и нового… Солженицын был, впрочем, менее доверчив, чем я: «Не горячитесь, всё может повернуться в другую сторону». Но оказалось, что процесс был необратим: потянули за одну ниточку, и весь чулок советской власти поехал, поскольку она на тот момент уже не отвечала требованиям цивилизации.
«Поддержка и плечо старшего друга»
– А когда вы впервые познакомились с творчеством Иосифа Бродского?
– Первый раз я увидел Бродского, как он только ещё вернулся из ссылки в первой половине 60-х. Мне тогда было только 18 лет, я учился на первом курсе. Бродскому устроили маленькое чтение стихов чуть ли не в Бауманке, а потом даже пускали по кругу шапку и собирали ему деньги на дорогу обратно в Питер…
Позже, в конце 1970-х годов, когда у меня уже скопилось очень много самиздатских стихов, я понял, что необходимо увидеть, наконец, типографское отчуждение творческого продукта. Без этого я не знал, как и куда двигаться дальше. Благодаря диссидентским связям, я переправил Бродскому – воспользовавшись самоотверженной услугой правозвщитницы Татьяны Михайловны Великановой, свое большое самиздатовское собрание стихотворений. Эта книжка вышла в 1981 году в русскоязычном американском издательсве «Ардис».
Она и стала детонатором моей эмиграции.
А когда 3 октября 1982 года я оказался в Вене, он позвонил мне в первый же вечер, принял очень большое участие в моей жизни: и денежно мне помог, и с жильём. Он вообще считал, что мне стоит переехать в Америку, и уже нашёл мне там место преподавателя. Но судьба распорядилась иначе, и я осел в Европе, и как оказалось, слава Богу. Именно из Европы мне оказалось легче всего вернуться в Россию после того, как меня стали в России публиковать и, таким образом я потерял статус политического эмигранта.
А с Иосифом мы общались в Нью-Йорке, конечно, он вёл мои вечера. И общались очень дружественно. Помнится, он даже сказал мне подвыпив и расчувствовавшись: «Это мой первый хороший разговор за последние 20 лет жизни».
– Что для вас значит его оценка вашего творчества?
– Это была твердая поддержка, поддержка и плечо старшего друга, хотя разница у нас в возрасте всего в 7 лет. И когда он умер, он был на 10 лет моложе, чем я сейчас… Это поразительно, я даже не могу этого себе представить: настолько он мне всегда казался старше. И вот я уже на 10 лет пережил его. Вот как судьба распорядилась… Сейчас задним числом смотришь и видишь, что он просто сгорел, сгорел гораздо быстрее, чем все остальные из его плеяды, так называемые «ахматовские сироты»: Бобышев, Толя Найман, Женя Рейн. Вот уже и я его пережил на 10 лет.
– Почему, на ваш взгляд, Солженицын не принял творчество Бродского?
– Нельзя сказать, что он его не принял, он отдавал ему должное. Просто они совершенно разные ментально, они ставили перед собой в творчестве совершенно разные задачи. Солженицын – почвенник, православный христианин, а Бродский – западник, либерал и агностик. Очень разные представления о мире и о задачах литератора в этом мире.
– А что вы можете сказать об отношении Бродского к Солженицыну?
– Он отдавал ему дань в полной мере и при этом дистанционировался от его убеждений. Помню, однажды, мы шли с ним в Париже по мосту Александра Третьего, а справа, в облачной щели, ослепляло закатное солнце… Тогда под Солженицына всё время «копали», Андрей Синявский возглавлял эту кампанию: мол, Солженицын антисемит, националист и т. п. А либеральные западные СМИ подхватывали этот поклеп.
И я тогда спросил Бродского: «Иосиф, неужели тебя не подмывает хоть раз стукнуть кулаком по столу и сказать: отстаньте от Александра Исаевича, он написал, в конце концов, “Архипелаг ГУЛАГ”, он нанёс смертельный удар коммунистическому режиму, неужели вы не можете найти себе другую мишень для травли? На что Иосиф ответил: «Юра, это не моя епархия». Я прямо запомнил это даже интонационно.
– Вы говорили, что с отцом Александром Менем вам помогла познакомиться Наталья Трауберг. Поделитесь своими воспоминаниями о ней.
– При советской власти, под ее коркой, в пику ей совершенно замечательные личности рождались, состаивались и существовали. Наташа как раз из таких людей. Многознающая, богобоязненная и, одновременно, богемная. Это она познакомила меня с отцом Александром, который и стал моим духовником. Его приход в Новой Деревне сделался моим вторым домом…
«Таких живых, религиозных, уповающих, драматичных и, одновременно, светлых стихов я уже никогда потом не писал…»
– Расскажите о священниках, которых вы знали в советское время.
– Кроме отца Александра у меня были очень тёплые отношения с отцом Дмитрием Дудко. И один из самых страшных ударов: когда его в КГБ сломали и он выступил по телевизору с отречением от своей миссионерской деятельности. Это стало его жизненной драмой, от которой он так никогда и не оправился. И я с ним после этого уже, каюсь, не хотел встречаться и общаться… Слишком была тогда раскаленная обстановка, а я молод и безапеляционен.
– А что побудило вас взяться за чёрную работу в московских храмах?
– Я выступил в московском самиздате с письмом на двухлетие высылки Солженицына «Ко всем нам». Это письмо было прочитано по западным «голосам», опубликовано в парижской газете «Русская мысль», ну и после этого последовали санкции, я уже не мог работать по профессии искусствоведа. И сначала работал в светских каких-то конторах сторожем, работал пожарником, но постепенно житейский круг все сужался и сужался, меня додавливали.
А Церковь, несмотря на своё приниженное состояние, была всё-таки посвободнее, чем государственные структуры. И некоторые рисковые батюшки и старосты церковные под свою ответственность брали меня на работу. До самой своей эмиграции я работал сторожем, дворником, истопником сначала в Москве в Елоховском соборе, потом на Антиохийском подворье на Чистых прудах, а потом в Николо-Архангельском соборе в Подмосковье.
– И как вы оцениваете этот жизненный опыт?
– Я узнал жизнь церкви изнутри, это был, конечно, огромный опыт. И эстетически и духовно это очень много дало моей поэзии. Таких живых, религиозных, уповающих, драматичных и, одновременно, светлых стихов я уже никогда потом не писал… Чем лучше жил, тем почему-то мрачнее были стихи, а тогда, когда я жил буквально как загнанный заяц, стихи возникали чрезвычайно светлые и с большим упованием и верой в Россию, и в то, что жизнь состоялась.
Много веры было, которой нет сейчас – веры в скорое возрождение Родины. И я, и Солженицын верили, что Россия пойдёт на поправку после распада тоталитарной системы. А произошел новый виток морального падения: криминальная революция.
– И когда вы стали церковным человеком? Вы не раз упоминали, что ваше воцерковление шло довольно медленно.
– Когда почувствовал потребность исповедоваться, причащаться, бывать в храме. Если в храме не бываешь несколько дней, уже ноги сами туда несут – вот это я и называю воцерковленностью. Хотя, конечно, я отнюдь не «ортодоксальный» православный христианин, который всё-всё-всё соблюдает.
Очевидно, поэзия требует определённой «свободы манёвра», я так скажу. Но я постоянно ощущаю церковную православную жизнь как большую ценность, без которой жить теперь невозможно.
– Какой вы застали третью волну эмиграции?
– С остатками первой волны, с деятелями второй мне общаться было намного интереснее, чем со своими собратьями по третьей.
Я помню ещё сына Столыпина, стариков и старух со статью ещё старой России: белую эмиграцию. Я очень подружился с Никитой Струве, стал членом редколлегии издаваемого им прекрасного религиозно-культурного журнала «Вестник христианского движения».
А в третьей волне меня смущали и раздражали постоянные распри между своими. Русские, к сожалению, не способны не только помнить о своих жертвах, но и не способны на солидарные усилия и сплоченность. Ведь украинцы, армяне, я не говорю уж о евреях, имеют мощнейшие диаспоры.
Кажется, у русских такой был исход
, а они так и не сумели создать слитную диаспору и обстановку взаимопомощи. Все грызлись: грызлась первая волна, вторая, а уж третья – это просто клиника… Я всегда был «двух станов не боец, а только гость случайный», и когда чувствовал, что меня кто-то старается перетянуть на свою сторону, отчуждался и отходил.
«Культура – это подспорье Церкви»
– Расскажите о ваших паломничествах на Афон.
– На Афоне я был два или три раза. Я бы так сказал: это какие-то особенные фрагменты жизни… С сербом Павлом Раком (написавшем потом об Афоне замечательную книгу) мы пешком ходили из монастыря в монастырь, и как это было славно: при тамошней жаре получить вдруг у монастырского привратника стакан ледяной воды и кубик малинового лукума!
Сейчас все знают духовника Святейшего, это старец Илий. Мы с ним встретились, когда он был еще Илиан и подвизался в Пантелеимоновском монастыре. Однажды Илиан повёл меня в мельничную церковь, где когда-то было старцу Силуану явления Иисуса Христа, Который сказал ему: «Держи свой ум во аде и не отчаивайся». Илиан мне поведал, что мечтает вернуться на Родину. Я спрашиваю: «Ну а что Вас тут держит?» «Отсутствие денег на билет. Несколько раз запрашивал Московскую патриархию, мне отказывают, говорят, что все деньги сейчас идут на подготовку 1000-летия Крещения Руси…»
Я вернулся в Мюнхен, на другой день послал ему деньги, и через месяц он уже был в России. На вид старый, согбенный, на самом деле это человек железной воли и недюженной физической силы…
– Вы иногда сравниваете литературную деятельность с окормлением. Какими вам видятся отношения культуры и Церкви?
– Думаю, что культура – поэзия, литература, и музыка, и живопись, – по большому счёту, это подспорье Церкви в деле духовного формирования человеческой личности. И в принципе они должны делать и делают одно дело. А когда я встречаюсь в искусстве с богохульством, мне это кажется аномалией. Правда сейчас богохульство стало составной частью культуры нынешней постхристианской цивилизации. Что ж, тем хуже для цивилизации: человеку придется расплачиваться за нынешнее безверье.
«Самостоятельность мысли и следование своим убеждениям»
– Вы нередко цитируете слова Тютчева, что в жизни немало прекрасных вещей, помимо счастья.
– Я очень люблю эти слова. Да, и Мандельштам говорил своей супруге Надежде Яковлевне: «С чего ты взяла, что мы должны быть счастливы?» Сейчас вся цивилизация учит, что человек должен быть счастлив. А счастье понимается как потребление, как удачная нажива. А по мне дак: счастье – в выполнении долга, оно там, где его не ищут филистеры и мещане. Счастье – в реализации дара, счастье – в жертвенности ради близкого – вот где надо искать счастья.
– А что, по-вашему, самое главное в жизни?
Как сказал Пушкин: «Самостоянье человека – залог величия его». Жить в соответствии со своими убеждениями, без оглядки на конъюнктурные общественные приоритеты, корысть и наживу. Самостоятельность мысли и следование своим убеждениям…
Фото Натальи Макаренко
Видео: Александр Самсонов
