Первая поездка Бальмонта по России в 1915 году В Петербурге Бальмонт пробыл недолго. В конце сентября он уехал в свою первую большую поездку по России. Повез он с собой две лекции - «Поэзия как волшебство» и только что законченную «Океанию». И еще несколько песен из поэмы

Последний отъезд Бальмонта за границу Чем ближе весна, тем больше его тянет к перемене места. Он подал заявление Луначарскому о своем желании уехать за границу. Он не хочет оставаться в Москве, где все его внимание и силы поглощаются заботами о куске хлеба. Его беспокоит

Последние годы Бальмонта В начале тридцатых годов, 31–32-м, я не знаю определенно, Бальмонт заболел нервной болезнью и провел больше года в лечебнице. Я очень мало или, лучше сказать, ничего не знала, чем именно он страдал, как его лечили. Знала, что очень трудно было его

Приложение ПИСЬМА К. Д. БАЛЬМОНТА К Е. А. АНДРЕЕВОЙ-БАЛЬМОНТ В начале нашей совместной жизни с Бальмонтом мы редко расставались с ним. А если разъезжались, даже на короткий срок, писали друг другу ежедневно. Когда же он уезжал надолго в Мексику, Египет, он тоже писал мне

Неизданное стихотворение Бальмонта После смерти великого поэта-символиста Константина Бальмонта в левом кармане его леопардового жакета был найден неизвестный доселе набросок стихотворения. Вот он: Я в яме дальней и убогой, Средь одалисок побледнелых, Читал туманные

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА К. Д. БАЛЬМОНТА 1867, 3 июня - рождение К. Д. Бальмонта в деревне Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии.1876, сентябрь - поступление на учебу в Шуйскую мужскую прогимназию.1885, сентябрь - исключение из Шуйской прогимназии за участие в

Юбилей 15 июля 1903 года Полтава праздновала пятидесятилетний юбилей писателя, праздновала без Короленко- сам он отправился в очередное путешествие, чтобы избежать чествования.Поток адресов, писем и телеграмм шел непрерывно со всех концов России и из-за границы. Из них в

Юбилей Бальмонта (Запись) Юбилей Бальмонта во «Дворце Искусств». Речи Вячеслава и Сологуба. Гортанный взволнованный отрывистый значительный – ибо плохо говорит по-русски и выбирает только самое необходимое – привет японочки Инамэ. Бальмонт – как царь на голубом

"В русской сказке Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость, рассыпающий перед царской дочерью все дары жары и морей…. У меня всегда чувство, что Бальмонт говорит на каком-то иностранном языке, каком – не знаю, бальмонтовском". М.И.Цветаева

Константин Бальмонт действительно был "заморским гостем" в русской поэзии. Экзотично звучала и его фамилия, заставляя предположить "заморские" корни. Возможно, они и были, но документальных подтверждений тому нет. Более того – по документам (на которые ссылается в своих воспоминаниях его вторая жена – Е.А.Андреева-Бальмонт) прадед его был помещиком Херсонской губернии с совсем прозаической фамилией: "Баламут". Каким-то необъяснимым образом, с течением времени "Баламут" превратилось в "Бальмонт". Есть предположение, что, скорее всего, иноземную фамилию помещика народ приспособил к своему пониманию. Но, так или иначе, очевидно одно - среди предков поэта попадались большие оригиналы, и в этом смысле он был верным представителем своего рода. Впрочем, ни отец его, Дмитрий Константинович, ни братья, которых у него было шестеро, ничем особенным среди людей своего круга не выделялись. Еще одна странность: все родственники поэта произносили свою фамилию с ударением на первый слог, поэт же "из-за каприза одной женщины" перенес ударение на второй, отчего современники-поэты рифмовали ее со словами "горизонт", "Геллеспонт" и "Креонт".

Константин Бальмонт родился 15 июня 1867 года в селе Гумнище Шуйского уезда Владимирской губернии. В семье он был третьим сыном, всего же сыновей было семеро, а дочерей – ни одной. Казалось бы, в такой семье должны были сформироваться суровый мужской характер и предпочтение к мужскому обществу. Между тем, парадоксальным образом в характере Бальмонта было что-то неистребимо-женственное, – в какие бы воинственные позы он ни вставал, – и всю жизнь ему были ближе и роднее женские души. Вероятно, уважение к женской личности развилось в нем и от общения с матерью. Вера Николаевна Бальмонт (урожденная Лебедева), была женщиной властной, сильной, образованной, хорошо знала иностранные языки, много читала и не была чужда некоторого вольнодумства (в ее доме принимали "неблагонадежных" гостей). Раннее детство будущего поэта прошло в деревне. "Мои первые шаги, вы были шагами по садовым дорожкам среди бесчисленных цветущих трав, кустов и деревьев, - писал впоследствии Бальмонт.

Помню я, бабочка билась в окно,
Крылышки тонко стучали.
Тонко стекло и прозрачно оно,
Но отделяет от дали.
В мае то было. Мне было пять лет.
В нашей усадьбе старинной.
Узнице воздух вернул я и свет
Выпустил в сад наш пустынный.
Если умру я и спросят меня:
"В чем твое доброе дело?" –
Молвлю я: "Мысль моя майского дня
Бабочке зла не хотела".

Когда пришло время отдавать старших детей в школу, семья переехала в Шую, где в 1876 году Костя Бальмонт поступил в подготовительный класс гимназии. Сам Бальмонт называл свои годы учения в гимназии – "порою запойного чтения и пробы пера". Первые стихотворения были написаны в 10 лет, но не понравились матери, и на какое-то время сочинительство было оставлено. Но в шестнадцать лет Бальмонт вновь всерьез занялся сочинением стихов. А в 17 лет он стал участником революционного кружка. Сам Бальмонт так объяснял это решение: "Потому что я был счастлив, и мне хотелось, чтобы всем было так же хорошо. Мне казалось, что, если хорошо лишь мне и немногим, это безобразно". О деятельности кружка стало известно полиции, и Константин Бальмонт вместе с другими участниками был арестован и отчислен из гимназии. Мать добилась для него разрешения закончить обучения в другом месте, и в 1985 году Бальмонт переехал в город Владимир, чтобы окончить там гимназию. Во Владимире были опубликованы его первые стихи в журнале "Живописное обозрение". Сам Бальмонт вспоминал: "Кончая гимназию во Владимире-губернском, я впервые познакомился с писателем, и этот писатель был не кто иной, как честнейший, добрейший, деликатнейший собеседник, какого когда-либо в жизни приходилось мне встречать, знаменитейший в те годы повествователь Владимир Галактионович Короленко". Именно Короленко впервые дал высокую оценку стихотворениям начинающего поэта.

В 1886 году Бальмонт стал студентом юридического факультета Московского университета. Но юридические науки его мало занимали, в этот период он много читал, изучал иностранные языки и участвовал в студенческих волнениях. Как один из зачинщиков студенческих протестов и демонстрации, Константин Бальмонт был арестован, провел три дня в Бутырской тюрьме и был сослан в Шую, где увлекшись творчеством Шелли, приступил к первым своим литературным переводам, которые позже стали для него многолетней страстью. Шелли и Надсон были открыты для русского читателя именно Бальмонтом.

В 1888 году Бальмонт продолжил обучение в Московском университете, но опять ненадолго. Он влюбился в Ларису Михайловну Гарелину, на которой позже женился вопреки требованиям матери и мнению семьи. Бальмонт рассчитывал, что сможет содержать семью литературными трудами, но первый сборник его произведений, вышедший в 1890 году, успеха у читателей не нашел. В это время в его семье сложилась тяжелая обстановка - сначала умер первый сын Константина, затем другой сын Николай, выросший в атмосфере семейных скандалов и пьянства матери, начал страдать нервными расстройствами. Сам поэт пытался покончить жизнь самоубийством, и 13 марта 1890 года выбросился из окна. Травмы были незначительными, но хромота осталась на всю жизнь. Бальмонт посчитал свое спасение знаком свыше, и он снова начал публиковать в Москве свои переводы. "Мои первые шаги в мире поэтическом, вы были осмеянными шагами по битому стеклу, по темным острокрайним кремням, по дороге пыльной, как будто не ведущей ни к чему". Переведенные произведения Шелли, Эдгара По и Георга Бахмана выходили один за другим. В то же время поэт публиковал свои собственные сборники стихов – "Под северным небом" и "В безбрежности".

Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьется
Чуждый чарам черный челн.
Чуждый чистым чарам счастья,
Челн томленья, челн тревог,
Бросил берег, бьется с бурей,
Ищет светлых снов чертог.
Мчится взморьем, мчится морем,
Отдаваясь воле волн.
Месяц матовый взирает,
Месяц горькой грусти полн.
Умер вечер. Ночь чернеет.
Ропщет море. Мрак растет.
Челн томленья тьмой охвачен.
Буря воет в бездне вод.

Необычный для русской поэзии прием аллитерации принес долгожданный успех автору. Его стихи звучали необычно, очаровывали и опьяняли читателей. Более того, став профессиональным переводчиком, Бальмонт сам попал под влияние переводимой им литературы. В результате российские "христианско-демократические" и его собственные мечты о том, "чтобы всем было хорошо" - стали казаться ему провинциальными и устаревшими. Но, желание осчастливить человечество осталось. В творчестве Бальмонта появлялись новые герои, идеи, друзья и мысли о самом себе и своей жизни. Он женился 27 сентября 1896 года на Екатерине Алексеевне Андреевой-Бальмонт, преодолев протесты родителей девушки. Свою супругу Бальмонт называл "своей Беатриче". Позже Екатерина Алексеевна написала о Бальмонте подробнейшие воспоминания. Супруги отправились в свадебное путешествие по Франции. Они жили в Париже, Биаррице и Кельне. Бальмонт был по-настоящему счастлив - его сборники переводов издавались на родине, он читал лекции о русской литературе в Лондоне, был опубликован один из его самых успешных сборников "Тишина", и рядом была женщина, которая его понимала, прощала бесконечные романы и увлечения, жила его стихами и поддерживала советами и участием.

Несмотря на удачный брак, Бальмонт влюбился в поэтессу Мирру Александровну Лохвицкую, пользовавшаяся успехом у российского читателя тех лет. Среди литературных романов того времени роман Бальмонта и Лохвицкой – один из самых нашумевших и самый неизвестный. Подробности личных отношений документально невосстановимы, и единственным сохранившимся источником информации стали стихотворные признания обоих поэтов. Их диалог длился на протяжении почти десяти лет, без прямого посвящения, но с узнаваемыми аллюзиями к конкретным стихотворениям и образам поэзии друг друга. И этот литературный диалог стал уникальным случаем в русской литературе: пересеклись поэтические миры двух поэтов, близких по звучанию, устремленных друг к другу, но очень разных по взгляду на жизнь.

…Солнце свершает
Скучный свой путь.
Что-то мешает
Сердцу вздохнуть…
Грусть утихает,
С другом легко,
Кто-то вздыхает –
Там – далеко.
Счастлив, кто мирной
Долей живет,
Кто-то в обширной
Бездне плывет…

К.Бальмонт "Мертвые корабли" - 1897 год.

А вот ответ Лохвицкой в 1898 году:

Зимнее солнце свершило серебряный путь.
Счастлив – кто может на милой груди отдохнуть.
Звезды по снегу рассыпали свет голубой.
Счастлив – кто будет с тобой.
Месяц, бледнея, ревниво взглянул и угас.
Счастлив – кто дремлет под взором властительных глаз.
Если томиться я буду и плакать во сне,
Вспомнишь ли ты обо мне?
Полночь безмолвна, и Млечный раскинулся Путь.
Счастлив – кто может в любимые очи взглянуть,
Глубже взглянуть, и отдаться их властной судьбе.
Счастлив – кто близок тебе.

В то же время Бальмонт подружился с Брюсовым. Они часто встречались во время московских пребываний Бальмонта в России, постоянно переписывались и скучали друг без друга. Но эта удивительная, наполненная письмами и признаниями дружба неожиданно оборвалась. Некоторые из общих друзей винили в этом разрыве Лохницкую, некоторые самого Брюсова, якобы приревновавшего Бальмонта к своей супруге. После их разрыва поэта постигло несчастье в семье – их первый с Екатериной Алексеевной ребенок родился мертвым, и сама Екатерина находилась между жизнью и смертью несколько месяцев. Бальмонт начал пить, и страдать раздвоением личности. Нина Петровская писала о поэте в 1900 году: "В нем словно два духа, две личности, два человека: поэт с улыбкой и душой ребенка, подобный Верлену, и рычащее безобразное чудовище". Это раздвоение личностей прослеживалось в творчестве Бальмонта до конца дней. В 1899 году Бальмонты вернулись в Россию, и жили поочередно в Москве, и в Петербурге. У Бальмонта появился новый стиль – более воинственный и резкий, который стал ответом на постепенный разрыв с Лохницкой. Его стихи были популярны у читателей, им восторгалась критика. Вершиной творчества Бальмонта стали сборники "Зачарованный грот" и "Будем как солнце", впервые опубликованные в 1903 году.

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздьев венки свивать,
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать
Хочу я зноя атласной груди,
Мы два желанья в одно сольем.
Уйдите, боги, уйдите, люди,
Мне сладко с нею побыть вдвоем.
Пусть завтра будет и мрак и холод,
Сегодня сердце отдам лучу.
Я буду счастлив, я буду молод,
Я буду дерзок – я так хочу.

Тогда же в стихах Бальмонта появились новые, радикально-революционные нотки. Его сближение с Горьким и выступления на революционных митингах привели к выходу запрещенного в последствии сборника "Песни мстителя", опубликованного в 1907 году.

…Во имя вольности, и веры, и науки
Там как-то собрались ревнители идей.
Но, сильны волею разнузданных страстей,
На них нахлынули толпой башибузуки…

Из-за стихотворения "Маленький султан" Бальмонт подвергся высылке. Так же им было написано в то время стихотворение "Голос дьявола":

Я ненавижу всех святых, –
Они заботятся мучительно
О жалких помыслах своих,
Себя спасают исключительно.
За душу страшно им свою,
Им страшны пропасти мечтания,
И ядовитую змею
Они казнят без сострадания.
Мне ненавистен был бы рай
Среди теней с улыбкой кроткою,
Где вечный праздник, вечный май
Идет размеренной походкою.
Я не хотел бы жить в раю,
Казня находчивость змеиную,
От детских лет люблю змею
И ей любуюсь как картиною.
Я не хотел бы жить в раю,
Меж тупоумцев экстатических.
Я гибну, гибну – и пою,
Безумный демон снов лирических.

Протест ради протеста – разрушение, мотив того творческого периода, что отражалось и в повседневной жизни поэта. Он любил отправляться в загулы, много выступал, и был очень популярен у женщин. Бальмонт, как будто ходит по "краю ножа", и пишет в своих воспоминаниях: "22 марта. 1902 года. Снова смерть прошла мимо меня и даже не коснулась своей темной тенью. Поезд, на котором я уехал, сошел с рельсов, но из этого ничего не воспоследовало, кроме ужасов и воплей, в которых я не участвовал".

Но было бы несправедливо по отношению к Бальмонту свести его жизнь к пьяной вакханалии. Это было, но было и другое, о чем, в частности, вспоминал Б.К.Зайцев, познакомившийся с поэтом и его семьей в Москве, в 1902 году. Зайцев рассказывал: "Жил он тогда еще вместе с женою своей, Екатериной Алексеевной, женщиной изящной, прохладной и благородной, высококультурной и не без властности… Бальмонт при всей разбросанности своей, бурности и склонности к эксцессам, находился еще в верных, любящих и здоровых руках и дома вел жизнь даже просто трудовую: кроме собственных стихов, много переводил – Шелли, Эдгара По. По утрам упорно сидел за письменным столом. Вечерами иногда сбегал и пропадал где-то с литературными своими друзьями из "Весов".

Опять-таки было бы неверно приписывать рабочую организованность поэта исключительно Екатерине Алексеевне. Бальмонт сам всю жизнь, несмотря ни на какие "отпадения", был великим тружеником; помимо всего перечисленного постоянно изучал новые языки, и знал их более десяти. В начале века он активно изучал испанскую культуру, и даже внешне культивировал в себе сходство с испанским идальго.

Получив запрет на проживание в столичных городах, Бальмонт стал чаще бывать за границей. Сначала он уехал туда с Екатериной Алексеевной и маленькой дочкой Ниной, "Ниникой", как ее звали в семье, родившейся в декабре 1900 года. Но уследить за всеми его перемещениями довольно сложно – он побывал в Варшаве, Париже, Оксфорде и много ездил по Испании. В Париже он сблизился с молодым поэтом Максимилианом Волошиным, в котором обрел настоящего друга на долгие годы.

Во время чтения лекций в Париже Бальмонт познакомился со студенткой математического факультета Сорбонны и страстной поклонницей его поэзии Еленой Цветковская. На фотографиях той поры она выглядит девочкой с испуганными, чистыми глазами. Но она была готова вовлечься в водоворот "безумств" поэта, каждое слово которого звучало для нее как глас Божий. Бальмонт, судя по тому, что он сам писал Брюсову, не испытывал к ней страсти, но Елена оказалась необходимым ему собеседником, с которым он мог говорить обо всем. Екатерину Алексеевну постоянное присутствие новой знакомой мужа не радовало, и постепенно сферы влияния разделились, Бальмонт то жил с семьей, то уезжал с Еленой. В 1905 году он вместе с Цветковской отправился в Мексику, где провел три месяца.

В июле 1905 года Бальмонт вернулся в Россию, где провел лето с семьей в Эстонии на берегу Финского залива, где написал книгу "Фейные сказки" – обаятельные детские стихи для четырехлетней Ниники. А вернувшись осенью в Москву, Бальмонт с головой окунулся в революционную стихию, участвовал в митингах и произносил зажигательные речи. Тогда же он начал писать одну из своих самых зловещих книг "Злые чары".

И синий кругозор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И выси гор.
Я в этот мир пришел, чтобы видеть Море
И пышный цвет долин.
Я заключил миры в едином взоре.
Я властелин.
Я победил холодное забвенье
Создав мечту мою.
Я каждый миг исполнен откровенья,
Всегда пою.
Мою мечту страданья пробудили,
Но я любим за то,
Кто равен мне в моей певучей силе?
Никто, никто.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце,
А если день погас,
Я буду петь… Я буду петь о Солнце
В предсмертный час. (1903)

Сразу после выхода "Злых чар" в 1906 году цензура запретила это произведение, и оно было переиздано лишь десять лет спустя. Но в следующих сборниках Бальмонта, который появились в период его дореволюционного "изгнания", читатели уже не находили того света, который привлекал к нему раньше. Даже Брюсов говорил о конце творческого расцвета Бальмонта. У критиков возникло мнение, что стихи "золотовласого поэта" мало чем отличаются от пародий, в изобилии на них писавшихся.

Запуталась и семейная жизнь Бальмонта. В декабре 1907 года у Цветковской родилась от Бальмонта дочь, которую родители назвали Миррой в память о Лохвицкой, на стихи которой Бальмонт продолжал откликаться и после ее смерти.

Появление ребенка окончательно привязало Бальмонта к Елене Константиновне, но и от Екатерины Алексеевны он так же не хотел уходить, что категорически не устраивало Екатерину Алексеевну. В 1909 году Бальмонт совершил новую попытку самоубийства, снова выбросившись из окна, остался жив и решил отвлечься в путешествиях. Он много ездил, в 1912 году совершил почти кругосветное путешествие, обогнув Африку вдоль западного побережья. Он добрался до Океании, а оттуда через Индию и Суэцкий канал вернулся в Европу. Путешествие обогатило Бальмонта впечатлениями, и он по-прежнему много читал и переводил. В 1913 году после амнистии, приуроченной к 300-летию царствующей династии, Бальмонт вернулся в Россию, где его восторженно встретили почитатели. В 1917 году был опубликован его сборник "Сонеты солнца, меда и луны", в котором перед читателями предстал новый Бальмонт – в котором, несмотря на претенциозность, проявилось больше душевной уравновешенности, гармонически воплотившейся в совершенной форме сонета.

Отношение Бальмонта к революции было типичным для творческой интеллигенции: он испытывал восторг перед Февралем, и разочарование после Октября. У Елены Константиновны началась чахотка, и врачи говорили, что она не выживет. Их дочь Мирра тоже болела, и Бальмонт решил выехать за границу. Политика его в этот период не занимала. Уже в эмиграции он вспоминал случай, как его вызвали в ЧК. Дама-следователь спросила: "К какой политической партии вы принадлежите?" – "Поэт" – ответил Бальмонт. Уезжая, он надеялся вернуться. Но вскоре стало ясно, что это невозможно – он так навсегда и остался во Франции. Журналист А.Седых, познакомившийся с Бальмонтом только в эмиграции, вспоминал: "Бальмонт ушел из мира живых давно, за десять лет до своей физической смерти. – писал А.Седых. – Он страдал душевной болезнью, о нем забыли, и мало кто знал, как борется со смертью непокорный дух Поэта, как мучительна и страшна была его десятилетняя агония".

В эмиграции Бальмонт жил в бедности, граничившей с нищетой. Первое время он переписывался с родными в России, но со временем переписка прекратилась – для остававшихся на родине это было опасно. Долгое время считалось, что как поэт Бальмонт умер где-то на излете своего "звездного десятилетия", и эмиграция не прибавила ничего нового к сказанному им. Но именно в эмиграции, в нужде, болезнях, лишениях и неизбывной тоске по России явился новый Бальмонт – замечательный русский поэт, до сих пор неоцененный по достоинству.

Здесь гулкий Париж и повторны погудки,
Хотя и на новый, но ведомый лад.
А там на черте бочагов – незабудки,
И в чаще – давнишний алкаемый клад.
Здесь вихри и рокоты слова и славы,
Но душами правит летучая мышь.
Там в пряном цветенье болотные травы,
Безбрежное поле, бездонная тишь.
Здесь в близком и в точном – расчисленный разум,
Чуть глянут провалы, он шепчет: "Засыпь".
Здесь вежливо-холодны к бесу и Богу,
Там стебли дурмана с их ядом и сглазом,
И стонет в болотах зловещая выпь.
И путь по земным направляют звездам.
Молю Тебя, Вышний, построй мне дорогу,
Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом "там". ("Здесь и там")

Душевная болезнь, которой поэт страдал в конце жизни, сама по себе была суровым испытанием. Давние "игры с Безумием" не прошли даром. Б.К.Зайцева писал в своих воспоминаниях: "Он горестно угасал, и скончался в 1942 году под Парижем в местечке Noisy-le-Grand, в бедности и заброшенности, после долгого пребывания в клинике, откуда вышел уже полуживым. Но вот черта: этот, казалось бы, язычески поклонявшийся жизни, утехам ее и блескам человек, исповедуясь перед кончиной, произвел на священника глубокое впечатление искренностью и силой покаяния – считал себя неисправимым грешником, которого нельзя простить".

Константин Дмитриевич Бальмонт умер 23 декабря 1942 года от воспаления легких. Похоронен в местечке Нуази ле Гран под Парижем, где жил последние годы.

О Константине Бальмонте была снята телевизионная передача "Поэты России ХХ века. Константин Бальмонт".

Солнечный бог мрачного царства К юбилею Константина Бальмонта

«Мне кажется, что я не покидал России,

И что не может быть в России перемен»

15 июня исполняется 150 лет со дня рождения Константина Бальмонта – русского поэта-символиста, переводчика и эссеиста, оригинальнейшего представителя русской поэзии Серебряного века, умершего, как повелось в краю родных осин, в эмиграции.

Он опубликовал 35 поэтических сборников и более 20 книг прозы. Переводил Блейка, По, Шелли, Уайльда, Теннисона, Гауптмана, Бодлера, а также испанские песни, словацкий и грузинский эпос, болгарскую, литовскую, мексиканскую и японскую поэзию. Написал автобиографическую прозу, мемуары, филологические трактаты, историко-литературные исследования и массу критических эссе.

А еще Бальмонт был весьма смелым и эксцентричным человеком. Гимназистом расклеивал воззвания «Народной воли»; студентом, а позднее – поэтом участвовал в русском революционном движении, как он сам скромно писал в мемуарах: «в основном, стихами». Пятидесятилетним громил большевиков, убивавших, по его выражению, «невинных».

В начале ХХ века был вынужден уехать из страны за то, что обозвал дураком Николая II и написал про царя несколько жестких стихотворений. Одно из них ставит поэта в разряд первейших мистиков и провидцев не только своего времени. И сегодня, в 2017-м, мы чувствуем это также остро, как наши предки век назад:

Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима,

Наш царь – кровавое пятно,

Зловонье пороха и дыма,

В котором разуму – темно.

Наш царь – убожество слепое,

Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,

Царь-висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, – час расплаты ждет.

Кто начал царствовать – Ходынкой,

Тот кончит – встав на эшафот.

Божественный раб слов

Рабом слов поэта назвал Максим Горький – очарованный, а после несколько разочарованный коллегой, что шел лишь за своей солнечной звездой, постепенно сбиваясь с коллективного революционного шага: «Большой, конечно, поэт, но раб слов, опьяняющих его».

Э, не знаю – по мне, так Бальмонт и раб, и повелитель слов. Одновременно их культовый служитель и самое настоящее поэтическое Божество. Божество изящное, виртуозное, музыкальное и прозрачное:

Я – изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты – предтечи,

Я впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны.

Я – внезапный излом,

Я – играющий гром,

Я – прозрачный ручей,

Я – для всех и ничей.

Переплеск многопенный, разорванно-слитный,

Самоцветные камни земли самобытной,

Переклички лесные зеленого мая –

Все пойму, все возьму, у других отнимая.

Вечно юный, как сон,

Сильный тем, что влюблен

И в себя и в других,

Я – изысканный стих.

У меня кружится голова, когда я читаю Бальмонта. Мне кажется, что его поэзия – это именно то, что люди – искушенные и дилетанты ждут от поэзии. Бальмонт разочаровать не может.

Можете считать меня ужасной нахалкой – взялась пусть коротенько, но написать про это второе солнце русской поэзии. После Цветаевой, Анненского, Тэффи и прочих «олимпийцев» русской словесности. Но это, как говаривал один смешной персонаж русской классики, «от чувств-с». К тому же царственный поэт Константин любил поклонение. И в его юбилей любое лыко, как говорится, в панегирическую строку.

«Фейные сказки»

Бальмонту я обязана своим первым публичным триумфом. Мне было лет пять или шесть, когда в детском саду меня обделили главными и даже второстепенными новогодними ролями, отправив в «массовку» – исполнять танец снежинок. Захлебываясь соплями и слезами, я рассказала о своем фиаско дома.

Мама поинтересовалась: «А чем тебе снежинки не нравятся? Ты хотела быть зайчиком?» На что я оскорблено ответила: «Снежинок десять штук, зайчиков и того больше. Я хотела быть королевой. Снежной. Или Феей».

«Ерунда,– твердо парировала мама,– быть снежинкой – самое «фейное» дело. Нужно только знать секретные слова. Мы их выучим. У нас есть на этот случай волшебная книжка». Волшебные книжки – дореволюционные издания Бальмонта, Северянина и пр. кудесников Серебряного века – достались маме в наследство от мужа бабушкиной тетки Нади – кассира на железнодорожной станции, главного семейного «богатея» и интеллектуала, но главное – большого любителя и знатока поэзии, книгочея и собирателя книг. Его дореволюционных изданий нам перепало немного. К тому же, маме пришлось приспособиться к их орфографии, чтобы читать упоительные тексты как дОлжно. Но оно того стоило.

«Ты будешь самой интеллектуальной снежинкой, – сказала мама, – это гораздо ценнее королевской короны на глупой голове». Слово «интеллектуальной» мне понравилось. Родители вообще, обучая нас чтению, любили знакомить с новой буквой небанальным (для детского уха) словом. Так «И» началась с «интеллекта», « Э» – с «Эйфелевой башни», «Т» – с «турбулентности», «Х» – с «хаоса». Эксперимент папа-мама ставили рискованный (прежде всего для себя) – им же нужно было объяснить малышу значение слова. Но во многом их опыт, смею надеяться, удался.

Так вот волшебными словами, которыми я в числе прочих детсадовцев (что пели, плясали, кувыркались и читали стихи) помогла Деду Морозу «зажечь» капризничающую ёлочку стали строки бальмонтовской «Снежинки»:

Светло-пушистая,

Снежинка белая,

Какая чистая,

Какая смелая! Дорогой бурною

Легко проносится,

Не в высь лазурную,

На землю просится. Лазурь чудесную

Она покинула,

Себя в безвестную

Страну низринула. В лучах блистающих

Скользит, умелая,

Средь хлопьев тающих

Сохранно-белая. Под ветром веющим

Дрожит, взметается,

На нем, лелеющем,

Светло качается. Его качелями

Она утешена,

С его метелями

Крутится бешено. Но вот кончается

Дорога дальняя,

Земли касается,

Звезда кристальная. Лежит пушистая,

Снежинка смелая.

Какая чистая,

Какая белая!

Триумф же (мой, но, в основном, поэта, конечно) заключался в том, что когда утренник завершился, ко мне подтянулись и Дедуля со Снегуркой, и детсадовский музработник: «Детка, чье это стихотворение? Прочитай еще раз, мы запишем…» Купить Бальмонта в начале 70-х годов прошлого века даже в столице было непросто. Так что я на «бис», медленно еще пару раз продекламировала: «Светло – пушиииистая…»

Но главный успех того вечера: самый умный мальчик нашей группы – яйцеголовый Андрюша, знавший не только, когда родился, но и когда умер дедушка Ленин Владимир Ильич, обратил на меня внимание, поделившись сакральными знаниями о том, как звали бабушку Ленин…

С тех пор всякий раз в Рождество я вспоминаю Бальмонта (как узнала уже много позднее, это воспоминание вполне уместно: в канун Рождества страшного 1942-го поэта не стало – он умер в оккупированной гитлеровцами Франции). И довольно часто дружественным девочкам дарю на этот праздник «Фейные сказки» Константина Дмитриевича (написанные больше века назад для его четырехлетней дочки Нины). Потому что о феях, и я в этом уверена, нашим девочкам (да и мальчикам) нужно узнавать не из зарубежной анимации и фильмов, а от Бальмонта – первого, к слову, русского рассказчика об этих метафических мини-очаровательницах:

«Фея», – шепнули сирени,

«Фея» – призыв был стрижа,

«Фея», – шепнули сквозь тени

Ландыши, очи смежа́.

«Фея», – сквозя изумрудно,

Травки промолвила нить.

Фея вздохнула: «Как трудно!

Всех-то должна я любить».

А июне или в конце мая – как получится, я обязательно покупаю кипельно белые ароматные ландыши. В честь душистой, как июньская полянка после дождя, поэзии Бальмонта, в канун Дня рождения поэта. Ну, и в честь его прелестного креатива: когда в 1913-м по амнистии в честь 300-летия Дома Романовых, Бальмонту было позволено вернуться из эмиграции на Родину, на вокзале его встречала толпа поклонников. Полиция заблаговременно запретила поэту обращаться к «подданным» с речью. И в качестве приветствия и благодарности Бальмонт разбрасывал встречающим …ландыши.

«Ты здесь со мною так близко- близко»

В старших школьных классах, я, конечно, делилась с подружками дивными строчками, которые нам должны были написать, да так и не сочинили «кавалеры»:

Ты здесь, со мною, так близко-близко.

Я полон счастья. В душе гроза.

Ты цепенеешь – как одалиска

Полузакрывши свои глаза.

Кого ты любишь? Чего ты хочешь?

Теперь томишься? Иль с давних пор?

О чем поешь ты, о чем пророчишь,

О, затененный, но яркий взор?

Мое блаженство, побудь со мною,

Я весь желанье, я весь гроза.

Я весь исполнен тобой одною.

Открой мне счастье! Закрой глаза

Глупо, конечно, но очень романтично в 17-то лет!

Потом конгениальным стал совсем другой Бальмонт:

Я ненавижу человечество,

Я от него бегу спеша.

Мое единое отечество –

Моя пустынная душа. С людьми скучаю до чрезмерности,

Одно и то же вижу в них.

Желаю случая, неверности,

Влюблен в движение и в стих. О, как люблю, люблю случайности,

Внезапно взятый поцелуй,

И весь восторг – до сладкой крайности,

И стих, в котором пенье струй.

Менялась я, но КБ так и продолжал оставаться одним из близких и любимых авторов:

На всем своя – для взора – позолота.

Но мерзок сердцу облик идиота,

И глупости я не могу понять.

На другом этапе восторг и упоение сменились чисто профессиональным интересом. Например, я считала, что Бальмонт испытывал некий пиетет перед древними классиками, и конкретно перед греческим гекзаметром, оттого-то все его анапестические длинноты напоминают гомеровские эпосы…

Увлечением стали и переводческие опыты поэта, тем более что его усилиями поколения любителей литературы знакомились с иноязычными авторами. Бальмонт был замечательным тружеником – переводил и поэзию, и труды по филологии. Поэзия Уайльда, равно как и критика его творчества появились у нас, к слову, тоже благодаря Бальмонту, его литературному космополитизму. Наряду с русскоязычными литераторами – Пушкиным, Лермонтовым (его «Горные вершины» он называл любимым стихотворением), Тютчевым и Фетом (им он приписывал рождение русского литературного мистицизма), Гоголем и Тургеневым, Достоевским и некоторое время – Львом Толстым, Бальмонт считал своими учителями, предвестниками многих европейских авторов – Кальдерона, Блейка, По.

Клеймо поэта

Помню, мне было ужасно обидно, когда я прочитала, что Блок называл КБ « нахальным декадентским писарем». Бунин презирал его ломанье и «упоенье собой», а Горький полагал, что дальше «Будем, как солнце» поэт не пошел. Так же высокомерно характеризуют творчество поэта и многие современные коллеги. Поэтому бальзамом на мою влюбленную в бальмонтовскую поэзию душу стало «Слово о Бальмонте» Цветаевой. Читая ее красивое и энергичное эссе, думала: когда Марина Ивановна писала с теплотой и восхищением этот текст, посвященный полувековому юбилею литературной деятельности КБ, она, вероятно, хотела не то, чтобы ободрить – боялась не угодить кумиру своей юности:

«Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы, не задумываясь, сказала:

– Поэт.

Не улыбайтесь, господа, этого бы я не сказала ни о Есенине, ни о Мандельштаме, ни о Маяковском, ни о Гумилеве, ни даже о Блоке, ибо у всех названных было еще что-то, кроме поэта в них. Большее или меньшее, лучшее или худшее, но – еще что-то. Даже у Ахматовой была – отдельно от стихов – молитва.

У Бальмонта, кроме поэта в нем, нет ничего.

На Бальмонте – в каждом его жесте, шаге, слове – клеймо – печать – звезда – поэта…

Я часто слышала о Бальмонте, что он – высокопарен.

Да, в хорошем, корневом, смысле – да.

Высоко парит и снижаться не желает. Не желает или не может? Я бы сказала, что земля под ногами Бальмонта всегда приподнята, т.е.: что ходит он уже по первому низкому небу земли…

Бальмонт мне всегда отдавал последнее. Не мне – всем. Последнюю трубку, последнюю корку, последнюю щепку. Последнюю спичку.

И не из сердобольности, а все из того же великодушия. От природной – царственности.

Бог не может не дать. Царь не может не дать. Поэт не может не дать…

Девятнадцать лет прошло с нашей первой встречи…За девятнадцать лет общения я к Бальмонту не привыкла. Священный трепет – за девятнадцать лет присутствия – уцелел. В присутствии Бальмонта я всегда в присутствии высшего. В присутствии Бальмонта я и ем по-другому, другое – ем. Хлеб с Бальмонтом именно хлеб насущный, и московская ли картошка, кламарская ли картошка, это не картошка, а – трапеза. Все же, что не картошка – пир.

Посадка головы? Ему ее Господь Бог так посадил. Не может быть смиренной посадки у человека, двадцати лет от роду сказавшего:

Я вижу, я помню, я тайно дрожу,

Я знаю, откуда приходит гроза.

И если другому в глаза я гляжу –

Он вдруг – закрывает глаза.

Отсюда и бальмонтовский взгляд: самое бесстрашное, что я в жизни видела. Верный: от взгляда – стих. И еще, друзья, как сказал бы устами персидского поэта подсолнечник: – Высокая посадка головы у того, кто часто глядит на солнце…

Бальмонтом написано: 35 книг стихов, т. е. 8750 печатных страниц стихов.

20 книг прозы, т. е. 5000 страниц, – напечатано, а сколько еще в чемоданах!

Бальмонтом, со вступительными очерками и примечаниями, переведено больше 10000 печатных страниц. Но это лишь – напечатанное. Чемоданы Бальмонта (старые, славные, многострадальные и многославные чемоданы его) – ломятся от рукописей. И все эти рукописи проработаны до последней точки.

Тут не пятьдесят лет, как мы нынче празднуем, тут сто лет литературного труда.

Бальмонт, по его собственному, при мне, высказыванию, с 19 лет – «когда другие гуляли и влюблялись» – сидел над словарями. Он эти словари – счетом не менее пятнадцати – осилил, и с ними души пятнадцати народов в сокровищницу русской речи – включил.

Если эмиграция считает себя представителем старого мира и прежней Великой России – то Бальмонт одно из лучших, что напоследок дал этот старый мир. Последний наследник …»

Единственное, что никогда особенно меня не интересовало, – это подробная биография поэта. Все эти женитьбы, дети, какие-то гадкие рассказы современников (за исключением впечатлений и анализа его поэзии или исследовательских, переводческих трудов) замутняли, снижали, я бы даже сказала – унижали восприятие божественной гармонии Бальмонта.

Впрочем, попадались и милые воспоминания о КБ. Помню, ужасно смеялась над рассказом Тэффи, как к маленькой дочке КБ и его последней супруги позвали врача, потому что малышка залезла под стол нагишом и ни за что не хотела вылезать. Доктор «успокоил» встревоженных родителей, мол, это ведь ВАША девочка, чему ж вы удивляетесь?! Или ремарке Ахматовой, как однажды на литературном приеме, где Бальмонт оказался сидящим рядом с Анной Андреевной, он, «заложив ножку за ножку, когда танцевали, сказал: « Зачем мне, такому нежному на это смотреть?»

Не буду спорить с Чуковским, утверждавшим, что точное знание всех нюансов биографии художника – залог полного понимания его искусства. Видимо, не всегда эта аксиома работает. Либо слишком высок был интерес к частной жизни оригинала Бальмонта, оттого и породил просто неприличное количество липких сплетен. Так что желающим узнать подробности всех трех женитьб поэта, противоречивые версии происхождения его фамилии (Бальмонта от Баламут, и наоборот) и версии ударений этой фамилии, нюансы отношений КБ с возлюбленными, историю его неврастении или попытки юношеского самоубийства не доставит проблем найти соответствующие источники. С Бальмонтом все по Пушкину: «Толпа… в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе».

«Прикольнее» же и тактичнее всего, на мой взгляд, для «близкого» знакомства с поэтом прочитать «роман в стихах» Бальмонта и Мирры Лохвицкой, а также его автобиографический роман «Под новым серпом» и мемуары. Произведения эти достаточно подробны и откровенны, к тому же изобилуют фирменным эксцентричным юмором КБ, что делает чтение легким, чистеньким, занятным до забвения. Есть там и про истерию: дескать, это клиницисты бьют тревогу, а для художников – состояние самое «продуктивное».

Особенно, я думаю, полезно это чтение (кроме любителей и историков культуры, а также практикующих филологов и начинающих поэтов) родителям, учителям, всевозможным психиатрам и психологам, а так же, как ни странно, политологам. Свою последнюю гимназию поэт «припечатал» следующим образом: «Гимназию проклинаю всеми силами. Она надолго изуродовала мою нервную систему », а первую именовал не иначе, как «гнездом декадентства и капиталистов, чьи фабрики портили воздух и воду в реке». Впечатляет и новелла о том, как маленький Костя, написав первые два стихотворения «одно о лете, другое – о зиме », на шесть лет перестал сочинять – после маминой критики его литературных опытов.

Даже в последние «сумеречные» годы его эмиграции не обошлось без проблеска бальмонтовского отношения ко всему. Например, попав в аварию, он больше сокрушался не о «членовредительстве», а об ущербе, нанесенном гардеробу: ««Русскому эмигранту в самом деле приходится размышлять, что ему выгоднее потерять – штаны или ноги, на которые они надеты…»

Если хорошо лишь мне и немногим, это безобразно

Но более всего меня поразила (потому я и упомянула про политологов) бальмонтовская почти религиозная мотивация раннего выбора революционной деятельности: в 7-м классе Шуйской гимназии КБ стал членом нелегального кружка – вместе с соучениками печатал и распространял в городе прокламации партийного исполкома «Народной воли»: «…Я был счастлив, и мне хотелось, чтобы всем было так же хорошо. Мне казалось, что, если хорошо лишь мне и немногим, это безобразно».

Многие исследователи говорят о неглубокой революционности Бальмонта. Дескать, опасаясь ареста, он в 1906 году (как раз после ставшего бестселлером «Нашего царя», текст коего приведен в начале материала) уехал, фактически бежал из России.

Мне это мнение кажется конъюнктурным, дошедшим до нас из советских, так сказать, идеологических глубин. Сам поэт до конца жизни считал себя революционером, мечтающим «о воплощении человеческого счастья на земле», а про юность писал, что до того, как стал поэтом, готовился в революционные пропагандисты и всерьез собирался «уйти в народ».

Лично я рада, что это намерение КБ не воплотил. Но вообще-то его революционную деятельность как-то неловко называть поверхностной. Тут ведь нужно определиться в терминах: какую революционность и кто полагает глубокой. С 1884-го года, когда Бальмонта исключили из гимназии за народовольчество, начинается довольно длительный период противостояния поэта «безобразному».

В 1887 году студента юрфака Московского университета Константина Бальмонта исключили из вуза за участие в беспорядках (юноши выступили против введение нового – реакционного по мнению профессуры и студентов – университетского устава), арестовали, засунули на трое суток в Бутырку, а затем без суда сослали в Шую. Кстати, этим исключением, а также неполучением «казенного» университетского образования, поэт повторил судьбу своего кумира – Лермонтова (тот, правда, был исключен с другого – нравственно-политического факультета МУ).

А в 1901-м Бальмонт стал «подлинным героем в Петербурге», приняв участие в мартовской студенческой демонстрации на площади у Казанского собора, требовавшей отменить указ о призыве на царскую службу неблагонадежных студентов. Демонстрацию разогнали полиция и казаки, среди участников были жертвы. По этому поводу на ближайшем литературном вечере – не где-нибудь, а в здании Городской Думы – поэт прочитал свое «зашифрованное» стихотворение «Маленький султан», ставшее поэтическим бестселлером, нет, – бомбой культурного Петербурга:

То было в Турции, где совесть – вещь пустая,

Там царствуют кулак, нагайка, ятаган,

Два-три нуля, четыре негодяя

И глупый маленький султан.

Во имя вольности, и веры, и науки

Там как-то собрались ревнители идей,

Но сильных грубостью размашистых плетей

На них нахлынули толпы башибузуков.

Они рассеялись... И вот их больше нет;

Но тайно собрались изгнанники с поэтом.

«Как выйти, – говорят, – из этих темных бед, –

Ответствуй нам, певец, не поскупись советом!»

И он собравшимся, подумав, так сказал:

«Кто может говорить, пусть дух в нем словом дышит,

И если кто не глух, пускай то слово слышит,

А если нет – кинжал».

Революционный пафос есть и у этого стихотворения поэта – предвоенного, написанного по возвращении на родину в 1913-м году. Актуального, согласитесь, и поныне:

Мне кажется, что я не покидал России,

И что не может быть в России перемен.

И голуби в ней есть. И мудрые есть змии.

И множество волков. И ряд тюремных стен.

Грязь «Ревизора» в ней. Весь гоголевский ужас.

И Глеб Успенский жив. И всюду жив Щедрин.

Порой сверкнёт пожар, внезапно обнаружась,

И снова пал к земле земли убогий сын.

Там за окном стоят. Подайте. Погорели.

У вас нежданный гость. То – голубой мундир.

Учтивый человек. Любезный в самом деле.

Из ваших дневников себе устроил пир.

И на сто вёрст идут неправда, тяжба, споры,

На тысячу – пошла обида и беда.

Жужжат напрасные, как мухи, разговоры.

И кровь течёт не в счет. И слёзы – как вода.

«Я мечтою ловил уходящие тени…»

И все- таки, и все- таки. Не Россия, не революция, не любовь, не болезнь и не эмиграция определяют Бальмонта. Этот солнечный (Константин Дмитриевич и наяву был рыженьким) поэтический бог обитал не в России, и даже не во Вселенной. Он принадлежал только царству слов. Цветаева, кажется, заметила, что он говорил на русском, будто на иностранном – своем бальмонтовском языке. И упоительные его поэтические па творили в человеческом мире не только романтические, но и вполне реальные чудеса.

Расскажу о двух, совершенных лишь одним стихотворением.

Мой дядя Владик – муж и отец двух сыновей (в описываемую пору – школьного и дошкольного возраста) – был заядлым, запойным аквариумистом. В трехкомнатной квартире, где кроме означенных домочадцев и дядиной жены жили еще его родители – мои дедушка с бабушкой, одна комната полностью «ушла» под его хобби. В этом узком «пенале» тремя ярусами стояли прямоугольные, круглые и квадратные аквариумы различной емкости. Со скаляриями, барбусами, гупёшками, петущками, сомиками и прочими красавцами и красавицами. Все окрестные дети, да и многие взрослые приходили полюбоваться Владиковыми владениями, что особенно хороши были по вечерам – подсвеченные они напоминали мини-копию подводных владений капитана Немо.

Но вот кто-то из злобных подруг надоумил мою тетю – милую, по большому счету женщину, начать истребление этой мужниной нелепой «слабости». Не выдержав ее длительного пиления: «Здоровый мужик, а все как Дуремар мормышей в луже сачком ловишь – рыбёшек своих кормить», «дети растут, места мало, а он целую комнату немым тварям отвёл», – Владик таки решился аквариумы продать – раздать. Местная детвора опечалилась, загрустили и домочадцы. Что делать? И тут мне (приехавшей на каникулы) пришла в голову счастливая мысль пересказать тетке Анне историю от Надежды Тэффи, как ее спасло стихотворение о золотой рыбке: « Это было в разгар революции. Я ехала ночью в вагоне, битком набитом полуживыми людьми. Они сидели друг на друге, стояли, качаясь как трупы, и лежали вповалку на полу. Они кричали и громко плакали во сне. Меня давил, наваливаясь мне на плечо, страшный старик, с открытым ртом и подкаченными белками глаз. Было душно и смрадно, и сердце мое колотилось и останавливалось. Я чувствовала, что задохнусь, что до утра не дотяну, и закрыла глаза. И вдруг запелось в душе стихотворение, милое, наивное, детское. Бальмонт!

И вот нет смрадного хрипящего вагона…»

«А ты, – грозно укорила я Анну, – хочешь лишить стольких милых людей простого удовольствия любоваться по вечерам в маленькой комнатке золотистыми барбюсами». «Ты стихотворение-то расскажи», – притихла тетка.

В замке был веселый бал,

Музыканты пели.

Ветерок в саду качал

Легкие качели.

В замке, в сладостном бреду,

Пела, пела скрипка.

А в саду была в пруду

Золотая рыбка.

И кружились под луной,

Точно вырезные,

Опьяненные весной,

Бабочки ночные.

Пруд качал в себе звезду,

Гнулись травы гибко,

И мелькала там в пруду

Золотая рыбка.

Хоть не видели ее

Музыканты бала,

Но от рыбки, от нее,

Музыка звучала.

Чуть настанет тишина,