В 1995 году - первая чеченская война. Я подполковник Антоний Маньшин, был командиром штурмовой группы, а соседняя, вторая штурмовая группа была названа именем героя России Артура, моего друга, который погиб в Грозненских боях, накрыв собой раненого солдата: солдат выжил, а он погиб от 25 пулевых ранений. В марте 1995 года штурмовая группа Артура из 30 бойцов на трех БРДМ-ах выполняла штабной рейд по блокированию групп боевиков во Введенском ущелье. Есть там такое место Ханчелак, что переводиться с чеченского - как мертвое ущелье, там нашу группу поджидала засада.

Засада - это верная смерть: головная и замыкающая машины подбиваются, и тебя методически расстреливают с высоток. Группа, попавшая в засаду, живет максимум 20-25 минут – потом остаётся братская могила. По радиостанции запросили помощь с воздуха вертолетов огневой поддержки, подняли мою штурмовую группу, мы прибыли на место через 15 минут. Управляемыми ракетами воздух-земля уничтожили огневые позиции на высотках, к нашему удивлению группа уцелела, только недосчитались Саши Воронцова. Он был снайпером и сидел на головной машине, на БРДМ-е и взрывной волной его сбросило в ущелье метров 40-50 глубиной. Стали его искать, не нашли. Уже стемнело. Нашли кровь на камнях, а его не было. Случилось худшее, он контуженный попал в плен к чеченцам. Мы по горячим следам создали поисково-спасательную группу, трое суток лазили по горам, даже в контролируемые боевиками населенные пункты ночью входили, но так Сашу и не нашли. Списали, как без вести пропавшего, потом представили к ордену мужества. И вы, представляете, проходит 5 лет. Начало 2000 года, штурм Шатоя, в Артурском ущелье в Шатойском районе есть населенный пункт Итум-Кале, при блокировке его нам мирные жители сообщили, что у них в зиндане (в яме) сидит наш спецназовец уже 5 лет.

Надо сказать, что 1 день в плену у чеченских бандитов - это ад. А тут - 5 лет. Мы бегом туда, уже смеркалось. Фарами от БМП осветили местность. Видим яму 3 на 3 и 7 метров глубиной. Лесенку спустили, поднимаем, а там живые мощи. Человек шатается, падает на колени и я по глазам узнал Сашу Воронцова, 5 лет его не видел и узнал. Он весь в бороде, камуфляж на нем разложился, он в мешковине был, прогрыз дырку для рук, и так в ней грелся. В этой яме он испражнялся и там жил, спал, его вытаскивали раз в два-три дня на работу, он огневые позиции чеченцам оборудовал. На нем вживую чеченцы тренировались, испытывали - приемы рукопашного боя, то есть ножом тебя - в сердце бьют, а ты должен удар отбить. У нас в спецназе подготовка у ребят хорошая, но он изможденный, никаких сил у него не было, он, конечно промахивался - все руки у него были изрезаны. Он перед нами на колени падает, и говорить не может, плачет и смеется. Потом говорит: “Ребята, я вас 5 лет ждал, родненькие мои.” Мы его в охапку, баньку ему истопили, одели его. И вот он нам рассказал, что с ним было за эти 5 лет.

Вот мы сидели неделю с ним, соберемся за трапезой, обеспечение хорошее было, а он кусочек хлеба мусолит часами и ест тихонечко. У него все вкусовые качества за 5 лет атрофировались. Рассказал, что его 2 года вообще - не кормили.

Спрашиваю: ”Как ты жил-то?” А он: “Представляешь, командир, Крестик целовал, крестился, молился, - брал глину, скатывал в катышки, крестил её и ел. Зимой снег ел”. “Ну и как?” – спрашиваю. А он говорит: ”Ты знаешь, эти катышки глиняные были для меня вкуснее, чем домашний пирог. Благословенные катышки снега были - слаще меда”.

Его 5 раз - расстреливали на Пасху. Чтобы он не убежал, ему - перерезали сухожилия на ногах, он стоять - не мог. Вот ставят его к скалам, он на коленях стоит, а в 15-20 метров от него, несколько человек с автоматами, которые должны его расстрелять.

Говорят: “Молись своему Богу, если Бог есть, то пусть Он тебя спасет” . А он так молился, у меня всегда в ушах его молитва, как простая русская душа: “Господи Иисусе, мой Сладчайший, Христе мой Предивный, если Тебе сегодня будет угодно, я ещё поживу немножко” . Глаза закрывает и крестится. Они спусковой крючок снимают - осечка. И так дважды - выстрела не происходит . Передвигают затворную раму - нет выстрела. Меняют спарки магазинов, выстрела - опять не происходит, автоматы меняют, выстрела все равно нет!

Подходят и говорят: “Крест сними” . Расстрелять его – не могут, потому что Крест висит на нем. А он говорит: “Не я этот Крест надел, а священник в таинстве Крещения. Я снимать - не буду” . У них руки тянуться - Крест сорвать, а в полуметре от его тела их скрючивает Благодать Святого Духа и они скорченные - падают на землю. Избивают его прикладами автоматов и бросают его в яму. Вот так два раза пули - не вылетали из канала ствола, а остальные вылетали и всё - мимо него летели. Почти в упор не могли расстрелять , его только камешками посекает от рикошета и всё.

И так оно бывает в жизни. Последний мой командир, герой России Шадрин говорил: “Жизнь странная, прекрасная и удивительная штука” .

В Сашу влюбилась девушка чеченка, она его на много моложе, ей было 16 лет, то тайна души. Она на третий год в яму по ночам носила ему козье молоко, на веревочки ему спускала, и так она его выходила. Её ночью родители ловили на месте происшествия, пороли до смерти, запирали в чулан. Звали её Ассель. Я был в том чулане, там жутко холодно, даже летом, там крошечное окошко и дверь с амбарным замком. Связывали её. Она умудрялась за ночь разгрызать веревки, разбирала окошко, вылезала, доила козочку и носила ему молоко.

Он Ассель забрал с собой. Она крестилась с именем Анна, они повенчались, у них родилось двое деточек, Кирилл и Машенька. Семья прекрасная. Вот встретились мы с ним в Псково-Печерском монастыре. Обнялись, оба плачем. Он мне всё рассказывает. Я его к старцу Адриану повел, а там народ не пускает. Говорю им: “Братья и сестры, мой солдат, он в Чечне в яме 5 лет просидел. Пустите Христа ради” . Они все на колени встали, говорят: “Иди, сынок” . Прошло минут 40. Выходит с улыбкой Саша от старца Адриана и говорит: “Ничего не помню, как будто - с Солнышком беседовал!” . А в ладони у него ключи от дома. Батюшка им дом подарил, который от одной старой монахини монастырю отошел.

А самое главное, мне Саша при расставании сказал, когда я его спросил, как же он всё это пережил: “Я два года пока сидел в яме плакал так, что вся глина подо мной мокрая от слез была. Я смотрел на звездное чеченское небо в воронку зиндана и искал - моего Спасителя. Я рыдал как младенец, искал - моего Бога” . “А дальше?”- Спросил я. “А дальше - я купаюсь в Его объятиях” , - ответил Саша.

5 (100%) 1 vote

Немцы в советском плену: «Забудь, что ты немец». Вот как выживали «фрицы»

Говорить о судьбе пленных немцев в СССР было не принято. Все знали, что они участвовали в восстановлении разрушенных городов, работали на селе и других отраслях народного хозяйства.

Но на этом информация заканчивалась. Хотя их участь была не такой ужасной, как у советских военнопленных в Германии, тем не менее, многие из них так никогда и не вернулись к своим родным и близким.

Для начала немного цифр. Как утверждают советские источники, в СССР было почти 2.5 миллиона немецких военнопленных. Германия приводит другую цифру – 3,5, то есть на миллион человек больше. Разночтения объясняются плохо организованной системой учета, а также тем, что некоторые пленные немцы по тем или иным причинам пытались скрыть свою национальность.

Делами пленных военнослужащих германской и союзных ей армий занималось особое подразделение НКВД – Управление по делам военнопленных и интернированных (УПВИ). В 1946 году на территории СССР и стран Восточной Европы действовало 260 лагерей УПВИ. В случае если была доказана причастность военнослужащего к военным преступлениям, его ждала или смерть, или отправка в ГУЛАГ.

Ад после Сталинграда

Огромное количество военнослужащих Вермахта – около 100 тысяч человек – были пленены после окончания Сталинградской битвы в феврале 1943 года. Большинство из них находились в ужасающем состоянии: дистрофия, тиф, обморожения второй и третьей степени, гангрены.

Чтобы спасти военнопленных, нужно было доставить их в ближайший лагерь, который находился в Бекетовке – это пять часов ходьбы. Переход немцев из разрушенного Сталинграда в Бекетовку выжившие впоследствии назвали «маршем дистрофиков» или «маршем смерти». Многие умерли от подхваченных болезней, кто-то скончался от голода и холода. Советские солдаты не могли предоставить пленным немцам свою одежду, запасных комплектов не было.

Забудь, что ты немец

Вагоны, в которых немцев перевозили в лагеря для военнопленных, зачастую не имели печек, постоянно не хватало и провианта. И это в морозы, достигавшие в последний зимний и первый весенний месяцы отметки в минус 15, 20, а то и ниже градусов. Согревались немцы чем могли, кутались в лохмотья и жались поближе друг к дружке.

В лагерях УПВИ царила суровая атмосфера, вряд ли чем-то уступавшая лагерям ГУЛАГа. Это была настоящая борьба за выживание. Пока советская армия крушила гитлеровцев и их союзников, все ресурсы страны направлялись на фронт. Недоедало гражданское население. И уж тем более не хватало провианта для военнопленных. Дни, когда им выдавали 300 граммов хлеба и пустую похлебку считался хорошим. А порой кормить пленных было и вовсе нечем. В таких условиях немцы выживали как могли: по некоторым сведениям, в 1943-1944 годах в мордовских лагерях были отмечены случаи каннибализма.

Для того, чтобы хоть как-то облегчить свое положение, бывшие солдаты Вермахата пытались всячески скрыть свое германское происхождение, «записывая» себя в австрийцев, венгров или румын. При этом пленные среди союзников не упускали возможности поиздеваться над немцами, отмечались случаи их коллективного избиения. Возможно, таким образом они мстили им за некие обиды на фронте.

Особенно преуспели в унижении бывших союзников румыны: их поведение в отношении пленных из Вермахта нельзя назвать иначе как «продовольственный терроризм». Дело в том, что к союзникам Германии в лагерях относились несколько лучше, поэтому «румынской мафии» вскоре удалось обосноваться на кухнях. После этого они принялись безжалостно сокращать немецкие пайки в пользу соотечественников. Нередко нападали и на немцев – разносчиков пищи, отчего их пришлось обеспечивать охраной.

Борьба за выживание

Медицинское обслуживание в лагерях было крайне низким из-за банальной нехватки квалифицированных специалистов, которые были нужны на фронте. Нечеловеческими порой были и бытовые условия. Зачастую пленных размещали в недостроенных помещениях, где могла отсутствовать даже часть крыши. Постоянный холод, скученность и грязь были обычными спутниками бывших солдат гитлеровскойармии. Уровень смертности в таких нечеловеческих условиях порой достигал 70%.

Как писал в своих мемуарах немецкий солдат Генрих Эйхенберг, превыше всего стояла проблема голода, а за тарелку супа «продавали душу и тело». По всей видимости, имелись случаи гомосексуальных контактов среди военнопленных за еду. Голод, по словам Эйхенберга, превращал людей в зверей, лишенных всего человеческого.

В свою очередь, ас Люфтваффе Эрик Хартманн, сбивший 352 вражеских самолета, вспоминал, что в Грязовецком лагере военнопленные жили в бараках по 400 человек. Условия были ужасающими: узкие дощатые лежанки, отсутствие умывальников, вместо которых дряхлые деревянные корыта. Клопы, писал он, кишели в бараках сотнями и тысячами.

После войны

Несколько улучшилось положение военнопленных после окончания Великой Отечественной. Они начали принимать активное участие в восстановлении разрушенных городов и сел, и даже получали за это небольшую зарплату. Ситуация с питанием хоть и улучшилась, но продолжала оставаться тяжелой. При этом в СССР в 1946 году разразился жуткий голод, унесший жизни около миллиона человек

Всего в период с 1941 по 1949 годы в СССР погибли более 580 тысяч военнопленных – 15 процентов от их общего числа. Конечно, условия существования бывших военнослужащих германской армии было крайне тяжелыми, но все-таки они не шли ни в какое сравнение с тем, что пришлось пережить советским гражданам в немецких лагерях смерти. Согласно статистике, за колючей проволокой погибли 58 процентов пленных из СССР.

И вновь пришла весна, с нею месяц май и самый главный праздник – День Победы, и, как всегда, в алматинском парке 28-ми панфиловцев море цветов и ветераны – красивые, нарядные, с множеством наград на груди, только вот ряды их с каждым годом, точнее, с каждым днем становятся все реже и реже …
На любой войне, а Великая Отечественная совсем не исключение, было много героических подвигов простых солдат. Путь к победе оказался совсем не прост: были потери, неудачи и поражения. Как на всякой войне, есть победители и побежденные. Были и те, кому пришлось побывать в плену. О пропавших без вести и бывших военнопленных пишут мало: лишь изредка появляются статьи в газетах и журналах, нет упоминаний в мемуарах знаменитых маршалов. Плен и издевательства прошли многие сотни тысяч людей. Тех, кто прошел все эти унижения у врагов и затем у себя, в собственной стране, клеймо «изменник родины» лишило многих прав, даже право на праздник День Победы.
По различным причинам – утрата списков личного состава, ошибка в наименовании места службы и другим – многие бывшие военнопленные не были признаны участниками Великой Отечественной войны, хотя они принимали участие в боевых действиях в особо тяжелых условиях – в окружении противником.

О бывших военнопленных
О массовых репрессиях в Советском Союзе в отношении военнопленных, о судьбе военнопленных и депортированных граждан СССР достоверно можно узнать, обратившись к материалам Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий. Именно эти материалы легли в основу Указа президента России «О восстановлении законных прав российских граждан – бывших военнопленных и гражданских лиц, репатриированных в период Великой Отечественной войны и послевоенный период». Указ подписан 24 января 1995 года Б. Ельциным, опубликован в журнале «Новая и новейшая история». – 1996 - № 2.
Велико число казахов, пропавших без вести и бывших военнопленными, но аналогичного документа в Казахстане нет.
«Точные и достоверные данные о военнопленных в 1941-1945 годах отсутствуют. Германское командование в официальных данных указывает цифру в 5,27 млн. человек. По данным Генштаба Вооруженных сил Российской Федерации, потери пленных составили 4 млн. 59 тыс. человек. Кстати, эту же цифру, полученную по немецким документам, называет и специальная комиссия генерала Вуда (США).
Почти 2 млн. советских военнослужащих (49% от общего числа военнопленных за все годы войны) попали в плен летом 1941 года.
Поражения Красной Армии летом 1942 года привели к потере пленными еще 1 млн. 339 тыс. человек (33%).
В 1943 году эти потери пленными составили 487 тыс. человек (12%); в 1944 году – 203 тыс. человек (5%); в 1945 году – 40,6 тыс. человек (1%).
Кроме захваченных в плен, сотни тысяч советских военнослужащих остались на территории, временно оккупированной врагом. Часть этих людей – «окруженцев» – укрылись у местного населения, часть вошла в состав партизанских отрядов и разделила их судьбу.
Имеются многочисленные доказательства – от журналов боевых действий немецких частей и соединений и до показаний советских военнослужащих, допрошенных в разное время Особыми отделами НКВД и органами контрразведки НКО СССР «СМЕРШ», – о том, что большинство бойцов и командиров Красной Армии, несмотря на крайне сложную, порой безнадежную боевую обстановку, оказывали ожесточенное сопротивление германским войскам и попадали в плен, будучи ранеными, больными, лишенными продовольствия, боеприпасов, командиров».

В Казахстане с ноября 1941 года стали формироваться национальные кавалерийские дивизии. Судя по частым директивам из ЦК Компартии и Совнаркома Казахской ССР, были большие трудности. Сложно было не только мобилизовать нужное количество людей, было трудно собрать требуемое количество лошадей; оружия, провианта. Призывников надо было еще разместить, обучить военному делу; элементарно помыть, одеть и накормить. Фронт требовал все новые и новые силы, и стали забирать даже тех, кому едва стукнуло пятнадцать лет, парнишек 1927 года рождения.
Приказом Ставки Верховного Главного командования от 3 марта 1942 года для быстрого пополнения действующих и доукомплектования вновь формируемых кавалерийских дивизий 96-я кавалерийская дивизия была расформирована и пошла на пополнение 105-ой Джамбульской и 106-ой Акмолинской кавалерийских дивизий.
Приказом Средне-Азиатского военного округа от 21 марта 1942 года была расформирована уже и 106-я кавалерийская дивизия и согласно директиве САВО от 31 марта направлялась на пополнение Юго-Западного фронта. Туда была направлена и 105-я кавалерийская дивизия. Юго-Западный фронт – это бои под Харьковом.

Харьковское окружение: «котел» 1942 года
Более 170 тысяч погибших и пленных, 27 разгромленных дивизий и 15 танковых бригад, обрушение всего Юго-Западного фронта и прорыв немцев к Сталинграду и Кавказу – вот страшный итог Харьковской катастрофы 1942 года, одного из величайших поражений Красной Армии и последнего триумфа Вермахта.
«Харьковский «котел» стал самым неоправданным, самым обидным поражением Красной Армии за всю историю Великой Отечественной войны. Однако это была последняя битва на окружение, выигранная фашистами».
(ист. Быков К. В. Последний триумф Вермахта: Харьковский котел)
До сих пор еще не все архивные материалы доступны, а когда будет снят гриф «совершенно секретно» с последнего из них – неизвестно, а это значит, нет возможности располагать полной картиной боевых сражений и разобраться, почему хорошо подготовленное наступление советских войск завершилось чудовищным разгромом и огромными потерями. Но именно там погибли, пропали без вести и попали в плен тысячи казахов. Судьба многих неизвестна до сих пор.
В 1942 году харьковских операций было три: январская, мартовская и майская.
Первая наступательная харьковская операция – Барвенко-Лозовская – проводилась в январе 1942 года и потерпела фиаско. Хотя фронт фашистских войск и был прорван, но освободить Харьков не удалось. В результате этой операции советскими войсками был образован опасный (и для немцев, и для нас) Барвенковский плацдарм.
Вторая наступательная харьковская операция – «малоизвестная» – проводилась в марте 1942 года. 6-я и 38-я Армии Юго-Западного фронта должны были уничтожить чугуево-балаклеевскую группировку противника и взять Харьков. Задача не была выполнена. Выбить фашистов из Балаклеи не удалось. «Удавка» Балаклея – Славянск продолжала давить на горло советских войск.
12 мая 1942 года началась третья наступательная харьковская операция. Она завершилась разгромом Красной Армии. И именно в эту операцию попали казахские кавалеристы.

Сталин: в Красной Армии нет военнопленных. Есть только предатели и изменники Родины
Это знаменитое выражение Сталина помнят многие. Каким же было отношение Советского руководства к военнослужащим Красной Армии, оказавшимся в плену, определилось еще в 1940 году.
«После окончания советско-финской войны финская сторона передала советским военным властям 5,5 тыс. военнослужащих, попавших в плен. Все они были направлены в спецлагерь, созданный в пос. Южа Ивановской области. Лагерь, обнесенный колючей проволокой, охранялся конвойными войсками НКВД. Заключенные в нем были лишены права переписки, свидания с родными и близкими. Место пребывания держалось в строгом секрете. Проверка длилась почти год. Значительная часть была осуждена. Оставшиеся весной 1941 года были вывезены на Север. Дальнейшая их судьба неизвестна.
С самого начала Отечественной войны под подозрение попали все военнослужащие и гражданские лица, оказавшиеся даже на непродолжительное время за линией фронта.
В измене и предательстве Родины подозревались бойцы и командиры, которые, рискуя жизнью, в тяжелейших условиях пробивались с боями на соединение с Красной Армией.
Вышедшие из окружения военнослужащие и пересекшие линию фронта военнообязанные из числа гражданского населения после фильтрации направлялись в основном на пополнение тыловых частей, в частности, трудовых армий (общей численностью до 300 тыс. человек). Эти армии строили военно-промышленные объекты, в частности, Челябинский металлургический комбинат, Куйбышевский авиационный завод. По свидетельству командующего одной из таких армий, генерала армии А. А. Комаровского, режим содержания мало отличался от режима содержания заключенных исправительно-трудовых лагерей.
(ист. «Новая и новейшая история. – 1996 - № 2)

Постановление ГКО от 27 декабря 1941 года официально провозгласило новую линию в отношении бойцов и командиров, оказавшихся в плену или в окружении. Они именовались теперь как «бывшие военнослужащие Красной Армии» и ставились вне рядов Красной Армии со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Согласно «Временной инструкции о порядке содержания в специальных лагерях НКВД бывших военнослужащих Красной Армии, находившихся в плену и окружении противника» от 13 января 1942 года, подписанного Л. Берия – военнослужащие Красной Армии, побывавшие в плену или окружении, рассматривались как пленные солдаты вражеской армии.
Создавались новые спецлагеря, представляющие собой военные тюрьмы строгого режима, причем для заключенных, которые в подавляющем большинстве не совершали каких-либо преступлений.
Вновь обратимся к материалам Комиссии:
«Характер репрессий остается прежним. Свидетельств тысячи.
Полковник И. А. Ласкин в августе 1941 года, выходя их окружения под Уманью, был задержан вместе с двумя офицерами и опрошен немецким унтер-офицером. Через несколько часов им удалось бежать. Ласкин вместе со своими спутниками присоединился к одной из частей Красной Армии. Зная о работе особых отделов, они по дороге договорились скрыть факт задержания.
В 1943 году уже генерал-лейтенант И. А. Ласкин принимал в Сталинграде капитуляцию фельдмаршала Паулюса. Он был награжден многими советскими орденами, а также американским крестом «За боевые заслуги». Весной 1943 года Ласкин был арестован.
Основываясь на сокрытии им факта задержания немцами, его обвинили в измене Родине и шпионаже. Почти 9 лет длилось следствие по его делу. Перерывы между допросами составляли до нескольких лет. В 1952 году его приговорили к 15 годам исправительно-трудовых работ.
В феврале 1942 года батальонный комиссар С. В. Гершман (59-я армия Северо-Западного фронта), проезжая вместе с группой офицеров вблизи линии фронта, неожиданно столкнулся с отрядом немецких автоматчиков. После короткого боя 3-х человек, оставшихся в живых, немцы взяли в плен. Спустя 3 дня Гершману и его товарищам удалось бежать. Когда он вышел в район расположения советских войск, то был немедленно арестован и приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей».
(ист. «Новая и новейшая история. – 1996 - № 2)

Жалел Нургазин
Девятнадцатилетнего паренька Жалела Нургазина из Кокпектинского района Семипалатинской области призвали в Красную Армию в 1941 году. Сначала он попал в Атбасар, а затем в саму Акмолу, где его включили в состав 106-ой кавалерийской дивизии.
В мае 1942 года под Харьковом в одном из боев в лошадь, на которой был Жалель, попала пуля, на вылет ранившая его в ногу. Оказавшись под лошадью, потерял сознание, когда очнулся, вокруг были фашисты. Так он попал в плен. В плену находился в концлагерях Австрии и Германии до освобождения в 1944 году Красной Армией. Затем его направили на различные тяжелые работы. На предприятиях «Дальстроя» в Магаданской области пробыл до 1952 года. Освободила его смерть Сталина, и Жалель вернулся на родину в Семипалатинскую область. Женился на молодой девушке Разие Мадиевой. В их семье 8 детей: 5 дочерей – Галия, Куляш, Гульнар, Гульбаршин, Умыт – и 3 сына – Ерлан, Сержан, Биржан. К ним добавились 17 внуков и 8 правнуков. Правда, супруга Разия умерла в 1972 году при родах.
Старшая дочь Галия с семьей живет в Республике Татарстан, остальные дочери проживают в Карагандинской области. Старший сын Ерлан живет в г. Темиртау Карагандинской области, проработал 25 лет в Управлении внутренних дел г. Темиртау, в настоящее время вышел на заслуженный отдых (пенсию). Средний сын Сержан со своей семьей проживает в Астане и работает в Министерстве по чрезвычайным ситуациям Республики Казахстан в должности начальника управления Департамента предупреждения чрезвычайных ситуаций. Младший сын Биржан живет и работает в с. Кызылжар Бухаржирауского района Карагандинской области.
Дети Жалела Нургазина вспоминают: «Сколько знаем своего отца, он всю свою жизнь искал своего оправдания и только лишь после подписания Закона Российской Федерации от 18 октября 1991 года №1761-1 «О реабилитации жертв политических репрессий» был реабилитирован. На один из его многочисленных запросов в 2002 году пришло подтверждение – справка из Управления внутренних дел Магаданской области».
Каждый год 9 мая Жалель Нургазин плакал, сидя дома. Ему не довелось дожить до 60-летия Победы.
Многие бывшие военнопленные не стали испытывать судьбу, и в родной Казахстан не вернулись. Кто-то пустил корни в Турции. Есть немало тех, кто остался жить в европейских странах и даже в Америке.
Вечная им память! Осталась только самая малость – восстановить их добрые имена. Это нужно нам, их потомкам.

На войне случается разное. Можно погибнуть. Получить ранение. А еще можно оказаться в плену. Когда враг волен распоряжаться твоей жизнью. Конечно, существуют различные конвенции и правила обращения с пленными. Но что делать, если враг их не читал? Остается уповать на Бога и верить в свои силы. А еще стараться остаться человеком…

Для пограничников Железноводского пограничного отряда особого назначения день 23 августа 1995 года начинался как самый обычный. В тот день начальник штаба отряда подполковник Александр Новожилов, начальник мотоманевренной группы отряда подполковник Олег Зинков, начальник контрразведки майор Александр Дудин, врач ПМП, прикомандированный из Кингисеппского погранотряда, майор Виктор Качковский и водитель рядовой Сергей Савушкин отправились на рядовую рекогносцировку. Пограничный отряд прикрывал административную границу между Дагестаном и Чечней в районе высокогорного города Ботлих.
В августе 95-го чеченские боевики пытались прощупать границу на прочность, атаковав одну из погранзастав. Пограничники успешно отбили нападение, и с тех пор на границе царила напряженная тишина. Было необходимо постоянно пощупывать приграничье. Для этого в Чечню периодически ходили разведгруппы отряда, прояснявшие обстановку. С одной из таких разведгрупп — майора Новикова должна была встретиться группа Новожилова. Группа дошла до Ведено и теперь возвращалась в Дагестан.
Встреча состоялась в районе горного озера Казенойам. Это красивое горное озеро еще называется Голубым из-за невероятно насыщенного цвета воды. В советские времена здесь даже был дом отдыха. Теперь он стоял заброшенным.
Встретив разведчиков и получив информацию, Новожилов приказал возвращаться. Разведчики ушли пешим порядком в горы. Машина с офицерами проехала в сторону озера, где водитель хотел развернуться.
Никто не подозревал, что именно там, у площадки находился противник. Как позже оказалось, разведчики притащили с собой из Чечни хвост. Группа боевиков гналась за группой Новикова, но догнать не сумела. Боевики уже собирались возвращаться, когда услышали шум приближавшегося УАЗа. Они устроили засаду. Когда на дороге показалась машина, ей первым делом прострелили правое заднее колесо. На дорогу выскочили десять боевиков, а на
«уазик» обрушился плотный огонь. Противник явно стрелял так, чтобы захватить пограничников живыми, но все же майор Дудин был ранен в ногу, а водитель рядовой Савушкин в руку.
Пограничники выскочили из автомобиля и рассредоточились. При этом Зинков, сидевший в середине, был вынужден залечь прямо на дороге, у машины.
Виктор Качковский: — Мы были как на ладони. Огонь со стороны чеченцев был очень плотным — головы не поднять. Когда на секунду возникла пауза, я крикнул по-чеченски: «Не стреляйте, у нас раненые!» Чеченский я знаю с детства — жил в Грозном. Боевики прекратили огонь, предложили: «Выходите, поговорим». Зинков поднялся им навстречу. Они подошли и с ходу стали меня избивать. Подумали, что я чеченец, внешность подходящая. Били ногами, прикладами. Разбили лицо. Только потом, посмотрев документы и поняв, что я офицер, отстали.
Первым делом чеченцы спросили: «Сколько вас?» Новожилов ответил: четверо. Он видел, что раненый Дудин сумел заползти за скалу и надеялся, что тому удастся избежать плена. Но чеченцы нашли раненого и принялись избивать Новожилова — за обман.
Александр Новожилов: — Наверное, я должен был застрелиться, ведь никогда в истории погранвойск офицер такого ранга в плен не попадал… «Пограничники не сдаются» — все правильно… Но это была другая война.
Раненых боевики повели в Чечню, на свою базу — хорошо укрепленный опорный пункт с пещерами, укрытиями из камней, ДШК. Боевики были крепкие, хорошо экипированные. Все, как тогда говорили, смертиники-«газаватчики» — с черными повязками на головах. Как позже выяснилось, это было одно из подразделений отряда Шамиля Басаева, боевики которого к тому времени набрались немало опыта в Абхазии и Нагорном Карабахе. Возглавлял боевиков Ширвани Басаев.
Александр Новожилов: — Когда нас привели к Ширвани, он первым делом жестом показал, что отрежет нам головы. Но узнав, что в плену оказались старшие офицеры, распорядился переправить нас на другую базу. Туда нас везли несколько часов, до места добрались уже затемно…


Поиски пропавших были начаты практически сразу после их исчезновения. Спешно были сформированы разведывательно-поисковые группы, которые отправились в район Казенойама. Разумеется, чеченцы были готовы к такому развитию событий и организовали у озера засаду. В нее угодила одна из групп во главе с командиром разведвзвода отряда лейтенантом Вячеславом Сисенко. Завязался тяжелый бой, в ходе которого был уничтожен один из бронетранспортеров отряда и погибли несколько пограничников, в том числе лейтенант Сисенко. Боевики также понесли потери. После этого боя положение пленных осложнилось, поскольку родственники погибших чеченцев пожелали выместить на них свою звериную злобу. Пленных спешно перевели на следующую точку, где передали так называемому «особому отделу юго-восточного фронта».
Александр Новожилов: — Эти «особисты» завязали нам глаза и отвели куда-то в лес, где посадили в железные клетки, закрытые брезентом, в клетках нас продержали несколько дней, регулярно шли допросы… Вообще нас постоянно переводили с места на место. Всего мы сменили где-то шестнадцать точек.
Очередной такой точкой стал Старый Ачхой, где пленных передали полевому командиру Резвану. О своем местонахождении пленники узнали случайно. Их держали в подвале старой школы. Охрана иногда давала почитать потрепанные книги, на которых стоял штамп школы Старого Ачхоя.
Пленных постоянно допрашивали и били. На допросах чеченцы говорили пленным, что те никому не нужны, что русские расстреляют их как предателей. Ну и, конечно же, склоняли к переходу в ислам. Кормили в основном подобием клейстера из муки, разведенной в теплой воде. Иногда доктору (Качковскому) разрешали варить на всех кашу.
Виктор Качковский: — Почему-то мне, как врачу, чеченцы доверяли больше, чем остальным, иногда удавалось подслушать разговоры боевиков на чеченском. Оказалось, что нас постоянно искали. Пограничникам удалось даже выйти на Резвана и начать переговоры об обмене. Позже узнал, что офицеры Кавказского особого пограничного округа даже собрали деньги на выкуп. Но Резван оказался слишком жадным.
С каждым днем в подвал школы попадали все новые пленные. Кого здесь только не было: армейцы, вэвэшники, фээсбэшники, строители и энергетики из Волгодонска, Ставрополя и Саратова. Были даже два священника. Одного пленные не хотят вспоминать, поскольку в плену он быстро опустился, потеряв человеческий облик. Особенно ему не могли простить буханку хлеба. Ее священнику дал кто-то из чеченцев. Так он даже не поделился ни с кем… А вот другой священник — отец Сергий заслужил уважение как пленных, так и чеченцев. В миру его звали Сергей Борисович Жигулин. Он честно нес свой крест — как мог поддерживал пленников, кого-то крестил, кого-то отпевал…
В начале зимы федеральные силы подошли к Старому Ачхою. В ходе боев снаряды то и дело залетали в селение. И, как назло, часто рвались рядом со школой. После очередного такого разрыва здание было разрушено. К счастью, подвал, в котором в тот момент содержались пленники, выдержал. После этого случая боевики увели пленных к горе, возвышавшейся неподалеку от селения, и заставили вырыть норы. В этих норах пленники прожили еще месяц. Не было ни печек, ни костров — чеченцы заставляли соблюдать светомаскировку.



Виктор Качковский: — Я уходил на день и даже на сутки. Приносил подстреленных кабанов. Убежать я не мог по трем причинам. Во-первых, в лагере оставались голодные товарищи. Во-вторых, в случае моего побега их могли расстрелять. В-третьих, чеченцам был известен мой домашний адрес. Они подбрасывали в почтовый ящик записки от меня, адресованные жене. Одну такую записку даже опубликовали в середине 96-го в газете «Аргументы и факты».
Примерно 12 июня несколько строителей сумело сбежать из лагеря. На следующий день лагерь подвергся наиболее мощному артобстрелу. Деревья ломало, как спички, в воздухе летали осколки толщиной в палец. От страха многих трясло мелкой дрожью. После этого чеченцы увели пленных в сторону грузинской границы. Однако там покоя не давала федеральная авиация, днем и ночью патрулировавшая окрестности. Тогда начальник концлагеря повел пленных в сторону Ингушетии, где оказалось гораздо спокойнее.
Новый лагерь был основан на самой границе Чечни и Ингушетии, в глубоком ущелье, куда не мог залететь вертолет. На тот момент пленных оставалось чуть больше тридцати человек. Их снова заставили строить блиндажи. Сибиряк Зинков сумел соорудить на берегу ручья самую настоящую баню. Впервые за долгое время пленным удалось нормально помыться и постираться. В бане Олег сумел даже обустроить парилку.
Отношения со стороны охраны здесь было приемлемое. Над пленными больше не измывались, никого не били. Но бежать из лагеря было невозможно — выход из ущелья был только один. Дни тянулись один за другим. Незаметно наступил сентябрь 1996 года. Позорным хасавюртовским миром закончилась первая чеченская. А пленные все сидели в одном из ущелий, без надежды на освобождение.
Спасение пришло в виде человека в форме полковника-армейца. Он появился в лагере в начале сентября. Один и без оружия.
Виктор Качковский: — Мы поначалу решили, что это еще один пленный. Звали его полковник Вячеслав Николаевич Пилипенко. Надо отдать должное этому человеку — настоящему офицеру! С Пилипенко к лагерю прибыли двое посредников из ОБСЕ, но они побоялись идти в ущелье. А он — пришел. Обнял каждого из нас и сказал: «Теперь все будет хорошо. Вам ребята недолго ждать осталось».
В тот же день Пилипенко без всяких условий забрал первого пленного — Евгения Сидорченко. Накануне он сильно обжег ноги, уронив керосиновую лампу. Пилипенко отвез его в госпиталь, а потом еще неделю каждый день приезжал в госпиталь, привозил пленным сухпайки.
Оказалось, что всю эту неделю велись переговоры об освобождении. После долгих торгов чеченцы передали федеральным силам двадцать пять пленных, в том числе и захваченных пограничников.
Александр Новожилов: — Нам завязали глаза, отвезли в пригород Грозного, в Заводской район. Поселили в вагончиках энергетиков, тех самых, что были с нами в плену. По дороге нас встретили журналисты с НТВ. Взяли интервью, а на следующий день приехали без камер, привезли продукты. Отличные все-таки ребята. Это было пятнадцатого сентября… В этих вагончиках мы постарались привезти себя в человеческий вид. Побрились-постриглись, даже где-то одеколон нашли. Один высокопоставленный чеченец к нам в вагончик зашел и языком прищелкнул — сразу видно, господа-офицеры.
Их обменяли 22 сентября. После пресс-конференции для иностранных журналистов пленных отвезли в Ханкалу, где еще находились федеральные войска. За пограничниками командование прислало сразу три вертолета. Их сначала перевезли во Владикавказ, затем в Москву. По дороге во всех пограничных частях освобожденных встречали как героев. А ведь они и были героями. Пройти через самые страшные испытания и остаться человеком — это ли не истинный героизм?!

Андрей МУСАЛОВ
Фото из архива редакции

- Как Вы оказались в плену?

Это произошло 28 января 1996 года. Мы возвращались из Урус-Мартан после встречи с одним полевым командиром. Мы с отцом Анатолием, настоятелем храма в Грозном, беседовали с этим командиром, желая добиться подвижек в вопросе обмена военнопленными и незаконно захваченными людьми. Как раз в это время были похищены рабочие из Волгодонска, которые осуществляли ремонт грозненской ТЭЦ, ставропольские рабочие, саратовские, ремонтировавшие объекты на территории Чечни. Поэтому мы ездили в Урус-Мартан. В плену мы оказались в результате захвата на дороге, ведущей к Грозному…

- И как долго Вы находились в заложниках?

Я провел в плену 160 дней, почти что 6 месяцев. И естественно, целую гамму чувств, колоссальный диапазон переживаний я испытал. Это очень сложно передать в двух словах.

- Вы были в равных условиях с жителями?

Нет, конечно. Даже по сравнению с охраной и с теми чеченцами, которых они захватили, своих земляков из оппозиции: завгаевцев, кантемировцев, условия нашего содержания были совершенно другими. Для яркости представления: в первый месяц до середины марта нам давали вечером чашку кукурузы - старой, вареной, без соли, без жира, без ничего - раз в день на здорового человека, от которого еще порой требовали какой-то работы: пилить деревья, таскать воду несколько километров.

- Что представляла собой тюрьма?

Сначала это был подвал старой школы. Потом - землянка, бревенчатая и полная вшей огромных размеров, неимоверного количества вшей. Это было страшнее, мне кажется, всяких испытаний. У меня часто возникали аналогии с библейскими какими-то моментами. Очень часто я ловил себя на мысли о том, что мы находимся в предбаннике какого-то ада. Потому что степень физических и духовных страданий была просто запредельной, нереальной, казалась не под силу человеку.

- Что же Вам помогало?

Мне, конечно, помогала моя вера и моя убежденность в том, что все происходит по воле и промыслу Божию. Было очень трагично наблюдать страшные последствия атеистического периода жизни нашего государства, когда люди за 40, а то и за 50, воспитанные при той власти, в той школе, в тех вузах, лишенные напрочь какого-либо духовного, духоносного начала, привыкшие жить в ритме производственного цикла, социалистического соревнования и тому подобных чисто материальных воззрений, оказались перед лицом тяжелейшего испытания, в первую очередь духовного. Люди столкнулись с совершенно необычными трудностями жизни: это физические страдания, унижения, голод (представьте себе, люди худо-бедно зарабатывавшие, евшие каждый день хлеб, мясо, были вдруг напрочь лишены элементарных продуктов питания). Случались дни, когда мы ели траву, сдирали кору с деревьев - и это по три, по четыре дня! То есть мы реально убедились, что значит опухнуть от голода, когда раздавались в неимоверную толщину ноги, опухали лица, заплывали глаза. Перед нами расстреливали людей, два или три раза мы находились под бомбежками, бомбардировками нашей авиации. У меня на глазах разом погибло 6 человек, которые были вместе со мной в лесу под одним деревом 15 марта, когда нас начали перебазировать с одного места на другое. Потрясала невероятность происходящего, я бы даже сказал фантасмагоричность, когда ты реально знаешь, что ты пришел из совершенно другого, спокойного места, и это было буквально вчера, позавчера. Отсчет времени в тюрьме как-то теряется: оно идет или очень быстро и ты не замечаешь его течения, или оно тянется бесконечно, мучительно долго и ты также теряешь ориентацию. И ты знаешь, что если тебя сейчас посадить в машину и увезти, то там все будет по-другому, с точностью до наоборот. То есть там будет нормальное питание, обычные люди, там тебе не будет угрожать ежесекундная угроза смерти, ты не будешь на краю гибели, хотя все случается и в повседневной жизни.

- А что за люди Вас окружали?

Это были, в основном, рабочие и несколько военных, пограничников и контрактников, которых захватили в плен. Если для меня это был четвертый месяц, то для них - восьмой, девятый. Многие из них не выжили, контрактники, по-моему, все были уничтожены…

- Скажите, были эпизоды, когда Вас принуждали к отречению от Христа?

Нет. Было все: допросы, избиения, голод, расстрелы на моих глазах. Из 150 человек в лагере осталось 47 или 42, а остальные по разным причинам погибли - либо от болезни, либо от дистрофии, либо от расстрелов, либо от налетов нашей авиации, либо еще от чего. Несколько человек бежали. Вот один из них, Андрей, которого я крестил, бежал и добежал, я знаю. Недавно он женился, звонил мне из Волгодонска.

- Вы крестили прямо там?

Да, несколько человек в плену я крестил по краткой формуле “страха ради смертного”. Это были трое военных, 2 подполковника и 1 майор, и вот этот парень, Андрей, рабочий из Волгодонска. Все остались в живых, хотя надежды ни у кого не оставалось. Военные были совершенно ослаблены, в ужасном физическом состоянии, но все выжили, слава Богу…

- О чем с Вами говорили на допросах?

Были беседы о вере, были даже какие-то упреки, так сказать, ваша вера не совсем правильная, она не несет ничего хорошего человеку. Были беседы и с теми, кого мы называем фундаменталистами, наемниками, воевавшими на стороне чеченцев, из исламских стран, - они говорили по-русски. Беседовали, так сказать, о разностях наших верований, но справедливости ради надо сказать, что призывов к отречению от Христа не звучало. Конечно, были другие попытки: суть всех допросов заключалась в том, чтобы я возвел какую-то клевету на священноначалие, на Русскую Церковь. Затевался такой пропагандистский трюк: они хотели показать, будто Церковь выступает пособницей имперской политики Москвы. В данном случае, моя реальная задача в Чечне в связи с гуманитарной миссией игнорировалась, и акцентировалось внимание на совершенно неправильно трактуемых вещах, противоречащих всякой логике, - о роли и значении Церкви в жизни нашего общества.

- Как охранники относились к Вам?

Здесь действовала психология человека, имеющего над другим временное превосходство. Психология простая: я - вооружен, а ты - без оружия, я - сытый, ты - голодный, я - сильнее, ты - слабее, я могу тебя сейчас убить и знаю, что никаких последствий для меня не будет, а ты не можешь протестовать. Это чувство временного - все в жизни временно - превосходства, оно видимым образом уродует, калечит человека, и худшие качества вылезают наружу. Я поймал себя на мысли, что среди охраны много каких-то ущербных людей, которые чем-то озлоблены: у кого-то погибли родственники, у кого-то разрушен дом, у кого-то разбита машина, кого-то ограбили, кто-то в силу физических недостатков имеет какой-то комплекс и пытается какое-то несовершенство компенсировать насилием над другим человеком. Вот Кони, русский судебный деятель, очень хорошо в свое время выступал по делу одного уездного начальника, Протопопова. Он точно заметил, что иногда власть просто бросается в голову. Вот почему даже эта мизерная, абсолютно призрачная, иллюзорная власть рядового охранника над пленным, будь то подполковник, священник, начальник участка, прораб, строитель, она, конечно, уродовала многих. А наши страдания усиливались, потому что порой наскоки были очень изощренными и физически, и морально, и духовно.

- Ощущалось ли особое отношение к Вам как к священнику?

Да, но очень по-разному. С одной стороны, некоторые охранники относились наиболее бережно, потому что знали, что они могут получить за меня хороший выкуп или обменять на меня побольше своих товарищей, родственников. Поэтому они были более корректны, хотя и стеснялись проявления своих чувств. Другие издевались - именно потому, что я был священником. Будь я плотником, столяром или газосварщиком, может, я вызывал бы меньше ненависти и раздражения. У третьих был чисто, так сказать, меркантильный подход, типа “я тебе сегодня помогаю, может быть, когда-то ты мне поможешь” и так далее. Сложно передать какое-либо одно определяющее чувство.

Эти отношения с охраной, отношения между заключенными, похожи ли они на те, о которых мы столько читали, на те, что описаны у Солженицына, например?

Да, я думаю, что лагерь, концентрационный лагерь - это неизменно. Страсти, бушующие в нем, страдания, сопровождающие насильственное задержание, они все были и здесь. Те же жуткие, примитивные условия содержания, те же вши, та же антисанитария, отсутствие медикаментов, бесправие полнейшее, голод, холод, да еще это усиливалось бомбежками и абсолютной неопределенностью положения. Мы не ждали конца войны, не ждали ее продолжения, не ждали вообще никакого чуда - я имею в виду большинство. Потому что отсутствие всякой информации ставило просто в тупиковое положение. В этом подвале жизни, в этой ситуации безнадежности, бесперспективности дальнейшей жизни оно ставило многих в тяжелейшее морально-психологическое состояние. И некоторые, я считаю, умерли от страха, от безверия, от отсутствия надежды.

- Как Вы встречали Пасху в плену?

Представьте себе состояние священника, который не может служить не только на Великую пятницу, Великую субботу, но и в праздник праздников - Пасху. А мог ли я подумать за годы семинарской жизни, пастырского служения, что когда-то в день Светлого Воскресения я окажусь без пасхи, без кулича?..

Мы нашли выброшенную на мойку кастрюлю, где месилось тесто для того, чтобы печь хлеб охранникам. Мы собрали остатки этого теста, соскребли со стенок кастрюли - их хватило всего лишь на полкружки. Без дрожжей, без жира, на воде, мы сделали подобие замеса и на костре испекли пасху в этой кружке.

- Вы много говорили об ужасах плена. А вспоминаются ли какие-то проявления положительных качеств у людей?

Честно говоря, очень сложно вспомнить какие-то положительные моменты, бывшие даже в нашей среде, в среде заключенных. Напротив, проявлялись порой самые зверские и низменные качества - скажем, желание любой ценой выжить за счет ближнего. Например, у нас в первый месяц заключения было очень тяжело с водой (да и на втором не легче, отнюдь не легче). У меня был такой пузырек, как из-под валокордина, на два с половиной глотка воды: это значит ведро воды в сутки на 50-60 человек. И вот однажды, когда меня привели после допроса, страшно хотелось пить: видимо, напряжение физических сил, выброс адреналина в кровь были настолько сильными, что все внутри горело. И я попросил, обращаясь сразу ко всем, не даст ли мне кто-нибудь хотя бы глоток или два глотка воды (речь не шла о кружке воды, о банке, о чашке - речь шла о глотках). Один сказал: “Да, я могу тебе дать, я пью мало воды, а ты мне отдай свою пайку”, - то есть вот эту единственную чашку кукурузы, которую давали раз в сутки.

- Но хоть какие-то положительные проявления были?

Честно говоря, сейчас очень трудно вспомнить. По-моему, их было очень и очень мало.

- Что говорили о войне?

Многие прозревали, понимали, что власть опять народ “подставила”, что в условиях так называемой демократии, перестройки, торжества закона, конституционного поля - то есть тех штампов, которые день и ночь мелькают на телевизионных экранах, - мы, люди обычные, простые, по-прежнему бесправны. Нет никаких рычагов, механизмов воздействия на власть. О средствах массовой информации говорят, что они - новая власть, что они очень могут сильно влиять. Да, в скандальном плане могут: кому-то испортить репутацию, организовать заказную статью и так далее. Но если раньше, в партийные времена выступление газеты с критикой того или иного района, области или чиновника становилось ЧП для этого региона: разбиралось на заседаниях обкомов, горкомов, давались ответы, чиновники переживали за свой статус, за последствия, которые могут поступить из центра, - то сегодня на многие критические выступления прессы просто никто не обращает внимания, люди смеются, всячески ерничают по этому поводу. Не знаю, о какой силе прессы говорят. О разрушительной? Да, потоки насилия, все эти фильмы ужасов, не имеющие никакого созидательного начала, показывают день и ночь. Единственное утешение, что иногда крутят наши ретроспективные фильмы 50-60 годов. Смотришь на любимых актеров, видишь чистые лица людей, пусть даже одержимых иллюзорной мечтой коммунизма, бесклассового общества, полного материального достатка, но, тем не менее, более чистых и более искренних, чем современные люди.

- Скажите, отец Филипп, Вы ощущали в заключении какую-то реальную помощь Божию?

Конечно. Я просто убежден и потрясен тем, насколько Господь неотступно находился рядом со мной. Представьте себе: чистый четверг, Великий четверг на Страстной седмице в этой бревенчатой избушке, которая врыта в землю, которую заливает водой, в которой неимоверный холод, неимоверное количество вшей, где страшная стесненность, потому что вместо 30 человек туда втиснули 130, так что три с половиной месяца была возможность только сидеть на нарах размером чуть больше этого дивана, и на них было 12 человек. И вот в чистый четверг утром я подумал: “Господи, близится Пасха”. Все мои личные страдания усиливались еще и тем, что я был лишен возможности находиться у престола, рядом с собратьями-священниками. И я вам скажу, что несколько раз приходилось даже плакать: не от бессилия, нет, не от боли, хотя иногда было и больно, потому что они 12 дней допрашивали нас самым интенсивным образом - сломанные руки и ребра говорят об этом. То есть физическая боль, конечно же, была, но это переживалось так, стиснув зубы, колоссальным напряжением организма. А вот плакать мне приходилось какими-то, я бы сказал, светлыми слезами, слезами радости, хотя, конечно, сквозь тернии. Я подумал о том, что сегодня, в чистый четверг, в то далекое время Христос со своими учениками разделил хлеб, и хлеб стал Телом Христовым, а вино - Кровью Христовой, за нас изливаемой во оставление грехов. И как же сегодня быть не сопричастным этому событию, этой Тайной вечере?

И вдруг я, совершенно не поверив тому, что меня кто-то зовет, по какому-то наитию, совершенно машинально поднялся с места и пошел. Меня звал к себе один из охранников. Совершенно неожиданно он сделал то, на что нельзя было даже надеяться. Он дал мне половину только что испеченной охраной лепешки. Знаете, это нельзя передать словами, потому что вряд ли кто-то из нас испытывал чувство реального голода на протяжении 4, 5, 6 дней в неделю. И вдруг в руках теплая, на жиру испеченная лепешка. И ведь сегодня день Тайной вечери, сегодня устанавливается евхаристическое общение Господа со своим народом. Это меня в какой-то момент буквально приподняло над землей и над этим естественным желанием съесть эту лепешку просто так, не осознав, что произошло. Ведь рядом тоже голодные люди, может, совершенно не думавшие о Господе, даже не знавшие, может быть, о том, что сегодня Великий четверг. Кому-то я рассказывал, а кто-то со мной и не общался, ведь были и такие, кто по вечерам кричал: “Долой церковь, долой попов!” И, конечно, половинки лепешки на семь человек, которые оказались в эту секунду рядом со мной, не хватило, чтобы насытиться, но именно она сыграла колоссальную духовную роль, став неким символом, объединяющей силой между мной и теми, кто был рядом.

Не все из них выжили, не все дожили до освобождения, но я уверен, что те, кто остался в живых, кто вынес всю полноту страданий до самого конца, до момента своего освобождения, будут это помнить всегда. Помнить не сам факт добра этого охранника - что может человек без воли Божией? - не сам акт его добродетели, гуманизма по отношению к нам, потому что невозможно было насытить всех той половинкой. Но помнить ощутимое присутствие Бога рядом с нами и Его всеукрепляющую силу.

- А сейчас Вы общаетесь с Вашими соузниками?

Я получаю письма: весь стол завален письмами, - и от родственников тех, кого нет в живых, и от тех, кто выжил. У многих были проблемы с документами - например, у одного солдата срочной службы, который был в плену, - так что мне пришлось обращаться к главному военному прокурору. Этот солдат, Александр Пахоменко всегда проявлял сочувствие, сострадание, желание кому-то помочь, плечо кому-то подставить, поддерживал немощных. Мне он особенно помог при переходе на новое место: в марте, в слякоть ужасную, когда ноги в разные стороны разъезжались, когда мы, голодные, только что пережившие налет, безликой массой в стремлении к жизни двигались куда-то, неведомо куда, подгоняемые прикладами, пинками.

- Но у кого-то из них что-нибудь в жизни изменилось?

Что изменилось, мне трудно сказать. Многие, волгодонцы особенно, были освобождены только в ноябре, поэтому они еще активно и к жизни не приступили, поскольку лечатся, стараются набрать вес и восстановить физические силы. Но я вспоминаю тот Великий четверг, вспоминаю свои неоднократные беседы со многими, кто был в жутком ожесточении, кто пытался из этого ада, из этого плена вырваться любой ценой, даже за счет близкого человека, друга, товарища. Многие из тех, кто рвался к жизни, кто считал, что это недоразумение, - сейчас оно закончится, и я буду героем, я приду в свою деревню, я пострадал, я претерпел, - они не выжили. Господь тем самым, видимо, остановил их нежелание измениться, их стремление продолжать прежнюю жизнь. Я убежден, что те, кто остался в живых, - это, в большинстве своем, люди, пересмотревшие и нравственные критерии своих поступков, и предыдущую жизнь. Это люди, ставшие ближе к Богу…

Известно, с каким чувством Достоевский воспринял свое помилование, как глубоко он его пережил. А как Вы восприняли свое освобождение?

Вы знаете, одним из испытаний на месте последнего заключения было испытание побега. Мне предлагали бежать люди, которые могли бы это осуществить. Теперь представьте себе ситуацию: обмен катастрофически затруднен, идут ли переговоры, мы не знаем, люди умирают каждый день по два, по три человека, с питанием опять страшно плохо, налеты авиации продолжаются, - то есть весь набор обстоятельств, которые говорят, что надежды на спасение нет. И в этот момент предлагают побег. Заманчиво? Конечно, тем более, что это единственный шанс. Я вспомнил из “Камо грядеши” Сенкевича апостола Петра, который послушал учеников и вышел из Рима, опасаясь мучений. И вот он идет и видит катящийся навстречу шар-солнце и говорит: “Господи, куда Ты идешь?” И слышит ответ: “В Рим, чтобы пострадать: ведь ты уходишь”. Даже если скептически относиться к художественному вымыслу Сенкевича, постановка вопроса о взаимоотношениях человека и Бога абсолютно справедлива. У каждого своя Голгофа, каждый несет свой крест, и каждому этот крест дается по силам. Как же можно бежать? Хотя, анализируя способы и методы осуществления побега, я видел, что есть гарантия успеха. Потом я подумал, что прошлый побег привел к избиению всего лагеря и расстрелам. Значит, кто-то пострадает, если я убегу, - а физическое состояние людей было настолько ослабленным, что несколько ударов дубиной убили бы человека. Мое желание избавиться от страданий будет стоить жизни другим.

- И Вы остались?

Я еще вот о чем подумал. У нас там был один доктор. Он мало, что мог сделать без медикаментов, без перевязочных средств, ведь случались гангрены, дизентерии. Он тоже хотел жить, как и все. Однако если бы ему сказали: “Мы освободим тебя, но эти люди умрут, потому что ты уйдешь и не сможешь им оказать даже элементарную помощь”, - он бы остался. Ведь он врач, и у него уже в плоть и кровь вошло это чувство - помочь. Священник сродни. Я знал, что еще два-три моих слова могут кого-то подвинуть к внутренней перемене, к переоценке ценностей. Бросить людей в моей ситуации - это все равно что врачу бросить больного. Какая цена жизни священника, оставившего людей, пусть даже кричащих ему: “Долой попов, долой Церковь”, пусть даже не несущего за них прямой нравственной ответственности? Эти размышления удержали меня, хотя было мучительно трудно отказываться от возможности вырваться из плена. Я помню последний день пребывания в лагере, очередное, пятое предложение побега… Я собрал все свои силы и сказал: “Господи, что мне делать?” - и снова заплакал, как будто расставался с жизнью, потому что отказ от побега был подобен отказу жить. И когда, казалось бы, в моей душе что-то могло дрогнуть, приходит начальник лагеря и говорит: “Собирайтесь, мы идем в деревню, вас освобождают”.