Помню день, когда деревню заняли немцы. Людей жгли в четырех сараях. Что значит выжить после Хатыни

ГРОДНО, 9 мая — Sputnik, Виктория Соловьева. "73 года прошло, а у меня каждый день перед глазами картина, как по деревне идут немецкие каратели, как сгоняют соседей в сараи, как доносятся женский и детский плач, выстрелы", — начинает свой рассказ Николай Журун из деревни Зиняки Щучинского района.

В конце войны немецкий карательный отряд у него на глазах сжег родное село вместе с жителями. 85-летний пенсионер — единственный живой свидетель, которому в тот день чудом удалось спастись из пылающей деревни. Накануне 9 Мая он рассказал корреспонденту Sputnik, как это было.

Каратели прибыли в середине ночи и окружили деревню

"До последнего момента никто ничего не знал", — мы сидим в кухоньке небольшого деревенского дома в Зиняках, которую в послевоенное время отстроили на месте сожженной деревни. Николай Иванович одно за другим восстанавливает события 22 января 1944 года. Тот день, когда он в последний раз видел маму, младшего брата и двух сестер, а также всех друзей и соседей.

Тогда Николаю было всего 12 лет. Признается, что сейчас, спустя 73 года, помнит все до мелочей, как будто это случилось вчера. Он вспоминает, что накануне ничто не предвещало беды, в деревне шла обычная для войны жизнь — смотрели за хозяйством, принимали на побывку жителей соседних деревень, которым немцы угрожали расправой.

"Зима была не суровая, снега было мало. Я в тот день на санках катался, нос разбил", — вспоминает Николай Иванович. Правда, взрослые подозрительно перешептывались: почему всем соседним деревням приказали собрать фурманки (повозки) и ночью ехать в Новый двор — центральную деревню, в которой размещалась комендатура. А им, зиняковским, такое распоряжение не пришло. Только на следующий день стало понятно, что повозки соседних сельчан были нужны, чтобы увозить добро и пожитки из домов жителей Зиняков. Но тогда об этом никто и не догадывался.

Карательный отряд численностью примерно 300 человек прибыл в середине ночи. На рассвете они стали окружать деревню. В те времена в Зиняках было 89 дворов, она занимала большую территорию. Ведь дома с хозпостройками стояли не так, как сейчас, вдоль дороги, а среди леса на расстоянии друг от друга.

Староста сказал: "Наверное, будут бить"

Как говорит Николай Иванович, часов в шесть утра он проснулся от непривычного шума возле дома — ехали запряженные в повозки лошади, слышалась иностранная речь. Скоро в их дом пришел солтыс (староста двух деревень), а с ним — кто-то из немецкого начальства. Староста ночью показывал немцам границы деревни, чтобы те смогли выставить сторожевых.

Мама тогда стала расспрашивать: "А что с нами будет?"

"Плохо. Наверное, будут бить", — ответил староста.

Он попросил позвать отца, приказал ему запрягать лошадь и везти на окраину деревни уставшего от долгой ходьбы немецкого начальника.

"Отец быстро оделся, ни с кем не попрощался и уехал. А мама сказала, чтобы мы (дети) не сидели дома".

Две старшие сестры решили уйти из деревни. Николай видел, что на окраине их задержали сторожевые из окружения и отвели обратно домой. И тут он заметил, что немцы гонят людей в сторону одного из сараев. Там были и мужчины, и женщины, которые несли на руках маленьких детей.

Он тогда предложил младшему брату: "Мишка, давай во двор к соседу пойдем прятаться". А тот сказал, что от мамы никуда не пойдет, вернулся в дом. Николай Иванович делает долгую паузу, смахивает со щеки слезу и продолжает: "Я прыгнул через забор и побежал один. Больше я своих не видел".

Запомнился ему еще один эпизод. Когда он притаился под крышей соседнего дома, в него нагрянули каратели и стали выгонять людей. Одна из женщин была после операции на аппендицит, с трудом ходила, плакала и отказывалась вставать. Ее сначала оставили в доме, но чуть позже вернулись и выгнали силой. Лежа под крышей, наш герой слышал крики женщин, детский плач, выстрелы, едкий запах дыма.

А потом стали выгонять из сараев животных, забирать вещи и грузить их на прибывшие телеги. Мальчишка догадался: когда немцы заберут все добро из домов, то начнут жечь постройки. Он улучил удачный момент, выбрался из укрытия и стал убегать. На окраине деревни потерявшие бдительность сторожевые его все-таки заметили, стали стрелять, но Николаю удалось укрыться в лесу.

Людей жгли в четырех сараях

Причина жесткой расправы над Зиняками — подозрение, что в деревне прячутся партизаны. Каратели обыскали каждый дом, никого не нашли, но операцию все равно решили довести до конца. Об этом рассказал член президиума Щучинского районного совета ветеранов Михаил Майко, который в мирное время по воспоминаниям очевидцев и жителей соседних деревень восстановил хронологию тех событий.

Ближе к 10 часам утра всех жителей согнали в четыре сарая, закрыли и подожгли. Один из них стоял напротив нынешнего дома Николая Ивановича в том месте, где сейчас располагается братская могила и монумент, второй — метрах в 50 от него, еще два — на другом конце деревни.

Расправа была жестокой. Людей сгоняли в спешке. Многие даже не успели надеть теплый тулуп, кто-то шел босиком. Одну дряхлую бабушку оставили в доме, она сгорела, лежа на кровати.

В одном из сараев мужчины выбили дверь, вырвались из огня, но их тут же расстреляли. Маленьких детей фашисты забросили в пламя. В тот день сгорело и погибло 419 человек, из них 68 детей, родившихся до войны и во время войны. Их имена неизвестны. В огне погибло более 60 жителей соседних деревень, в том числе и те, которые ожидали расправы над своими селениями.

Выжили единицы, а дожил до 72 годовщины победы только один

Кроме Николая Журуна в тот день спасся его отец, который отвозил немцев и не вернулся домой. Сын и отец встретились в соседней деревне и до конца войны ютились у родственников и знакомых. Один односельчанин — 18-летний парень — избежал расправы, потому что ночевал у тети в километре от дома.

Еще один житель спасся случайно — когда на минуту вышел во двор, в дом нагрянули немцы. Увидев их через окно, мужчина не решился зайти. Жену и ребенка, который родился в этот день, каратели увели, а он остался. Несколько детей уцелели, потому что родители заранее спрятали их в приготовленный тайник.

Сейчас остался только один живой свидетель тех событий. Николай Иванович вспоминает о черном дне Зиняков каждый день, когда выглядывает из окна. Его дом стоит как раз напротив братской могилы и мемориала.

23 февраля польские и белорусские националисты и антикоммунисты отметили трагическую дату - уничтожение карателями НКВД деревни Валежник, находящейся на территории Белоруссии, недалеко от белорусско-литовской границы. По всей видимости, деревня была уничтожена за поддержку партизан "Армии Крайовой", которые сражались на территории Западной Белоруссии сначала с немецкими, а затем с советскими оккупантами, заключив перемирие и соглашение о сотрудничестве с БОА (Белорусской Освободительной Армией) - партизанским формированием белорусских националистов, образованным в 1944 году. Данный эпизод наглядно подтверждает тот факт, что советские каратели совершенно ничем не отличались от нацистских. Вечная память убитым мирным жителям деревни и героическим воинам АК, погибшим в бою с красными выродками...

======================================== ===========

Про деревню Хатынь знает, наверное, весь мир. Она стала символом страшных мучений белорусов во время Второй мировой войны. Про деревню Валежник почти никто не знает. Хотя ее тоже сожгли, а все ее население поубивали. Вместе с детьми и женщинами. Валежник был уничтожен в день праздника Советской Армии. 23-го февраля 1945-го года.

На самой белорусско-литовской границе, в Ошмянском районе, за крохотной деревней Юсялишки хорошая дорога в сторону Литвы заканчивается. И упирается в поле. Через какие-то пару километров видна стена леса. Это еще белорусский лес. Если пройти грунтовой дорогой, разьезжанной пограничными джипами, ровно на север, через минут десять выйдешь в поросшее сорняком немалое поле. И посреди этого поля, в этой пограничной тишине, глаз выхватит небольшой мемориал. Невысокий каменный крест, а рядом часовня. На кресте написано по-белорусски следующее. «Жителям деревни Валежник, погибшим во время боевых действий 23 февраля 1945 года».

Что же это за боевые действия велись в Беларуси, когда фронт давно был в Германии? Ответ дает польскАЯ надпись на втором памятнике, на часовне. «В этом месте была деревня Валежник. В ночь на 23 февраля 1945 года была пацифицирована войсками НКВД. Были убиты все жители, а также отдел самообороны "Армии Крайовой".

Янина Гаспарович живет в самом конце Юсялишек, в доме, который ближе к месту трагедии. Очень душевная женщина с взглядом добродушным и одновременно любознательным. Чужие люди сюда забираются редко. В 1945-м Янине было 10 лет. И кое-что она помнит.

Оказывается, убиты были не все. Один человек выжил. По фамилии Дедулейчик. Но пожил на своем пепелище недолго.

— Был еще такой Дедулейчик. Он после выехал в Салечники. Он еще на месте пожара построил дом. И девочка у него родилась. А после получил еще четыре дочери и сына. Это было с пятницы на субботу. А в воскресенье мама пошла в костел. И после костела собрались люди сюда смотреть. Кто-то своих родственников стал забирать. Родня приехала, чтобы какие косточки забрать. Была одна убитая баба беременна, и ребенок лежит при ней. Обгоревшие. Там все погорели. А тот Дедулейчик под бревнами сделал окоп. И он шугнув туда с кожухом и с женой. И девочку потянул. Под бревна эти. Часть тех бревен обгорела. Так остались живы. И потом еще построил на месте пожара дом. А после уехал в Салечники.

Но в Валежнике погибли не только аковцы и несчастные жители Хворосту. В оцепленную войсками деревню загоняли всех, кто вдруг оказывался на дороге. Даже детей. Эта операция больше была похожа на карательную акцию, чем на бой.

— Эти энкавэдисты задерживали всех, кто шел или до костела, или в магазин. Вот тут бабушка в конце деревни жила. И задержали парня, который шел к ней. Погиб. Шел, нес бабушки лучину. Ведь не было же ни керосина, ничего в войну. Задержали, как шел, днем! И сгорел тоже.

— Все это похоже на карательную акцию.

— То же самое, что и Хатынь. Окружили деревню кругом. Из леса не видно было, кто убегает. А жены Дедулейчика родители жили в соседней деревне. Они на дерево залезли. Видели, как домик зятя горит. А видишь, какой счастливый был.

— А Валежник была большая деревня?

— Семь домов здесь. И две на окраине. И те сожгли. Дянгилевские там такие жили. Всего девять домов.

— А как того мальчика звали, которого завернули?

— Стась. Воронецкий.

— Станислав Воронецкий. И было ему …

— Двенадцать лет.

В Юсялишках осталось только четыре жилых дома. Кроме Янины Гаспарович, еще о трагедии Хворосту мне смогла что-то рассказать Регина Адамович. Рассказала то, что ей рассказывали родители. Ведь сама Регина родилась в 50-х.

— Свои расстреляли. Свои. Которые не хотели на фронт, которые прятались. А после скучкавалися в банду. Отец рассказывал, что всю родню постреляли. Даже одного мальчика, маленького, который в колыбельке спал. Автоматом. За что? Сорок пятый год. Война заканчивалась. Своих свои. Я понимаю, когда немцы. Чужеземцы. Это война была. А здесь свои своих.

Свои своих. После всего услышанного очень режет ухо это «свои» в сторону карателей из НКВД.

На первый взгляд может показаться, что белорусский памятник правду скрывает, а польский рассказывает всю. Но на самом деле все не так просто. Белорусский крест появился первым. В начале 90-х. И текст на нем «редактировался» районными властями. Польская же часовня была построена только через десяток лет. У первого памятника была инициатор. Имя ее — Гелена Альбертовна Пашкель. Она тоже жертва большевизма. Ее мать убили прямо на ступеньках костела в деревне Онжадово. Убил пьяный активист. Слово Янине Гаспарович.

— В Онжадово они жила. Ее мать какой-то дурак застрелил. Ехал, стрелял. Она из костела вышла, и пуля в нее. Так Эва Гэля поставила белорусский памятник. А после поставили часовенку по-польски. Как освящали, приехали поляки из Польши, целый автобус пришел.

До этого памятника очень трудно добраться. Ведь он чуть ли не на самой границе. Но из страшной летописи войны деревню Валежник уже не вычеркнуть. В Валежнике погибли 25 мирных жителей, 50 бойцов Армии Крайовой. Количество жертв со стороны НКВД неизвестно.

Партизаны АК в Западной Белоруссии

«24 апреля 1942 года в 5 часов утра прибывшим из гор. Смоленска карательным отрядом в количестве до 400 человек, дер. Александровское была оцеплена, потом гестаповцы обошли все дома и всех жителей деревни, как русских, так и цыган, выгнали полураздетыми из домов и погнали на площадь к озеру. Немецкий офицер, владевший русским языком, достал из кармана список жителей деревни, взятый им у старосты, и стал из толпы вызывать граждан, сортируя их на русских и цыган. После сортировки русские были отправлены домой, а цыгане оставлены под усиленной охраной. Потом офицер из оставшейся толпы выделил физически крепких мужчин, им выдал лопаты и в 400 метрах от деревни предложил вырыть две ямы. Когда мужчины были отправлены рыть ямы, туда же немцы погнали женщин, детей и стариков, избивая их прикладами, палками и плетками. Перед расстрелом осужденные были подвергнуты осмотру, женщин и мужчин раздевали, и все, кто имел смуглую кожу, были расстреляны. Расстрел был осуществлен так: вначале расстреляли детей, грудных детей живыми бросили в ямы, потом расстреляли женщин. Отдельные матери, не выдерживая дикого ужаса, заживо бросались в яму. Трупы расстрелянных закопали мужчины, потом они сами были расстреляны и немцами закопаны во вторую яму. Лучшую одежду расстрелянных, а также различные ценности немцы увезли с собой в Смоленск. Всего было в тот день расстреляно 176 человек».

«Запретить неарийское потомство»

Это всего лишь одно сухое сообщение — из тысяч подобных свидетельств очевидцев массовых убийств. По разным подсчётам, на оккупированной нацистами территории СССР в 1941-1944 гг. было уничтожено до 50 процентов цыганского населения: жителей городов, колхозов и просто «вольных таборов». Всем в мире известно слово Холокост, но мало кто знает о Поражмос (это выражение в цыганском означает одновременно «резня» и «разрушение»). Нацистская Германия целенаправленно убивала цыган в той же степени, что и евреев. Идеологи Третьего рейха вскоре после прихода Гитлера к власти постановили: «рома» (самоназвание цыган) представляют угрозу «расовой чистоте арийской нации, представляя собой результат смешения с низшими расами мира». С 1935 года «чуждый народ» начали помещать в специальные «лагеря принудительного содержания», обнесённые колючей проволокой. На время праздников или спортивных состязаний (например, после старта Олимпийских игр в Берлине) все цыгане, даже оседлые, поголовно высылались из городов. С 1936 года цыганам (как и евреям) запретили вступать в браки с немцами и участвовать в выборах, их официально лишили гражданства Третьего рейха. 8 декабря 1938 года появилось одно из самых отвратительных распоряжений главы МВД Германии, рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера — о принудительной стерилизации цыган, «во избежание появления неарийского потомства». Стерилизовали (и взрослых женщин, и несовершеннолетних девочек) одним методом — укол в матку грязной иглой. Зачастую такие действия приводили к воспалению, заражению крови и сепсису — от «эксперимента» умерли сотни молодых цыганок. К сожалению, это было не худшее, что пришлось пережить «рома».

Расстреливали целые ансамбли

С 27 апреля 1940 года цыган из стран Европы начали депортировать в Польшу — в основном, их селили отдельными кварталами в еврейских гетто, как в польском городе Лодзь. А вот целенаправленно убивать «рома» нацисты принялись именно на территории СССР. Например, в Литве и Эстонии (при весьма активном содействии «полиции порядка» из местных жителей) были уничтожены практически все цыгане, включая женщин и младенцев. Весь декабрь 1941 года проходили казни цыган в занятом немцами Крыму — нацистам было всё равно, жили люди в таборах, городах, и кем они работали — сжигались здания цыганских театров, целиком расстреливали цыганские ансамбли, убивали актёров. Весной 1942 года «рома» масштабно вывозят из СССР в «лагеря смерти» — Освенцим, Майданек, Треблинку. Как правило, сразу после прибытия на поезде людей под видом «помывки» в душе отправляли в газовую камеру. Иногда немцы не утруждали себя транспортировкой — объявляли в местах проживания цыган всеобщий сбор для «переезда», просили обязательно взять ценные вещи, а затем расстреливали.

«Это было в Псковской области. Мы жили все вместе — все мои родные: мать, отец, бабушка Авдотья, дедушка Александр , дядя Григорий и его дети Таисия и Иван , дядя Василий и его дочери Валя и Анна . И пришла нам повестка, чтобы на три дня брали продукты, а если есть, например, корова, то с собой не брать. Хоть отец мой был и неграмотный, но мужик был дальновидный. Цыган собралось очень много, все спрашивают: „Куда нас?“. А немцы говорят: „Мы отправим вас в Бессарабию, вы же цыгане“. Ну, цыгане поверили. А отец мой говорит: „Какая Бессарабия? Куда они нас погонят, если везде бомбят, дорог нету, поезда не ходят? Пойдете вы землю есть, всех расстреляют, как собак! У меня есть лошадь, сажайте детей и едем в лес скрываться. Убьют что в затылок, что в лоб“. А цыгане темные, всему верят. Ну, мой батя забрал мать, нас — детей, сказал: „Если что, помирать вместе будем“. И осталась в живых только одна семья — наша, всех остальных немцы под конвоем, с собаками, увели. Всех расстреляли. Недалеко от Новоржева есть лесок, там ямы были вырыты. Всех бросили в эти ямы, кровь наружу сквозь землю выходила. Многих зарыли живьем. Целую деревню там оставили. Только моих родственников девять человек там погибло». (Александр Степанович Степанов , цыган из деревни Бернгардовка, из книги «Цыгане под свастикой»).

Цыганский рейд. 1937 г. Фото: Commons.wikimedia.org / German Federal Archives

«Кричали днём и ночью»

Вскоре разразилась и массовая бойня цыган и в остальной Европе — во Франции, Югославии, Венгрии и Румынии. Убивали не только немцы — и «усташи» в Хорватии, и пронацистская «милиция» во Франции. Вариантов для «рома» было два — либо расстрел на месте, либо концлагерь с газовыми камерами. С 1943 года даже цыган, служивших в вермахте и имевших боевые награды, забирали с фронта, и отправляли в лагеря. Историки до сих пор не могут прийти к точному числу погибших из народа «рома». Низшая цифра — 220 тысяч убитых, высшая — 800 тысяч: учитывая, что тогда в государствах Европы (включая и Советский Союз) проживало около миллиона цыган. Из 23 000 цыган, посланных в Освенцим, за три года 19 000 умерли от жутких условий содержания и рабского труда.

«Я один раз видела прелюдию к их убийству, — вспоминала женщина по фамилии де Виек , сидевшая в концлагере вместе с посмертно известной благодаря своему дневнику еврейской узницей Анной Франк . — Цыганских девочек, совершенно обнажённых, провезли мимо — прямо к крематорию. Анна смотрела, как их отправляют, и плакала».

Гиммлер предложил сохранить немного цыган для «показательных образцов неарийской нации», но рейхсляйтер Мартин Борман ответил — «Нет... мы уничтожим их всех». На цыганских детях в Освенциме ставил чудовищные медицинские опыты и врач-изувер, гауптштурмфюрер СС Йозеф Менгеле . Он замораживал людей заживо, колол прямо в глаз краску, чтобы изменить цвет, делал инъекции в организм химикатов. Узница Вера Александер из Освенцима рассказала, как доктор Менгеле однажды сшил (!) двух цыганских девочек спиной друг к другу — «Их звали Гвидо и Ина , им было всего-навсего четыре годика. Они кричали, не прекращая, днём и ночью. Их мать достала где-то смертельную дозу морфина, и положила конец страданиям своих детей».

Западная Германия официально признала геноцид цыган только в 1982 году. Жертвы Поражмоса не получили никаких выплат и других финансовых компенсаций. Министр внутренних дел земли Вюртемберг и вовсе заявил — «Это не было преступлением на расовой почве, цыган уничтожали за их вовлечение в преступность». Группенфюрер СС Отто Олендорф , руководитель «айнзатцгруппы Д», осуществлявших казни десятков тысяч мирных жителей на территории СССР, сказал на суде — «такие вещи оправданы, ведь цыган убивали и во время Тридцатилетней войны». Олендорф был повешен, а вот те люди, которые вынесли для Германии вердикт — избавиться от «расы бродяг», наказания не понесли. Впрочем, в дальнейшем им не повезло. Психолог Роберт Риттер , чьи рекомендации по «цыганскому вопросу» привели к попытке уничтожения целого народа, в 1951 совершил самоубийство. Эва Юстин , нацистский «расовый антрополог» (и заместитель Рихтера ), публиковала исследования, что «из цыганских детей невозможно воспитать полноценных членов немецкого общества, так как им свойственна природная лень, слабоумие, склонность к бродяжничеству, инцесту и воровству». Нацисты присвоили ей степень доктора философии, а цыганские дети (41 мальчик и девочка), чьё конкретно поведение она исследовала, были отправлены в Освенцим и там убиты. После войны Юстин работала в Германии детским психологом (!). В 1966 году, в возрасте 57 лет, она умерла от рака после долгих мучений. Да, справедливость иногда торжествует.

Семья Ламоновых. Мария Исаевна и Афанасий Федорович, на первом плане Вера, стоят Лида и Саша, 1936 год

В 1941 году мне было 10 лет. Мы с семьей – мама, папа, брат и сестра – жили в деревне Подроща Смоленской области, это 60 км от Смоленска.

В начале войны несколько дней была бомбежка. Горел Смоленск. Мы сидели с мешками сухарей на лавке под частоколом и смотрели на зарево. Оно было огромное – на полнеба. Люди были очень испуганные и наивные, мы не понимали, что нас ждет.

Ребят-подростков, в том числе моего четырнадцатилетнего брата Сашу, отправили в поле «не пускать немцев». Оружия у них никакого, конечно, не было. Только какие-то палки. В лесу вырыли окопы. Говорили, что мы там будем прятаться, когда немцы будут проходить. Почему-то рассчитывали, что они пройдут мимо.

Нас детей очень ругали, если мы баловались и шумели. Взрослые говорили, что немцы услышат и сбросят на нас бомбу. Взрослые, кажется, и правда верили, что у немцев очень хорошая техника, локаторы какие-то, и они все слышат, находясь в своих самолетах. Помню такой эпизод. Женщины услышали самолеты и выскочили на улицу с какой-то белой тряпкой. Стали кричать «Мы ваши! Мы ваши!». Они не знали, как спасать себя и своих детей.

Первый день оккупации

Вера Афанасьевна Ламонова

Очень хорошо помню день, когда нашу деревню заняли немцы. Ранним утром была бомбежка. Нас разбудил шум снарядов. Все деревенские уже успели выгнать скот «на росу». Бомбежка уничтожила весь скот. Коровы лежали на земле. Были дохлые, были искалеченные. Страшно мычали. Моя мама Мария Исаевна Ламонова, когда началась бомбежка, доила нашу корову. Осколок бомбы попал корове в ногу. Корова свалилась. Маму даже не поранило. А вот наша родственница, погибла от снаряда в то же утро. Она тоже корову доила, и в это время осколок попал ей прямо в голову.

Бомбы в тот день сбрасывали на каждый дом. В наш дом не попали. Немножко просчитались, снаряд упал на соседнее поле картошки.

В то же утро на деревню пошли танки. Такой гул поднялся! Мама пришла за нами, мы выскочили из дома и побежали на улицу – на край деревни. Там стояли группкой женщины и дети. Вдруг откуда-то появился наш русский солдат. Бежит по улице. Мы не успели опомниться, как увидели, что на него двигается немецкий танк. Танк нагнал солдата, человек оказался прямо под ним. На наших глазах танк развернулся на девяносто градусов и поехал дальше. Танкист даже не выглянул посмотреть, что стало с солдатом. Конечно, немец был уверен, что раздавил русского. Мы смотрим – а солдатик-то шевелится! Это было настоящее чудо. Он встал, шатаясь. Лицо у него было белое. Куда-то побежал. Женщины стали кричать ему: «Сбрасывай шинель!» Шинели у наших солдат были какие-то несуразные, очень длинные. Но он ничего не слушал, только бежал. Мама потом часто вспоминала его. Хотела в газету написать. Мама хотела узнать, что с ним случилось дальше. Вдруг откликнется, вдруг он выжил.

Во время оккупации

Кровь и трупы стали для нас, детей чем-то обыденным. Мы ничего не боялись. Помню, мы, дети, пасли коров, и нас начали бомбить. Мы попадали на землю. Помню, как мы бегали по лесу и то и дело натыкались на трупы солдат. Тела лежали кучами, вповалку, по несколько трупов. Буквально под каждым кустом. Это было привычно, мы продолжали бегать, играть во что-то. Помню, как наша речушка изменила свой цвет, после боев стала кровавой. Трупы лежали по обоим берегам. Тела убрать и захоронить было некому. Через время мы бегали по тем же местам, там уже лежали человеческие кости и солдатская одежда.

Когда немцы только пришли они схватили моего крестного, двоюродного брата моего отца. Он был очень красивый, высокий темноволосый и темноглазый. Немцы увели его и еще одного мужчину куда-то в лес. Тот, второй, остался жив. Он рассказал, что немцы велели им бежать в разные стороны, а сами начали стрелять, но не попали в него. А в крестного попали. Потом мы долго искали крестного, никак не могли найти. И вот как-то пошли опять на поиски. И наша собака забрехала около муравейника. Мы раскопали этот огромный муравейник. Тело там лежало. Все изъеденное. Это было страшно. Вот как издевались над нами. Взрослые говорили, что крестный был похож на еврея, поэтому с ним так немцы поступили. Мы повезли его хоронить в деревню. У него осталось пятеро детей.

Наша деревня делилась на несколько поселков. Всех нас немцы повыгоняли из своих домов. И вот весь наш поселок – человек тридцать ютился в одной хате. Кто на полу спал, кто где. И так всю оккупацию. Хата не закрывалась. Мы лежали штабелями.

Во время войны мама родила сыночка Володю. Он у нас недолго пожил. Зима, холод, голод. Он простудился. Годик ему было, когда умер. У других женщин тоже умирали дети.

В нашей хате стояли немцы. А в нашем сарае были огромные немецкие лошади тяжеловозы. За ними ухаживал какой-то человек с Украины. Он прислуживал немцам и был на их обеспечении. Одна женщина, у нее было пятеро детей, а муж на фронте, приходила к нему ночевать, а он ей за это давал еду для детей. Никто эту женщину не осуждал.

Помню, что я удивлялась, как смело ведет себя с немцами моя мама. Она мне казалась тогда очень старой. А ведь ей было всего тридцать три — тридцать четыре года. Немцы, когда приходили к нам, вели себя очень нагло, всюду рыскали, забирали у нас последнюю еду. И вот однажды немец увидел на верхней полке кувшин и наклонил его на себя, чтобы посмотреть, что там. А оттуда прямо ему в лицо полилось молоко. Он, конечно, не ожидал. Мама засмеялась. Немцы на нее кричат, а она смеется. А я очень удивилась, что мама не боится смеяться.

Как-то мама увидела, что немцы набили в нашу хату сена. И печку тоже сеном топят. Огонь очень сильный разгорается. Она стала им объяснять, что они так спалят нашу хату. Стала им руками показывать, громко очень говорит, кричит на них. Они ее послушали, перестали сеном топить.

Однажды ночью раздался стук в дверь. Потом выстрел. Потом в хату ворвался пьяный немец весь в крови. Я это помню, потому что мы, дети, очень испугались. Немец искал нашего отца, а отец спрятался в подполе. А мама выбежала зимой на улицу босая. Стояла босиком на морозе и держала лошадь немца под уздцы. Мы, дети, так растерялись, что даже обувь ей не подали. Немец отца не нашел. Ушел, но потом снова вернулся. На этот раз мама сказала, что отец пошел его искать. Немец ушел и уже не появлялся. Он шел по деревне и стрелял.

Но немцы тоже разные были. Один как-то подозвал мою маму и стал для нее что-то чертить пальцем на столе. Объяснять, что немцев окружили, Гитлеру «капут», нас скоро освободят. Он это ей пытался объяснить, чтобы мы никуда не уходили, если нас будут гнать.

Рассказы отца о лагерях

Мой отец, Ламонов Афанасий Федорович, был инвалидом, на фронт его не взяли. Он был лет намного старше мамы, в революции участвовал. Немцы дважды забирали его в лагерь. Он дважды бежал.

Отец рассказывал, что их всех, пленных, немцы поместили в поезд, в вагоны, в которых обычно перевозят скот. В этих вагонах были очень маленькие окошечки. Когда поезд тронулся, кто мог, прыгал из окошек. Каждый вагон охраняли два немца-автоматчика. Они стреляли по тем, кто пытался бежать. Отец ехал в вагоне с молодыми ребятами. Ребята бежать не собирались: «Да ты что, батя, мы в Германию поедем. Хорошо будем жить. Дадут нам землю. Будем там работать». Такие были наивные. Отец стал их просить подсадить его, чтобы самому выбраться в окошко.

Карабкался, а сил нет. Ребята матерятся. А он их просит: «Потерпите, ребятки!» Так он нам рассказывал. «Вскарабкался. Чувствую, что поезд в гору пошел. Думаю – надо сейчас прыгать. И прыгнул. Упал на землю. Огляделся – около него ребята какие-то молодые лежат. Все они ослабленные были. Ни идти, ни стоять не могли. Ползли, катились. Главное было — уйти от железной дороги. Так и доползли до ближайшей деревни. Пустила их в дом одна женщина. Баню натопила. Дала поесть. Ребята навалились на еду. Отец их просил остановиться, говорил, что плохо будет, а они не слушают. Потом им очень дурно было, но все же наутро нам надо было идти. Немного прошли вместе, а потом пошли каждый своей дорогой. Вместе было опасно идти. Могли заметить.

Отец дошел от Смоленска до Подрощи 60 километров пешком в лаптях. Когда пришел, на него было страшно смотреть – 30 кг веса. Пришел к сестре, она жила на краю деревни. Сестра прибежала к моей маме: «Марийка, иди забирай Афанасия. У него нет сил до дома дойти».

Потом отца снова забрали в лагерь. Сначала вызвали в комендатуру, которая находилась в соседней деревне. Он пришел туда, немец поднял доску и из подпола вышли молодая учительница Анна Александровна и врач. Там их держали фашисты. Их и отца обвинили в том, что помогают партизанам. Но учительницу и врача почему-то отпустили, а отца забрали. Увезли куда-то в Белоруссию. Была зима. Отец рассказывал, что они сидели в сараях без крыши. Шел снег, было холодно, люди сидели, прижавшись друг к другу: «Проснешься, а рядом с тобой уже мертвец сидит». Трупы никто не убирал из этих сараев.

Ночью ходили предатели и проводили агитацию. Людей уговаривали выдать тех, кто был коммунистом, офицером. За это обещали хорошую жизнь.

Кормили похлебкой из воды и капустных листьев. Отец уже не мог ее есть. Организм не принимал еду. Отдавал молодым. А однажды шел по лагерю и увидел длинную очередь. И все молодые ребята. Спросил, зачем стоят. Ему отвечают: «За картошкой, батя. Становись». Он смотрит, а в этот барак, где картошку выдают, люди только заходят. Никто оттуда не выходит. Там уничтожали военнопленных.

Освобождение

Когда немцы бежали из нашей деревни, они гнали с собой жителей в Германию, а дома сжигали. Все сжечь не успели. Покидали деревню в ужасной спешке. Вот только всю главную улицу сожгли и школу — очень хорошее здание — тоже сожгли.

Немцы нас тоже погнали всей семьей, да еще и с коровой, но нам удалось бежать, мы свернули с дороги под мостик. А потом убежали в лес на болото. Ночью лежим там. Слышим, как немцы бегут по дороге. Вдруг загремело что-то. Мы тогда еще не знали, что это наша «Катюша». Было очень страшно. Горело все! Но нас почему-то не задело. То недолет, то перелет. Может, разведка донесла, что люди на болоте прячутся. Среди нас была очень богомольная женщина. Улечка ее звали. Вот она поставила нас всех на колени, и мы все молились, чтобы нам уцелеть. Она так и сказала: «Молитесь и мы выживем». Так до утра мы и простояли на коленях.

Под утро все успокоилось. Мы слышим, взрослые кричат: «Наши! Наши!». Наши солдаты бегом спускаются с горы. Мы их увидели, закричали. Начали обниматься, целоваться. Освободили нас. Наши солдаты нам говорят: «Идите домой».

После этого мой старший брат Саша прибавил себе два года возраста и ушел на фронт. Было ему шестнадцать лет. Он ушел вместе с другими ребятами из нашей деревни – детьми, которые подросли за военное время. Их совсем недолго обучали в Ярцеве и отправили на передовую. Ушло тогда из нашей деревни человек тридцать мальчишек, а вернулось с войны человека три. Саша прошел до Берлина и вернулся домой.

Подготовила для публикации на сайте:
Антонина Фроленкова

Ваша публикация должна быть проверена модератором