На вопрос Какую роль играют в романе "отцы и дети" Главы 12 и 13??? заданный автором Пособить лучший ответ это Глава 12-краткое содержание
В городе, куда приезжают Аркадий с Базаровым, заправляет губернатор, считающий себя прогрессистом, на деле же являющийся просто деспотом. Обоих приятелей приглашают к нему на бал. На улице они встречают Ситникова, последователя Базарова, он зовет их к Евдоксии Кукшиной, по его словам женщине продвинутой и свободной от предрассудков. Все вместе они отправляются к ней с визитом.
Анализ
Бал, который дает губернатор из молодых петербургскому сановнику Колязину, перекликается с "балом", который дает провинциальная молодежь признанному столичному мэтру нигилизма - Базарову. Ситников уверяет, что для эмансипированной Кукшиной визит Базарова "будет праздником".
Базаров разговаривает с Ситниковым подчеркнуто небрежно, не считает нужным при встрече с ним даже остановиться, так что жалкий ученик преданно бежит за своим учителем. В ответ на эту собачью преданность Базаров надменно, как начальник, куражится над происхождением Ситникова и, генеральски "тыкая", смеется над тем, что его отец наживается по откупам. Кукшину же Базаров просто не замечает.
ссылка
Глава13- краткое содержание
У Кукшиной, «эмансипированной женщины» , между нею и Ситниковым завязывается диалог, в котором ни Базаров, ни Аркадий практически не принимают участия. Новоявленные «нигилисты» , не разбираясь толком ни в одном вопросе, закидывают друг друга модными «умными» словечками, ведя, в сущности, бессмысленный разговор. В конце концов, Аркадий не выдерживает и замечает, что происходящее стало похоже «на Бедлам» . Они с Базаровым уходят.
Анализ
Ситников, и Кукшина - люди пошловатые и несерьезные, но тем не менее Базарову они нужны ("не боги горшки обжигают"): общение с ними в какой-то мере тешит его самолюбие. А временами, когда герой, в ответ на их заискивания, обдает того и другого холодом презрения, Ситников и Кукшина становятся беспомощными и жалкими, в них проглядывает что-то человеческое. За модной маской эмансипированной барыни Кукшина прячет свое подлинное лицо очень несчастной женщины. Трогательны ее потуги быть современной, и по-женски беззащитна она, когда друзья-нигилисты не обращают на нее внимания на бале у губернатора. Нигилизмом Ситников и Кукшина прикрывают чувство внутренней ущемленности: у Ситникова - социальной ("он очень стыдился своего происхождения"), у Кукшиной - типично женской (некрасивая и беспомощная, оставленная мужем) . Вынужденные играть несвойственные им роли, эти люди производят впечатление неестественности, "самоломанности".
Образам этих жалких и несчастных людишек, как шутам в шекспировской трагедии, выпадает в романе задача быть пародией некоторых черт, присущих нигилизму самого высшего типа. Ведь и Базаров на протяжении всего романа, и чем ближе к концу, тем более явственно, прячет в нигилизме свое тревожное, любящее, бунтующее сердце, боится "рассыропиться", все чаще и чаще одергивает себя.
ссылка

Небольшой дворянский домик на московский манер, в котором проживала Авдотья Никитишна (или Евдоксия ) Кукшина, находился в одной из нововыгоревших улиц города ***; известно, что наши губернские города горят через каждые пять лет. У дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и в передней встретила пришедших какая-то не то служанка, не то компаньонка в чепце — явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома ли Авдотья Никитишна? — Это вы, Victor? — раздался тонкий голос из соседней комнаты. — Войдите. Женщина в чепце тотчас исчезла. — Я не один, — промолвил Ситников, лихо скидывая свою венгерку, под которою оказалось нечто вроде поддевки или пальто-сака, и бросая бойкий взгляд Аркадию и Базарову. — Все равно, — отвечал голос. — Entrez. Молодые люди вошли. Комната, в которой они очутились, походила скорее на рабочий кабинет, чем на гостиную. Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись по запыленным столам; везде белели разбросанные окурки папирос. На кожаном диване полулежала дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном, платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною косынкой на голове. Она встала с дивана и, небрежно натягивая себе на плечи бархатную шубку на пожелтелом горностаевом меху, лениво промолвила: «Здравствуйте, Victor», — и пожала Ситникову руку. — Базаров, Кирсанов, — проговорил он отрывисто, в подражание Базарову. — Милости просим, — отвечала Кукшина и, уставив на Базарова свои круглые глаза, между которыми сиротливо краснел крошечный вздернутый носик, прибавила: — Я вас знаю, — и пожала ему руку тоже. Базаров поморщился. В маленькой и невзрачной фигурке эманципированной женщины не было ничего безобразного; но выражение ее лица неприятно действовало на зрителя. Невольно хотелось спросить у ней: «Что ты, голодна? Или скучаешь? Или робеешь? Чего ты пружишься?» И у ней, как у Ситникова, вечно скребло на душе. Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят — нарочно, то есть не просто, не естественно. — Да, да, я знаю вас, Базаров, — повторила она. (За ней водилась привычка, свойственная многим провинциальным и московским дамам, — с первого дня знакомства звать мужчин по фамилии.) — Хотите сигару? — Сигарку сигаркой, — подхватил Ситников, который успел развалиться в креслах и задрать ногу кверху, — а дайте-ка нам позавтракать, мы голодны ужасно; да велите нам воздвигнуть бутылочку шампанского. — Сибарит, — промолвила Евдоксия и засмеялась. (Когда она смеялась, ее верхняя десна обнажалась над зубами.) — Не правда ли, Базаров, он сибарит? — Я люблю комфорт жизни, — произнес с важностию Ситников. — Это не мешает мне быть либералом. — Нет, это мешает, мешает! — воскликнула Евдоксия и приказала, однако, своей прислужнице распорядиться и насчет завтрака, и насчет шампанского. — Как вы об этом думаете? — прибавила она, обращаясь к Базарову. — Я уверена, вы разделяете мое мнение. — Ну нет, — возразил Базаров, — кусок мяса лучше куска хлеба даже с химической точки зрения. — А вы занимаетесь химией? Это моя страсть. Я даже сама выдумала одну мастику. — Мастику? вы? — Да, я. И знаете ли, с какою целью? Куклы делать, головки, чтобы не ломались. Я ведь тоже практическая. Но все это еще не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати читали вы статью Кислякова о женском труде в «Московских ведомостях»? Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже? Чем ваш приятель занимается? Как его зовут? Госпожа Кукшина роняла свои вопросы один за другим с изнеженной небрежностию, не дожидаясь ответов; избалованные дети так говорят со своими няньками. — Меня зовут Аркадий Николаич Кирсанов, — проговорил Аркадий, — и я ничем не занимаюсь. Евдоксия захохотала. — Вот это мило! Что, вы не курите? Виктор, вы знаете, я на вас сердита. — За что? — Вы, говорят, опять стали хвалить Жорж Санда. Отсталая женщина и больше ничего! Как возможно сравнить ее с Эмерсоном! Она никаких идей не имеет ни о воспитании, ни о физиологии, ни о чем. Она, я уверена, и не слыхивала об эмбриологии, а в наше время — как вы хотите без этого? (Евдоксия даже руки расставила.) Ах, какую удивительную статью по этому поводу написал Елисевич! Это гениальный господин! (Евдоксия постоянно употребляла слово «господин» вместо человек.) Базаров, сядьте возле меня на диван. Вы, может быть, не знаете, я ужасно вас боюсь. — Это почему? Позвольте полюбопытствовать. — Вы опасный господин; вы такой критик. Ах, Боже мой! мне смешно, я говорю, как какая-нибудь степная помещица. Впрочем, я действительно помещица. Я сама имением управляю, и, представьте, у меня староста Ерофей — удивительный тип, точно Патфайндер Купера: что-то такое в нем непосредственное! Я окончательно поселилась здесь; несносный город, не правда ли? Но что делать! — Город как город, — хладнокровно заметил Базаров. — Все такие мелкие интересы, вот что ужасно! Прежде я по зимам жила в Москве... но теперь там обитает мой благоверный, мсье Кукшин. Да и Москва теперь... уж я не знаю — тоже уж не то. Я думаю съездить за границу; я в прошлом году уже совсем было собралась. — В Париж, разумеется? — спросил Базаров. — В Париж и в Гейдельберг. — Зачем в Гейдельберг? — Помилуйте, там Бунзен! На это Базаров ничего не нашелся ответить. — Pierre Сапожников... вы его знаете? — Нет, не знаю. — Помилуйте, Pierre Сапожников... он еще всегда у Лидии Хостатовой бывает. — Я и ее не знаю. — Ну, вот он взялся меня проводить. Слава Богу, я свободна, у меня нет детей... Что это я сказала: слава Богу ! Впрочем, это все равно. Евдоксия свернула папироску своими побуревшими от табаку пальцами, провела по ней языком, пососала ее и закурила. Вошла прислужница с подносом. — А, вот и завтрак! Хотите закусить? Виктор, откупорьте бутылку; это по вашей части. — По моей, по моей, — пробормотал Ситников и опять визгливо засмеялся. — Есть здесь хорошенькие женщины? — спросил Базаров, допивая третью рюмку. — Есть, — отвечала Евдоксия, — да все они такие пустые. Например, mon amie Одинцова — недурна. Жаль, что репутация у ней какая-то... Впрочем, это бы ничего, но никакой свободы воззрения, никакой ширины, ничего... этого. Всю систему воспитания надобно переменить. Я об этом уже думала; наши женщины очень дурно воспитаны. — Ничего вы с ними не сделаете, — подхватил Ситников. — Их следует презирать, и я их презираю, вполне и совершенно! (Возможность презирать и выражать свое презрение было самым приятным ощущением для Ситникова; он в особенности нападал на женщин, не подозревая того, что ему предстояло, несколько месяцев спустя, пресмыкаться перед своей женой потому только, что она была урожденная княжна Дурдолеосова.) Ни одна из них не была бы в состоянии понять нашу беседу; ни одна из них не стоит того, чтобы мы, серьезные мужчины, говорили о ней! — Да им совсем не нужно понимать нашу беседу, — промолвил Базаров. — О ком вы говорите? — вмешалась Евдоксия. — О хорошеньких женщинах. — Как! Вы, стало быть, разделяете мнение Прудона? Базаров надменно выпрямился. — Я ничьих мнений не разделяю: я имею свои. — Долой авторитеты! — закричал Ситников, обрадовавшись случаю резко выразиться в присутствии человека, перед которым раболепствовал. — Но сам Маколей, — начала было Кукшина. — Долой Маколея! — загремел Ситников. — Вы заступаетесь за этих бабенок? — Не за бабенок, а за права женщин, которые я поклялась защищать до последней капли крови. — Долой! — Но тут Ситников остановился. — Да я их не отрицаю, — промолвил он. — Нет, я вижу, вы славянофил! — Нет, я не славянофил, хотя, конечно... — Нет, нет, нет! Вы славянофил. Вы последователь Домостроя . Вам бы плетку в руки! — Плетка дело доброе, — заметил Базаров, — только мы вот добрались до последней капли... — Чего? — перебила Евдоксия. — Шампанского, почтеннейшая Авдотья Никитишна, шампанского — не вашей крови. — Я не могу слышать равнодушно, когда нападают на женщин, — продолжала Евдоксия. — Это ужасно, ужасно. Вместо того чтобы нападать на них, прочтите лучше книгу Мишле De l"amour . Это чудо! Господа, будемте говорить о любви, — прибавила Евдоксия, томно уронив руку на смятую подушку дивана. Наступило внезапное молчание. — Нет, зачем говорить о любви, — промолвил Базаров, — а вот вы упомянули об Одинцовой... Так, кажется, вы ее назвали? Кто эта барыня? — Прелесть! прелесть! — запищал Ситников. — Я вас представлю. Умница, богачка, вдова. К сожалению, она еще не довольно развита: ей бы надо с нашею Евдоксией поближе познакомиться. Пью ваше здоровье, Eudoxie! Чокнемтесь! «Et toc, et toc, et tin-tin-tin! Et toc, et toc, et tin-tin-tin!!». — Victor, вы шалун.

Тринадцатая глава романа И.С.Тургенева «Отцы и дети» является основополагающей в развитии сюжета произведения, ведь именно в ней происходит первый толчок к перерождению Базарова, что влечёт за собой резкую смену действий.

В этой главе Базаров встречает своих последователей – нигилистов, в которых тут же разочаровывается. Евгений всегда считал, что нигилистов много (он говорит об этом Павлу Петровичу во время их спора), а приехав к Кукшиной и Ситникову, он видит лишь пародию на последователей, которые, ничего не зная и не умея, только гоняются за модой на «свободомыслие».

Ситников – первый «нигилист», которого встречают Евгений и Аркадий в этой главе.

Он считает себя учеником Базарова, подобострастничает и пресмыкается перед ним. Но он – кривое зеркало нигилизма, ведь, не имея собственных убеждений, он только следует за модой, высказывая людям лишь те мысли, которые он почерпнул у других.

Пародией на нигилистов является и Кукшина. Она, освободившись от сущности женщины, не став образованной, базируясь на мнении других, исказила все нигилистские идеи, преподнося их только в виде развязности в своём поведении.

Аркадий, боготворящий Базарова, увидев Ситникова и Кукшину, ещё раз убедился, что его друг – лучшее проявление течения нигилизма. Но поведение псевдопоследователей, опошляющих все его взгляды, повергает его в шок. Он осознаёт, что у нигилистов нет той реальной поддержки, о которой говорил Базаров. В нём появляется сомнение в правильности своих идей. Он уходит от Кукшиной разочарованным, сказав, что всё стало похоже «на Бедлам».

Базаров, как и Аркадий, видит упадок того учения, которое он пытался донести людям, и которому он отдавался всем сердцем. Евгений в первый раз объективно оценивает проявление нигилизма в обществе, и поэтому с Кукшиной и Ситниковым он ведёт себя так, как они этого заслуживают: говорит холодно, не высказывая своих идей мнимым нигилистам. Уйдя от Кукшиной, он был настолько зол, что сравнил Кукшину – «высоконравственное явление» – с кабаком.

Таким образом, эта глава является переломной. В ней в Базарове появляется первое зерно сомнения, которое впоследствии изменит его. В этом и заключается идейный смысл главы.

Эффективная подготовка к ЕГЭ (все предметы) - начать подготовку


Обновлено: 2018-02-21

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter .
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Спасибо за внимание.

.

Старики Базаровы, совсем не ждавшие сына, очень ему обрадовались. Он заявил отцу, что приехал на шесть недель, чтобы поработать, и попросил ему не мешать.

Евгений запирался в отцовском кабинете, а старики боялись дышать и ходили на цыпочках, чтобы не потревожить его.

Но вскоре одиночество надоело ему, Лихорадка работы сменилась тоскливой скукой и глухим беспокойством, и молодой человек начал искать общества: пил чай в гостиной, бродил по огороду с Василием Ивановичем и даже спрашивал об отце Алексее. Во Всех его движениях появилась какая-то усталость. что очень беспокоило отца.

Иногда Базаров отправлялся в деревню и разговаривал с мужиками, которые ответствовали с патриархально добродушной певучестью, а между собой посмеивались над ним и довольно грубо утверждали, что он ничего в их жизни не понимает. Наконец он нашел себе занятие: стал помогать отцу лечить крестьян. Василий Иванович был очень рад этому и с гордостью говорил, что сын его – самый замечательный врач из всех, кого он знал.

Однажды из соседней деревни привезли мужика, умирающего от тифа. Василий Иванович с сожалением сказал после осмотра, что ничем помочь уже не в силах, и действительно — больной умер, не доехав до дома.

Дня три спустя Евгений вошел к отцу в комнату и попросил у него адский камень, чтобы прижечь ранку. Оказалось, он порезал палец, помогая уездному врачу при
вскрытии того самого мужика, умершего от тифа. Прижигать было уже поздно, потому что поранился он еще утром и, возможно, уже заразился. С этого момента отец стал пристально наблюдать за сыном. Он не спал по ночам, и Арина Власьевна, которой он, разумеется, ничего не сказал, стала приставать к мужу, почему тот не спит.

На Третий день у Базарова пропал аппетит и начала болеть голова, его то бросало в жар, то знобило. Он сказал матери, что простудился, и вышел из комнаты.

Арина Власьевна занялась приготовлением чая из липового цвета, а Василий Иванович вышел в соседнюю комнату и молча схватился за волосы.
Евгений в этот день уже не вставал. Ему становилось все хуже и хуже. В доме установилась странная тишина, вокруг словно потемнело. С лица Василия Ивановича не сходило выражение изумления, Арина Власьевна начала сильно беспокоиться.

Послали в город за доктором. Базаров сказал отцу, что они оба отлично понимают, что он заражен и через несколько дней умрет. Отец пошатнулся, словно кто его по ногам ударил, и пролепетал, что это неправда и что Евгений всего лишь простудился. Базаров приподнял край рубахи и показал отцу выступившие на теле зловещие красные пятна, являвшиеся признакам и заражения.

Штаб-лекарь ответил, что вылечит его, но сын сказал, что родителям остается только молиться за него, и попросил отца послать нарочного к Одинцовой, чтобы передать ей, что он умирает и велел ей кланяться. Василий Иванович пообещал самолично написать письмо Одинцовой и, выйдя из комнаты, сказал жене, что сын умирает, и велел ей молиться.

Базаров, как мог, утешал родителей, но ему с каждым часом становилось хуже. У матери все валилось из рук, отец предлагал различные способы лечения. Тимофеич отправился к Одинцовой. Ночь прошла для больного тяжело, его мучил жестокий жар.

Утром Евгению стало легче. Он выпил чаю и попросил мать, чтобы та его причесала. Василий Иванович немного оживился: он решил, что кризис прошел и теперь дело пойдет на поправку. Однако перемена к лучшему продолжалась недолго, приступы болезни возобновились. Родители попросили у сына разрешения позвать к нему священника, но он считал, что спешить незачем. Вдруг послышался стук колес, и во двор въехала карета. Старик бросился на крыльцо. Ливрейный лакей отворил дверцу.

Из кареты вышла дама в черной мантилье и под черной вуалью. Она представилась Одинцовой и попросила провести ее к больному, сказав, что привезла с собой доктора. Василии Иванович схватил ее руку и судорожно прижал к своим губам. Арина Власьевна, ничего не понимая, выбежала из домика, упала к ногам приезжей и начала, как безумная, целовать ее платье. Опомнившись, отец провел врача в свой кабинет, где лежал Евгений, и сказал сыну, что приехала Анна Сергеевна. Базаров захотел ее увидеть, но сперва его осмотрел доктор.

Полчаса спустя Анна Сергеевна вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что больной безнадежен. Женщина взглянула на Базарова и остановилась у двери, до того поразило ее его воспаленное и в то же время мертвенное лицо.

Она просто испугалась и в то же время осознала, что если бы она любила его, то почувствовала бы совсем не то. Евгений поблагодарил ее за то, что приехала, сказал, что она очень красивая и добрая, и попросил ее не подходить к нему близко, потому что болезнь очень заразна.

Анна Сергеевна тут же быстро подошла к нему и села на кресло возле дивана, на котором лежал больной. Он просил у нее прощения за все, попрощался с ней.

Потом он стал бредить, а когда она окликнула его, попросил, чтобы Одинцова его поцеловала. Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу и тихо вышла. Она шепотом сказала Василию Ивановичу, что больной заснул.

Базарову уже не суждено было проснуться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а на следующий день умер. Когда его соборовали, один глаз его открылся и на лице появилось выражение ужаса. Когда же он испустил последний вздох, в доме поднялось всеобщее стенание. Василий Иванович впал в исступление и стал роптать на Бога, но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и они вместе пали ниц.