«Манфред», анализ поэмы Байрона. Байрон покидает Англию

Имя: Джордж Байрон (George Byron)

Возраст: 36 лет

Деятельность: поэт

Семейное положение: был в разводе

Джордж Байрон: биография

Джордж Байрон - английский поэт, именем которого названо целое направление в мировой литературе. Стихотворные произведения, полные отчаяния из-за жестокости и циничности мира, разбитых романтических идеалов и несбывшихся мечтаний о прекрасном, впечатлили не одно пылкое сердце.

Страдания и болезненный романтизм Байрона не были притворными: этот человек действительно очень остро воспринимал реальный мир и переживал из-за несовершенства жизни и людей. Однако не все знают, что помимо терзаний духовных биография Джорджа Байрона наполнена также терзаниями житейскими и телесными.

Детство и юность

Джордж Гордон Байрон родился в Лондоне 22 января 1788 года. Семья будущего поэта, несмотря на знатность, была довольно бедной. Мать мальчика стала второй супругой лорда Байрона-старшего. Едва маленькому Джорджу минуло три года, как его отец умер, оставив жену с ребенком на руках и практически без средств к существованию.

Женщина вместе с ребенком вернулась в фамильное поместье Ньюстед Эбби, что под Ноттингемом, которое позднее унаследовал Байрон. Жизнь в замке оказалась вовсе не королевской: старое здание разваливалось, постоянно напоминая о нищенском состоянии счетов. Мать Джорджа со временем ожесточилась из-за постоянных трудностей и постоянно придиралась к сыну, считая того не идеальным.

Кроме того, Байрон страдал из-за врожденной хромоты, которая нередко становилась предметом насмешек сверстников. Мальчик настолько переживал, что однажды всерьез попросил семейного доктора ампутировать больную конечность. Смеялись над будущим поэтом и из-за веса - известно, что к 17 годам Джордж весил 102 килограмма. При этом рост молодого человека был только 1,72 метра.

Подобные обстоятельства повлияли на характер юного Байрона, превратившегося в замкнутого и стеснительного подростка, который чувствовал себя в своей тарелке только в одиночестве, наедине с книгами и собственными мечтами. Это ощущение - собственной ненужности, непохожести на других - Байрон пронесет красной нитью через все произведения.

Начальное образование маленький Джордж получил дома, занимаясь с приходящим учителем. В дальнейшем Байрон учился в далвичской частной школе. В 1801-м Джордж примкнул к рядам учеников закрытой школы для аристократов в городке Харроу, а спустя четыре года поступил в Тринити-колледж при университете Кембриджа. Известно, что учеба давалась юному Байрону с трудом, однако интерес к книгам возник с ранних лет.

Литература

Первая книга Байрона, названная «Стихи на случай», вышла в 1806 году. Спустя год поэт напечатал еще один сборник стихотворений - «Часы досуга». В отличие от повседневной жизни творчество позволяло Байрону чувствовать уверенность в собственных силах. Однако общественность довольно критически отнеслась к новоявленному поэту, высмеяв предисловие, написанное Байроном для второй книги. Поэт не растерялся и посвятил критикам едкую сатиру «Английские барды и шотландские обозреватели», которая стала едва ли не популярнее самих лирических произведений.

В 1809 году поэт был вынужден покинуть родную Великобританию. Дело в том, что, еще будучи студентом, Байрон пристрастился к карточным играм и алкоголю. Нетрудно догадаться, что подобные увлечения постоянно проделывали существенные прорехи в скудном бюджете Джорджа Байрона. Окончилось все тем, что поэт решил просто сбежать от заимодавцев и кредиторов, терявших терпение.

Вместе с приятелем Джоном Хобхаусом Байрон отправился в путешествие. Друзья повидали Грецию, Испанию, Португалию и другие страны. Главным результатом поездки стала поэма «Паломничество Чайльд-Гарольда». Это романтическое повествование о путнике, который прошел через разочарование в окружающем мире и пережил полное крушение юношеских представлений о мире. Безусловно, главный герой поэмы - отражение автора, его чувств и печалей.

Первые две части «Чайльд-Гарольда» вышли в 1812 году и моментально подарили поэту популярность и интерес интеллигентной общественности. Следующие два года Байрон работал над так называемыми восточными поэмами - «Лара», «Гяур», «Абидосская невеста». Эти произведения также снискали любовь читателей и активно перепечатывались.

В 1816 году Джордж Байрон покинул Англию окончательно. К этому времени поэт успел не только выпустить третью часть «Чайльд-Гарольда» и еще десяток стихотворений, но и развестись с женой, заработать нелестную репутацию и вызвать зависть всех, кто считал себя поэтом, но не дотягивался до славы Байрона.

Мать Джорджа Байрона к тому моменту уже ушла из жизни. Поэтому поэт смог спокойно продать родовое имение Ньюстед, что позволило ему на время забыть о материальных трудностях. Байрон поселился в тихой швейцарской деревеньке, из которой изредка выбирался на экскурсии по стране.

Спустя некоторое время поэт снова переехал, на этот раз в Венецию. Этот город настолько покорил Байрона, что тот написал несколько стихотворений, посвященных Венеции. Здесь же он окончил четвертую песнь «Чайльд-Гарольда», а в 1818-м приступил к написанию поэмы под названием « », которую позднее критики и литературоведы однозначно назовут лучшей в творчестве лорда Байрона. В это произведение вошли 16 песен.

Параллельно с «Доном Жуаном» Байрон продолжал работу над «Чайльд-Гарольдом», а также написал поэму «Мазепа» и множество стихотворений. В целом этот период, совпавший в биографии Байрона с отношениями с любимой женщиной, стал самым плодотворным в творческом плане.

К сожалению, «Дон Жуан», задуманный как некий альманах из 50 песен, остался неоконченным. Читатели так и не узнали, к чему привели путешествия и приключения сладострастного Жуана, потому как жизненное путешествие самого лорда Байрона подошло к концу.

Личная жизнь

Личная жизнь поэта и при жизни, и после кончины была окружена домыслами, преувеличениями и слухами. Однако даже те моменты, которые доподлинно известны, позволяют судить о лорде Байроне как о достаточно смелом экспериментаторе в плане дел сердечных, а также как о человеке, презирающем ханжескую мораль.

Известно, что первой избранницей поэта стала его сводная сестра Августа (дочь отца от первого брака). Спустя год, в 1814-м, Байрон сделал предложение новой возлюбленной Анне Изабелле Милбенк. Девушка не согласилась вступить в брак с поэтом, однако с удовольствием продолжила общаться с Джорджем в письмах. Через год Байрон решился повторно просить руки и сердца прекрасной Анны. На этот раз девушка приняла это предложение, став первой женой поэта.

Спустя некоторое время супруга подарила Байрону первенца - дочь Аду. К сожалению, к тому моменту отношения пары уже трещали по швам. А через несколько месяцев Анна Милбенк забрала ребенка и вернулась в родительский дом. Свое решение женщина объяснила неверностью мужа и его странными привычками, а также постоянной бедностью и пьянством Байрона.

Под странными привычками Анна подразумевала гомосексуальные связи мужа, которые в тогдашней Англии карались смертью. Сразу после ухода жены лорд Байрон и покинул страну, отправившись в путешествие.

Примечательно, что дочь Байрона Аду называют первым программистом в мире. Удивительно, что подобное занятие привлекло женщину того времени, но факт остается фактом, Ада Лавлейс (взявшая фамилию мужа) составила первую программу для вычислительной машины, созданной .

В 1817 году у Байрона случился короткий роман с девушкой по имени Клэр Клэрмонт, сводной сестрой писательницы . Клэр подарила поэту вторую дочь. Девочка, названная Аллегрой, умерла в пятилетнем возрасте.

1819 год подарил Байрону новые отношения, ставшие для поэта действительно счастливыми. Избранницей Джорджа стала Тереза Гвиччиоли. На момент знакомства с Байроном женщина была замужем, однако вскоре развелась с супругом и стала открыто жить с поэтом, не боясь мнения общественности. Время, проведенное с Терезой, было плодотворным для Байрона в плане творчества. Вплоть до отъезда в Грецию поэт будет жить с возлюбленной.

Смерть

В 1824 году Джордж Байрон отправился в Грецию, чтобы поддержать восстание, организованное против правления турков. Поэт жил в бараках и землянках вместе с повстанцами. Подобные условия не замедлили сказаться на здоровье Байрона. Поэт подхватил страшную лихорадку и спустя несколько дней, 19 апреля 1924-го, умер.

Медики провели вскрытие тела поэта. Известно, что некоторые органы было решено забальзамировать и оставить в местной церкви, что и было сделано. Однако вскоре эти урны были украдены. Тело лорда Байрона отправили на родину поэта и захоронили неподалеку от имения Ньюстед, ранее принадлежавшего его семье.

В мире существует 4 памятника поэту: два из них расположены в Италии, один в Греции и один - в датском музее. Пожалуй, каждый поклонник стихов Байрона стремится сделать фото рядом с каменным воплощением любимого поэта.

Библиография

• 1806 - «Стихи на случай»
• 1813 - «Гяур»
• 1813 - «Абидосская невеста»
• 1814 - «Корсар»
• 1814 - «Лара»
• 1818 - «Паломничество Чайльд-Гарольда»
• 1819-1824 - «Дон Жуан»
• 1819 - «Мазепа»
• 1821 - «Каин»
• 1821 - «Небо и земля»
• 1822 - «Вернер, или Наследство»
• 1823 - «Бронзовый век»
• 1823 - «Остров, или Христиан и его товарищи»

Шекспир. Как вам это понравится.
Действие IV, сц. I.

Примечание комментаторов

Венеция, которую в то время очень любила посещать
английская знатная молодежь, была тогда тем же,
чем в настоящее время является Париж -средоточием
распущенности всяческого рода.

Известен всем (невежд мы обойдем)
Веселый католический обычай
Гулять вовсю перед святым постом,
Рискуя стать лукавому добычей.
Греши смелей, чтоб каяться потом!
Без ранговых различий и приличий
Все испытать спешат и стар и млад:
Любовь, обжорство, пьянство, маскарад.

Когда сгустится ночь под небосклоном
(Чем гуще тьма, тем лучше, господа!).
Когда скучней супругам, чем влюбленным,
И нет у целомудрия стыда,
Тогда своим жрецам неугомонным
Веселье отдается без труда.
Визг, хохот, пенье, скрипки и гитары
И нежный вздох целующейся пары.

Вот маски: турок, янки-дудль, еврей,
Калейдоскоп невиданных уборов,
Лент, серпантина, блесток, фонарей,
Костюмы стряпчих, воинов, актеров -
Все что угодно прихоти твоей,
Все надевай без дальних разговоров,
И только рясу, - боже сохрани! -
Духовных, вольнодумец, не дразни.

Уж лучше взять крапиву для кафтана,
Чем допустить хотя б один стежок,
Которым оскорбилась бы сутана, -
Тогда ты не отшутишься, дружок,
Тебя на угли кинут, как барана,
Чтоб адский пламень ты собой разжег, -
И по душе, попавшей в когти к бесу,
Лишь за двойную мзду отслужат мессу.

Но, кроме ряс, пригодно все, что есть, -
От королевских мантий до ливреи, -
Что можно с местной Монмут-стрит унесть
Для воплощенья праздничной затеи;
Подобных "стрит" в Италии не счесть,
И лишь названья мягче и звучнее.
Из площадей английских словом "пьяцца"
Лишь Ковент-Гарден вправе называться.

Итак, пред нами праздник, карнавал.
"Прощай, мясное!" - смысл его названья.
Предмет забавно с именем совпал:
Теперь направь на рыбу все желанья.
Чем объяснить - я прежде сам не знал -
Перед постом такие возлиянья?
Но так друзья, прощаясь, пьют вино,
Пока свистка к отплытью не дано.

На сорок дней прости-прощай, мясное!
О, где рагу, бифштекс или паштет!
Все рыбное, да и притом сухое,
И тот, кто соус любит с детских лет,
Подчас со зла загнет словцо такое,
Каких от музы ввек не слышал свет,
Хотя и склонен к ним британец бравый,
Привыкший рыбу уснащать приправой.

К несчастью, вас в Италию влечет,
И вы уже готовы сесть в каюту.
Отправьте ж друга иль жену вперед,
Пусть завернут в лавчонку на минуту
И, если уж отплыл ваш пакетбот,
Пускай пошлют вдогонку, по маршруту,
Чилийский соус, перец, тмин, кетчуп,
Иль в дни поста вы превратитесь в труп.

Таков совет питомцу римской веры -
Пусть римлянином в Риме будет он!
Но протестанты - вы, о леди, сэры,
Для вас поститься вовсе не закон.
Вы только иностранцы, форестьеры,
Так поглощайте мясо без препон
И за грехи ступайте к черту в лапы!
Увы, я груб, но это кодекс папы.

Из городов, справлявших карнавал,
Где в блеске расточительном мелькали
Мистерия, веселый танец, бал,
Арлекинады, мимы, пасторали
И многое, чего я не назвал, -
Прекраснейшим Венецию считали.
Тот шумный век, что мною здесь воспет,
Еще, застал ее былой расцвет.

Венецианка хороша доныне:
Глаза как ночь, крылатый взлет бровей,
Прекрасный облик эллинской богини,
Дразнящий кисть мазилки наших дней.
У Тициана на любой картине
Вы можете найти подобных ей
И, увидав такую на балконе,
Узнаете, с кого писал Джорджоне,

Соединивший правду с красотой.
В дворце Манфрини есть его творенье:
Картин прекрасных много в зале той,
Но равных нет по силе вдохновенья.
Я не боюсь увлечься похвалой,
Я убежден, что вы того же мненья.
На полотне - художник, сын, жена,
И в ней сама любовь воплощена.

Любовь не идеальная - земная,
Не образ отвлеченной красоты,
Но близкий нам - такой была живая,
Такими были все ее черты.
Когда бы мог - ее, не рассуждая,
Купил, украл, забрал бы силой ты...
Она ль тебе пригрезилась когда-то?
Мелькнула - и пропала без возврата.

Она была из тех, чей образ нам
Является неведомый, нежданный,
Когда мы страстным преданы мечтам
И каждая нам кажется желанной,
И, вдруг воспламеняясь, по пятам
Мы следуем за нимфой безымянной,
Пока она не скрылась навсегда,
Как меж Плеяд погасшая звезда.

Я говорю, таких писал Джорджоне,
И прежняя порода в них видна.
Они всего милее на балконе
(Для красоты дистанция нужна),
Они прелестны (вспомните Гольдони)
И за нескромным жалюзи окна.
Красоток тьма, - без мужа иль при муже, -
И чем они кокетливей, тем хуже.

Добра не будет: взгляд рождает вздох,
Ответный вздох - надежду и желанье.
Потом Меркурий, безработный бог,
За медный скудо ей несет посланье.
Потом сошлись, потом застал врасплох
Отец иль муж, проведав, где свиданье.
Крик, шум, побег, и вот любви тропа:
Разбиты и сердца и черепа.

Мы знаем, добродетель Дездемоны
От клеветы бедняжку не спасла.
До наших дней от Рима до Вероны
Случаются подобные дела.
Но изменились нравы и законы,
Не станет муж душить жену со зла
(Тем более - красотку), коль за нею
Ходить, как тень, угодно чичисбею.

Да, он ревнует, но не так, как встарь,
А вежливей - не столь остервенело.
Убить жену? Он не такой дикарь,
Как этот черный сатана Отелло,
Заливший кровью брачный свой алтарь.
Из пустяков поднять такое дело!
Не лучше ли, в беде смирясь душой,
Жениться вновь иль просто жить с чужой.

Вы видели гондолу, без сомненья.
Нет? Так внимайте перечню примет:
То крытый челн, легки его движенья.
Он узкий, длинный, крашен в черный цвет.
Два гондольера в такт, без напряженья,
Ведут его, - и ты глядишь им вслед,
И мнится, лодка с гробом проплывает.
Кто в нем, что в нем - кто ведает, кто знает?

И день-деньской снует бесшумный рой,
И в час ночной его бы вы застали.
То под Риальто пролетят стрелой,
То отразятся в медленном канале,
То ждут разъезда сумрачной толпой,
И часто смех под обликом печали.
Как в тех каретах скорбных, утаен,
В которых гости едут с похорон.

Но ближе к делу. Лет тому не мало,
Да и не много - сорок - пятьдесят,
Когда все пело, пило и плясало,
Явилась поглядеть на маскарад
Одна синьора. Мне бы надлежало
Знать имя, но, увы, лишь наугад.
И то, чтоб ладить с рифмой и цезурой,
Могу назвать красавицу Лаурой.

Она, хоть уж была немолода,
Еще в "известный возраст" не вступила,
Покрытый неизвестностью всегда.
Кому и где, какая в мире сила
Открыть его поможет, господа?
"Известный возраст" тайна окружила.
Он так в известном окрещен кругу,
Но невпопад - я присягнуть могу.

Лаура время проводить умела,
И время было благосклонно к ней.
Она цвела - я утверждаю смело,
Вы лет ее никак не дали б ей.
Она везде желанной быть хотела,
Боясь морщин, не хмурила бровей,
Всем улыбалась и лукавым взором
Мутила кровь воинственным синьорам.

При ней был муж - всегда удобен брак.
У христиан ведь правило такое:
Прощать замужним их неверный шаг,
Зато бесчестить незамужних вдвое.
Скорей же замуж, если что не так, -
Хоть средство не из легких, но простое!
А коль греха не скрыла от людей,
Так сам господь помочь не сможет ей.

Муж плавал по морям. Когда ж, бывало,
Вернувшись, он вблизи родной земли
По сорок дней томился у причала,
Где карантин проходят корабли,
Жена частенько у окна стояла,
Откуда рейд ей виден был вдали.
Он был купец и торговал в Алеппо.
Звался Джузеппе, или просто Беппо.

Он человек был добрый и простой,
Сложеньем, ростом - образец мужчины.
Напоминал испанца смуглотой
И золотым загаром цвета глины,
А на морях - заправский волк морской.
Жена его - на все свои причины -
Хоть с виду легкомысленна была.
Особой добродетельной слыла.

Но лет уж пять, как он с женой расстался.
Одни твердили - он пошел ко дну,
Другие - задолжал и промотался
И от долгов удрал, забыв жену.
Иной уж бился об заклад и клялся,
Что не вернется он в свою страну, -
Ведь об заклад побиться все мы прытки,
Пока не образумят нас убытки.

Прощание супружеской четы
Необычайно трогательно было.
Так все "прости" у роковой черты
Звучат в сердцах пророчески-уныло.
(И эти чувства праздны и пусты,
Хоть их перо поэтов освятило.)
В слезах склонил колени перед ней
Дидону покидающий Эней.

И год ждала она, горюя мало,
Но вдруг себя представила вдовой,
Чуть вовсе аппетит не потеряла
И невтерпеж ей стало спать одной.
Коль ветром с моря ставни сотрясало,
Казалось ей, что воры за стеной
И что от скуки, страха или стужи
Теперь спасенье только в вице-муже.

Красавицы кого ни изберут,
Им не перечь - ведь женщины упрямы.
Она нашла, отвергнув общий суд,
Поклонника из тех - мы будем прямы, -
Кого хлыщами светскими зовут.
Их очень любят, хоть ругают дамы.
Заезжий граф, он был красив, богат
И не дурак пожить, как говорят.

Да, был он граф, знаток балета, скрипки,
Стиха, владел французским языком,
Болтал и на тосканском без ошибки,
А всем ли он в Италии знаком?
Арбитром был в любой журнальной сшибке,
Судил театр, считался остряком,
И "seccatura" 1 графское бывало
Любой премьере вестником провала.

Он крикнет "браво", и весь первый ряд
Уж хлопает, а критики - ни слова.
Услышит фальшь - и скрипачи дрожат,
Косясь на лоб, нахмуренный сурово.
Проронит "фи" и кинет строгий взгляд -
И примадонна зарыдать готова,
И молит бас, бледнее мела став,
Чтобы сквозь землю провалился граф.

Он был импровизаторов патроном,
Играл, и пел, и в рифмах был силен.
Рассказчик, славу делавший салонам,
Плясал как истый итальянец он
(Хоть этот их венец, по всем законам,
Не раз бывал французам присужден).
Средь кавальеро первым быть умея,
Он стал героем своего лакея.

Он влюбчив был, но верен. Он не мог
На женщину глядеть без восхищенья.
Хоть все они сварливы, есть грешок,
Он их сердцам не причинял мученья.
Как воск податлив, но как мрамор строг,
Он сохранял надолго увлеченья
И, по законам добрых старых дней,
Был тем верней, чем дама холодней.

В такого долго ль женщине влюбиться,
Пускай она бесстрастна, как мудрец!
Надежды нет, что Беппо возвратится,
Как ни рассудишь - он уже мертвец.
И то сказать: не может сам явиться,
Так весточку прислал бы наконец!
Нет, муж когда не пишет, так, поверьте,
Он или умер, иль достоин смерти!

Притом южнее Альп уже давно, -
Не знаю, кто был первым в этом роде, -
В обычай двоемужье введено,
Там cavalier servente 2 в обиходе,
И никому не странно, не смешно,
Хоть это грех, но кто перечит моде!
И мы, не осуждая, скажем так:
В законном браке то внебрачный брак.

Когда-то было слово cicisbeo 3 ,
Но этот титул был бы ныне дик.
Испанцы называют их cortejo 4 -
Обычай и в Испанию проник.
Он царствует везде, от По до Tajo 5 ,
И может к нам перехлестнуться вмиг,
Но сохрани нас бог от этой моды, -
Пойдут суды, взыскания, разводы.

Замечу кстати: я питаю сам
К девицам и любовь и уваженье,
Но в tete-a-tete 6 ценю я больше дам,
Да и во всем отдам им предпочтенье,
Причем ко всем народам и краям
Относится равно мое сужденье:
И знают жизнь, и держатся смелей,
А нам всегда естественность милей.

Хоть мисс, как роза, свежестью сверкает,
Но неловка, дрожит за каждый шаг,
Пугливо-строгим видом вас пугает,
Хихикает, краснеет, точно рак.
Чуть что, смутясь, к мамаше убегает,
Мол, я, иль вы, иль он ступил не так.
Все отдает в ней нянькиным уходом,
Она и пахнет как-то бутербродом.

Но cavalier servente - кто же он?
Свет очертил границы этой роли.
Он быть рабом сверхштатным обречен,
Он вещь, он часть наряда, но не боле,
И слово дамы для него - закон.
Тут не ленись, для дел большое поле:
Слугу, карету, лодку подзывай,
Перчатки, веер, зонтик подавай!

Но пусть грешит Италия по моде!
Прощаю все пленительной стране,
Где солнце каждый день на небосводе,
Где виноград не лепится к стене,
Но пышно, буйно вьется на свободе,
Как в мелодрамах, верных старине,
Где в первом акте есть балет - и задник
Изображает сельский виноградник.

Люблю в осенних сумерках верхом
Скакать, не зная, где мой плащ дорожный
Забыт или у грума под ремнем
(Ведь в Англии погоды нет надежной!).
Люблю я встретить на пути своем
Медлительный, скрипучий, осторожный,
Доверху полный сочных гроздий воз
(У нас то был бы мусор иль навоз).

Люблю я винноягодника-птицу,
Люблю закат у моря, где восход
Не в мути, не в тумане возгорится,
Не мокрым глазом пьяницы блеснет,
Но где заря, как юная царица,
Взойдет, сияя, в синий небосвод,
Где дню не нужен свет свечи заемный,
Как там, где высь коптит наш Лондон темный.

Люблю язык! Латыни гордый внук,
Как нежен он в признаньях сладострастных!
Как дышит в нем благоуханный юг!
Как сладок звон его певучих гласных!
Не то что наш, рожденный в царстве вьюг
И полный звуков тусклых и неясных, -
Такой язык, что, говоря на нем,
Мы харкаем, свистим или плюем.

Люблю их женщин - всех, к чему таиться!
Люблю крестьянок - бронзу смуглых щек,
Глаза, откуда брызжет и струится
Живых лучей сияющий поток.
Синьор люблю - как часто взор мне снится.
Чей влажный блеск так нежен и глубок.
Их сердце - на устах, душа - во взоре,
Их солнце в нем, их небеса и море.

Италия! Не ты ль эдем земной!
И не твоей ли Евой вдохновленный,
Нам Рафаэль открыл предел иной!
Не на груди ль прекрасной, упоенный,
Скончался он! Недаром даже твой -
Да, твой язык, богами сотворенный,
И он бессилен передать черты
Доступной лишь Канове красоты!

Хоть Англию клянет душа поэта,
Ее люблю, - так молвил я в Кале, -
Люблю болтать с друзьями до рассвета,
Люблю в журналах мир и на земле,
Правительство люблю я (но не это),
Люблю закон (но пусть лежит в столе),
Люблю парламент и люблю я пренья,
Но не люблю я преть до одуренья.

Люблю я уголь, но недорогой,
Люблю налоги, только небольшие,
Люблю бифштекс, и все равно какой,
За кружкой пива я в своей стихии.
Люблю (не в дождь) гулять часок-другой, -
У нас в году два месяца сухие.
Клянусь регенту, церкви, королю,
Что даже их, как все и вся, люблю.

Налог на нищих, долг национальный,
Свой долг, реформу, оскудевший флот,
Банкротов списки, вой и свист журнальный
И без свободы множество свобод,
Холодных женщин, климат наш печальный
Готов простить, готов забыть их гнет
И нашу славу чтить - одно лишь горе:
От всех побед не выиграли б тори!

Но что ж Лаура? Уверяю вас,
Мне, как и вам, читатель, надоело
От темы отклоняться каждый раз.
Вы рады ждать, но все ж не без предела,
Вам досадил мой сбивчивый рассказ!
До авторских симпатий нет вам дела,
Вы требуете смысла наконец,
И вот где в затруднении певец!

Когда б легко писал я, как бы стало
Легко меня читать! В обитель муз
Я на Парнас взошел бы и немало
Скропал бы строф на современный вкус.
Им публика тогда б рукоплескала,
Герой их был бы перс или индус,
Ориентальность я б, согласно правил,
В сентиментальность Запада оправил.

Но, старый денди, мелкий рифмоплет,
Едва-едва я по ухабам еду.
Чуть что - в словарь, куда мой перст ни ткнет,
Чтоб взять на рифму стих мой непоседу.
Хорошей нет - плохую в оборот,
Пусть критик сзади гонится по следу!
С натуги я до прозы пасть готов,
Но вот беда: все требуют стихов!

Граф завязал с Лаурой отношенья.
Шесть лет (а это встретишь не всегда)
Их отношенья длились без крушенья,
Текли чредою схожею года.
Одна лишь ревность, в виде исключенья,
Разлад в их жизнь вносила иногда,
Но смертным, от вельможи до бродяги,
Всем суждены такие передряги.

Итак, любовь им счастье принесла,
Хоть вне закона счастья мы не знаем.
Он был ей верен, а она цвела,
Им в сладких узах жизнь казалась раем.
Свет не судил их, не желал им зла.
"Черт вас возьми!" - сказал один ханжа им
Вослед, но черт не взял: ведь черту впрок,
Коль старый грешник юного завлек.

Еще жила в них юность. Страсть уныла
Без юности, как юность без страстей.
Дары небес: веселье, бодрость, сила,
Честь, правда - все, все в юности сильней.
И с возрастом, когда уж кровь остыла,
Лишь одного не гасит опыт в ней,
Лишь одного, - вот отчего, быть может,
Холостяков и старых ревность гложет.

Был карнавал. Строф тридцать шесть назад
Я уж хотел заняться сим предметом.
Лаура, надевая свой наряд,
Вертелась три часа пред туалетом,
Как вертитесь, идя на маскарад,
И вы, читатель, я уверен в этом.
Различие нашлось бы лишь одно:
Им шесть недель для праздников дано.

Принарядясь, Лаура в шляпке новой
Собой затмить могла весь женский род.
Свежа, как ангел с карточки почтовой
Или кокетка с той картинки мод,
Что нам журнал, диктатор наш суровый,
На титуле изящно подает
Под фольгой - чтоб раскрашенному платью
Не повредить линяющей печатью.

Они пошли в Ридотто. Это зал,
Где пляшут все, едят и пляшут снова.
Я б маскарадом сборище назвал,
Но сути дела не меняет слово.
Зал точно Воксхолл наш, и только мал,
Да зонтика не нужно дождевого.
Там смешанная публика. Для вас
Она низка, и не о ней рассказ.

Ведь "смешанная" - должен объясниться,
Откинув вас да избранных персон,
Что снизойдут друг другу поклониться, -
Включает разный сброд со всех сторон.
Всегда в местах общественных теснится,
Презренье высших презирает он,
Хотя зовет их "светом" по привычке.
Я, зная свет, дивлюсь подобной кличке.

Так - в Англии. Так было в те года,
Когда блистали денди там впервые.
Тех обезьян сменилась череда,
И с новых обезьянят уж другие.
Тираны мод - померкла их звезда!
Так меркнет все: падут цари земные,
Любви ли бог победу им принес,
Иль бог войны, иль попросту мороз.

Полночный Тор обрушил тяжкий молот,
И Бонапарт в расцвете сил погас.
Губил французов лютый русский холод,
Как синтаксис французский губит нас.
И вот герой, терпя и стыд и голод,
Фортуну проклял в тот ужасный час
И поступил весьма неосторожно:
Фортуну чтить должны мы непреложно!

Судьба народов ей подчинена,
Вверяют ей и брак и лотерею.
Мне редко благосклонствует она,
Но все же я хулить ее не смею.
Хоть в прошлом предо мной она грешна
И с той поры должок еще за нею,
Я голову богине не дурю,
Лишь, если есть за что, благодарю.

Но я опять свернул - да ну вас к богу!
Когда ж я впрямь рассказывать начну?
Я взял с собой такой размер в дорогу,
Что с ним теперь мой стих ни тпру ни ну.
Веди его с оглядкой, понемногу,
Не сбей строфу! Ну вот я и тяну.
Но если только доползти сумею,
С октавой впредь я дела не имею.

Они пошли в Ридотто. (Я как раз
Туда отправлюсь завтра. Там забуду
Печаль мою, рассею хоть на час
Тоску, меня гнетущую повсюду.
Улыбку уст, огонь волшебных глаз
Угадывать под каждой маской буду,
А там, бог даст, найдется и предлог,
Чтоб от тоски укрыться в уголок.)

И вот средь пар идет Лаура смело.
Глаза блестят, сверкает смехом рот.
Кивнула тем, пред этими присела,
С той шепчется, ту под руку берет.
Ей жарко здесь, она б воды хотела!
Граф лимонад принес - Лаура пьет
И взором всех критически обводит,
Своих подруг ужасными находит.

У той румянец желтый, как шафран,
У той коса, конечно, накладная,
На третьей - о, безвкусица! - тюрбан,
Четвертая - как кукла заводная.
У пятой прыщ и в талии изъян.
А как вульгарна и глупа шестая!
Седьмая!.. Хватит! Надо знать и честь!
Как духов Банко, их не перечесть.

Пока она соседок изучала,
Кой-кто мою Лауру изучал,
Но жадных глаз она не замечала,
Она мужских не слушала похвал.
Все дамы злились, да! Их возмущало,
Что вкус мужчин так нестерпимо пал.
Но сильный пол - о, дерзость, как он смеет! -
И тут свое суждение имеет.

Я, право, никогда не понимал,
Что нам в таких особах, - но об этом
Молчок! Ведь это для страны скандал,
И слово тут никак не за поэтом.
Вот если б я витией грозным стал
В судейской тоге, с цепью и с беретом,
Я б их громил, не пропуская дня, -
Пусть Вильберфорс цитирует меня!

Пока в беседе весело и живо
Лаура светский расточала вздор,
Сердились дамы (что совсем не диво!),
Соперницу честил их дружный хор.
Мужчины к ней теснились молчаливо
Иль, поклонясь, вступали в разговор,
И лишь один, укрывшись за колонной,
Следил за нею как завороженный.

Красавицу, хотя он турок был,
Немой любви сперва пленили знаки.
Ведь туркам женский пол куда как мил,
И так завидна жизнь турчанок в браке!
Там женщин покупают, как кобыл,
Живут они у мужа, как собаки:
Две пары жен, наложниц миллион,
Все взаперти, и это все - закон!

Чадра, гарем, под стражей заточенье,
Мужчинам вход строжайше воспрещен.
Тут смертный грех любое развлеченье,
Которых тьма у европейских жен.
Муж молчалив и деспот в обращенье,
И что же разрешает им закон,
Когда от скуки некуда деваться?
Любить, кормить, купаться, одеваться.

Здесь не читают, не ведут бесед
И споров, посвященных модной теме,
Не обсуждают оперу, балет
Иль слог в недавно вышедшей поэме.
Здесь на ученье строгий лег запрет,
Зато и "синих" не найдешь в гареме,
И не влетит наш Бозерби сюда,
Крича: "Какая новость, господа!"

Здесь важного не встретишь рыболова,
Который удит славу с юных дней,
Поймает похвалы скупое слово
И вновь удить кидается скорей.
Все тускло в нем, все с голоса чужого.
Домашний лев! Юпитер пескарей!
Среди ученых дам себя нашедший
Пророк юнцов, короче - сумасшедший.

Меж синих фурий он синее всех,
Он среди них в арбитрах вкуса ходит.
Хулой он злит, надменный пустобрех,
Но похвалой он из себя выводит.
Живьем глотает жалкий свой успех,
Со всех языков мира переводит,
Хоть понимать их не сподобил бог,
Посредствен так, что лучше был бы плох.

Когда писатель - только лишь писатель,
Сухарь чернильный, право, он смешон.
Чванлив, ревнив, завистлив - о создатель!
Последнего хлыща ничтожней он!
Что делать с этой тварью, мой читатель?
Надуть мехами, чтобы лопнул он!
Исчерканный клочок бумаги писчей,
Ночной огарок - вот кто этот нищий!

Конечно, есть и те, кто рождены
Для шума жизни, для большой арены,
Есть Мур, и Скотт, и Роджерс - им нужны
Не только их чернильница и стены.
Но эти - "мощной матери сыны",
Что не годятся даже в джентльмены,
Им лишь бы чайный стол, их место там,
В парламенте литературных дам.

О бедные турчанки! Ваша вера
Столь мудрых не впускает к вам персон.
Такой бы напугал вас, как холера,
Как с минарета колокольный звон.
А не послать ли к вам миссионера
(То шаг на пользу, если не в урон!),
Писателя, что вас научит с богом
Вести беседу христианским слогом.

Не ходит метафизик к вам вещать
Иль химик - демонстрировать вам газы,
Не пичкает вас бреднями печать,
Не стряпает о мертвецах рассказы,
Чтобы живых намеками смущать;
Не водят вас на выставки, показы
Или на крышу - мерить небосклон.
Тут, слава богу, нет ученых жен!

Вы спросите, зачем же "слава богу", -
Вопрос интимный, посему молчу.
Но, обратившись к будничному слогу,
Биографам резон мой сообщу.
Я стал ведь юмористом понемногу -
Чем старше, тем охотнее шучу.
Но что ж - смеяться лучше, чем браниться,
Хоть после смеха скорбь в душе теснится.

О детство! Радость! Молоко! Вода!
Счастливых дней счастливый преизбыток!
Иль человек забыл вас навсегда
В ужасный век разбоя, казней, пыток?
Нет, пусть ушло былое без следа,
Люблю и славлю дивный тот напиток!
О царство леденцов! Как буду рад
Шампанским твой отпраздновать возврат!

Наш турок, глаз с Лауры не спуская,
Глядел, как самый христианский фат:
Мол, будьте благодарны, дорогая,
Коль с вами познакомиться хотят!
И, спору нет, сдалась бы уж другая,
Ведь их всегда волнует дерзкий взгляд.
Но не Лауру, женщину с закалкой,
Мог взять нахальством чужестранец жалкий.

Меж тем восток светлеть уж начинал.
Совет мой дамам, всем без исключенья:
Как ни был весел и приятен бал,
Но от бесед, от танцев, угощенья
Чуть свет бегите, покидайте зал,
И сохрани вас бог от искушенья
Остаться - солнце всходит, и сейчас
Увидят все, как бледность портит вас!

И сам когда-то с пира или бала
Не уходил я, каюсь, до конца.
Прекрасных женщин видел я немало
И дев, пленявших юностью сердца,
Следил, - о время! - кто из них блистала
И после ночи свежестью лица.
Но лишь одна, взлетев с последним танцем,
Одна могла смутить восток румянцем.

Не назову красавицы моей,
Хоть мог бы: ведь прелестное созданье
Лишь мельком я встречал, среди гостей.
Но страшно за нескромность порицанье,
И лучше имя скрыть, а если к ней
Вас повлекло внезапное желанье, -
Скорей в Париж, на бал! - и здесь она,
Как в Лондоне, с зарей цветет одна.

Лаура превосходно понимала,
Что значит отплясать, забыв про сон,
Ночь напролет в толпе и в шуме бала.
Знакомым общий отдала поклон,
Шаль приняла из графских рук устало,
И, распрощавшись, оба вышли вон.
Хотели сесть в гондолу, но едва ли
Не полчаса гребцов проклятых звали.

Ведь здесь, под стать английским кучерам,
Гребцы всегда не там, не в нужном месте.
У лодок так же давка, шум и гам -
Вас так помнут, что лучше к ним не лезьте!
Но дома "бобби" помогает вам,
А этих страж ругает с вами вместе,
И брань стоит такая, что печать
Не выдержит, - я должен замолчать.

Все ж наконец усевшись, по каналу
Поплыли граф с Лаурою домой.
Был посвящен весь разговор их балу,
Танцорам, платьям дам и - боже мой! -
Так явно назревавшему скандалу.
Приплыли. Вышли. Вдруг за их спиной -
Как не прийти красавице в смятенье! -
Тот самый турок встал как привиденье.

LXXXVIII

"Синьор! - воскликнул граф, прищурив глаз, -
Я вынужден просить вас объясниться!
Кто вы? Зачем вы здесь и в этот час?
Быть может... иль ошибка здесь таится?
Хотел бы в это верить - ради вас!
Иначе вам придется извиниться.
Признайте же ошибку, мой совет".
"Синьор! - воскликнул тот, - ошибки нет,

Я муж ее!" Лауру это слово
Повергло в ужас, но известно всем:
Где англичанка пасть без чувств готова,
Там итальянка вздрогнет, а затем
Возденет очи, призовет святого
И в миг придет в себя - хоть не совсем,
Зато уж без примочек, расшнуровок,
Солей, и спирта, и других уловок.

Она сказала... Что в беде такой
Могла она сказать? Она молчала.
Но граф, мгновенно овладев собой:
"Прошу, войдемте! Право, толку мало
Комедию ломать перед толпой.
Ведь можно все уладить без скандала.
Достойно, согласитесь, лишь одно:
Смеяться, если вышло так смешно".

Вошли. За кофе сели. Это блюдо
И нехристи и христиане чтут,
Но нам у них бы взять рецепт не худо.
Меж тем с Лауры страх слетел, и тут
Пошло подряд: "Он турок! Вот так чудо!
Беппо! Открой же, как тебя зовут.
А борода какая! Где, скажи нам,
Ты пропадал? А впрочем, верь мужчинам!

Но ты и вправду турок? Говорят,
Вам служат вилкой пальцы. Сколько дали
Там жен тебе в гарем? Какой халат!
А шаль! Как мне идут такие шали!
Смотри! А правда, турки не едят
Свинины? Беппо! С кем вы изменяли
Своей супруге? Боже, что за вид!
Ты желтый, Беппо. Печень не болит?

А бороду ты отрастил напрасно.
Ты безобразен! Эта борода...
На что она тебе? Ах да, мне ясно:
Тебя пугают наши холода.
Скажи, я постарела? Вот прекрасно!
Нет, Беппо, в этом платье никуда
Ты не пойдешь. Ты выглядишь нелепо!
Ты стриженый! Как поседел ты, Беппо!"

Что Беппо отвечал своей жене -
Не знаю. Там, где камни древней Трои
Почиют ныне в дикой тишине,
Попал он в плен. За хлеб да за побои
Трудился тяжко, раб в чужой стране.
Потом решил помериться с судьбою,
Бежал к пиратам, грабил, стал богат
И хитрым слыл, как всякий ренегат.

Росло богатство и росло желанье

Байрон (Byron) Джордж Ноэл Гордон (22 января 1788, Лондон - 19 апреля 1824, Миссолунги, Греция), английский поэт.

Байрон принадлежал к аристократической, но обедневшей семье, в десять лет после смерти деда (отец бежал от долгов во Францию вскоре после рождения будущего поэта) унаследовал титул лорда. Детство, проведенное в разваливающемся замке, где все напоминало о нищете, тяжелые столкновения с властолюбивой, ожесточившейся матерью, физический изъян, - небольшая хромота, которая провоцировала нередкие насмешки - все это способствовало рано пробудившемуся чувству одиночества и собственной чужеродности окружающему миру. Это чувство стало одной из доминант лирики Байрона.

Студентом Кембриджского университета он опубликовал сборник «Часы досуга» (1807), а славу ему принесла поэма «Паломничество Чайльд-Гарольда», печатавшаяся отдельными выпусками с 1812 по 1818. Поэзию Байрона воспринимали как манифест поколения, считавшего свою эпоху историческим безвременьем. Связывая, как многие сверстники, надежду на торжество справедливости и вольности с Великой французской революцией 1789, Байрон трагически пережил перерождение республики в диктатуру, а затем в империю, подчиненную наполеоновскому «деятельному деспотизму» (А. С. Пушкин). Подавленность, разочарование, горечь обманутой мечты, окрасившие поэзию Байрона, доносят отголоски духовной атмосферы тех лет.

Романтический мотив разлада между пошлой обыденностью и высокими, но неисполнимыми порывами души приобрел у Байрона особый драматизм. Его стихотворения и поэмы передают сложную, изменчивую гамму чувств: от безоглядного бунтарства до отчаяния, вызываемого всевластием «тьмы». Обостренная гордость, мятежный дух, болезненное ощущение своей невостребованности временем и, по пушкинской формулировке, «преждевременная старость души», соединившись в сознании лирического героя Байрона, создают уникальное умонастроение. Оно вызвало бесчисленные подражательные и полемические отклики, оставшись в истории культуры под именем байронизма.

Конфликт Байрона с конформистски настроенным английским обществом, завязавшийся уже после его поэтического дебюта, обострил крайне неудачный брак с Аннабелой Мильбэнк. В январе 1816 она покинула Байрона из-за его «ужасных привычек», под которыми подразумевала неприятие любой ортодоксии, включая и непререкаемые моральные запреты. Скандал подогревался небеспочвенными слухами о более чем родственных чувствах поэта к его сводной сестре Августе Ли. Она была адресатом нескольких его самых проникновенных стихотворений (ср. «Новые стансы к Августе» И. А. Бродского).

В мае 1816 Байрон был принужден покинуть родину - как оказалось, навсегда. Пережитое потрясение стало «вечным ядом», отравляющим его жизнь в оставшиеся годы. Оно наложило отпечаток на тональность цикла стихотворений «Еврейские мелодии» (1815), где отзываются метафоры Библии, на поэму « Шильонский узник» (1816), драматические мистерии «Манфред» (1817) и «Каин» (1821). Эти произведения, как и созданный в1813–14 триптих «восточных» поэм («Гяур», «Корсар», «Лара» с их ориентальным фоном, создающим ощущение красочности, эмоциональной насыщенности жизни), закрепили представление о байроническом герое как истинном выразителе социальной психологии своего века. «Тоски язвительная сила» побуждает этот персонаж к бунтарству, попыткам радикально изменить собственную духовную сущность, но чувство своей ненужности на земле остается непреодоленным. Поэмы Байрона, построенные как лирическая исповедь персонажа, сочетающего в себе черты незаурядной личности и типа, свидетельствующего о верованиях и болезнях эпохи, стали литературным событием. Сходство, а нередко спор с этими поэмами распознается в творчестве многих современников Байрона (в «Цыганах» А. С. Пушкина, в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова, у А. Мицкевича, А. де Виньи).

В Швейцарии, где прошли первые месяцы изгнания, а затем в Италии Байрон пережил творческий подъем, приступив с осени 1817 к поэтической хронике «Дон Жуан», в которой сочетаются лиризм, сатира и обозрение нравов, а трактовку «вечного» сюжета о севильском обольстителе определяет пафос свободного самоутверждения личности. Вопреки мнению Пушкина, находившего, что «гений Байрона бледнел с его молодостью», это неоконченное произведение говорит о новых чертах его художественного мышления, отчасти соприродного эстетике «Евгения Онегина».

Страстная влюбленность в графиню Терезу Гвичьоли, лишенную возможности соединить свою судьбу с Байроном, способствовала сближению поэта с карбонариями и активному участию - вместе с ее отцом и братьями - в итальянском освободительном движении. Поэт, снискавший во всем мире репутацию «Колумба новейших дней», как отозвался о нем П. А. Вяземский, мечтал о «поэзии политики», означающей прямую вовлеченность в революционные коллизии эпохи, и до конца сохранил ненависть к «тиранам», которым адресованы его страстные обличения. С началом греческого восстания против османского владычества (см. Греческая революция 1821-29) Байрон подчинил свою жизнь борьбе за освобождение Эллады, на собственные средства, собрав и вооружив отряд, с которым прибыл к месту событий. Его безвременную смерть, результат развившейся лихорадки, оплакивала вся передовая Европа.

Драматическая поэма «Манфред», впервые опубликованная отдельным изданием в 1817 году, - произведение, наиболее полно передающее трагическое мироощущение Байрона . Изначально автор предназначал ее только для чтения, считая, что для постановки на сцене она не пригодна. Понять его можно. Большая часть действующих лиц «Манфреда» – духи. На события произведение не богато. Сам Байрон называл поэму «необузданной, метафизичной и необъяснимой».

История создания

Байрон начал писать поэму в 1816 году, когда находился в Швейцарии. Незадолго до этого он пережил развод с женой и простился с родной Англией. Не в последнюю очередь на «Манфреда» повлияло путешествие Байрона по Швейцарии – главным образом посещение Бернских Альп. Именно в этих горах разворачивается действие поэмы. Полностью завершил работу над произведением Байрон в 1817 году, будучи в Италии.

Сюжет

Поэма отличается довольно четким сюжетом, в центре которого находится волшебник Манфред, живущий отшельником в собственном замке в Бернских Альпах. Сначала обремененный знаниями, добившийся бессмертия и тоскующий по навсегда утерянной возлюбленной Астарте он ищет забвения, но не получает его. Затем пытается покончить с собой, также безуспешно. Следующая его цель – встретиться с мертвой возлюбленной. Воскресить ее он просит фею Альп. Та говорит, что у нее нет власти над мертвыми, после чего предлагает Манфреду поклясться ей в повиновении – тогда, возможно, получится помочь. Волшебник отказывается. Далее Манфред просит помощи у бога зла Аримана и получает ее. Богиня возмездия Немезида на короткий срок возвращает Астарту из мира мертвых. Призрак возлюбленной Манфреда предсказывает ему скорую смерть. Умирает волшебник в собственном замке, перед этим отказавшись покаяться в грехах аббату, который пытался спасти его душу.

Композиция

Поэма «Манфред» состоит из трех актов, каждый из которых делится на несколько частей. Важнейший композиционный прием, используемый Байроном, - монтаж. В данном случае он необходим в первую очередь для того, чтобы максимально полно раскрыть внутренний мир главного героя. В «Манфреде» отдельные части становятся целым, при этом возникает новое смысловое единство.

Стихотворный размер

«Манфред» написан в основном пятистопным белым стихом. Этот стихотворный размер характерен для английской классической драмы, начиная с Кристофера Марло и Уильяма Шекспира. Его Байрон впоследствии будет выбирать постоянно при написании трагедий и «мистерий». Периодически белый стих сменяется рифмованными фрагментами с различными размерами и видами рифмовок. Например, речь идет о заклинании, которое произносится в финале первого акта.

Литературное направление и жанр

Как и большинство других сочинений Байрона «Манфред» принадлежит к романтизму. Произведение проникнуто воспеванием свободы и индивидуализма (главный герой – одиночка, не желающий не перед кем преклонять колени), пафосом борьбы против общества (Манфред разочаровался в людях и покинул их). Жанр «Манфреда» - драматическая поэма. От драмы здесь – четкая и завершенная композиция; повторяемость одних и тех же образов, помогающих лучше раскрыть характер главного героя; воспроизведение конфликта, раскрываемого через действия персонажей и так далее. Кстати, конфликт Байрон взял типичный для романтизма – между человеком и миром. Лирическое начало проявляется во фрагментарности фабулы, раздумьях поэта, занимающих важнейшее место,

Основные темы

Важнейшая тема поэмы – тема знания как бремени. Манфред сумел проникнуть в тайны мира, достичь бессмертия. Он способен вызывать духов и управлять ими. Несмотря на это, обретенные знания тяготят его, даже с их помощью ему не под силу изменить существующий миропорядок. Во втором действии Манфред встречает охотника – человека доброго, умеющего радоваться простым вещам. В данном случае охотник олицетворяет определенную ступень познания. И здесь возникает противоречие, которое в рамках произведения Байрон разрешить не может. Как только охотник начнет углубляться в загадки природы, получит больше знаний, он тоже начнет ими тяготиться. Тем не менее свойство человека – развивать собственный разум, без этого никак.

Немаловажную роль в произведении играет тема свободы. На протяжении всей поэмы Манфред отказывается подчиняться кому-либо – фее Альп, духам, богу зла и так далее. Сама мысль о том, чтобы стать чьим-то рабом, претит ему.

Образ лирического героя

Манфред, главный герой поэмы, - мятежник и одиночка, человек, при помощи знаний сумевший достичь бессмертия. Вот только счастья это ему не принесло. Он погубил единственную женщину, которую любил, и не в силах вернуть ее. Знания обременяют его. Манфред призывает «духов тьмы и света» и просит у них забвения. Но они не могут помочь ему. Манфред – типичный романтический герой. Исключительная личность, изображенная в исключительных обстоятельствах. Его внутренний мир соткан из противоречий. В финале он отвергает как суд людской, так и суд божий, отказываясь становиться рабом и соглашаясь покориться только смерти. Манфред умирает, считая, что сам себя погубил, поэтому и карать тоже должен сам.