Анатолий Самуилович Салуцкий родился в 1938 году в Москве. Окончил Красноярский институт цветных металлов и золота. Писатель, публицист.
Работал сотрудником газеты «Комсомольская правда», заведующим отделом редакции газеты «Вечерняя Москва», первым заместите-лем ответственного секретаря «Ли-тературной газеты», специальным корреспондентом отдела публицистики журнала «Советский Союз».
Публиковался в различных газетах и журналах. Автор сотен публицистических статей на политические и остросоциальные темы. В качестве эксперта неоднократно был членом российской делегации на Генеральных Ассамблеях ООН.
Академик Академии российской словесности. Первый заместитель председателя правления Российского фонда мира.
Член Союза писателей СССР.
Н ародившиеся во французском парламенте политические понятия «левые» и «правые» весь ХХ век терзали Россию своей неоднозначностью. По прихоти большевиков в общественном сознании укоренился доблестный облик левых и дурной образ правых. Этот стереотип был столь силен, что известный архитектор перестройки для подобающего имиджа даже окрестил своих прорабов «левыми», хотя в системе общепринятых политических координат они были крутыми правыми. И потомки прорабов назвали себя Союзом правых сил. Но странная, вопиюще беспринципная перестроечная попытка перелицевать устоявшиеся понятия заставляет внимательнее приглядеться к их сути. К этому побуждает и вопрос, на который — это поразительно! — до сих пор никто не обращает внимания: почему сегодня политические правые горячо поддерживают левацкое искусство? Почему Маяковский исступленно вопил: «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!»
В этой же связи нельзя не вспомнить еще один парадокс. Почему такие, казалось, полярные по идейному запалу литературно-исторические документы, как доклад А.Жданова «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» и статья А.Яковлева «Против антиисторизма» в равной степени проникнуты пафосом отрицания прошлого? Жданов говорил: «Старый Петербург маячит перед их глазами. А мы любим Ленинград советский. Мы уже не те русские, какими были до 1917 года, и Русь у нас уже не та». И то же, почти буквально — у Яковлева, громившего тех, кто воспевал прошлое России. Правда, не петербургское, а крестьянское.
Все-таки в чем дело? Тождество между Ждановым и Яковлевым сомнительно. Или загадка в том, что петербургское прошлое, именуемое Серебряным веком, незримо противостоит прошлому простонародной Руси?
Провидец Александр Блок
В округ российской истории неспроста кипят страсти: битва за прошлое — это сражение за будущее страны. Еще сложнее с пониманием исторического движения России, не раз менявшей форму государственного бытия, — монархия, Советы, демократический этап. Между тем политизированные оценки этих перемен, основанные на признании или отвержении марксистской пятичленки, не могут объяснить подспудные причины Гражданской войны, сводя ее к классовой борьбе красных и белых. Смертельные враги — комиссары и офицеры — были выходцами из одной социальной среды, разночинной. Где тут классовое чутье?
Не дают такие оценки ключа и к пониманию второй гражданской войны, вошедшей в историю под названием сталинских чисток. Красивая формула о революции, пожирающей своих детей, ничего не объясняет. И сводить сталинские репрессии к дворцовой борьбе за власть — верхоглядство, не учитывающее коренных идейных перемен, которыми они сопровождались. Что же до третьей гражданской, внешне мягкой, но психологически не менее свирепой, известной как «перестройка», то сегодня прояснился ее глубинный подтекст — речь шла о реванше проигравших в 30-е годы.
Три гражданские войны в одном веке! Вдобавок столетие первой страна встречает не историческим примирением, а накалом страстей. Не может не существовать каких-то скрытых, нераспознанных причин столь устойчивого размежевания. Нераспознанных потому, что русскую историю разглядывают лишь через социальные окуляры да с оглядкой на западный опыт. Забывают мудрую подсказку Пушкина: «Поймите же и то, что Россия никогда и ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формы».
Мешает и такой мощный фактор, как «перечень болей и обид», неизбежно остающихся после внутренних конфликтов. Этот комплекс изжить труднее, чем марксистское сознание. Одни проклинают Сталина, другие — Хрущева, третьи — Ельцина, четвертые норовят мстительно выволочь из Мавзолея тело Ленина. До объективности ли в этой неразберихе? Зато, уняв «сердца горестные заметы» ради «ума холодных наблюдений», можно прояснить прошлое и попытаться заглянуть в завтрашний день.
Одним из первых начал смутно догадываться об истоках российской драмы ХХ века Александр Блок, в 1908 году писавший: «Есть полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч — с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в самом основном». И еще: «Мне ясно одно: пропасть, недоступная черта между интеллигенцией и народом — есть. Две раскаленные мести дышат друг на друга».
Интерес Блока к этой теме не угасал, и он цитировал прогноз кружка Римского-Корсакова для Николая II (1916 год): «Можно после совершенной анархии и поголовной резни увидеть на горизонте будущей России восстановление самодержавной, но уже мужичьей власти в лице нового царя, будь то Пугачев или Стенька Разин». Блок разделял эту точку зрения.
Впрочем, давно замечено: прозрения поэтов сбываются чаще, чем прогнозы политиков. А порой предвидения посещают сразу нескольких поэтических гениев. Почти в те же годы М.Волошин писал:
Анафем церкви одолев оковы,
Повоскресали из гробов
Мазепы, Разины и Пугачевы —
Страшилища иных веков.
Но пророчество о противостоянии интеллигенции и народа было смутной догадкой, скорее поэтическим образом, отражавшим суть эпохи. Поэты провидели будущее, но не могли постичь рациональную основу своей тревоги, ибо не проникали в толщу веков. Отталкиваясь от поэтических видений, эту задачу выполнили люди научного мышления.
В этой связи в свое время обратила на себя внимание монография В.Соболева о русской этнокультурной системе (Русский биографический институт, 2007). Пожалуй, впервые в ней была расшифровка провидческой догадки Блока — в виде обзора вековых противостояний допетровской и петровской Руси, а также феномена красных и черных сотен. Разумеется, эти понятия не связаны с известной политической раскраской, они возникли в давние времена. Однако в измененной форме, в аналогиях — красные и черные сотни, как показывает переломная ситуация начала ХХI века, сохранились поныне, продолжая двигать русскую историю не только поверх общественно-научных и экономических теорий, но даже над западно-славянофильскими спорами и ставя во главу угла не переменчивый вопрос о собственности, но вечный вопрос о власти.
Многовековая борьба красных и черных сотен с их общим врагом стала незримым стержнем русской истории, скрытым под покровом пришедших с Запада социальных (марксизм) и политических (демократия) учений. Эта борьба лежит в основе всех крупных гражданских конфликтов, определяя логику исторического движения России, обеспечивая его непрерывность, без «черных дыр», о которых бубнили ненавистники КПСС, и вне зависимости от типа общественного устройства.
Черные сотни зародились в конце ХV века в среде московских ремесленников и мелочных торговцев, твердо державшихся святоотеческой веры и национальных традиций. Они стали опорой трона, сердцем приняв идею старца Филофея «Москва — Третий Рим». Становление черных сотен стало народным ответом на объединение русских земель вокруг Москвы, в честь которого Иван III, женившийся на Софье Палеолог и пригнездивший на российском гербе двуглавого византийского орла, построил Кремль с грандиозными храмами и столпом Ивана Великого. Черные сотни ощутили себя носителями мощного государственного начала.
Но в ХVII веке из посадской среды уездных городов выделился другой тип людей. Они противились нажиму служилого дворянства и составили костяк отрядов Стеньки Разина, чье войско по-казачьи делилось на сотни и пускало «красного петуха» в богатых усадьбах. Отсюда название «красные сотни». Они подпитывались донским верховым казачеством, иначе говоря, голытьбой (в отличие от низового, домовитого, зажиточного).
Но Разин, выступив против бояр и дворян, не покушался на основы строя: он хотел срезать слой служивых людей, заняв их место. С исторической точки зрения черные и красные сотни в равной мере представляли допетровскую Русь, и те и другие враждебно восприняли реформы Петра, после которых Россия раздвоилась на дворянскую империю и религиозное мужицкое царство, на гладко бритый, в обтяжных лосинах высший свет и бородатое, в тулупах и армяках простонародье. Две России даже говорить стали на разных языках: дворянство увлеклось французским. Бердяев писал: «Русские люди того времени жили в разных этажах и даже веках».
При этом еще до Петра, предвосхищая пугачевский бунт, начало складываться межнациональное сплочение красных сотен, чьи интересы включали устремления башкир, татар, других народов Поволжья.
Нестандартные гуманисты
В опреки спорам о «пятой империи», в этнокультурной системе координат идет иной отсчет российского исторического времени. Допетровскую Русь, где доминировали красные и черные сотни, приверженные национальным корням, считают Первой Россией. Вторую Россию, страну дворянской культуры, можно назвать петровской, еще точнее — петербуржской: именно после переноса столицы на берега Невы начался новый этап истории государства, отмеченный раздвоением национального сознания.
На троне грозную опасность, по Блоку, распри между «черной» и «белой» костью первым ощутил Александр III, вокруг которого бушует не меньше страстей, чем вокруг Петра. Он предпринял смелую попытку умерить верховенство светской, европеизированной России над красно-черными сотнями, избрав самый достойный путь — слияние просвещенного разума петербургского ядра с национальными ценностями допетровской Руси. Царь всеми доступными ему монаршими средствами стремился остановить сползание раздвоенного русского общества к слепому подражанию Западу. Цель была благороднейшая: построить «Русскую Европию» — могучую страну, где национальный дух обогащен лучшими опытами Европы. Александр III подготовил мощный индустриальный подъем России, которая в 90-х годах XIX века первенствовала в мире по росту крупной промышленности.
Увы, радикалы, вышедшие из разночинных недр петербургской России, на словах радея о народе, но мечтая о захвате власти, через покушение, подорвавшее здоровье монарха, свели его в могилу. Кстати, народовольческая ненависть к Александру III далеко перехлестывала рамки антицаристских настроений, выдавая идейный подтекст. Не случайно большевистские потомки бомбистов именовали Александра III реакционером и «мужицким царем», а его обращение к национальным традициям России называли «показным маскарадным стилем с поклонением щам, гречневой каше и смазным сапогам». Некий искусствовед писал в хрущевские годы, когда нанесли особой силы удар по Церкви: «Этот стиль оставил на площадях русских городов множество аляповатых пятиглавых соборов, выдержанных в ложновеличавом характере, грубых по форме, бездарных по пропорциям, уныло однообразных и казенных по декору». И Хрущев безжалостно сносил бесценные памятники русской культуры, оставив после себя безликий интернациональный стиль.
После смерти Александра III Россия покатилась к национальной катастрофе. Отчаянная попытка религиозных философов приспособить к отечественной духовной жизни напиравшие с Запада социальные веяния (мессианский марксизм Сергия Булгакова) провалилась под натиском леваков-разночинцев, ради переустройства мира готовых принести в жертву национальную особость России.
Как не подивиться поразительной повторяемости русской истории, связанной с тем, что за переменчивыми политическими декорациями разных эпох опять и опять воспроизводятся вековые этнокультурные противостояния. В этой связи интересны слова Горького об умозрениях леваков начала ХХ века: «Многие интеллигенты надеялись сменить сидевших на шее народа и сесть на это место. Картины голода солдат, развала армии, бездарности командования — все это возбуждало у гуманистов сладкую надежду: скоро конец, Романовы уступят, у нас будет настоящая конституция, мы будем губернаторами. Разумеется, вожделение власти прикрывалось словами о любви к России, к народу». А в конце ХХ века с такой же сладкой надеждой и снова под флагом забот о народном благе шли в бой против КПСС прорабы перестройки, тоже гуманисты, на сей раз правые. И Немцов, символическая, хотя и никчемная фигура третьей гражданской войны, стал губернатором.
Кстати, горьковское словечко «гуманисты» применительно к левой интеллигенции странным образом перекидывает мостик к иной теме, также связанной с роковыми российскими событиями начала и конца ХХ века, окрашивая радикалов от искусства в радужные цвета.
Эта тема открылась после отмены ст. 121 советского УК. На радостное для него событие восторженно откликнулся известный в прошлом комментатор «Голоса Америки» Борис Парамонов — большой статьей «Русский гомосексуализм: утопия и реальность», напечатанной в израильском русскоязычном журнале «22». Восхваляя гуманистов (по Горькому), он писал о грядущей в России гомосексуальной субкультуре, критиковал «профессиональных охранителей русских моральных устоев» и жаждал «ярких культурных прецедентов типа театра Романа Виктюка, в постановках которого отчетливо слышны гомосексуальные обертоны». А в качестве образца для подражания приводил «короткую, но творчески необыкновенно напряженную и плодотворную эпоху, которая получила название Серебряного века». Парамонов разъяснял: «В словаре Бердяева слово “декадентство” означало нестандартную сексуальную ориентацию — каковую он считал типичной для данной культурной эпохи и которая действительно была распространеннейшей чертой». А переходя к текущим дням, обнадеживал: «Приходилось слышать высказывания, в которых предрекался необыкновенный расцвет искусств после отмены ст. 121».
Статья Парамонова опубликована три десятилетия назад и насколько «провидческой» оказалась, каждый вправе судить сам. Несмотря на новую вспышку «радужных» настроений в среде левых радикалов от искусства, «Серебряный век» не повторился, что говорит об иных корнях тогдашнего творческого взлета.
Впрочем, пафос статьи был на октаву выше. Левые гуманисты начала ХХ века слились с большевиками, и Парамонов делал главный вывод: «Большевизм предстает как некий уже не психологический, а метафизический гомосексуализм». И цитировал отрывок из платоновского «Чевенгура» о «вредности женщин» как таковых.
Логика Парамонова неизбежно выводит на известное мнение Мережковского: «Это русская интеллигенция выделила из себя большевиков. Радикальная интеллигенция расстреливала из своих толстых журналов все наиболее значительные ценности русской культуры». (Как похоже на наши дни!) Ему вторил Бердяев: «Интеллигенция напоминала монашеский орден или религиозную секту с особой моралью, очень нетерпимой, с особыми правами и обычаями». А Луначарский уточнял: «Этот “орден” протестующей интеллигенции был чрезвычайно могуч, он давал и отнимал славу».
Знаменательно: Бердяев и Луначарский использовали понятие «орден». Но нерасторжимую связь «ордена» левой культуры с большевизмом отмечал и Блок: «Русский футуризм был пророком и предтечей тех страшных карикатур и нелепостей, которые явила нам эпоха войны и революции... Футуризм стал одиозным искусством».
Эти высокие соображения опустил на грешную землю Валентин Катаев, ступивший на литературную стезю в тот период и раскрывший причины притягательности большевизма для левых гуманистов из разночинной среды: «Впервые мы почувствовали себя освобожденными от всех тягот и предрассудков старого мира, от обязательств семейных, религиозных, даже моральных. Только права и никаких обязанностей. Мы, дети мелких служащих, учителей, акцизных чиновников, ремесленников».
В те годы лидер футуристов Маяковский крушил традиционалистов: «Возьмите пресловутую книгу Станиславского “Моя жизнь в искусстве”, эту знаменитую гурманскую книгу — это та же самая “Белая гвардия”, и там вы увидите песнопения по адресу купечества». Ему поддакивал будущий маршал Тухачевский, гордо называвший себя футуристом: «Задача России должна заключаться в том, чтобы ликвидировать все: отжившее искусство, устаревшие идеи, всю эту старую культуру». А «темный гений» Мейерхольд призывал «отречься от старой России во имя искусства земного шара». Эти радикальные левацкие лозунги объясняют, почему, по словам Аркадия Ваксберга из его книги о Лиле Брик, «Иван Бунин, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Владислав Ходасевич, Борис Зайцев — для круга Лили Брик все они были “реакционные мракобесы”».
Таким выглядел культурный ландшафт России начала ХХ века, когда рука об руку с большевиками-ленинцами «шагали в революцию» левые гуманисты. И бросается в глаза его поразительное сходство с перестроечной ситуацией конца ХХ века, когда в ногу с прорабами-антиленинцами снова пошли те же левые гуманисты. И опять они крушили созданное до них, опять расстреливали из СМИ ценности русской культуры, стремясь утвердить декадентскую субкультуру, на сей раз в виде дешевой попсы. Они в полной мере могли повторить шкурные соображения Катаева: перемены сулили им «освобождение от всех тягот и предрассудков старого мира», позволяя избавиться от любых, в том числе моральных, условностей.
В политическом смысле необольшевики стали правыми, а их культурная среда — от литературной матерщины до биеннале — осталась левацкой. И на передний план вышло духовное первородство, коренящееся в давнем раздвоении отечественной культуры, залегающее в русском сознании глубже право-левых изворотов политической истории. В его масштабе спор славянофилов и западников выглядит таким же частным случаем, как закон тяготения Ньютона в теории относительности Эйнштейна.
Нет, не случайно с простонародного берега Блоку вторил красносотенец Есенин: «Бог с ними, этими питерскими литераторами... Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит, а они все романцы, все западники. Им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костер Стеньки Разина. Сближение с ними невозможно».
Загадка русской истории
В истории России есть загадка: октябрьский переворот стал победой леворадикальной интеллигенции, маниакально жаждавшей мировой революции, а Гражданскую войну выиграли красные сотни, духовно связанные с национальными корнями России. Если от этой загадки отмахнуться, будут не ясны причины второй гражданской войны, и нам останется твердить зады краткого курса истории ВКП(б), где Сталин — продолжатель дела Ленина.
На самом деле Сталин — ниспровергатель Ленина.
Гражданская война, в которой насмерть схватились два разночинных крыла петербургской России — красные комиссары и белые офицеры, леворадикалы и патриоты, стала чисто русской трагедией. Потому что комиссары, в этнокультурном смысле представлявшие петровскую Россию, лишь руководили красными, а основную силу их армий составляли народные слои, представлявшие допетровскую Русь. Неспроста некоторые уподобляют Гражданскую войну восстанию Разина, когда красносотенцы пытались перехватить власть у служивого сословия. В ХVII веке они проиграли. И, пронеся ненависть к петербуржцам через столетия, в ХХ веке взяли реванш, по очереди сбросив с корабля истории сначала белых офицеров — в ходе Гражданской войны, а затем красных комиссаров — в годы второй гражданской войны.
Красные сотни, дав миллион штыков, качнулись к комиссарам осенью 1919 года, когда Добровольческая армия взяла Курск, а большевистские начальники, жившие в столичном «Метрополе», уже готовили загранпаспорта и жгли партбилеты. Вопреки суждениям о классовых мотивах смычки, на деле основную роль сыграл психологический фактор. Патриотически настроенные офицеры не принадлежали к высшим слоям общества, но их золотые погоны в народном сознании олицетворяли ненавистное петербургское дворянство. Выходцы из народных низов в каждом золотопогоннике видели князя Юсупова. По той же причине не поддержали офицеров черные сотни. А комиссаров они не приняли из-за их безбожия.
В итоге Гражданскую войну выиграли красные сотни, рекрутированные из провинциальной России. И когда страна вернулась к мирной жизни, сотни тысяч чапаев заняли кресла совдеповских чиновников. Красные сотни стали самым активным и многочисленным слоем, которым руководила тонкая прослойка большевиков, засевших на высших постах. Красносотенцы не преклонялись перед Западом, как леваки-разночинцы, хотя не испытывали к нему вражды, как черные сотни. Они были молоды, энергичны, хотели учиться. Если бы они «вышли в люди» при монархии, то не посягнули бы на самодержавие и частную собственность, а заняли бы командные должности, чтобы влиять на политику в своих целях. Став «гегемоном» при Советах, они легко приспособились к ним — их не интересовало ничего, кроме власти. Но в духовном первородстве они оставались выходцами из допетровской Руси, свято чтили национальные традиции, по природе своей были державостроителями.
Эту особенность красносотенцев, половодьем затопивших должности низшего и среднего уровня, отлично понял Сталин. Осознал он и то, что им глубоко чужда идея мировой революции, о которой мечтали комиссары, — красные сотни хотели обустроить собственную страну. Наконец, нельзя было не учитывать, что отрыв образованных слоев от национальных корней, свойственный петербургской России, породил у красносотенцев стойкую неприязнь к интернациональной левой культуре. Мережковский по этому поводу вспоминал, как в 1905 году епископ Волынский Антоний, проповедуя в Исаакиевском соборе, сказал: «Русское образованное общество ненавидит Россию вообще и русский простой народ в частности». Здоровое, «натуральное» мироощущение красносотенцев не совпадало с извращенными художественными вкусами и «радужным» гуманизмом левацкого искусства.
Впрочем, Сталин не первым осмыслил грядущий конфликт красных сотен и ленинской гвардии. О нем в 1922 году писал Шпенглер в «Закате Европы»: «Большевики не есть народ, ни даже его часть. Они низший слой “общества”, чуждый, западный... То, что придало этой революции размах, то был народ, тоскующий по своей жизненной форме, своей религии, своей будущей истории». В 1926-м схожие мысли высказал Г.Федотов. Известно также, что Плеханов считал одним из исходов революции реставрацию допетровской Руси, того самого «мужичьего царства» — за это его критиковал Ленин.
В этой же связи немаловажно прозорливое, в духе Блока, мнение поэта-фронтовика Давида Самойлова: «Тридцать седьмой год загадочен... Загадка 37-го в том, кто и ради кого скосили прежний правящий слой. В чьих интересах свершился всеобщий самосуд, в котором сейчас можно усмотреть некий оттенок исторического возмездия. Надо быть полным индетерминистом, чтобы поверить, что укрепление власти Сталина было единственной исторической целью 37-го года. Что он мощью своего честолюбия, тщеславия, жестокости мог поворачивать русскую историю куда хотел и единолично творить чудовищный феномен 37-го года».
Вторая гражданская стала следствием неизбежной борьбы за власть между красносотенцами-допетровцами и остатками петербуржской России в лице большевиков. Сталину выпало лишь возглавить красные сотни, что он и сделал, когда в 10-ю годовщину Октября сторонники Троцкого вышли на марш несогласных. Философ В.Муравьев образно обобщил ситуацию, возникшую в России к концу первой трети ХХ века: «Интеллигенция вернула нам идеал Третьего Рима в виде Третьего Интернационала. Ленин оказался духовным преемником старца Филофея. Я думаю, что Третий Рим шире и глубже Третьего Интернационала и в конце концов поглотит его».
Так и получилось.
Сталин кардинально изменил цели октябрьского переворота: вместо подстрекания мировой революции речь пошла о построении социализма в СССР. С марксистской точки зрения перемена казалась тактической — из-за сложной международной обстановки. Но на шкале российской истории это был «квантовый скачок», означавший переход страны в иное состояние. Избавляясь от остатков петербургской России, Сталин шел путем Александра III, соединяя присущую петербуржцам (в этнокультурном смысле) европейскую образованность с приверженностью национальным корням духовной жизни, чего требовали красносотенцы-допетровцы. В итоге западная революционная парадигма сменилась привычной державной идеей. Теоретические изыски о социализме де-факто превратились в забальзамированные останки марксизма — как тело Ленина в Мавзолее. Им поклонялись, но в уме держали одно: создать могучее государство, способное выстоять в грядущей неизбежной войне.
Не случайно даже монархисты приветствовали этот разворот. В.Шульгин радовался, что при Сталине «наша страна стала мировой империей. Именно он достиг цели, к которой стремились несколько поколений русских. Коммунизм исчезнет, как бородавка, но империя — она останется». Зато о Ленине мнения были иные. Возможно, точнее всех указала его место в истории Марина Цветаева, ёмко и образно сравнившая его с Круппом: «Крупп — это завод, Ленин — это декрет. Ленин вне революции не существует, просто не любопытен».
Принято считать, что репрессии начались после убийства Кирова 1 декабря 1934 года. Но на деле они стали вынужденным следствием резкого поворота к державостроительству, который начался раньше, — с решения в идеологической сфере. Еще 15 мая того года ЦК и Совнарком приняли постановление «О преподавании истории в школах», которое возвестило о возврате к национальным корням.
Курс на возрождение модернизированной допетровской Руси, обогащенной современными знаниями, привел старых большевиков в ярость. Они свершили революцию во имя совсем иных целей! И.Одоевцева вспоминала по этому поводу: «На воскресном собрании кружка “Зеленая лампа” И.Фондаминский говорил об “ордене интеллигенции” (опять «орден»! — А.С.) и обещал скорое всемирное царство элиты». Случайно ли в 1929-м Наркомпрос создал подкомиссию по латинизации русского алфавита, которая утверждала: «Интернационалист может отстаивать только латинский алфавит, так как он станет основным для всех народов при грядущей победе мировой революции». И выдала убойный вывод: «Русский гражданский алфавит является пережитком. Подкомиссия не сомневается, что вопрос о латинизации вызовет бешеное сопротивление реакционных элементов. Уверены, латинизация будет поддержана передовой советской общественностью. Председатель подкомиссии Яковлев Н.Ф.».
(Внучка того Яковлева, писательница Петрушевская, — в рядах передовой общественности, буянившей на Болотной против новых «реакционных элементов». Диаметрально сменив политический знак, она сохранила прозападную ориентацию деда, выходца из петровской России.)
Красные сотни не желали мириться с яростным напором радикал-большевиков. В воздухе явственно запахло второй гражданской войной. О ее накале говорила листовка, выпущенная на рубеже 30-х отчаянными леваками: «Товарищи! Великое дело Октябрьской революции предано! Сталинская клика совершила фашистский переворот!»
Термидор был неминуем.
«Борьба красных сотен с противниками Сталина приобрела страстность религиозных войн, — писал В.Соболев. — Главными противниками сталинского курса на построение мощного индустриально-аграрного государства, основанного на традициях исторического прошлого, были не дворяне, купцы, мещане и бывшие офицеры белых армий, а горячие приверженцы Ленина с его курсом на мировую революцию и отказом от преемственности с историческим прошлым России». (Как всегда бывает при таких схватках, репрессии вышли за рамки «военных» действий, затронув «гражданское» население.)
Но вторая гражданская, вопреки расхожим мнениям, началась не с партийных чисток. После убийства Кирова Сталин разогнал общество старых большевиков и политкаторжан, закрыл журнал «Каторга и ссылка». Уж он-то хорошо знал, что прошедшие через царские тюрьмы поголовно были террористами, помнил судьбу Александра III. Не случайно в мае 1935-го он восстановил казачьи войска, упраздненные революцией. В Большом театре в день годовщины ОГПУ через ложу от Сталина сидели казаки с золото-серебряными аксельбантами. Ненавидевшие казачество соратники Ягоды, как на подбор из ленинцев, были в шоке. А вскоре Сталин приехал в Большой театр на оперу «Тихий Дон».
Фейхтвангер в книге «Москва 1937» по незнанию не упомянул, что противники Сталина выступали в те годы под девизом «Назад к Ленину!» и были искренни. Но любопытно, что спустя треть века шестидесятники двигали свою «очистительную доктрину» тоже под лозунгом «Назад к Ленину!». Этот лозунг провозгласил в последнем слове на процессе об антисоветской деятельности Александр Гинзбург, отвергавший Сталина, звавший вернуться к ленинским нормам. Но уже тогда возникали вопросы, насколько искренни диссиденты, какой смысл вкладывали они в понятие «ленинские принципы» .
Итогом Второй гражданской стало полное доминирование красных сотен. Кончилась столетняя история русской революционной интеллигенции, а вместе с ней завершилась эпоха петербургской России. Настало время мощного державного государства, модернизированной московской Руси — Третьей России. Кстати, так назывался журнал, который в 30-е годы издавал в Париже П.Боранецкий. В нем он писал: «Без явления Сталина, под руководством, скажем, Троцкого Россия неминуемо стала бы добычей внешних врагов... именно при нем закончился ленинский период распада и разбазаривания и начался процесс всестороннего воссоединения». То, что понятие «Третья Россия» возникло на Западе, в белоэмигрантской среде, в разгар сталинских репрессий, привлекает внимание: для умов государственных историческое движение России всегда, даже в трагические периоды, возвышалось над политико-идеологическими распрями.
В Третьей России, говоря словами Г.Федотова, «московские люди» стали «русскими европейцами». «А русские европейцы, — писал Федотов, — это люди, не потерявшие силы характера московского человека. Именно они строили империю, воевали, законодательствовали, насаждали просвещение. Родились они на свет еще до Петра».
Третья Россия отмела концепцию историка Покровского, отвергавшего героическое прошлое страны, — а ведь его славил Ленин! В годы Великой Отечественной вновь ввели погоны, и красносотенцы с ликованием заняли место белых офицеров, срезав с гимнастерок геометрические знаки различия, придуманные футуристами. Распустили Коминтерн и вместо «Интернационала» государственным гимном стал «Союз нерушимый». Сергей Михалков был уверен, что его текст привлек Сталина словом «Русь», которого не было в других вариантах гимна.
В тот период Павел Корин украшал станции метро мозаичными панно с ликами Александра Невского и Дмитрия Донского (за это его жестко хулили при Хрущеве). Изюминкой столицы стали высотки, выросшие из архитектуры кремлевских башен. Широко отпраздновали столетие автора «Трех богатырей» художника В.Васнецова. Роскошно издавали «Слово о полку Игореве». Как было принято в национальной культуре Руси, ведущее место отвели литературе, создав Союз писателей. Напрочь забыли назидание Ленина: «О национальной культуре могут говорить только клерикалы или буржуа. Трудящиеся массы могут говорить только об интернациональной (международной) культуре всемирного рабочего движения». А в постановлении о конкурсе на школьный учебник истории в 1937 году говорилось: «Авторы идеализируют дохристианское язычество, не понимают, что введение христианства было прогрессом, что вместе с христианством славяне получили письменность и некоторые элементы более высокой византийской культуры. Авторы игнорируют прогрессивную роль монастырей».
Иван Солоневич писал: «Как ни парадоксально, именно советская историография, отчасти и литература, проделала ту работу, которую нам, монархистам, нужно было проделать давно: борьбу за самостояние русской государственности и культуры».
Такой вошла в историю Третья Россия, родившаяся в ходе второй гражданской войны и победившая в жестокой битве с фашизмом, в которой, сражаясь, по словам Давида Самойлова, не за уровень жизни, а за образ жизни, полегли красные сотни.
С оветская периодизация началась с десятилетнего безраздельного правления леворадикальной ленинской гвардии, которая пустила великую страну на хворост для пожара мировой революции. Следующие семь лет стали переходными: собирание «хозяйственных» камней, разбросанных политическим погромом, сочеталось с отрицанием российской самобытности и левым креном в интернациональную культуру. Но возраставшая экономическая мощь неизбежно должна была войти в противоречие с духовным нигилизмом, тормозившим подъем. Об этом возвестил выстрел Маяковского, талантливейшего поэта, застрявшего в тупиках левацкой богемы.
Третья Россия ушла в историю в середине пятидесятых, когда иссякла пассионарная энергия красных сотен, чью численность подорвала война. И верный ленинец Хрущев принялся разбазаривать народное достояние (Крым), сносить храмы, хулить русскую старину. В повестку дня встала идея о всемирном торжестве социализма, и СССР транжирил ресурсы на поддержку «прогрессивных режимов», реанимируя мессианский большевистский замысел.
Возникшая при Хрущеве система изначально была неустойчива. Политически ее основой стала КПСС, выполнявшая государственные функции. Впрочем, для верного осмысления того периода, когда начал накапливаться потенциал третьей гражданской войны, надо отвлечься от политизированных оценок. На деле КПСС служила лишь оболочкой для пестрой массы, которую называли советским обществом. Его наиболее «громкой» стратой была образованщина, кренившаяся к сытому Западу. Когда крен стал критическим, оболочка лопнула, в годы перестройки существуя лишь формально. Из нее вывалились разнородные элементы, вступившие в борьбу за доминирование. Вопрос о собственности, якобы главный, был использован как казус белли — повод к войне. Победи политические левые, страна тоже пошла бы к рынку. Но — по китайскому пути.
Дальнейшие события под копирку воспроизвели происходившее после 1917-го. Первое десятилетие стало периодом безраздельной власти правых радикалов, необольшевиков, стремившихся растворить Россию в «общечеловечестве», задушить Православную Церковь разнузданной сектантской свободой. Следующие семь лет оказались переходными, причем по знакомой схеме: собирание «хозяйственных» камней, раскиданных гайдаровской шантрапой, сочеталось с пренебрежением к ценностям национальной культуры, пропагандой безнравственности, дурных вкусов. Поразительно: снова зазвучали призывы к переходу на латиницу.
К этому времени окончательно прояснилось, что в деполитизированной системе координат историческое движение России идет по двум линиям. Одна из них обозначилась четко: Ленин-Хрущев-Ельцин. Все три периода имеют схожие черты, характерны умалением национальных традиций, небрежением к коренным интересам России, попытками ее «интернационализации». Героями дня становились «общечеловеки», в культурном отношении оторванные от народа, «звезды» левого искусства, поощряемые Западом.
Другая линия включает периоды, когда во главу угла ставили российские интересы, опирались на систему национальных моральных и культурных ценностей, не отказываясь от лучших европейских веяний. В такие времена возрастала державная мощь, а образцом для подражания становились «русские европейцы» — люди, хранившие верность корням, но готовые воспринимать и творчески обогащать мировые достижения. Эта линия ведет от Александра III к Сталину.
На какой линии окажется Путин?
Третья гражданская, принявшая форму перестройки, когда, по Блоку, «закон крушился о закон», встряхнула общество. Отмена института прописки и других ограничений привела к тому, что в недрах простонародной России начали быстро формироваться аналоги черных (с врожденным религиозным сознанием) и красных сотен, мечтающих о восхождении на различные уровни власти. Соцопросы показывают нарастающее недовольство забвением моральных ценностей, в связи с чем все больше претензий люди предъявляют телевидению, а «улица» иллюстрирует эту ситуацию схватками между казаками и геями. Неизмеримо возрос авторитет РПЦ, что явственно проявилось в дни поклонения поясу Богородицы, доставленному с Афона.
Но особый, исключительный эффект на умозрения народа произвело вторжение Интернета. По опыту цветных революций принято считать, будто сетевое общение ведет к возрастанию роли передовых, читай, либеральных слоев общества. Но в России не так: Интернет в огромной степени повлиял на рост самосознания глубинной, простонародной толщи, позволив миллионам малообеспеченных, но амбициозных молодых людей ментально вырваться из униженностей повседневного бытия, приобщиться к новизне жизни. Эту особенность не учли протестные столичные блогеры, высокомерно приписывающие себе сетевое лидерство. Не поняли они, какое огромное и вовсе не политическое, а психологическое влияние оказало развитие интернета на внестоличную Россию.
В начале нулевых объективный ход жизни, видимо, подсказал Путину, что сражаться на двух фронтах — с правыми радикалами от экономики, отвергавшими в 90-х роль государства, и левыми радикалами от культуры, зацикленными на западный бездуховный ширпотреб, — опасно. И президент, подобно Сталину, избрал переходный путь, начав с экономики. Волею судеб Путину на это было отпущено тоже семь лет.
Схожесть фаз российского исторического движения не случайное хронологическое совпадение. В стране с богатым историческим прошлым и глубокими культурными корнями решающее, хотя подспудное, влияние на ход развития оказывают не право-левые политические драки, а противоборство этнокультурных типов, сформированных в допетровскую и петровскую эпохи. Эта особенность, неведомая Европе, придает нашему диалогу с Западом характер цивилизационного спора, а нашим духовным ценностям — живучесть даже в условиях тотального телевизионного прессинга.
Эту особенность в очередной раз проявил и политический механизм передачи власти, известный под названием «Тандем».
Незачем напоминать, как восприняло его общество, но следует заметить, что стрелы, направленные в него, были отравлены политическим ядом. Поэтому прошло незамеченным главное различие между участниками тандема: Медведев отлично вписывается в петербургский этнокультурный тип, что, разумеется, не связано с его ленинградским происхождением, а Путин явно принадлежит к этнокультурному типу красных или черных сотен. К кому именно, неважно, поскольку на данном историческом этапе коренные интересы красных и черных сотен совпадают. Это различие с пугающей схожестью привело к повторению противостояния , возникшего в период второй гражданской войны между красными сотнями и ленинской гвардией радикал-большевиков. И хотя на сей раз речь не шла о репрессиях, взаимное неприятие петровцев и допетровцев начало зашкаливать.
Протест «рассерженных горожан», которых Медведев и Сурков сгоряча назвали передовой частью общества, вывел на Болотную потомков репрессированной ленинской гвардии, с особой страстью бичующих Сталина, а если снова отвлечься от политических категорий — сторонников общечеловеческого пути России, ее отказа от державности. Их умозрения выражало «Эхо Москвы», ставшее идейным вдохновителем митинга. Речь шла о растворении России в мировом наднациональном пространстве, что вполне созвучно планам Ленина, а кроме того, ленинско-хрущевская линия отчетливо проявилась в нападках на РПЦ, далеко перехлестнувших рамки атеистической риторики. Но особенно впечатляет смычка антикоммунистов с Удальцовым, внуком несгибаемого ленинца, именем которого названа одна из московских улиц. Это снова доказывает верховенство этнокультурных тенденций, определяющих исторический путь России. А обилие грубых антипутинских лозунгов, как и листовка «Путина — на нары!», создает полную аналогию с троцкистским маршем несогласных 1927 года.
В результате случилась реставрация периода столетней давности. Сидения в кафе «Жан-Жак», бульварные гуляния столичной либеральной интеллигенции, научившейся говорить о своих правах, но забывшей о своем предназначении (Достоевский) и называющей тех, кто за Путина, быдлом, опять создали пропасть, о которой писал Блок.
Типологические расхождения между Медведевым и Путиным выявились очень рельефно. Поклонник западных поп-групп, архипродвинутый интернетчик Медведев, которого сетевое сообщество окрестило «Айфончиком», увидел в новых средствах коммуникации лишь полезное техническое устройство, облегчающее вхождение России в семью цивилизованных народов. А Путин, встретивший Обаму самоваром, сапогом и мужиком в красной косоворотке, сумел разглядеть в Интернете мощное средство пробуждения провинциальной России.
Как в этой же связи не вспомнить парады на Красной площади — полевые пятнистые комбинезоны на офицерах при сидящем в кресле Медведеве (это был истинно «петербургский» вызов!) и парадная, с аксельбантами форма при стоящем навытяжку Путине. Как не сопоставить эту перемену с заменой футуристических ромбов золотыми погонами.
Различия отразились и в жизни. Путин назначил начальника цеха Тагильского вагонзавода И.Холманских полпредом в Уральском округе, а на «Эхе Москвы» оскорбительно назвали его «обезьяной». Как ни горько об этом говорить, но именно такого рода разъяренная публика, живущая отчаянным вожделением власти, прорвавшись к власти, способна устроить подобие 1937 года — пусть не кровавое, зато с жесточайшей люстрацией по отношению к «быдлу». Снова две блоковские «раскаленные мести дышат друг на друга», раскачивая Россию, как сто лет назад.
Возвращение Крыма, возрождение армии и флота, твердая поступь России на мировой арене отвечают настроениям нарождающихся преемников красных и черных сотен, в чьих культурных генах живет дух державостроительства и которые численно всегда преобладали в России. «Крым наш» и Бессмертный полк дали такой всплеск народного ликования, что на него откликнулся Запад. Парижский журнал «Бульвар Вольтер» напечатал статью Клода Роше под примечательным заголовком «Тяжелейшее преступление Путина», в которой президенту России инкриминировали «возвращение к русским ценностям как средству решения проблем».
Но западные тревоги, отражая растущую роль нашей страны в мире, не учитывают, что во внутренней жизни России тенденции — с этнокультурной точки зрения — иные. Президентство Медведева позволило довершить формирование среды, которую по исторической аналогии можно уподобить былой прозападной петербургской элите. Россия вновь опасно раздвоилась на приверженцев национальных приоритетов, угрюмо молчащих в низах жизни, и активных сторонников общечеловеческих ценностей, беззастенчиво навязывающих свои взгляды через СМИ и щедро финансируемую поп-культуру. Этот раскол отразили и события на Болотной, внешне политизированные, но глубинно связанные с попыткой окончательного захвата власти «петербургской» стратой общества, ведомой Медведевым.
После выборов 2012 года Путин в президентском послании сказал: «Развитие общества немыслимо без согласия по общим целям. И это цели не только материальные, не менее важны духовные и нравственные. Главное понять: в какую Россию мы верим и какой мы хотим Россию видеть». Как ни печально, в отличие от майских указов Путина, на которые продолжают ссылаться, то важнейшее заявление президента поросло травой забвения. По различным причинам, не имеющим связи с этнокультурными проблемами, Путин сохранил ситуацию, при которой в сфере макроэкономики, культуры и общественных отношений тон задает прозападная элита, что, судя по соцопросам, противоречит настроениям большинства населения, особенно в провинции.
В этом смысле любопытно сравнение некоторых знаковых «жестов» Кремля с аналогиями прошлого. Сталин пришел на оперу «Тихий Дон», Путин дружески обнимал комика Хазанова. Сталин дистанцировался от погромных 20-х годов, Путин через Ельцин-центр и шумный юбилей вдовы Ельцина реанимирует героев провальных 90-х.
Непонимание особого значения этнокультурных факторов на этапе формирования Четвертой России создает непреодолимые трудности для некоторых политических сил, не позволяя достичь успеха. В нелепом положении оказалась, скажем, КПРФ. Как совместить стремление к национальному развитию, культурной самобытности и уважение к РПЦ с поклонением антиклерикалу Ленину, мечтавшему о мировой революции, о мировой культуре? Как объяснить обоюдную верность ленинским идеям интернационализма и сталинскому курсу на державостроительство?
Вербальная эквилибристика, конечно, позволяет умолчать о программных противоречиях. Однако вопросы настолько серьезны, столь сильно затрагивают глубинные чувства, что интуитивно заставляют усомниться в логике партийных помыслов даже людей, незнакомых с исторической истиной.
Это партийное раздвоение аукается недоверием потенциальных избирателей, представляющих новые красно-черные сотни, и служит частным примером для уяснения общей ситуации, сложившейся в России. Ибо по крупному счету в стране тоже произошло роковое раздвоение — между содержанием внешней и внутренней политики. Внешняя ориентирована на державное мировосприятие народа, внутренняя — на запросы прозападной элиты. Эти «ножницы» проявляют себя во всем, даже в таком мелком эпизоде, как сирийское «ракетное» обострение: элита, чьи помыслы изложил Кудрин, готова к капитуляции перед Западом, тревожась об уровне жизни, а народ, уязвленный коварством США, готов к конфронтации, защищая свой образ жизни.
Успешная внешняя политика России резко контрастирует с провалами внутренней. Правда, для нас это привычный вариант всенародного единения: тыл всегда жертвовал своими интересами ради фронта. Но сегодня впервые в русской истории возникло принципиально иное противоречие: внутренняя и внешняя политика ориентирована на разные слои общества.
Как ни странно, наиболее точную оценку происходящему дал еще Федор Достоевский: «Две карамазовские бездны». Кремль сменил послекрымскую ориентацию, и возникла новая данность: власть прислушивается к запросам прозападной элиты, а в низах жизни быстро набирает силу хэштег «Путин нас не слышит». В итоге резко обострилась вековая вражда двух типов людей, диаметрально различных в отношении к национальным духовным приоритетам.
Складывается впечатление, что президент, сочетая векторы внешней и внутренней политики, полагает, будто находится «над схваткой», удовлетворяя потребности всех слоев населения. Верхи умиротворяет безбедным комфортом, а неимущие низы насыщает гордостью за державу. Но, учитывая вековой опыт российских этнокультурных противостояний, двойственность государственной политики в этих вопросах может очень быстро превратить «над схваткой» — в «над бездной».
Необходимо также иметь в виду, что ход русской истории продолжает неумолимо дублировать логику былых потрясений. Индустриализацию 30-х годов нельзя сводить только к репрессиям, как делают потомки ленинской гвардии. Сталин хорошо знал историю, знал, что Америка для своего подъема использовала труд ста миллионов рабов, завезенных из Африки. Англия с той же целью досуха выдоила Индию. СССР не мог воспользоваться иностранной рабсилой, а неизбежная война с фашизмом быстро приближалась. На создание комфортных условий для строительства заводов в медвежьих углах Сибири не было ни средств, ни времени, и Сталин «самоопределился»: ему пришлось пустить под колесо истории крестьянство, ссылая на гулаговские стройки не только «кулаков», но и «подкулачников», то бишь деревенскую голытьбу. Господь ему судия, но страна сумела выстоять в страшной войне, угрожавшей России гибелью.
Сегодня время для окончательного самоопределения России и лично президента Путина тоже лимитировано. На прозвучавший изначально вопрос: «В какую Россию мы верим и какой мы хотим Россию видеть?» — не только нет ответа, но споры вокруг него резко обострились. Между тем близится срок, когда отсутствие четкого ответа на этот вопрос станет для Отечества камнем преткновения. Речь не о президентских выборах 2018 года: шатко ли, валко ли — страна пройдет их нормально. Рубиконом станут выборы 2021 года — в Думу, которой предстоит «думать» при следующем президенте. Те выборы окажутся неизмеримо более сложными, они-то и потребуют окончательного «самоопределения» в этнокультурных координатах, ибо окончательно подскажут, по какой из линий исторического развития двинется Россия в нынешнем веке.
Но какую из этих линий выберет нынешний президент, балансирующий «над схваткой»? Каким окажется историческое наследие Путина?
Как спецкор «Литгазеты», я был на тех заседаниях. Мою статью о них «зарубил» лично А.Н. Яковлев, возглавлявший негласную комиссию ЦК КПСС по цензуре материалов судебного процесса. Это выяснилось спустя четверть века на заседаниях Конституционного суда «по делу КПСС», где я тоже присутствовал.
История СССР могла сложиться иначе
Ленин всегда выходил победителем из внутрипартийных столкновений, которых было немало. Он умел убеждать, причем не только при помощи логики. Во время дискуссии вокруг Брестского мира Ильич остался в меньшинстве, что грозило ему политическим проигрышем. Тогда он пообещал выйти из ЦК и напрямую обратиться к массам. Соратники такой перспективы, понятное дело, испугались и вынуждены были поддержать Ленина. Ну, а потом уже сами убедили себя в том, что Владимир Ильич был прав.
1. Последняя победа
Талант (если не сказать, гений) полемиста, помноженный на железную волю, придал Ленину несокрушимый авторитет. Рядовые члены партии даже выработали особую технологию, которая помогала им определиться во внутрипартийных спорах: «Голосуй всегда с Ильичем – не ошибешься!»
Свою последнюю победу, причем над большинством партийных лидеров, Ленин одержал в конце жизни – осенью 1922 года. Тогда он настоял на том, чтобы единое советское государство строилось как союз республик, каждая из которых имела бы право на выход. А ведь почти все ведущие партийно-государственные деятели считали, что национальные республики должны были войти в РСФСР на правах автономий – без права выхода. Именно в этом была суть «плана автономизации», который выработал нарком по делам национальностей И. В. Сталин. Таких же представлений придерживались Ф.Э. Дзержинский, Г.В. Чичерин, Г.К. Орджоникидзе и др.
Даже вождь Коминтерна и горячий поборник мировой революции Г.Е. Зиновьев был за унитарное государство.
Самое интересное, что Ленин на первых порах вовсе не протестовал против автономизации. Уже в начале 1922 года вполне могла бы возникнуть единая социалистическая Россия, включавшая в свой состав Украину, Белоруссию и Закавказье. И тогда у нас была бы совсем иная история, и совсем иное государство.
Но создание единого государства было отложено – по инициативе Сталина. В январе 1922 года нарком иностранных дел Чичерин поставил вопрос – как же быть с представительством национальных республик на международной Генуэзской конференции? Ведущие державы соглашались вести переговоры с РСФСР, но были категорически против участия в них ее сателлитов. Наркоминдел предлагал поступить просто – взять, да и включить республики в РСФСР. Но Сталин посоветовал не торопиться, а подготовиться к процессу объединения как следует – в течение нескольких месяцев. Иосифа Виссарионовича тут даже и упрекнуть-то нельзя - и даже как-то грешно. Уж сколько мы знаем разного рода поспешных реформ, которые только загубили разного рода благие начинания. И, тем не менее, так получилось, что благоприятный момент был упущен. А в течение нескольких месяцев в политическом мировоззрении Ленина произошел очередной крутой перелом. Что же случилось?
2. Федерация: «за» и «против»
Ленин пытался вести себя как стопроцентный прагматик от политики и идеологии. Он считал, что в разные периоды можно использовать совершенно разные формы организации – в том числе и государственной. В вопросах о национально-государственном строительстве он следовал за К. Марксом и Ф. Энгельсом, которые также относились к государству, как орудию реализации политических идей. В принципе, «классики» были против федерации, предпочитая ей унитарную республику. Яснее всего об этом написал Энгельс в 1891 году: «По-моему, для пролетариата пригодна лишь форма единой и неделимой республики. Федеративная республика является еще и теперь в общем и целом необходимостью на гигантской территории Соединенных Штатов, хотя на востоке их она уже становится помехой. Она была бы шагом вперед в Англии, где на двух островах живет четыре нации... Она давно уже сделалась помехой в маленькой Швейцарии... Для Германии федералистическое ошвейцарение ее было бы огромным шагом назад».
Ленин мыслил также. В 1913 году он писал: «Мы за демократический централизм, безусловно. Мы против федерации. Мы за якобинцев против жирондистов... Мы в принципе против федерации - она ослабляет экономическую связь, она негодный тип для одного государства». А годом позже он высказывался не менее категорично: «Ставить в свою программу защиту федерализма вообще марксисты никак не могут, об этом нечего и говорить».
В то же самое время Маркс, Энгельс и Ленин признавали, что при определенных условиях федерация может быть необходимой. Например – для того, чтобы предотвратить развал крупного государства. Дескать, если не получается решить вопрос посредством унитаризма, то можно прибегнуть и к федерализму – рассматривая его как переходный этап. Образцом подобной диалектики Ленин считал проект «классиков» по созданию федеративного союза Англии и Ирландии.
Более того, накануне Февральской революции 1917 года Ленин выступил с проектом создания «Соединенных Штатов мира», заявив о том, что они «являются той государственной формой объединения и свободы наций, которую мы связываем с социализмом,- пока полная победа коммунизма не приведет к окончательному исчезновению всякого, в том числе и демократического, государства». («О лозунге Соединенных Штатов Европы»)
Это уже был типичный красный глобализм, который никогда не «отпускал» Ленина. Можно даже сказать, что Ленин-глобалист постоянно душил Ленина-государственника.
И единое советское государство Ленин создавал именно как основу этих самых «Социалистических штатов мира».
3. «Независимость» как пропагандистское оружие
При этом Ленин, конечно же, не хотел отделения от России «национальных окраин». Более того, он считал, что именно федерализм поможет сохранить государственное единство, столь необходимое для реализации коммунистического проекта. Отсюда и знаменитое право на отделение, которое Ленин и большевики торжественно обещали «нацменьшинствам». Они понимали его как некую формальность, которая окажет грандиозное пропагандистское воздействие на «окраины». Большевики рассуждали примерно так – пусть кто хочет, тот и отделяется, тем более, что процесс отделения идет уже и без нас – полным ходом. Мы потом все вернем назад, главное – выставить себя защитниками «угнетенных» наций.
Кроме того, большевики считали, что право на отделение станет их мощным пропагандистским оружием в борьбе с британским колониализмом.
Реальной же независимости никто никому давать не хотел. И это великолепно показали события времен гражданской войны.
В данном плане весьма занимательна история советизации Закавказья. Здесь большевики достигли вершин имперского «маккиавеаллизма». Известно, что в республиках Закавказья утвердились антибольшевистские режимы - дашнаков в Армении, муссаватистов в Азербайджане и меньшевиков в Грузии. Ликвидировать их, объединив данные территории с Советской Россией, стало возможным лишь на заключительном этапе гражданской войны.
Летом 1920 года Турция напала на дашнакскую Армению. Большевики не стали противодействовать агрессии и спокойно наблюдали за её развитием. В самый ответственный момент Красная армия просто-напросто блокировала остатки дашнакских войск и триумфально вошла в Ереван.
Осуществив коммунистический переворот в Азербайджане, Кремль немедленно заручился нейтралитетом Грузии, чье руководство трусливо отказалось хоть как-то поддержать Армению против одинаково враждебных ей красных и турок.
Более того, Советская Россия временно признала независимость Грузии. Решив же проблемы с Арменией, красные, вместе с Турцией, осуществили прямое военное вторжение и покончили со смехотворной грузинской «независимостью».
В результате военных и политических побед большевиков сложились все условия для того, чтобы создать централизованную, унитарную Российскую социалистическую республику – с автономиями для «националов». Однако этому воспрепятствовал сам Ленин.
Что же побудило его выступить против унитаризма? Как представляется, на Ленина повлияла сложная ситуация, которая сложилась в так называемом «мировом рабочем движении».
4. Ставка на социал-демократию
Весной 1921 года Ленин решил покончить с «военным коммунизмом», который истощал силы страны и вызвал волну мощных крестьянских восстаний. На X съезде РКП (б) была провозглашена новая экономическая политика (НЭП), давшая существенные послабления крестьянству. В стране вводился государственный капитализм, подразумевающий наличие многоукладной экономики. Таким образом, во внутренней политике стал преобладать государственный прагматизм.
Между прочим, Ленин думал о таком повороте еще в начале 1918 года. В марте 1918 года он даже написал статью «Очередные задачи Советской власти», призванную обосновать новый курс. В ней он призвал приостановить атаку на капитал и вступить в компромисс с буржуазией. Иными словами, наиболее дальновидные лидеры большевизма, в частности, Ленин, предлагали начать НЭП еще весной 1918 года. И если бы не гражданская война, то мы имели бы совершенно иную историю социалистического строительства. Очевидно, что партия большевиков стала бы медленно эволюционировать в социал-демократическом направлении.
Ленин бывал разным и революционные периоды у него сменялись периодами, скажем так, реформаторскими.
Курс на умеренность проявил себя и в политике внешней, которая была тесно связана с «борьбой за коммунизм во всемирном масштабе». В 1918-1920 годах ставка делалась на победу коммунистических партий в Европе. Ожидалось, что новоиспеченные социалистические государства, обладающие передовой промышленностью, помогут Советской России. Однако этого не произошло.
Поэтому Ленин решил пойти на сближение с европейской социал-демократией, которая давно уже стала важнейшей частью западного политического истеблишмента. На III конгрессе Коминтерна (июнь-июль 1921 года) был выдвинут проект создания «единого рабочего фронта», призванного соединить расколотое социалистическое движение. Ленин надеялся, что социал-демократия вступится за Советскую Россию перед мировым сообществом и поможет ей восстановить экономику. При этом он, конечно же, не выпускал из виду политические интересы большевизма: «Цель и смысл тактики единого фронта состоит в том, чтобы втянуть в борьбу против капитала более и более широкую массу рабочих, не останавливаясь перед повторными обращениями с предложением вести совместно такую борьбу даже к вождям II и II1/2 Интернационалов».
Социал-демократы откликнулись на предложение большевиков, и в апреле 1922 года Берлине прошла конференция представителей всех трех Интернационалов. (Помимо II Социалистического и III Коммунистического в то время функционировал еще и т. н. Двухсполовинный Интернационал, объединяющих левых социалистов.) Там обсуждался вопрос о подготовке всемирного рабочего конгресса. Казалось бы, создание единого фронта – есть дело решенное, но в самый последний момент лидеры II и II 1/2 Интернационалов решили проводить рабочий конгресс без коммунистов. Вот это, собственно говоря, и побудило Ленина совершить очередной политический поворот. Он приходит к мысли о том, что советское государство должно строиться в качестве наднационального образования, приемлемого для европейского пролетариата, который якобы пожелает вступить в союз – прообраз мировой коммунистической республики. В Россию европейцы не вступили бы никогда, а вот в конфедерацию социалистических стран – тут еще можно было подумать.
5. «Нет у революции конца»
Судя по всему, в конце своей жизни Ильич задумал революционизировать советское общество – с тем, чтобы социализировать всю Европу. Во времена перестройки нас пытались убедить в том, что последние работы Ленина были нацелены на углубление НЭПа и чуть ли не на демократизацию. В пример часто приводили его статью «Как нам реорганизовать Рабкрин?» (январь 1923 года). В ней Ленин предлагал: «Выбрать 75-100 (цифры все, конечно, примерные) новых членов ЦК из рабочих и крестьян. Выбираемые должны подвергнуться такой же проверке по части партийной, как и обыкновенные члены ЦК, ибо выбираемые должны будут пользоваться всеми правами членов ЦК».
«Перестройщики» умильно трактовали это предложение как яркое проявление демократизма, якобы присущее Ильичу. На самом же деле Ленин надеялся с помощью этих 75-100 новых членов ЦК обуздать различные внутрипартийные группировки и установить режим своей личной власти. Какой тут вообще мог быть демократизм, когда рядовые члены партии использовали технологию «Голосуй всегда с Ильичем!» И можно только согласиться с выводом А.В. Шубина: «Ленин не был настолько наивен, чтобы считать, что новички-рабочие начнут одергивать Сталина и Троцкого. Они должны были служить надежной опорой Ленина в ЦК». («Вожди и заговорщики»)
Ленин был недоволен усилением позиций Сталина, которого еще недавно сам же и выдвинул в генеральные секретари ЦК. В первой половине 1922 года отношения между двумя руководителями были весьма доверительными. Так, в мае, после первого удара, Ленин попросил Сталина дать ему яд, чтобы избежать дальнейших мучений. Понятно, что для этого нужна была определенная степень близости.
Но тогда у Ленина был «умеренный» период и ему больше импонировал «аппаратчик» Сталин, для которого главным было укрепление Российского социалистического государства. А вот когда «реформизм» сменился революционаризмом, то Сталин стал неугодным.
Зато резко возросли «акции» Л.Д. Троцкого, отношения с которым у Ленина всегда были натянутыми. Еще до революции Ленин назвал Льва Давидовича весьма обидным словом «Иудушка». Но и Троцкий тоже за словом в карман не лез и на одном из заседаний Политбюро обвинил Ленина в «хулиганстве».
И, тем не менее, во внутрипартийной борьбе Ильич обратился за помощью к «Иудушке». В своем письме от 5 марта 1923 года он попросил Троцкого взять сторону руководства Компартии Грузии (Б. Мдивани и др.), которые резко выступали против Сталина, Орджоникидзе, Дзержинского и др. «централистов», а также настаивали на создании советской конфедерации.
Ленин возлагал большие надежды на Троцкого, как на наркома военных дел и руководителя Красной армии. Во-первых, он, как глава правительства (Совнаркома) стал опасаться усиления партийного аппарата, который возглавлял талантливый управленец Сталин. А Троцкий, будучи наркомом, непосредственно подчинялся Ленину. Сталин тоже был наркомом, но как генсек пользовался известной независимостью. Поэтому-то Ленин и предлагал в своем «Письме к съезду» переместить его с этого поста.
Во-вторых, «вождь мирового пролетариата» решил сделать ставку на Красную армию и ее вождя – Троцкого. Коминтерну и местным компартиям он не очень-то доверял. В марте 1921 года немецкие коммунисты попытались, по заданию Исполнительного комитета Коминтерна (ИККИ), поднять «пролетарское восстание», но у них ничего не вышло.
Сближение с Троцким принесло свои плоды. «Уже 6 марта Троцкий послал Сталину замечания к его тезисам «Национальные моменты в партийном и государственном строительстве», - пишет В.З. Роговин. - В этих замечаниях Троцкий предлагал Сталину сказать о наличии в партии великодержавного уклона и уклона со стороны «националов», подчёркивая при этом, что второй - и исторически, и политически является реакцией на первый. Троцкий также предложил снять содержавшееся в тезисах Сталина категорическое утверждение об уже достигнутом правильном решении национального вопроса в СССР. Сталин принял эти поправки. В исправленных с учётом замечаний Троцкого тезисах доклада Сталина на XII съезде, опубликованных 24 марта в «Правде», на первое место выдвигалась «особая опасность» великодержавного уклона». («Была ли альтернатива?»)
Трудно сказать – к чему бы привел тандем Ленина и Троцкого, направленный против других руководителей партии. Не исключено, что революция приступила бы к пожиранию «своих детей» задолго до 1937 года. Но Ленин был тяжело болен, и ему трудно было заниматься политикой даже и вполсилы.
Тем не менее, Ленин успел сорвать автономизацию и навязал модель союза республик – вместо единой республики. И это произошло еще осенью 1922 года.
Сталин разумно уклонился от прямого боя с Лениным. Он понимал, что обязательно проиграет – авторитет Ленина был воистину запредельным, на что ему и указывал Л.Б. Каменев в записке, поданной во время заседания Политбюро: «Думаю, раз Вл. Ильич, настаивает, хуже будет сопротивляться». И в самом деле, Сталин ничего бы не выиграл, но только подпортил бы свой имидж «верного ленинца». До этого у Сталина не было никаких серьезных трений с Лениным – в отличие от «Иудушки» или, например, Зиновьева, который, вместе с Каменевым, выдал в октябре 1917 года план вооруженного восстания. Сталин вынужден был согласиться с созданием наднационального союза.
6. Оптимизация СССР
Будущее показало, что европейский пролетариат вообще не захотел никакой коммунистической революции. Но Советское государство уже существовало как наднациональный союз республик. А такая форма объединения была весьма рискованной. Право на выход сработало как мина замедленного действия, в «перестроечные» 80-90-е годы.
Возможно, проживи Ленин еще несколько лет, и он бы сам демонтировал СССР, превратив его в унитарную Российскую республику. Но он умер в 1924 году, после чего все его свершения стали восприниматься как нечто сакральное и не подлежащее и малейшей критике. В этих условиях ничего уже изменить было нельзя. Попробуй Сталин выступить против СССР, как его моментально обвинили бы в отходе от ленинизма. (Обвинения в этом и так звучали достаточно часто и звучно.)
Но Иосиф Виссарионович все-таки не смирился с создавшимся положением и попытался максимально оптимизировать сам СССР, приблизив его к унитарному государству. Кстати, уже и в 1922 году Сталин настоял на некоем компромиссе. Ленин требовал оставить СССР «лишь в отношении военном и дипломатическом, а во всех других отношениях восстановить полную самостоятельность отдельных наркоматов». («К вопросу о национальностях или об автономизации») По сути, Ильич выступал за создание конфедерации, надеясь, что это облегчит присоединение к Союзу новых стран – европейских, азиатских и т. д. Тем не менее, была выбрана более централистская модель. И если бы Сталин полностью согласился с Лениным, то Союз распался бы еще в 20-е годы – ведь никакой мировой революции не намечалось.
В 1936 году Сталин использовал новую Конституцию для укрепления единства страны. «Если раньше советская федерация по сути, была договорной, но теперь она становилась конституционной, – пишет Д.О. Чураков. – В прежней конституции СССР 1924 г. текст основного закона начинался с декларации о создании СССР и союзного Договора. В тексте „сталинской Конституции“ ссылок на эти документы уже не содержалось. Тем самым они утрачивали свою силу. СССР становился единым государством. Соответственно этому изменялась и структура государственных органов. Вместо Всесоюзного съезда Советов, двухпалатного ЦИК СССР и его Президиума новый основной закон предусматривал образование Верховного Совета СССР и Президиума Верховного Совета СССР. Если раньше высшие органы формировались методом делегирования, то теперь они избирались на основании всеобщего, равного, тайного и прямого избирательного права. Тем самым высшие органы власти уже не сковывались местными руководящими элитами и могли отражать общенациональные интересы. По-новому распределялись и полномочия между союзным центром и республиками». («Сталинская национальная политика и решение русского вопроса в СССР в 20-30-е годы»)
И, наконец, самое главное. Сталин ликвидировал т. н. «национальные районы» и «национальные сельсоветы», которые обладали огромным удельным весом.
«По данным на 1934 год, к категории национальных были отнесены каждый десятый район и каждый восьмой-десятый сельсовет в стране, - сообщает А.О. Вдовин. – Однако в Конституции СССР 1936 года эти нижние этажи советской федерации не были узаконены. К началу 40-х годов многие из них были расформированы, национальный статус нерасформированных уже не подчеркивался». («Российский федерализм как способ решения национального вопроса: (История и современность)»). Да уж, можно только представить себе – на сколько частей распалась бы страна в 1991 году, если бы эти самые национальные районы и сельсоветы продолжали бы существовать.
К сожалению, Сталин так и не успел исправить все то, что наделал Ленин во время своего очередного революционно-нигилистического «помрачения».
Специально для Столетия
3 апреля 1922 года Иосиф Сталин стал первым Генсеком СССР. Этот государственный, политический, партийный и военный деятель был и остается одной из наиболее неоднозначных фигур в мировой истории.
На протяжение трех десятилетий Сталин стоял во главе Коммунистической партии и Советского государства.
Впрочем, при большевиках против Сталина активно выступал Владимир Ленин. "Сталин слишком груб, и этот недостаток становится нетерпимым в должности Генсека", - утверждал вождь большевиков.
Однако и после смерти Ленина его наставления остались не услышанными. Напротив, Сталин обострил борьбу за власть. Он превращая вчерашних врагов в верных товарищей, а старых друзей записывал в предателей.
В июле 1928 года Сталин выдвигает новую концепцию, по которой "продвижение к социализму не может не вести к неизбежному обострению классовой борьбы". В эту концепцию не вписывалась провозглашенная Лениным Новая Экономическая политика ("НЭП").
Следующим нововведением Сталина стало раскулачивание и насильственная коллективизация сельского хозяйства. Это приводит к массовому голоду в тридцатые годы - он уносит миллионы жизней в Поволжье, на Украине и Северном Кавказе.
Убийство Кирова первого декабря 1934 года послужило предлогом для начала политических репрессий в огромных масштабах. По новому законодательству, на следствие отпускалось не более десяти дней, ходатайства о помиловании не принимались, приговор к высшей мере приводился в исполнение немедленно.
Массовый террор коснулся не только политической верхушки. Миллионы ни в чем неповинных граждан были расстреляны или отправлены в лагеря на длительные сроки.
Не избежал этой участи практически весь высший и средний командный состав Красной Армии, что обернулось катастрофическими последствиями в 1941-42 годах.
На международной арене лавирование между странами Западной Европы привело к подписанию в 1939 году "Пакта о ненападении" между Советским Союзом и Германией. Нарком иностранных дел Вячеслав Молотов провозгласил: "Заключение Советско-Германского договора о ненападении свидетельствует о том, что историческое предвидение товарища Сталина блестяще оправдалось".
Однако через два года, в 1941 году, Гитлер нападал на Советский Союз.
Маниакальная подозрительность "вождя всех народов" и после войны заставила его продолжить свою политику устрашения и репрессий.
Умер Сталин 5 марта 1953 года от инсульта на подмосковной даче в Кунцево. Кроме охраны рядом с ним не было никого.
Тело забальзамировали и положили в мавзолей рядом с Лениным. Однако в 1961 году, после XX партийного съезда, на котором Хрущев разоблачил Сталина, его тело вынесли из Мавзолея и захоронили рядом - у Кремлевской стены.
В 1917г. в России произошли революционные изменения, хотя по сути ни февральская, ни октябрьская революции не были революциями в строгом смысле этого слова. Обе были «переворотами», это тем более верно для «Великой Октябрьской социалистической революции» (авантюрный ГКЧП в чистом виде, никакого подъема народных масс).
Справедливая оценка этих событий (кто прав, кто виноват и почему?) вызывает большие затруднения даже спустя сто лет, и мы по-прежнему не можем разобрать эти явления на «правое» и «левое», «кислое» и «пресное. Отдельные историки (А.Пыжиков, Е.Спицын, А.Фурсов - наверняка есть еще несколько имен) очень близко подобрались к раскрытию оснований этих событий. Они профессиональные историки.
Но на уровне массового сознания у нас в голове каша. Очевидно, что от имени святого народного дела часто выступали сволочи и неумехи. Чтобы понять, «что такое хорошо и что такое плохо», необходимо посмотреть на вещи немного иначе, чем у нас принято.
Я не стал бы объединять в одну команду Сталина (+) и Ленина (-), это совершенно разные люди, это антиподы. Если бы Ленин оставался на своем посту еще лет 5, то Сталин и Ленин стали бы непримиримыми врагами.
Ленин это политический журналист, публицист или как он сам себя называл «литератор». Это его порог компетенции и на этом ему и нужно было остановиться (или его остановить своим же товарищам по партии. Он, кстати, и сам поначалу возражал против того, чтобы занять пост председателя правительства, предложив его Троцкому). Он не ученый, не философ, не теоретик (докажите, что он ученый и философ. Где его философское наследие? Десятилетиями топтаться на марксизме и только на марксизме, не заглянув в смежные отрасли знания, не значит стать ученым, скорее наоборот), не управленец, не хозяин, и, как самозванец, подсел во власть через подлог и обман (это хоть читателям известно?). Это человек-лозунг для невзыскательной и ленивой умом публики (проще как баран, идти за Лениным, чем брать на себя труд думать самому).
Его стихия – экстремизм и разрушение, в чем он преуспел как мало кто другой в истории человечества. «Расширять массовидность террора!» требует этот «интеллигентишко», эмигрантский сиделец, не знавший ни труда крестьян, ни рабочих, ни самой России (только через статистику), и добыл для дела р-р-революции 12-15 миллионов трупов (довольно, чтобы разжечь пожар мировой революции? Представляете, сколько трудолюбия и таланта было изничтожено ни за что, ни про что?). Так называемые сталинские репрессии - верх гуманизма в сравнении с Лениным. Ленин писал труды по экономике капитализма и империализма, но понятия не имел об экономике и социальном устройстве никому не ведомого коммунизма, без «идиотской волокиты», как в топку, бросив миллионы людей в революцию. «Революция перепахала всю Россию!», с гордостью восклицает Ленин и все, как один, выразили ему глубокую признательность за возможность пережить этот незабываемый опыт.
Сталин – это хозяин, управленец, умный и мыслящий человек. Он называл работу наркома «мужицким трудом», имея в виду, что надо пахать и пахать. Читаешь Сталина и все понимаешь. Читаешь Ленина и не понимаешь ничего. Если выпустить из его статей злобную ругань и псевдонаучную трескотню об отвлеченных, не имеющих никакого отношения к реальной жизни категориях, то в сухом остатке не остается почти ничего. «Буржуазия», «пролетариат» – это кто такие, для начала? Школьная учительница, она кто? Академик Павлов, инженер Шухов – это классово неблагонадежные люди. Относительно кого они неблагонадежны? Относительно Шарикова, Швондера? Самого барчука Ленина с его безграничным самолюбием? Понятны его последние продиктованные работы, но здесь есть сомнения в его авторстве.
Сталин и Ленин участвовали в одном процессе, который получил название «большевизм». Но их видение большевизма отличается принципиально. Пожалуйста, обратите внимание на глубокие различия между двумя этими людьми и многое станет понятным в том, «что такое хорошо и что такое «плохо».
Я целиком поддерживаю большевизм Сталина и категорически не принимаю большевизм Ленина. Вместо коммунизма (Как? Уже? Так скоро в лапотной России?), который Ленин так жаждал заполучить через «социалистическую» революцию, Ленин оставил Сталину взъерошенную, истерзанную, смертельно травмированную страну, и закрывать эти раны Сталину пришлось теми способами, которые ему оставляла история.
Летом 1919г. судьба верхушки большевиков висела на волоске. Хорошо упакованные большевики с царскими паспортами и наличными деньгами (при этом они еще не знали о деньгах Свердлова) готовились отбыть в уютную эмиграцию. Один из большевиков собрался ловить попугаев в Южной Америке.
Вот чего им была не съехать, в самом деле, как об этом вслух и не стесняясь мечтал И.Павлов, и не оставить вместо себя одного Сталина?
Мы слишком многое прощаем Ленину. Вот, например, спрашивают, прав ли был Ленин, настаивая на заключении Брестского мира? Так вот до того, как отвечать на этот вопрос, стоит заметить, что для начала Ленину не надо было вести преступную подрывную деятельность против своей страны, призывая к поражению России в войне. Тогда, в стране-победительнице, не возникало бы и вопроса о заключении «похабного» Брестского мира. И так во всем…
Я не раз уже наталкивался на жесткую критику читателей, когда задевал их икону – Ленина. Ленин написал, что «есть компромиссы и компромиссы». Справедливо и самоочевидно. Где-то даже, по большому счету, гениально. Никто другой так не скажет, тока Ленин. Очевидно также, что «есть большевизм и большевизм». Чтобы примирить «красных» и «белых» (а это на повестке дня), нужно лучше понимать, что говорила и что несла каждая из сторон в этом многоголосье. «Красные» - они разные, и «белые» – разные. Нам нужно искать сложения лучших сил с той и другой стороны. Я считал бы, что Сталин попадает в так сказать центральный, ближний круг союзников, а Ленин, как подстрекатель всяческой розни в обществе, выводится за его пределы.
Поправьте меня, если я не прав.
PS Попутно, на другую тему. В эти минуты по ТВ показали, как в Киеве молодой человек, бандеровский отморозок, ударил говорящего по-русски пожилого человека, который возмутился тем, что этот придурок назвал георгиевскую ленту «колорадской». Ударил пожилого человека, возможно, ветерана войны. Такие вещи не прощаются и с этим точно надо что-то делать.
Не секрет, что Ленин всегда ценил Сталина как работника, считал его человеком слова. Начиная с 1920 года у Владимира Ильича ухудшилось здоровье. Опасаясь за свое состояние, Ленин именно Сталина попросил «в случае чего» достать и передать яд – вождь был убежден, что на Сталина в этом плане можно положиться.
Как пишет сестра Владимира Ильича М. И. Ульянова, некоторые признаки недовольства поведением Сталина у Ленина к тому времени уже были, в разговорах с близкими родственниками вождь называл Кобу неумным. Однако при осложнении болезни Ленина именно Сталин бывал у него чаще других соратников по партии.
В декабре 1922 года произошел инцидент, который коренным образом и навсегда изменил отношение Ленина к Сталину как к человеку.
Болевшего Ленина ограждали от политической информации, чтобы любые переживания не усугубили его самочувствие. Куратор процесса лечения вождя И. В. Сталин узнал о том, что жена Ленина Н. К. Крупская все-таки ведет с мужем беседы на политические темы. В порыве гнева Сталин грубо отчитал Крупскую по телефону, не стесняясь в выражениях.
Крупская тяжело переживала тот разговор. М. И. Ульянова вспоминает, что Надежда Константиновна выла и каталась по полу. Эта история с опозданием, но все же дошла до Ленина. Придя в бешенство, Ильич письменно попросил Сталина извиниться, в противном случае грозил разорвать с ним отношения. Сталин тогда извинился, недоумевая по поводу того, что проблеме придана слишком большая значимость.
