Главный герой – Виталий Мещерский – только что поступил в университет. Приехав на каникулы домой, он уверен, что именно этим летом найдет настоящую любовь, но не подвергаться романтике. С этой целью он объезжает знакомые имения в поисках подходящих барышень. В доме своего дяди он видит кузину Соню и вспоминает, что в детстве был в нее влюблен. Именно поэтому он решает завести с ней роман.
Но на следующий день Мещерский влюбляется в подругу Сони Натали. От Натали не укрылось, что между Виталием и Соней существуют романтические отношения, но молодой человек уверяет ее в том, что Соня – это просто родственница.
На следующий день Натали не выходила ни к завтраку, ни к обеду. Потом она появилась с новой прической, принарядившаяся и еще более красивая.
Однажды за ужином Виталий говорит, что уезжает. А вечером они с Натали признались друг другу в любви. Виталий просит разрешения поговорить с ее родителями.
После этого разговора Виталий идет к себе в комнату и застает там Соню. Она в ночной сорочке. В эту минуту появляется и Натали. Раздосадованная, она убегает прочь.
А через год состоялась свадьба Натали и кузена Виталия Алексея Мещерского. Виталий узнает об этом, случайно встретив их на балу. Спустя несколько лет Алексей умирает, а Виталий появляется в их доме, чтобы по-родственному проводить брата в последний путь.
Спустя год Виталий после окончания университета переезжает в свое имение, заводит роман с крестьянкой Гашей. В этом союзе рождается ребенок. Виталий собирается венчаться с Гашей, но она хочет ехать в Москву и ставит перед ним условие, что если он не выполнит ее просьбу, она утопится сама и утянет за собой ребенка.
Далее Виталий едет за границу. Там он просит разрешения увидеться с Натали. При встрече с ней он снова влюбляется, между ним и Натали вспыхивает роман. Натали забеременела, а через шесть месяцев умерла от преждевременных родов.
Таким образом, получается, что невозможно дважды испытывать свою судьбу: если уж она и развела с дорогим человеком, то это все к лучшему.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Бунин. Все произведения
- Антоновские яблоки
- Натали
- Чистый понедельник
Натали. Картинка к рассказу
Сейчас читают
- Краткое содержание Манн Тонио Крёгер
На раннее творчество писателя серьезное влияние оказали произведения Л.Н. Толстого и А.П. Чехова, особенно при создании внешнего облика героев. Наподобие признанных писателей, Томас Манн зачастую иронично относится к собственным персонажам.
- Некрасов В. П.
В творчестве Алексея Николаевича Некрасова присутствует очень большая привязанность к своему краю. Такие слова как «Родина-мать», «Матушка-Русь», «Мать-Отчизна»
- Краткое содержание Золя Нана
Нана - повесть о второсортной актрисе, которая пользовалась очень большой популярностью у мужчин разного сословия и ранга. Будучи совсем молодой, она начала свою карьеру на сцене, но выступала очень робко и неубедительно
- Краткое содержание Булычёв Камень ребус
Алиса уже ходила в пятый класс и на её счёту было много открытий. Однажды у своего отца, профессора Селезнёва, девочка обнаружила камень. Он был чёрного цвета и очень тяжёлый. Этот камень раньше находился в желудке космического дракончика
- Краткое содержание Паустовский Заячьи лапы
Как-то раз пришел к местному сельскому ветеринару Ваня Малявин. На руках у него был заяц с обожженными лапами, но врач отказался его лечить и грубо вытолкнул Ваню за дверь
Иван Алексеевич Бунин
В то лето я впервые надел студенческий картуз и был счастлив тем особым счастьем начала молодой свободной жизни, что бывает только в эту пору. Я вырос в строгой дворянской семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был еще чист душой и телом, краснел при вольных разговорах гимназических товарищей, и они морщились: «Шел бы ты, Мещерский, в монахи!» В то лето я уже не краснел бы. Приехав домой на каникулы, я решил, что настало и для меня время быть как все, нарушить свою чистоту, искать любви без романтики, и, в силу этого решения, да и желания показать свой голубой околыш, стал ездить в поисках любовных встреч по соседним имениям, по родным и знакомым. Так попал я в имение моего дяди по матери, отставного и давно овдовевшего улана Черкасова, отца единственной дочери, а моей двоюродной сестры Сони…
Я приехал поздно, и в доме встретила меня только Соня. Когда я выскочил из тарантаса и вбежал в темную прихожую, она вышла туда в ночном фланелевом халатике, высоко держа в левой руке свечку, подставила мне для поцелуя щеку и сказала, качая головой со своей обычной насмешливостью:
– Ах, вечно и всюду опаздывающий молодой человек!
– Ну, уж на этот раз никак не по своей вине, – ответил я. – Опоздал не молодой человек, а поезд.
– Тише, все спят. Целый вечер умирали от нетерпения, ожидания и наконец махнули на тебя рукой. Папа ушел спать рассерженный, обругав тебя вертопрахом, а Ефрема, очевидно, оставшегося на станции до утреннего поезда, старым дураком, Натали ушла обиженная, прислуга тоже разошлась, одна я оказалась терпелива и верна тебе… Ну, раздевайся, и пойдем ужинать.
Я ответил, любуясь ее синими глазами и поднятой, открытой до плеча рукой:
– Спасибо, милый друг. Убедиться в твоей верности мне теперь особенно приятно – ты стала совершенной красавицей, и я имею на тебя самые серьезные виды. Какая рука, шея и как соблазнителен этот мягкий халатик, под которым, верно, ничего нет!
Она засмеялась:
– Почти ничего. Но и ты стал хоть куда и очень возмужал. Живой взгляд и пошлые черные усики… Только что это с тобой? Ты за эти два года, что я не видала тебя, превратился из вечно вспыхивающего от застенчивости мальчишки в очень интересного нахала. И это сулило бы нам много любовных утех, как говорили наши бабушки, если бы не Натали, в которую ты завтра же утром влюбишься до гроба.
– Да кто это Натали? – спросил я, входя за ней в освещенную яркой висячей лампой столовую с открытыми в черноту теплой и тихой летней ночи окнами.
– Это Наташа Станкевич, моя подруга по гимназии, приехавшая погостить у меня. И вот это уж действительно красавица, не то что я. Представь себе: прелестная головка, так называемые «золотые» волосы и черные глаза. И даже не глаза, а черные солнца, выражаясь по-персидски. Ресницы, конечно, огромные и тоже черные, и удивительный золотистый цвет лица, плечей и всего прочего.
– Чего прочего? – спросил я, все больше восхищаясь тоном нашего разговора.
– А вот мы завтра утром пойдем с ней купаться – советую тебе залезть в кусты, тогда увидишь чего. И сложена, как молоденькая нимфа…
На столе в столовой были холодные котлеты, кусок сыру и бутылка красного крымского вина.
– Не прогневайся, больше ничего нет, – сказала она, садясь и наливая вина мне и себе. – И водки нет. Ну, дай Бог, чокнемся хоть вином.
– А что именно дай Бог?
– Найти мне поскорей такого жениха, что пошел бы нам «во двор». Ведь мне уже двадцать первый год, а выйти куда-нибудь замуж на сторону я никак не могу: с кем же останется папа?
– Ну, дай Бог!
И мы чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опять со странной усмешкой стала глядеть на меня, на то, как я работаю вилкой, стала как бы про себя говорить:
– Да, ты ничего себе, похож на грузина и довольно красив, прежде был уж очень тощ и зелен лицом. Вообще очень изменился, стал легкий, приятный. Только вот глаза бегают.
– Это потому, что ты меня смущаешь своими прелестями. Ты ведь тоже не совсем такая была прежде…
И я весело осмотрел ее. Она сидела с другой стороны стола, вся взобравшись на стул, поджав под себя ногу, положив полное колено на колено, немного боком ко мне; под лампой блестел ровный загар ее руки, сияли сине-лиловые усмехающиеся глаза, и красновато отливали каштаном густые и мягкие волосы, заплетенные на ночь в большую косу; ворот распахнувшегося халатика открывал круглую загорелую шею и начало полнеющей груди, на которой тоже лежал треугольник загара; на левой щеке у нее была родинка с красивым завитком черных волос.
– Ну а что папа?
Она, продолжая глядеть все с той же усмешкой, вынула из кармана маленький серебряный портсигар и серебряную коробочку со спичками и закурила с некоторой даже излишней ловкостью, поправляя под собой поджатое бедро:
– Папа, слава богу, молодцом. По-прежнему прям, тверд, постукивает костылем, взбивает седой кок, тайком подкрашивает чем-то бурым усы и баки, молодецки посматривает на Христю… Только еще больше прежнего и еще настойчивее трясет, качает головой. Похоже, что никогда ни с чем не соглашается, – сказала она и засмеялась. – Хочешь папиросу?
Я закурил, хотя еще не курил тогда, она опять налила мне и себе и посмотрела в темноту за открытым окном:
– Да, пока все слава богу. И прекрасное лето, – ночь-то какая, а? Только соловьи уж замолчали. И я правда очень тебе рада. Послала за тобой еще в шесть часов, боялась, как бы не опоздал выживший из ума Ефрем к поезду. Ждала тебя нетерпеливее всех. А потом даже довольна была, что все разошлись и что ты опаздываешь, что мы, если ты приедешь, посидим наедине. Я почему-то так и думала, что ты очень изменился, с такими, как ты, всегда бывает так. И знаешь, это такое удовольствие – сидеть одной во всем доме в летнюю ночь, когда ждешь кого-нибудь с поезда, и наконец услыхать, что едут, погромыхивают бубенчики, подкатывают к крыльцу…
Я крепко взял через стол ее руку и подержал в своей, уже чувствуя тягу ко всему ее телу. Она с веселым спокойствием пускала из губ колечки дыма. Я бросил руку и, будто шутя, сказал:
– Вот ты говоришь Натали… Никакая Натали с тобой не сравнится… Кстати, кто она, откуда?
– Наша воронежская, из прекрасной семьи, очень богатой когда-то, теперь же просто нищей. В доме говорят по-английски и по-французски, а есть нечего… Очень трогательная девочка, стройненькая, еще хрупкая. Умница, только очень скрытная, не сразу разберешь, умна или глупа… Эти Станкевичи недалекие соседи твоего милейшего кузена Алексея Мещерского, и Натали говорит, что он что-то частенько стал заезжать к ним и жаловаться на свою холостую жизнь. Но он ей не нравится. А потом – богат, подумают, что вышла из-за денег, пожертвовала собой для родителей.
– Так, – сказал я. – Но вернемся к делу. Натали, Натали, а как же наш-то с тобой роман?
– Натали нашему роману все-таки не помешает, – ответила она. – Ты будешь сходить с ума от любви к ней, а целоваться будешь со мной. Будешь плакать у меня на груди от ее жестокости, а я буду тебя утешать.
– Но ведь ты же знаешь, что я давным-давно влюблен в тебя.
– Да, но ведь это была обычная влюбленность в кузину и притом уж слишком подколодная, ты тогда только смешон и скучен был. Но бог с тобой, прощаю тебе твою прежнюю глупость и готова начать наш роман завтра же, несмотря на Натали. А пока идем спать, мне завтра рано вставать по хозяйству.
И она встала, запахивая халатик, взяла в прихожей почти догоревшую свечу и повела меня в мою комнату. И на пороге этой комнаты, радуясь и дивясь тому, чему я в душе дивился и радовался весь ужин, – такой счастливой удаче своих любовных надежд, которая вдруг выпала на мою долю у Черкасовых, – я долго и жадно целовал и прижимал ее к притолоке, а она сумрачно закрывала глаза, все ниже опуская капающую свечу. Уходя от меня с пунцовым лицом, она погрозила мне пальцем и тихо сказала:
– Только смотри теперь: завтра, при всех, не сметь пожирать меня «страстными взорами»! Избавь бог, если заметит что-нибудь папа. Он меня боится ужасно, я его еще больше. Да и не хочу, чтобы Натали заметила что-нибудь. Я ведь очень стыдлива, не суди, пожалуйста, по тому, как я веду себя с тобой. А не исполнишь моего приказания, сразу станешь противен мне…
Я разделся и упал в постель с головокружением, но уснул сладко и мгновенно, разбитый счастьем и усталостью, совсем не подозревая, какое великое несчастье ждет меня впереди, что шутки Сони окажутся не шутками.
Впоследствии я не раз вспоминал, как некое зловещее предзнаменование, что, когда я вошел в свою комнату и чиркнул спичкой, чтобы зажечь свечу, на меня мягко метнулась крупная летучая мышь. Она метнулась к моему лицу так близко, что я даже при свете спички ясно увидал ее мерзкую темную бархатистость и ушастую, курносую, похожую на смерть, хищную мордочку, потом с гадким трепетанием, изламываясь, нырнула в черноту открытого окна. Но тогда я тотчас забыл о ней.
На первый взгляд рассказ «Натали» кажется психологическим, хотя такое только кажется, только на первый и очень поверхностный взгляд. Что же там происходит, чем «Натали» отличается от прочих эротоманских сочинений Бунина? Мещерский, молодой человек, в начале рассказа ему восемнадцать лет, он только что надел студенческий картуз. При этом Бунин словом не обмолвился, в каком университете учится его герой, на каком факультете. То, что это университет, явствует из того, что у картуза голубой околыш. Правда, картуз, это фуражка без околыша, но простим Бунину такую малость, тем более что у студентов Киевского или Новороссийского университетов, а Мещерский, скорей всего, учился там, мог быть собственный жаргон. А вот не дать ни единой подробности, которая помогла бы понять, в Киеве происходит студенческий бал или в Одессе, это надо было постараться.
Однако вернёмся к рассказу. Герой повествования воспитывался в строгой семье. Строгость, как можно понять, заключалась в том, что он занимался довольно тяжёлыми формами петинга с двоюродной сестрой Соней, которая была старше его на три года. Хороша строгость, дядюшка мог бы и присмотреть за дочуркой и племянником, недаром же говорится: «cousinage est dangeureux voisinage» (а вот не буду переводить, пусть будет как у Бунина, без перевода!). Игры эти продолжаются уже не первый год, так что бунинский герой врёт, когда говорит, что краснел, слыша фривольные разговоры одноклассников. Все мысли юного балбеса направлены на то, чтобы «искать любви без романтики». Да, в юности такое возможно, потому я и сказал, что на первый взгляд рассказ кажется психологичным. Интересная деталь: в кабинете у дядюшки висит потемнелая картина, изображающая купальщицу. При этом юный студент обращает внимание на мощный зад и на руки, одна из которых прикрывает низ живота, а вторая сосок. Сексуальное возбуждение при виде картин и скульптур характерно для мальчиков препубертатного возраста, к пятнадцати годам это обычно проходит, юноша находит другие объекты страсти.
Тем временем в усадьбу приезжает Сонина подруга Натали, и Мещерский сходу в неё влюбляется. Тут опять объявляется новшество: Бунин не описывает ни полных коленей, ни тяжёлых грудей. Совсем без грудей он не может, но просвечивающие сквозь блузку точечки грудей, это несерьёзно. Зато неуёмные восторги неоднократно обращаются на изумительные локти Натали. Неужто Бунин отыскал новый «разжигающий элемент» для описания привлекательной женщины? (для тех, кто не знает: словосочетание «разжигающий элемент» принадлежит Лескову, он употребляет его, вспоминая о локтях Агафьи Пшеницыной из романа Гончарова «Обломов»). Но, может быть, Бунин самостоятельно дошёл до сексуальной привлекательности локтей, а Гончаров здесь не причём? Ага, так мы и поверили. Пока у Сони идут месячные, Мещерский вслух читает Натали Гончарова.
Здесь стоит отметить интересный момент, касающийся психологии, но не психологии действующих лиц, а самого автора. После статей Добролюбова и Ленина, роман Гончарова «Обломов» был проклят представителями первой волны русской эмиграции. А вот «Обрыв», направленный против нигилизма, был допустим и приветствовался. Поэтому и читает Мещерский Натали «Обрыв», хотя Соня и называет его «несносным». Во время чтения Мещерский признаётся Натали в нежной страсти, но не получает внятного ответа. А вечером, зайдя к Соне, Натали видит своего ухажёра в объятиях подруги. Будем целомудренны и не станем утверждать, что это было «решительное свидание» (термин принадлежит Гончарову и взят на этот раз из «Обрыва»). Натали немедленно уезжает из гостей и скоропостижно выходит замуж за двоюродного брата неудачливого студента. Мещерский также уезжает, и больше ни о Соне, ни о её папаше, ни о деревенской усадьбе мы слова не услышим. Они своё отработали, больше не нужны, так что, пусть радуются, что автор никого не убил.
Далее следует прелестнейшая сцена: студенческий бал, на котором лирический герой видит Натали, танцующую с молодым мужем. Совсем по Пушкину: «Кто там в малиновом берете?» Но Бунин не был бы собой, если бы не закончил дело половым актом. Ах, она «другому отдана и будет век ему верна»? А автор на что? И вот молодой, черноволосый, не достигший и тридцати лет человек беспричинно умирает. Если не ошибаюсь, это седьмой труп на совести автора, который мы видим в сборнике «Тёмные аллеи». Что делать, графоман не умеет разрешать ситуации иначе, чем через чужой труп.
Лирический герой не посмел потребовать совокупления у разрытой могилы. Он ещё целых полстраницы переживает, успев за это время соблазнить горничную и прижить с ней ребёнка. Дурное дело не хитрое, у Бунина с этим просто. Затем он является к безутешной Натали, и половой акт происходит.
По большому счёту, сложившаяся ситуация не так проста. Кроме Натали и её свежеобретённого любовника в деле замешаны сын Натали, горничная Гаша и её сын от Мещерского. Узел завязывается непростой, но Бунину нет до него дела. Coitum произошёл, рассказ можно заканчивать. Для этого существует семь раз использованный графоманский приём. Надеюсь, читатель сам догадается, кого на этот раз прикончил любвеобильный Иван Бунин.
В то лето я впервые надел студенческий картуз и был счастлив тем особым счастьем начала молодой свободной жизни, что бывает только в эту пору. Я вырос в строгой дворянской семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был еще чист душой и телом, краснел при вольных разговорах гимназических товарищей, и они морщились: «Шел бы ты, Мещерский, в монахи!» В то лето я уже не краснел бы. Приехав домой на каникулы, я решил, что настало и для меня время быть как все, нарушить свою чистоту, искать любви без романтики и, в силу этого решения да и желания показать свой голубой околыш, стал ездить в поисках любовных встреч по соседним имениям, по родным и знакомым. Так попал я в имение моего дяди по матери, отставного и давно овдовевшего улана Черкасова, отца единственной дочери, а моей двоюродной сестры Сони... Я приехал поздно, и в доме встретила меня только Соня. Когда я выскочил из тарантаса и вбежал в темную прихожую, она вышла туда в ночном фланелевом халатике, высоко держа в левой руке свечку, подставила мне для поцелуя щеку и сказала, качая головой со своей обычной насмешливостью: — Ах, вечно и всюду опаздывающий молодой человек! — Ну, уж на этот раз никак не по своей вине, — ответил я. — Опоздал не молодой человек, а поезд. — Тише, все спят. Целый вечер умирали от нетерпения, ожидания и наконец махнули на тебя рукой. Папа ушел спать рассерженный, обругав тебя вертопрахом, а Ефрема, очевидно оставшегося на станции до утреннего поезда, старым дураком. Натали ушла обиженная, прислуга тоже разошлась, одна я оказалась терпелива и верна тебе... Ну, раздевайся и пойдем ужинать. Я ответил, любуясь ее синими глазами и поднятой, открытой до плеча рукой: — Спасибо, милый друг. Убедиться в твоей верности мне теперь особенно приятно — ты стала совершенной красавицей, и я имею на тебя самые серьезные виды. Какая рука, шея и как соблазнителен этот мягкий халатик, под которым, верно, ничего нет! Она засмеялась: — Почти ничего. Но и ты стал хоть куда и очень возмужал. Живой взгляд и пошлые черные усики... Только что это с тобой? Ты за эти два года, что я не видала тебя, превратился из вспыхивающего от застенчивости мальчишки в очень интересного нахала. И это сулило бы нам много любовных утех, как говорили наши бабушки, если бы не Натали, в которую ты завтра же утром влюбишься до гроба. — Да кто это Натали? — спросил я, входя за ней в освещенную яркой висячей лампой столовую с открытыми в черноту теплой и тихой летней ночи окнами. — Это Наташа Станкевич, моя подруга по гимназии, приехавшая погостить у меня. И вот это уж действительно красавица, не то что я. Представь себе: прелестная головка, так называемые «золотые» волосы и черные глаза. И даже не глаза, а черные солнца, выражаясь по-персидски. Ресницы, конечно, огромные и тоже черные, и удивительный золотистый цвет лица, плечей и всего прочего. — Чего прочего? — спросил я, все больше восхищаясь тоном нашего разговора. — А вот мы завтра утром пойдем с ней купаться — советую тебе залезть в кусты, тогда увидишь чего. И сложена как молоденькая нимфа... На столе в столовой были холодные котлеты, кусок сыру и бутылка красного крымского вина. — Не прогневайся, больше ничего нет, — сказала она, садясь и наливая вина мне и себе. — И водки нет. Ну, дай бог, чокнемся хоть вином. — А что именно дай бог? — Найти мне поскорей такого жениха, что пошел бы к нам «во двор». Ведь мне уже двадцать первый год, а выйти куда-нибудь замуж на сторону я никак не могу: с кем же останется папа? — Ну, дай бог! И мы чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опять со странной усмешкой стала глядеть на меня, на то, как я работаю вилкой, стала как бы про себя говорить: — Да, ты ничего себе, похож на грузина и довольно красив, прежде был уж очень тощ и зелен лицом. Вообще очень изменился, стал легкий, приятный. Только вот глаза бегают. — Это потому, что ты меня смущаешь своими прелестями. Ты ведь тоже не совсем такая была прежде... И я весело осмотрел ее. Она сидела с другой стороны стола, вся взобравшись на стул, поджав под себя ногу, положив полное колено на колено, немного боком ко мне, под лампой блестел ровный загар ее руки, сияли сине-лиловые усмехающиеся глаза и красновато отливали каштаном густые и мягкие волосы, заплетенные на ночь в большую косу; ворот распахнувшегося халатика открывал круглую загорелую шею и начало полнеющей груди, на которой тоже лежал треугольник загара; на левой щеке у нее была родинка с красивым завитком черных волос. — Ну, а что папа? Она, продолжая глядеть все с той же усмешкой, вынула из кармана маленький серебряный портсигар и серебряную коробочку со спичками и закурила с некоторой даже излишней ловкостью, поправляя под собой поджатое бедро: — Папа, слава богу, молодцом. По-прежнему прям, тверд, постукивает костылем, взбивает седой кок, тайком подкрашивает чем-то бурым усы и баки, молодецки посматривает на Христю... Только еще больше прежнего и еще настойчивее трясет, качает головой. Похоже, что никогда ни с чем не соглашается, — сказала она и засмеялась. — Хочешь папиросу? Я закурил, хотя еще не курил тогда, она опять налила мне и себе и посмотрела в темноту за открытым окном: — Да, пока все слава богу. И прекрасное лето, — ночь-то какая, а? Только соловьи уже замолчали. И я правда очень тебе рада. Послала за тобой еще в шесть часов, боялась, как бы не опоздал выживший из ума Ефрем к поезду. Ждала тебя нетерпеливее всех. А потом даже довольна была, что все разошлись и что ты опаздываешь, что мы, если ты приедешь, посидим наедине. Я почему-то так и думала, что ты очень изменился, с такими, как ты, всегда бывает так. И знаешь, это такое удовольствие — сидеть одной во всем доме в летнюю ночь, когда ждешь кого-нибудь с поезда, и наконец услыхать, что едут, погромыхивают бубенчики, подкатывают к крыльцу... Я крепко взял через стол ее руку и подержал в своей, уже чувствуя тягу ко всему ее телу. Она с веселым спокойствием пускала из губ колечки дыма. Я бросил руку и будто шутя сказал: — Вот ты говоришь Натали... Никакая Натали с тобой не сравнится... Кстати, кто она, откуда? — Наша воронежская, из прекрасной семьи, очень богатой когда-то, теперь же просто нищей. В доме говорят по-английски и по-французски, а есть нечего... Очень трогательная девочка, стройненькая, еще хрупкая. Умница, только очень скрытная, не сразу разберешь, умна или глупа... Эти Станкевичи недалекие соседи твоего милейшего кузена Алексея Мещерского, и Натали говорит, что он что-то частенько стал заезжать к ним и жаловаться на свою холостую жизнь. Но он ей не нравится. А потом — богат, подумают, что вышла из-за денег, пожертвовала собой для родителей. — Так, — сказал я. — Но вернемся к делу. Натали, Натали, а как же наш-то с тобой роман? — Натали нашему роману все-таки не помешает, — ответила она. — Ты будешь сходить с ума от любви к ней, а целоваться будешь со мной. Будешь плакать у меня на груди от ее жестокости, а я буду тебя утешать. — Но ведь ты же знаешь, что я давным-давно влюблен в тебя. — Да, но ведь это была обычная влюбленность в кузину и притом уж слишком подколодная, ты тогда только смешон и скучен был. Но бог с тобой, прощаю тебе твою прежнюю глупость и готова начать наш роман завтра же, несмотря на Натали. А пока идем спать, мне завтра рано вставать по хозяйству. И она встала, запахивая халатик, взяла в прихожей почти догоревшую свечу и повела меня в мою комнату. И на пороге этой комнаты, радуясь и дивясь тому, чему я в душе дивился и радовался весь ужин, — такой счастливой удаче своих любовных надежд, которая вдруг выпала на мою долю у Черкасовых, — я долго и жадно целовал и прижимал ее к притолке, а она сумрачно закрывала глаза, все ниже опуская капающую свечу. Уходя от меня с пунцовым лицом, она погрозила мне пальцем и тихо сказала: — Только смотри теперь: завтра, при всех, не сметь пожирать меня «страстными взорами»! Избавь бог, если заметит что-нибудь папа. Он меня боится ужасно, а я его еще больше. Да и не хочу, чтобы Натали заметила что-нибудь. Я ведь очень стыдлива, не суди, пожалуйста, по тому, как я веду себя с тобой. А не исполнишь моего приказания, сразу станешь противен мне... Я разделся и упал в постель с головокружением, но уснул сладко и мгновенно, разбитый счастьем и усталостью, совсем не подозревая, какое великое несчастие ждет меня впереди, что шутки Сони окажутся не шутками. Впоследствии я не раз вспоминал, как некое зловещее предзнаменование, что, когда я вошел в свою комнату и чиркнул спичкой, чтобы зажечь свечу, на меня мягко метнулась крупная летучая мышь. Она метнулась к моему лицу так близко, что я даже при свете спички ясно увидал ее мерзкую темную бархатистость и ушастую, курносую, похожую на смерть, хищную мордочку, потом с гадким трепетанием, изламываясь, нырнула в черноту открытого окна. Но тогда я тотчас забыл о ней.В то лето я впервые надел студенческий картуз и был счастлив тем особым счастьем начала молодой свободной жизни, что бывает только в эту пору. Я вырос в строгой дворянской семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был еще чист душой и телом, краснел при вольных разговорах гимназических товарищей, и они морщились: “Шел бы ты, Мещерский, в монахи!” В то лето я уже не краснел бы. Приехав домой на каникулы, я решил, что настало и для меня время быть, как все, нарушить свою чистоту, искать любви без романтики и, в силу этого решения да и желания показать свой голубой околыш, стал ездить в поисках любовных встреч по соседним имениям, по родным и знакомым. Так попал я в имение моего дяди по матери, отставного и давно овдовевшего улана Черкасова, отца единственной дочери, а моей двоюродной сестры Сони...
Я приехал поздно, и в доме встретила меня только Соня. Когда я выскочил из тарантаса и вбежал в темную прихожую, она вышла туда в ночном фланелевом халатике, высоко держа в левой руке свечку, подставила мне для поцелуя щеку и сказала, качая головой со своей обычной насмешливостью:
Ах, вечно и всюду опаздывающий молодой человек!
Ну, уж на этот раз никак не по своей вине, - ответил я. - Опоздал не молодой человек, а поезд.
Тише, все спят. Целый вечер умирали от нетерпения, ожидания и наконец махнули на тебя рукой. Папа ушел спать рассерженный, обругав тебя вертопрахом, а Ефрема, очевидно оставшегося на станции до утреннего поезда, старым дураком. Натали ушла обиженная, прислуга тоже разошлась, одна я оказалась терпелива и верна тебе. Ну, раздевайся и пойдем ужинать.
Я ответил, любуясь её синими глазами и поднятой, открытой до плеча рукой:
Спасибо, милый друг. Убедиться в твоей верности мне теперь особенно приятно - ты стала совершенной красавицей, и я имею на тебя самые серьёзные виды. Какая рука, шея и как соблазнителен этот мягкий халатик, под которым, верно, ничего нет!
Она засмеялась:
Почти ничего. Но и ты стал хоть куда и очень возмужал. Живой взгляд и пошлые чёрные усики... Только что это с тобой? Ты за эти два года, что я не видала тебя, превратился из вечно вспыхивающего от застенчивости мальчишки в негаа, интересного нахала. И это сулило бы нам много любовных утех, как говорили наши бабушки, если бы не Натали, в которую ты завтра же утром влюбишься до гроба.
Да кто это Натали? - спросил я, входя за ней в освещенную яркой висячей лампой столовую с открытыми в черноту теплой и тихой летней ночи окнами.
Это Наташа Станкевич, моя подруга по гимназии, приехавшая погостить у меня. И вот это уж действительно красавица, не то что я. Представь себе: прелестная головка, так называемые "золотые" волосы и чёрные глаза. И даже не глаза, а чёрные солнца, выражаясь по-персидски. Ресницы, конечно, огромные и тоже чёрные, и удивительный золотистый цвет лица, плечей и всего прочего.
Чего прочего? - спросил я, всё больше восхищаясь тоном нашего разговора.
А вот мы завтра утром пойдем с ней купаться - советую тебе залезть в кусты, тогда увидишь чего. И сложена, как молоденькая нимфа...
На столе в столовой были холодные котлеты, кусок сыру и бутылка красного крымского вина.
Не прогневайся, больше ничего нет, - сказала она, садясь и наливая вина мне и себе. - И водки нет. Ну, дай юг, чокнемся хоть вином.
А что именно дай бог?
Найти мне поскорей такого жениха, что пошёл бы к нам "во двор". Ведь мне уже двадцать первый год, а выйти куда-нибудь замуж на сторону я никак не могу: с кем же останется папа?
Ну, дай бог!
И мы чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опять со странной усмешкой стала глядеть на меня, на то, как я работаю вилкой, стала как бы про себя говорить:
Да, ты ничего себе, похож на грузина и довольно красив, прежде был уж очень тощ и зелен лицом. Вообще очень изменился, стал легкий, приятный. Только вот глаза бегают.
Это потому, что ты меня смущаешь своими прелестями. Ты ведь тоже не совсем такая была прежде...
И я весело осмотрел её. Она сидела с другой стороны стола, вся взобравшись на стул, поджав под себя ногу, положив полное колено на колено, немного боком ко мне, под лампой блестел ровный загар её руки, сияли сине-лиловые усмехающиеся глаза и красновато отливали каштаном густые и мягкие волосы, заплетенные на ночь в большую косу; ворот распахнувшегося халатика открывал круглую загорелую шею и начало полнеющей груди, на которой тоже лежал треугольник загара: на левой щеке у неё была родинка с красивым завитком черных волос.
