Валентин Распутин
Горит село, горит родное…
Из народной песни
И прежде чувствовал Иван Петрович, что силы его на исходе, но никогда еще так: край, да и только. Он поставил машину в гараж, вышел через пустую проходную в улицу, и впервые дорога от гаража до дома, которую он двадцать лет не замечал, как не замечаешь в здоровье собственного дыхания, впервые пустячная эта дорога представилась ему по всей своей дотошной вытянутости, где каждый метр требовал шага и для каждого шага требовалось усилие. Нет, не несли больше ноги, даже и домой не несли.
И предстоящая неделя, последняя рабочая неделя, показалась теперь бесконечной – дольше жизни. Нельзя было вообразить, как, в каких потугах можно миновать ее, эту неделю, и уж совсем не поддавалось ни взгляду, ни мысли то существование, которое могло начаться вслед за нею. Там было что-то чужое, запретное – заслуженное, но и ненужное, и уж не дальше и не видимей самой смерти представлялось оно в эти горькие минуты.
И с чего так устал? Не надрывался сегодня, обошлось даже и без нервотрепки, без крика. Просто край открылся, край – дальше некуда. Еще вчера что-то оставалось наперед, сегодня кончилось. Как завтра подыматься, как заводить опять и выезжать – неизвестно. Но оно и в завтрашний день верилось с трудом, и какое-то недоброе удовольствие чувствовалось в том, что не верилось, пусть бы долго-долго, без меры и порядка ночь, чтоб одним отдохнуть, другим опамятоваться, третьим протрезветь… А там – новый свет и выздоровление. Вот бы хорошо.
Вечер был мякотный, тихий… Как растеплило днем, так и не поджало и вроде не собиралось поджимать. Мокрый снег и по твердой дороге продавливался под ногами, оставляя глубокие следы; продолжали булькать, скатываясь под уклон, ручейки. В загустевших чистой синью бархатных сумерках все кругом в это весеннее половодье казалось затопленным, плавающим беспорядочно в мокрени, и только Ангара, где снег был белее и чище, походила издали на твердый берег.
Иван Петрович добрался наконец до дому, не помня, останавливался, заговаривал с кем по дороге или нет, без обычной боли, – когда то ли обрывалась, то ли восставала душа, – прошел мимо разоренного палисадника перед избой и прикрыл за собой калитку. С заднего двора, от стайки, слышался голос Алены, ласково внушающий что-то месячной телочке. Иван Петрович скинул в сенцах грязные сапоги, заставил себя умыться и не выдержал, упал на лежанку в прихожей возле большого теплого бока русской печи. «Вот тут теперь и место мое», – подумал он, прислушиваясь, не идет ли Алена, и страдая оттого, что придется подниматься на ужин. Алена не отстанет, пока не накормит. А так не хотелось подниматься! Ничего не хотелось. Как в могиле.
Вошла Алена, удивилась, что он валяется, и забеспокоилась, не захворал ли. Нет, не захворал. Устал. Она, рассказывая что-то, во что он не вслушивался, принялась собирать на ужин. Иван Петрович попросил отсрочки. Он лежал и вяло и беспричинно, будто с чужой мысли, мусолил в себе непонятно чем соединившиеся слова «март» и «смерть». Было в них что-то общее и кроме звучания. Нет, надо одолеть март, из последних сил перемочь эту последнюю неделю.
Тут и настигли Ивана Петровича крики:
– Пожар! Склады горят!
До того было муторно и угарно на душе у Ивана Петровича, что почудилось, будто крики идут из него. Но подскочила Алена:
– Ты слышишь, Иван? Слышишь?! Ах ты! А ты и не поел.
Орсовские склады располагались буквой «Г», длинный конец которой тянулся вдоль Ангары, или, как теперь правильней говорят, вдоль воды, а короткий выходил с правой стороны в Нижнюю улицу, – словно эта увесистая буква не стояла, а лежала, если смотреть на нее сверху из поселка. Две другие стороны были, разумеется, обнесены глухим забором. В этот товарный острог вело с улицы два пути: широкие въездные ворота для машин и рядом проходная для полномочных людей. Справа от ворот, ближе к складам, стоял аккуратно встроенный и наполовину выходящий из линии забора, весело глядящий в улицу зеленой краской и большими окнами магазин с одним крыльцом на две половины – на продовольственную и промтоварную.
Нижняя улица и вправо и влево от складов застроена была густо: людей всегда тянет ближе к воде. И серьезный огонь, стало быть, мог пойти гулять по избам и в ту и в другую сторону, мог перекинуться и на верхний порядок. Почему-то об этом прежде всего подумал Иван Петрович, выскакивая из дому, а не о том, как отстоять склады. В таких случаях раньше прикидывается самое худшее, и уж потом и мысль, и дело начинают укорачивать размеры возможной беды.
С крыльца Иван Петрович кинул взгляд в сторону складов и не увидел огня. Но крики, которые слышались теперь отовсюду, доносились оттуда отчаянней и серьезней. Чтобы спрямить дорогу, Иван Петрович бросился через огород и там, выскочив на открытое место, убедился: горит. Мутное прерывистое зарево извивалось сбоку и словно бы далеко вправо от складов; Ивану Петровичу на миг показалось, что горят сухие огородные прясла и банька, стоящая на задах, но в ту же минуту зарево выпрямилось и выстрелило вверх, осветив под собой складские постройки. Снова послышались крики и треск отдираемого дерева. Иван Петрович опомнился: и что же, куда он с пустыми руками? Он бегом повернул назад, крича на ходу Алене, но ее уже не было, она, бросив избу, умчалась. Иван Петрович подхватил с поленницы топор и заметался по ограде, не помня, где может быть багор, и не вспомнил, перехваченный другой мыслью: что надо бы закрыть избу. Тут заплясали на стене всполохи огня, заторопили, и Иван Петрович, потеряв всякую память, кинулся тем же путем обратно.
На бегу он успел отметить, что зарево сдвинулось ближе к улице. История, значит, выходила серьезная. И столь серьезного пожара, с тех пор как стоит поселок еще не бывало.
Иван Петрович обежал забор и от широких, распахнутых сейчас настежь ворот медленно пошел внутрь двора, осматриваясь, что происходит.
Загорелось, по всему судя, с угла или где-то возле угла, от которого склады расходились на стороны: продовольственные – в длинный конец и промышленные – в короткий. И те и другие стояли каждая сторона под одной собственной связью. И построено было так, и занялось в таком месте, чтобы, загоревшись, сгореть без остатка. Что до постройки, до того, чтоб с самого начала подумать о возможности огня, – русский человек и всегда-то умен был задним умом, и всегда-то устраивался он так, чтоб удобно было жить и пользоваться, а не как способней и легче уберечься и спастись. А тут, когда ставился поселок наскоро, и тем более много не размышляли: спасаясь от воды, кто думает об огне? Но что касается угла, где загорелось, здесь кто-то или, уж верно, злой случай, если не кто-то, умен был умом далеко не задним.
Сразу на две стороны и запластало. В продовольственный край огонь пошел по крыше, да так скоро и с таким треском, будто там поверху насыпан был порох. Этот край не успели закрыть шифером, который привезли уже по осени и сложили вдоль забора, где он лежал и теперь. А промышленный край стоял под шифером уже года два – одно дело, когда мочит ящики с банками или какие-нибудь там галеты-конфеты, и совсем другое – если под дождь попадут те же японские тряпки, за которыми в эти места приезжают аж из Иркутска и которые имеют какую-то особую цену еще и помимо денег. Но не шифер, конечно, помешал огню и в эту сторону кинуться по крыше, а что-то иное. Тут самое пекло было внутри крайнего склада, отсюда, на здравый взгляд, и могла начаться вся история.
Под шифером же стоял еще один склад – дальний в продовольственном ряду возле забора, тот, в котором держали муку и крупы.
Когда Иван Петрович, как-то кособоко, зигзагами подвигаясь, не зная, куда кинуться, шел по озаренному двору, только в двух местах начали сколачиваться группы: одна скатывала с подтоварника близ правого огня мотоциклы, вторая, мужиков из четырех или пяти, в другом конце разбирала на середине длинного порядка крышу – чтобы прервать верховой огонь. Их уже припекало близким жаром – мужики яростно кричали и яростно отдирали и сталкивали на землю черные от времени, ломающиеся тесины. Иван Петрович вспомнил про топор в руках – с топором к ним ему и следовало на подмогу – и, подбежав, заплясал внизу, отскакивая от обрывающихся досок и не догадываясь, как, с какого боку взбираться наверх. Совсем отказала ему голова, совсем ничего не шло на ум. И только когда увидел он, как кто-то, широко расставляя на два ската ноги, торопливо шагает по крыше от левого забора – туда и побежал, уже и не ругая себя словами, тут не до слов было, а словно бы вдыхаемым отчаянием кляня и опаляя, под стать общему жару, себя за бестолковость. А ведь давно ли мужик как мужик был – одна шкура от мужика осталась.
Там, наверху, командовал Афоня Бронников. Иван Петрович, подбегая, услышал его голос, приказывающий кому-то спуститься поискать лом или, на худой конец, любую железяку под выдергу. И как-то легче сразу стало на душе у Ивана Петровича: хорошо, что Афоня здесь. Тут же был и еще один надежный человек – тракторист Семен Кольцов, мужик, правда, приезжий, но Ивану Петровичу приходилось с ним вместе работать, и он знал: человек надежный.
Валентин Распутин
Горит село, горит родное…
Из народной песни
И прежде чувствовал Иван Петрович, что силы его на исходе, но никогда еще так: край, да и только. Он поставил машину в гараж, вышел через пустую проходную в улицу, и впервые дорога от гаража до дома, которую он двадцать лет не замечал, как не замечаешь в здоровье собственного дыхания, впервые пустячная эта дорога представилась ему по всей своей дотошной вытянутости, где каждый метр требовал шага и для каждого шага требовалось усилие. Нет, не несли больше ноги, даже и домой не несли.
И предстоящая неделя, последняя рабочая неделя, показалась теперь бесконечной – дольше жизни. Нельзя было вообразить, как, в каких потугах можно миновать ее, эту неделю, и уж совсем не поддавалось ни взгляду, ни мысли то существование, которое могло начаться вслед за нею. Там было что-то чужое, запретное – заслуженное, но и ненужное, и уж не дальше и не видимей самой смерти представлялось оно в эти горькие минуты.
И с чего так устал? Не надрывался сегодня, обошлось даже и без нервотрепки, без крика. Просто край открылся, край – дальше некуда. Еще вчера что-то оставалось наперед, сегодня кончилось. Как завтра подыматься, как заводить опять и выезжать – неизвестно. Но оно и в завтрашний день верилось с трудом, и какое-то недоброе удовольствие чувствовалось в том, что не верилось, пусть бы долго-долго, без меры и порядка ночь, чтоб одним отдохнуть, другим опамятоваться, третьим протрезветь… А там – новый свет и выздоровление. Вот бы хорошо.
Вечер был мякотный, тихий… Как растеплило днем, так и не поджало и вроде не собиралось поджимать. Мокрый снег и по твердой дороге продавливался под ногами, оставляя глубокие следы; продолжали булькать, скатываясь под уклон, ручейки. В загустевших чистой синью бархатных сумерках все кругом в это весеннее половодье казалось затопленным, плавающим беспорядочно в мокрени, и только Ангара, где снег был белее и чище, походила издали на твердый берег.
Иван Петрович добрался наконец до дому, не помня, останавливался, заговаривал с кем по дороге или нет, без обычной боли, – когда то ли обрывалась, то ли восставала душа, – прошел мимо разоренного палисадника перед избой и прикрыл за собой калитку. С заднего двора, от стайки, слышался голос Алены, ласково внушающий что-то месячной телочке. Иван Петрович скинул в сенцах грязные сапоги, заставил себя умыться и не выдержал, упал на лежанку в прихожей возле большого теплого бока русской печи. «Вот тут теперь и место мое», – подумал он, прислушиваясь, не идет ли Алена, и страдая оттого, что придется подниматься на ужин. Алена не отстанет, пока не накормит. А так не хотелось подниматься! Ничего не хотелось. Как в могиле.
Вошла Алена, удивилась, что он валяется, и забеспокоилась, не захворал ли. Нет, не захворал. Устал. Она, рассказывая что-то, во что он не вслушивался, принялась собирать на ужин. Иван Петрович попросил отсрочки. Он лежал и вяло и беспричинно, будто с чужой мысли, мусолил в себе непонятно чем соединившиеся слова «март» и «смерть». Было в них что-то общее и кроме звучания. Нет, надо одолеть март, из последних сил перемочь эту последнюю неделю.
Тут и настигли Ивана Петровича крики:
– Пожар! Склады горят!
До того было муторно и угарно на душе у Ивана Петровича, что почудилось, будто крики идут из него. Но подскочила Алена:
– Ты слышишь, Иван? Слышишь?! Ах ты! А ты и не поел.
Орсовские склады располагались буквой «Г», длинный конец которой тянулся вдоль Ангары, или, как теперь правильней говорят, вдоль воды, а короткий выходил с правой стороны в Нижнюю улицу, – словно эта увесистая буква не стояла, а лежала, если смотреть на нее сверху из поселка. Две другие стороны были, разумеется, обнесены глухим забором. В этот товарный острог вело с улицы два пути: широкие въездные ворота для машин и рядом проходная для полномочных людей. Справа от ворот, ближе к складам, стоял аккуратно встроенный и наполовину выходящий из линии забора, весело глядящий в улицу зеленой краской и большими окнами магазин с одним крыльцом на две половины – на продовольственную и промтоварную.
Когда Иван Петрович увидел, что на снегу в обнимку лежат Соня и Хампо, они оба были уже мёртвы, а в пяти метрах валялась колотушка. Воротившись с пожара, Иван Петрович даже не прилёг. Он посидел, посмотрел в окно, как несёт с берега дым. На следующий день Иван Петрович ушёл из посёлка. И ему казалось, что он вступает в . И что молчит, не то встречая, не то провожая его, земля.
Усталый Иван Петрович возвращался домой. Ещё ни когда он так не уставал. «И с чего так устал? Не надрывался сегодня, обошлось даже без нервотрёпки, без крика. Просто край открылся, край - дальше некуда». Добрался, наконец, до дому, и вдруг он услышал крики: «Пожар! Склады горят!». Сначала Иван Петрович не увидел огня, но потом он увидел, что горят складские постройки. Столь серьёзного пожара, с тех пор как стоит посёлок, ещё не бывало. Склады были построены так, и загорелось в таком месте, чтобы, загоревшись, сгореть без остатка.
И они с удовольствием принялись ломать. Иван Петрович предложил начальнику участка поставить в воротах дядю Мишу Хампо, чтоб тот охранял. Так Борис Тимофеич и сделал. На Ивана Петровича нахлынули воспоминания о старой деревне Егоровке. Из своей деревни он выезжал на долго только однажды - в войну. Два года воевал, и год ещё после победы держал оборону Германии. Осенью 46-го воротился домой. И не узнал своей деревни, она показалась ему невзрачной и обделённой. Здесь всё оставалось и словно навсегда остановилось, без перемен. Вскоре в соседней деревне встретил Алёну. Когда колхоз получил новую машину, оказалось, что за неё сажать некого кроме него. Он стал работать. Вскоре в тяжёлой и долгой немочи слегла мать. Его младший брат уехал на стройку и с больших денег спился. Иван Петрович остался в Егоровке. Когда Егоровку затопило, всех её жителей свезли в новый посёлок, в который привезли ещё шесть таких же, как Егоровка. Здесь сразу утвердился леспромхоз, назвали его Сосновкой. Когда Иван Петрович заскочил в крайний продовольственный склад, там полыхало вовсю. Над щелястым потолком гудело страшно; несколько потолочных плах возле стены сорвало, и в проём рвался огонь.
Иван Петрович не бывал внутри складов, он поразился изобилию всего: на полу немалой горой были навалены пельмени, рядом валялись колбасные круги, в тяжёлых кубах стояло масло, там же в ящиках стояла красная рыба. Куда же это всё уходило подумал Иван Петрович. Запахиваясь телогрейкой и приплясывая от жара, Иван Петрович выбрасывал к двери круги колбасы. Там, во дворе, кто-то подхватывал их и куда-то относил. Жар становился всё нестерпимей. Никто, похоже, больше не тушил - отступились, а только вытаскивали, что ещё можно было вынести. Иван Петрович подумал, склады не спасти, но магазин отстоять можно. Вдруг Иван Петрович увидел, Бориса Тимофеича, который ругался с архаровцем. Но он помешал этой потасовке. Как-то раз Иван Петрович разговаривал с Борисом Тимофеевичем. Борис Тимофеевич заговорил о плане и тут Иван Петрович взорвался: «План, говоришь? План?! Да лучше б мы без него жили!.. Лучше б мы другой план завели - не на одни только кубометры, а и на души! Чтоб учитывалось, сколько душ потеряно:»
Склады расходились на стороны: продовольственные и промышленные. В продовольственный край огонь пошёл по крыше, но самое пекло было в промышленном краю. Когда Иван Петрович шёл по двору складов, только в двух местах начали сколачиваться группы: одна скатывала с подтоварника мотоциклы, вторая разбирала крышу - чтобы прервать огонь. Иван Петрович полез на крышу, там командовал Афоня Бронников. Он поставил Ивана Петровича на край, выходящий на двор, и тот принялся отдирать доски. Вернулся посланный за ломом парень и принёс вместо лома новость: выкатили обгоревший мотоцикл «Урал». Выбив последнюю тесину Иван Петрович огляделся. По двору ошалело носились ребятишки, у промтоварных складов метались и вскрикивали фигуры. Но набегало уже и начальство. Пришли начальник участка, главный инженер леспромхоза. Сбежался весь посёлок, но не нашлось пока никого, кто сумел бы организовать его в одну разумную силу, способную остановить огонь. Иван Петрович спрыгнул вниз и побежал к тому месту, где только что видел начальника участка Бориса Тимофеича. Он отыскал его по крику в толпе у продовольственного склада. Борис Тимофеич просил Вялю-кладовщицу открыть двери склада. Она не согласилась, и тогда он крикнул архаровцам, чтоб ломали двери.
Силы он был могучей и одной левой привык делать всё, что угодно. Хампо был прирождённый сторож. Всё чаще и дотошней, решившись
Главный герой повести Иван Петрович пришёл уставший домой, услышал крики “ Пожар! Пожар!” и побежал на помощь, оказалось, что загорелись складские помещения. Такого сильного пожара жители посёлка ещё не видели. Складские помещения построены так, что загоревшись сгорят полностью.
Подходя ко двору, Иван Петрович увидел, что с двух сторон собрались люди. Тушили пожар, разбирая крышу и выкатывали мотоциклы. Сбежалось много народа, пришло начальство, но работу никто не организовал так, чтоб быстро и эффективно потушить пожар.
Главный герой побежал к начальнику Борису Тимофеевичу и предложил оставить охранять склад Мишу Хампо, тот согласился.
Иван Петрович вспомнил свою прошлую жизнь в деревне Егоровка, которую затопило. Вспомнил про отъезд на войну, знакомство с женой Алёнкой, из соседней деревни, брат уехал работать строителем и спился и как скончалась мать. Образовался посёлок Сосновка и стал работать водителем, потому что больше никто не мог водить машину.
Забежав в продовольственный склад, увидел, что пожар горел сильно и уничтожал продукты. На полу большой кучей лежало масло, колбаса, пельмени и красная рыба, не понятно всё добро девалось. Начал спасать содержимое склада.
Пожар горел сильней, его никто не тушил, люди вытаскивали, то, что возможно спасти. Иван Петрович увидел начальника, он ругался с рабочим, предотвратил ссору.
В одном складе победили пожар. Иван зашёл в другой склад и увидел человеческую цепочку, они выносили водку, некоторые бутылки были выпиты. Валя просила вынести подсолнечное масло, которое по дороге вылилось. Дальше главный герой пошёл в следующий склад, спасать муку и сахар, соорудили подобие моста, решил найти жену Алёну.
Вспомнил, как праздновали 30 лет вместе, поехали гостить к детям. Когда приехали, собралась новая команда рабочих, работать стало невыносимо, написал заявление об увольнение.
Муку выносило 10 человек, потом осталось четверо, выносили в баню Савелия. Посреди двора бабка собирала наполненные бутылки.
Картинка или рисунок Пожар
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Ледяной дом Лажечников
В середине 18 века в период правления Анны Иоанновны негласно страной руководил фаворит императрицы Бирон, окрыленный мечтой получить полную власть в государстве.
- Краткое содержание Отель «У погибшего альпиниста» Стругацкие
Инспектор полиции Петер Глебски приезжает в отпуск в удалённый горный отель, названный в честь постояльца, разбившегося при восхождении.
- Краткое содержание Искандер Первое дело
Название этого рассказа означает то, что мальчику впервые доверили серьёзную работу, которая так важна для становления мужчины. Для ребенка очень важно помочь родным, не спасовать перед трудностями.
- Краткое содержание Андрей Колосов Тургенев
Тургенев именно в этом своем произведении как бы подчеркивает всеми своими действиями в написании рассказа, что раньше молодежь, да и высший свет, был в большей степени самолюбив
- Краткое содержание Астафьев Веселый солдат
Данный роман очень особенное произведение о войне. Ведь именно в этом произведении показывает войну с какой-то другой стороны. Роман состоит из двух часть первая, из которых называет «Солдат лечится».
В поселке загорелись склады.
Герой повести — Иван Петрович — бежит на пожар. Как человек опытный — не с пустыми руками, а с топором. От складов может загореться и улица.
Склады были построены без учета возможности огня: «русский человек и всегда-то умен был задним умом, и всегда-то устраивался он так, чтоб удобно было жить и пользоваться, а не как способней и легче уберечься и спастись ».
Начали сколачиваться группы спасателей. «Разобрали крышу — огонь споткнулся о пустоту ».
Обычный российский беспорядок на пожаре проявляется особенно отчетливо: «бабы с ведрами понабежали, а водовозку найти не могут. С Ангары на коромысле таскают. На такой ад — на коромысле! Да это ж все одно, что встать в ряд и чихать на него. Из огнетушителя — один пшик. Ни пены, ни гангрены».
«Народу было густо, сбежался едва не весь поселок, но не нашлось, кто сумел бы организовать его в одну разумную твердую силу, способную остановить огонь».
Поселок выстроили при леспромхозе.
«Неуютный и неопрятный, и не городского и не деревенского, а бивуачного типа был этот поселок, не обустраиваясь с прицелом на детей и внуков, а лишь бы лето перелетовать, а потом и зиму перезимовать. Дети между тем рождались, вырастали и сами к этой поре заводили детей». Но воспринимался поселок «как остановка, все как временное пристанище, откуда не сегодня завтра сниматься».
Улицы были прямые и широкие, линию соблюдали строго. Но тяжелая техника разбила их, летом лесовозы и трактора намешивали в ненастье грязь, которая потом засыхала, превращаясь в каменные гряды, а для стариков — в неодолимые горы. «Каждый год поссовет собирал по рублю со двора на тротуары, каждый год их настилали, но наступала весна, когда надо подвозить дрова, и от тротуаров, по которым волочили и на которые накатывали кряжи, оставались одни щепки» .
Деревьев у домов почти нет. «Те же самые люди, которые в своих старых деревнях, откуда они сюда съехались, и жизни не могли представить себе без зелени под окнами, здесь и палисадники не выставляли. И улица ревела и смотрела в стекла без всякой запинки».
«Одно слово: леспромхоз — промышленные заготовки леса. Лес вырубать — не хлеб сеять».
Уничтожили лес — и снимайся на новое место. Лес уничтожают дочиста. Техника пошла такая, что никакого подроста после себя не оставит. О том, что будет дальше, никто и не думает.
На пожаре возникают споры. Вот, вытащили со склада мотоцикл «Урал» . А говорили — нету!
Начальник ругается с кладовщицей Валей, которая отказывается отпирать свой склад: растащат!
— Сгори-ит! — надрывался начальник.
— Тушите. А открывать, чтоб растащили, я не обязана. Тушите.
Двери склада решили ломать. А на страже добра поставить ответственного дядю Мишу Хампо.
Егоров из Егоровки, Иван Петрович, все время вспоминает свою родную деревню. Жийы в нем моральные устои крестьянства, поэтому и местные «архаровцы» (искатели легкой наживы) зовут его законником.
В родную деревню возле Ангары и тайги много лет назад вернулся бравый сержант Егоров с войны.
Разглядел в соседней деревне Алену, «которая так неумело и бесхитростно таращила на него свои и без того огромные зенки и так испугалась, когда он впервые взял ее под руку, что он не стал больше никого искать». Стал шоферить на новой машине. В семье появились дети.
«Иван Петрович остался в Егоровне, ужился и успокоился, нисколько не страдая от глухомани, которая с годами помаленьку просветлялась: провели электричество, чаще стали притыкаться к егоровскому берегу белые пароходы...»
И тут решили государственные мужи затопить Егоровку под водохранилище. Пришлось перебираться в леспромхозовский поселок Со-сновка. Автор посвящает нас во внутренний мир и прошлое героя, а тем временем на пожаре открыли уже продуктовый склад. Много там всякого добра: и колбаса, и красная рыба. Народ этого добра не видит — ни в поселке, ни на лесоповале. Все начальству отправляют — «неробам».
Горько Ивану Петровичу, но он продолжает спасать добро — выкидывать продукты из горящего склада.
Огонь разгорался, пора было отступать. Один из «архаровцев» вытащил увлекшегося Ивана Петровича из склада:
— Сгоришь, законник!
Промтоварные склады не спасти, а продовольственные можно бы, будь машина и будь побольше порядка. Но «пожарку», единственную на весь леспромхоз, еще года два назад разнесли на запчасти, она только числится на вооружении...
Ищет взглядом Иван Петрович на пожарище свою Алену — она тоже где-то при деле. Ищет — не находит. «Архаровцы» взялись за разграбление бутылок со спиртным.
Как прокралось в быт и в души беззаконие? Не сразу, исподволь. Иначе и быть не могло, если «жизнь состоит в том, чтоб рубить».
Все больше в поселке «легких людей», признающих только гульбу и водку. Директор школы «взялся подсчитать, сколько в шести деревнях, слившихся в Сосновку, погибло народу за войну и сколько его сгинуло не своей смертью за последние четыре года. Не своей смертью — это значит пьяная стрельба, поножовщина, утонувшие и замерзшие, задавленные на лесосеках по своему ли, по чужому ли недогляду. И разница вышла небольшая».
«Иван Петрович размышлял: свет переворачивается не сразу, не одним махом, а вот так, как у нас: было не положено, не принято, стало положено и принято, было нельзя — стало можно, считалось за позор, за смертный грех — почитается за ловкость и доблесть. И до каких же пор мы будем сдавать то, на чем вечно держались?»
Ради плана лесозаготовок разрушаются не только леса и земли, гибнут людские души.
Пожар продолжается. Ребятишки и бабы тянут со склада какие-то маленькие баночки и коробочки. «Архаровцы» хлещут и растаскивают вино и водку. Кладовщица кричит, чтоб спасали растительное масло — больше не подвезут. Наш герой внял ее крикам и ринулся на спасение масла.
«Иван Петрович искал растительное масло в бутылках, а оно оказалось в железной бочке. Он с трудом, обжигая руки, повалил ее, огромную, с раздутыми боками, побывавшую не в одной переделке, но выкатить не мог, под его усилиями она только раскачивалась. Он заторопился к цепочке и, не вглядываясь и не выбирая, выхватил из нее первое попавшееся звено. Оно оборотилось тем самым парнем, вместе с которым сбивали крышу и который принес наверх известие о найденном мотоцикле «Урал». От парня пахнуло кипяченой водкой; ничего не понимая, но и не сопротивляясь, он запрыгал вслед за Иваном Петровичем. Вдвоем, где руками, где ногами, они выкатили бочку».
Нужно было спасать муку.
«В последнем, мучном складе не одна только была мука и не с одними только крупами, хранили еще и сахар. Средь муки и крупы он держался по-барски: они, сваленные как попало в мешках на пол, оплыли серой пылью, для сахара же с левой стороны устроили настил и подстелили брезент. И кули, в каких он был, отличались чистотой и доброшивом, и уложены они были аккуратно. Будто не свои же мужики таскали и укладывали, а вызывали бригаду из-за границы. По.привычке хвататься прежде за тяжелое, ноги понесли Ивана Петровича к сахару. Но Афоня Бронников придержал:
— Давай, Иван Петрович, за муку».
Однако мешки с мукой уложены в два человеческих роста — не перетаскать вдвоем. Разыскивая подмогу, Иван Петрович видит Алену.
— Ты смотри, — не тащи себе ничего, как другие, — предупреждает законник жену.
Она обижается:
— Много я себе за жизнь натаскала?
Тридцать лет прожили Иван да Алена. На тридцатилетие свадьбы объехали они своих выросших детей: двух дочек и сына. «Городские удобства» дочери в Иркутске ужасно расстроили Егорова: удобства — девятый этаж. А лифт не работает! Дочь надорвалась, лежит в больнице.
Сын Борька в Хабаровске работает техником в небольшом аэропорту. Красивый и богатый поселок, весь в зелени и уборе. Борис с женой жил своим домом,при доме — сад.
Порадовался отец за Борьку. Сын зовет отца с матерью переезжать к нему. Ивану Петровичу жаль покидать Сосновку — хоть и неуютная она, но полжизни ей отдано. Однако учащаются конфликты с «архаровцами », Иван Петрович не спускает им хулиганства, безответственности, нарушений дисциплины. И его противники подстраивают так, что его чуть не придавило лесиной.
Палисадник перед его избой разворотили...
«Спасение было одно: уехать».
Уехать — и увезти Алену. За тридцать лет совместной жизни муж и жена сроднились необычайно. В дороге Иван Петрович всегда говорит в воображении со своей Аленой — и всегда знает, что она скажет нужное слово. Герой считает, что мужик, который женского голоса не слышит, — пустое существо.
«Алена для Ивана Петровича была больше чем жена. В этой маленькой расторопной фигуре, как во всеединой троице, сошлось все, чем может быть женщина».
«Давным-давно, еще жили в Егоровке, возился как-то Иван Петрович под машиной с невыключенным раскрытым мотором. Машина была старая, ЗИС-150. Он только после отыскал, где подтекало, а до того и не знал — мотор вдруг вспыхнул. Распластанный на земле и растерявшийся, Иван Петрович обмер. И выскочил он, когда на него чем-то сыпануло. В углу стоял короб с песком. Алена одним махом подхватила его и ухнула на огонь. Потом, когда короб снова наполнили, Иван Петрович с великим трудом едва отодрал его от земли. Алене нечего было и пытаться.
— Это не я и была, — простодушно решила она. — Это кто-то, чтоб спасти тебя, мои руки подхватил да свою силу подставил. А я ниче и не помню. И тяжели вроде никакой не было.
И сколько такого случалось, что кто-то ее руками подымал и подымал непосильные тяжели».
Таскает и таскает Иван Петрович мешки с мукой, уже подобрались помощники — человек десять. Руки работают, спина уже от тяжести трещит, а мысли текут: «Четыре подпорки у человека в жизни: дом с семьей, работа, люди, с кем вместе правишь праздники и будни, и земля, на которой стоит твой дом. И все четыре одна важней другой. Захромает какая — весь свет внаклон ».
Старинный друг, земляк и единомышленник Афоня спрашивает Ивана, вправду ли тот собрался уезжать. Вправду.
— Ты уедешь, я уеду — кто останется?
— Кто-нибудь останется.
— Кто? Кто — кто-нибудь, Иван Петрович? — на последнем голосовом дожиме не сказал — простонал Афоня. — Эх!.. Неужто так и бросим?! Обчистим до ниточки и бросим! И нате — берите, кому не лень!
На пожаре берут, кому не лень. Иван Петрович с Афоней спасают мешки с мукой из огня, а кто-то из «архаровцев» уже тянет их в сторону и прячет неподалеку.
Дядя Миша Хампо (он наполовину парализован и может выговорить только: «Хамп-о-о-о...»), человек необыкновенной честности, «сто-рож-самостав», пытается отбить у «архаровцев» какой-то мешок «с цветными тряпками» — и те насмерть забивают его колотушкой.
После того как отшумел пожар, отправляется Иван Петрович пройтись в сторону кладбища. Мрачные мысли одолевают его с новой силой: «Уехать? Остаться?»
«Молчит, не то встречая, не то провожая его, земля.
Молчит земля.
Что ты есть, молчаливая наша земля, доколе молчишь ты?
И разве молчишь ты?»
