Иван V Алексеевич Романов – старший царь и великий государь всея Руси. Оклеветанный царь А теперь государь братец настроить время

– Взять под стражу и совершить, как сказано…

Взяли. Повели. За церковным двором посадили отца и сына на телегу, на рогожи, сзади прыгнули пристав и драгун. Возчик, в рваном армяке, в лаптях, закрутил вожжами, и плохая лошаденка потащила шагом телегу из лавры в поле. Была ночь, звезды затягивало сыростью.

Троицкий поход окончился. Так же, как и семь лет назад, в лавре пересидели Москву. Бояре с патриархом и Натальей Кирилловной, подумав, написали от имени Петра царю Ивану:

«…А теперь, государь братец, настает время нашим обоим особам богом врученное нам царство править самим, понеже есьми пришли в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужскими особами в титлах и расправе дел быти не изволяем…»

Софью без особого шума ночью перевезли из Кремля в Новодевичий монастырь. Шакловитому, Чермному и Обросиму Петрову отрубили головы, остальных воров били кнутом на площади, на посаде, отрезали им языки, сослали в Сибирь навечно. Поп Медведев и Никита Гладкий позднее были схвачены дорогобужским воеводой. Их страшно пытали и обезглавили.

Жалованы были награды – землицей и деньгами: боярам по триста рублей, окольничим по двести семьдесят, думным дворянам по двести пятьдесят. Стольникам, кои прибыли с Петром в лавру, – деньгами по тридцать семь рублей, кои прибыли вслед – по тридцать два рубля, прибывшим до 10 августа – по тридцать рублей, а прибывшим по 20 августа – по двадцать семь рублей. Городовым дворянам жаловано в том же порядке по восемнадцать, по семнадцать и по шестнадцать рублей. Всем рядовым стрельцам за верность – по одному рублю без землицы.

Перед возвращением в Москву бояре разобрали между собой приказы: первый и важнейший – Посольский – отдан был Льву Кирилловичу, но уже без титла оберегателя. По миновании военной и прочей надобности совсем бы можно было отказаться от Бориса Алексеевича Голицына, – патриарх и Наталья Кирилловна простить ему не могли многое, а в особенности то, что спас Василия Васильевича от кнута и плахи, но бояре сочли неприличным лишать чести такой высокий род: «Пойдем на это, – скоро и из-под нас приказы вышибут, – купчишки, дьяки безродные, иноземцы да подлые всякие люди, гляди, к царю Петру так и лезут за добычей, за местами…» Борису Алексеевичу дали для кормления и чести приказ Казанского дворца. Узнав о сем, он плюнул, напился в тот день, кричал: «Черт с ними, а мне на свое хватит», – и пьяный ускакал в подмосковную вотчину – отсыпаться…

Новые министры, – так начали называть их тогда иноземцы, – выбили из приказов одних дьяков с подьячими и посадили других и стали думать и править по прежнему обычаю. Перемен особенных не случилось. Только в кремлевском дворце ходил в черных соболях, властно хлопал дверями, щепотно стучал каблуками Лев Кириллович вместо Ивана Милославского…

Это были люди старые, известные, – кроме разорения, лихоимства и беспорядка и ждать от них было нечего. В Москве и на Кукуе – купцы всех сотен, откупщики, торговый и ремесленный люд на посадах, иноземные гости, капитаны кораблей – голландские, ганноверские, английские – с великим нетерпением ждали новых порядков и новых людей. Про Петра ходили разные слухи, и многие полагали на него всю надежду. Россия – золотое дно – лежала под вековой тиной… Если не новый царь поднимет жизнь, так кто же?

Петр не торопился в Москву. Из лавры с войском вышел походом в Александровскую слободу, где еще стояли гнилые срубы страшного дворца царя Ивана Четвертого. Здесь генерал Зоммер устроил примерное сражение. Длилось оно целую неделю, покуда хватило пороху. И здесь же окончилась служба Зоммера, – упал, бедняга, с лошади и покалечился.

В октябре Петр пошел с одними потешными полками в Москву. Верст за десять, в селе Алексеевском, встретили его большие толпы народа. Держали иконы, хоругви, караваи на блюдах. По сторонам дороги валялись бревна и плахи с воткнутыми топорами, и на сырой земле лежали, шеями на бревнах, стрельцы, – выборные, – из тех полков, кои не были в Троице… Но голов не рубил молодой царь, не гневался, хотя и не был приветлив.

Глава пятая

Лефорт становился большим человеком. Иноземцы, живущие на Кукуе и приезжие по торговым делам из Архангельска и Вологды, отзывались о нем с большим уважением. Приказчики амстердамских и лондонских торговых домов писали о нем туда и советовали: случится какое дело, посылать ему небольшие подарки, – лучше всего доброго вина. Когда он за троицкий поход жалован был званием генерала, кукуйцы, сложившись, поднесли ему шпагу. Проходя мимо его дома, многозначительно подмигивали друг другу, говоря: «О да…» Дом его был теперь тесен – так много людей хотело пожать ему руку, перекинуться словечком, просто напомнить о себе. Несмотря на позднюю осень, начались торопливые работы по надстройке и расширению дома – ставили каменное крыльцо с боковыми подъездами, украшали колоннами и лепными мужиками лицевую сторону. На месте двора, где прежде был фонтан, копали озеро для водяных и огненных потех. По сторонам строили кордегардии для мушкетеров.

По своей воле, может быть, Лефорт и не решился бы на такие затраты, но этого хотел молодой царь. За время троицкого сидения Лефорт стал нужен Петру, как умная мать ребенку: Лефорт с полуслова понимал его желания, стерег от опасностей, учил видеть выгоды и невыгоды и, казалось, сам горячо его полюбил, постоянно был подле царя не затем, чтобы просить, как бояре, уныло стукая челом в ноги, деревенек и людишек, а для общего им обоим дела и общих потех. Нарядный, болтливый, добродушный, как утреннее солнце в окошке, он появлялся – с поклонами, улыбочками – у Петра в опочивальне, – и так весельем, радостными заботами, счастливыми ожиданиями – начинался день. Петр любил в Лефорте свои сладкие думы о заморских землях, прекрасных городах и гаванях с кораблями и отважными капитанами, пропахшими табаком и ромом, – все, что с детства мерещилось ему на картинках и печатных листах, привозимых из-за границы. Даже запах от платья Лефорта был не русский, иной, весьма приятный…

Петр хотел, чтобы дом его любимца стал островком этой манящей иноземщины, – для царского веселья украшался Лефортов дворец. Денег, сколько можно было вытянуть у матери и Льва Кирилловича, не жалелось. Теперь, когда в Москве, наверху, сидели свои, Петр без оглядки кинулся к удовольствиям. Страсти его прорвало, и тут в особенности понадобился Лефорт: без него хотелось и не зналось… А что могли присоветовать свои, русские? – ну, соколиную охоту или слепых мужиков – тянуть Лазаря… Тьфу! Лефорт с полуслова понимал его желания. Был, он как лист хмеля в темном пиве Петровых страстей.

Одновременно возобновились работы над стольным градом Прешпургом, – крепостцу готовили для весенних воинских потех. Полки обшивали новым платьем: преображенцев в зеленые кафтаны, семеновцев в лазоревые, Бутырский полк Гордона – в красные. Вся осень прошла в пирах и танцах. Иноземные купцы и промышленники между забавами во дворце Лефорта гнули свою линию…

Вновь построенный танцзал был еще сырой, от жара двух огромных очагов потели высокие полукруглые окна, и напротив их на глухой стене – зеркала в виде окон. Свеже натерт воском пол из дубовых кирпичей. Свечи в стенных с зерцалом трехсвечниках зажжены, хотя только еще начинались сумерки. Падал мягкий снежок. Во двор между запорошенными кучами глины и щепок въезжали сани, – голландские – в виде лебедя, расписанные чернью с золотом, русские – длинные, ящиком – с наваленными подушками и медвежьими шкурами, тяжелые кожаные возки – шестерней цугом, и простые извозчичьи сани, где, задрав коленки, смеясь, сидел какой-нибудь иноземец, нанявший мужика за две копейки с Лубянки до Кукуя.

Миновали позор. На митрополичье крыльцо Василий Васильевич взбежал бегом. Но навстречу важно из двери вышел неведомый дьяк, одетый худо, указательным пальцем остановил Василия Васильевича и, развернув грамоту, читал ее громко, медленно, - бил в темя каждым словом:

- «…за все его вышеупомянутые вины великие государи Петр Алексеевич и Иван Алексеевич указали лишить тебя, князя Василия Голицына, чести и боярства и послать тебя с женой и детями на вечную ссылку в Каргополь. А поместья твои, вотчины и дворы московские и животы отписать на себя, великих государей. А людей твоих, кабальных и крепостных, опричь крестьян и крестьянских детей, - отпустить на волю…»

Окончив долгое чтение, дьяк свернул грамоту и указал приставу на Василия Васильевича, - тот едва стоял, без шапки, Алексей держал его под руку…

Взять под стражу и совершить, как сказано…

23

Жалованы были награды - землицей и деньгами: боярам по триста рублей, окольничим по двести семьдесят, думным дворянам по двести пятьдесят. Стольникам, кои прибыли с Петром в лавру, - деньгами по тридцать семь рублей, кои прибыли вслед - по тридцать два рубля, прибывшим до 10 августа - по тридцать рублей, а прибывшим по 20 августа - по двадцать семь рублей. Городовым дворянам жаловано в том же порядке по восемнадцать, по семнадцать и по шестнадцать рублей. Всем рядовым стрельцам за верность - по одному рублю без землицы.

Перед возвращением в Москву бояре разобрали между собой приказы: первый и важнейший - Посольский - отдан был Льву Кирилловичу, но уже без титла сберегателя. По миновании военной и прочей надобности совсем бы можно было отказаться от Бориса Алексеевича Голицына, - патриарх и Наталья Кирилловна простить ему не могли многое, а в особенности то, что спас Василия Васильевича от кнута и плахи, но бояре сочли неприличным лишать чести такой высокий род: «Пойдем на это, - скоро и из-под нас приказы вышибут, - купчишки, дьяки безродные, иноземцы да подлые всякие люди, гляди, к царю Петру так и лезут за добычей, за местами…» Борису Алексеевичу дали для кормления и чести приказ Казанского дворца. Узнав о сем, он плюнул, напился в тот день, кричал: «Черт с ними, а мне на свое хватит», - и пьяный ускакал в подмосковную вотчину - отсыпаться…

Новые министры, - так начали называть их тогда иноземцы, - выбили из приказов одних дьяков с подьячими и посадили других и стали думать и править по прежнему обычаю. Перемен особенных не случилось. Только в кремлевском дворце ходил в черных соболях, властно хлопал дверями, щепотно стучал каблуками Лев Кириллович вместо Ивана Милославского…

Это были люди старые, известные, - кроме разорения, лихоимства и беспорядка и ждать от них было нечего. В Москве и на Кукуе - купцы всех сотен, откупщики, торговый и ремесленный люд на посадах, иноземные гости, капитаны кораблей - голландские, ганноверские, английские - с великим нетерпением ждали новых порядков и новых людей. Про Петра ходили разные слухи, и многие полагали на него всю надежду. Россия - золотое дно - лежала под вековой тиной… Если не новый царь поднимет жизнь, так кто же?

Петр не торопился в Москву. Из лавры с войском вышел походом в Александровскую слободу, где еще стояли гнилые срубы страшного дворца царя Ивана Четвертого. Здесь генерал Зоммер устроил примерное сражение. Длилось оно целую неделю, покуда хватило пороху. И здесь же окончилась служба Зоммера, - упал, бедняга, с лошади и покалечился.

В октябре Петр пошел с одними потешными полками в Москву. Верст за десять, в селе Алексеевском, встретили его большие толпы народа. Держали иконы, хоругви, караваи на блюдах. По сторонам дороги валялись бревна и плахи с воткнутыми топорами, и на сырой земле лежали, шеями на бревнах, стрельцы, - выборные, из тех полков, кои не были в Троице… Но голов не рубил молодой царь, не гневался, хотя и не был приветлив.

Глава пятая

1

Лефорт становился большим человеком. Иноземцы, живущие на Кукуе и приезжие по торговым делам из Архангельска и Вологды, отзывались о нем с большим уважением. Приказчики амстердамских и лондонских торговых домов писали о нем туда и советовали: случится какое дело, посылать ему небольшие подарки, - лучше всего доброго вина. Когда он за троицкий поход жалован был званием генерала, кукуйцы, сложившись, поднесли ему шпагу. Проходя мимо его дома, многозначительно подмигивали друг другу, говоря: «О, да…» Дом его был теперь тесен - так много людей хотело пожать ему руку, перекинуться словечком, просто напомнить о себе. Несмотря на позднюю осень, начались торопливые работы по надстройке и расширению дома - ставили каменное крыльцо с боковыми подъездами, украшали колоннами и лепными мужиками лицевую сторону. На месте двора, где прежде был фонтан, копали озеро для водяных и огненных потех. По сторонам строили кордегардии для мушкетеров.

В 1689 году Шакловитый начал агитировать стрелецких командиров подать челобитную о венчании правительницы на царство. Предложение не получило поддержки, и царевна «того дела делать не указала». В том же году в России и за границей стал распространяться коронационный портрет Софьи - в царском облачении и со скипетром, а в Москве Шакловитый вновь собирал стрельцов, чтобы организовать её «выборы» на царство по образцу 1682 года.

На этих совещаниях, если верить показаниям стрельцов на следствии, зашла речь о том, чтобы «уходить медведицу, царицу Наталью» и самого Петра: «Чего и ему спускать? За чем стало?» Были предложения подложить царю в сани гранату или зарезать его во время пожара. Возражений, судя по материалам следствия, вроде бы не последовало, как, впрочем, и каких-либо решительных действий. По-видимому, стрельцы не доверяли царевне и не желали уничтожать сторонников Петра без официального приказа. Отдать же его Софья так и не решилась, тем более что в рядах её приверженцев не было единства - например, Сильвестр Медведев выступал против покушения на вождей конкурирующей «партии» Б. А. Голицына и Л. К. Нарышкина.

После провала второго Крымского похода летом 1689 года противоречия между придворными «партиями» достигли апогея. Развязка наступила в ночь с 7 на 8 августа, когда в Преоб-раженское приехали два стрельца, уведомивших Петра о сборе по тревоге ратных людей в Кремле и на Лубянке «неведомо для чего». Испуганный царь с немногими людьми немедленно ускакал из своей резиденции и укрылся в укреплённом Трои-це-Сергиевом монастыре. Софья же как будто не знала, что предпринять. В эти дни она часто молилась, ходила в окружении стрельцов в Донской и Новодевичий монастыри. Она послала к Петру бояр и патриарха, убеждала брата вернуться, но он отказался. Иоаким остался в Троице, на сторону семнадцатилетнего царя переходили члены государева двора, солдатские и стрелецкие полки, служилые иноземцы.

Софья, наконец, решила сама пойти к брату. Но в селе Воздвиженском посланцы Петра заявили, что если она осмелится двигаться дальше, то с ней «нечестно поступлено» будет. Потерпев неудачу, царевна вернулась в Москву. Она ещё пыталась уговаривать стрельцов, заставляла их целовать крест на верность ей... Но исход придворного конфликта решили стрелецкие командиры, 30 августа явившиеся в Троицу: правительство Софьи потеряло военную опору. Члены Боярской думы потянулись на поклон к Петру I. Сами же стрельцы потребовали выдать на расправу их начальника Шакловитого, а когда гордая царевна отказалась, стали грозить ей мятежом.

В итоге Софья капитулировала. Шакловитый и его «сообщники» были отданы под следствие и 12 сентября казнены. Голицын в решающий момент не смог или не захотел бороться за власть - уехал в свою подмосковную деревню. Затем он тоже явился к Троице, выслушал смертный приговор от имени молодого Петра, а потом и известие о царской милости - ссылке в северный Каргополь. Софья ещё успела послать гонца с письмом и деньгами - последним подарком дорогому Васеньке.

Участь самой царевны также была решена. Младший царь писал брату, что их сестра «государством... учела владеть своею волею», а не по закону и её правление принесло как ущерб обоим государям, так и «народу тягость». Коротко сообщив о злодейских умыслах Шакловитого с сообщниками, в которых те «по розыску и с пытки винились», Пётр изложил главное: «А теперь, государь братец, настоит время нашим обоим особам Богом вручённое нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей ц[аревне] С[офье] А[лексеевне], с нашими двемя мужескими особоми в титлах и в росправе дел быти не изволяем... Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте тому зазорному лицу государством владеть мимо нас!» Иван не возражал - да и едва ли имел возможность поступить иначе. 7 сентября был издан указ об исключении имени царевны из титулатуры; она официально перестала быть правительницей и «переехала» из Кремля в Новодевичий монастырь.

Сам Пётр искренне верил в то, что его жизни угрожала опасность; он сообщал брату, как Шакловитый и его друзья «умышляли с иными ворами об убивстве над нашим и матери нашей здоровьем и в том по розыску и с пытки винились». Сподвижники Петра Б. И. Куракин и А. А. Матвеев также приводили в своих записках версию о заговоре: «Царевна София Алексеевна, собрав той ночи полки стрелецкие некоторые в Кремль, с которыми хотела послать Щегловитого в Преображенское, дабы оное шато зажечь и царя Петра Алексеевича I и мать его убить, и весь двор побить и себя деклеровать на царство». В дальнейшем такая оценка событий стала общепринятой.

Но еще в XIX веке некоторые исследователи высказывали сомнения в существовании заговора. Сохранившееся с некоторыми утратами следственное дело Шакловитого позволяет говорить об отсутствии организованных действий сторонников Софьи. Все попытки поднять стрельцов на активные шаги в защиту правительницы успеха не принесли. Царевна не дала на них санкций, а её окружение само боялось нападения со стороны Преображенского - не случайно 25 июля, в день празднования именин царской тётки Анны Михайловны, Шакловитый поставил в Кремле усиленные караулы по случаю приезда Петра.

Седьмого августа в распоряжении Софьи вообще не было собранных войск, и её действия выглядят скорее как ответная мера. Вечером того же дня в Кремле было найдено подмётное письмо, «а в том письме написано, что потешные конюхи, со-брався в селе Преображенском, хотели приходить августа против 7 числа на их государский дом в ночи и их, государей, побить всех». Шакловитый отправил на разведку в Преобра-женское трёх стрельцов - они-то и поспешили к Петру с доносом. Срочно поднятые в Кремле и на Лубянке стрельцы не имели конкретного плана выступления, что подтвердили и сами доносчики, не приведшие никаких доказательств угрозы жизни царя.

На первом допросе Дмитрий Мельнов и Яков Ладыгин выдали пославших их товарищей и единомышленников во главе с пятисотенным Стремянного полка Ларионом Елизарьевым - доверенным лицом Шакловитого, а те, прибыв к Троице через два дня, подали подробные изветы о планах убийства «ближних людей» царя Б. А. Голицына и Нарышкиных и предполагаемом смещении патриарха.

Показания Л. Елизарьева, И. Ульфова, Д. Мельнова, Я. Ладыгина, Ф. Турки, М. Феоктистова и И. Троицкого стали основанием для розыска, через месяц приведшего Шакловитого и его приближённых на плаху. Именно эта семёрка получила не только огромную награду - по тысяче рублей, но и право «быть в иных чинех, в каких они похотят».

Спустя несколько лет, осенью 1697 года, стрелец находившегося в только что завоеванном Азове Стремянного полка Мишка Сырохватов, объявив «государево дело», рассказал воеводе, что именно Ларион Елизарьев и его друзья были в 1689 году самыми активными сторонниками Шакловитого: раздавали от его имени деньги и руководили сходками. По словам Сырохватова и представленных им свидетелей, Елизарьев и Феоктистов собирали в памятную августовскую ночь стрельцов у съезжей избы, посылали трёх человек в Преображенское «для проведывания про великого государя» и, получив известие об отъезде Петра, «отправились в троицкой поход». Однако доносчик не дождался награды - по указаниям из Москвы он был «бит кнутом на козле нещадно» и оставлен на вечное житьё в Азове, а его извет нисколько не повредил карьере обвинённых им.

Похоже, что настоящей попытки переворота не было. В атмосфере взаимного подозрения действия стрельцов во главе с Елизарьевым стали той пружиной, которая привела в движение механизм всех дальнейших событий, - если, конечно, они являлись наивными служаками, по ошибке принявшими ночной сбор стрельцов за подготовку покушения на Петра I, а не провокаторами, подтолкнувшими царя к ответным шагам. Приведённые выше факты добавляют штрихи к данной версии, но пока не позволяют сделать окончательный вывод.

Призрачный шанс вернуться к власти и активной жизни появился у свергнутой правительницы на исходе века. Высланные из Москвы на литовскую границу стрелецкие полки в 1698 году были недовольны своим положением. Их гонцы теперь сами стремились снестись с опальной царевной и якобы получили письма (хотя до сих пор неясно, писала их сама Софья или стрелецкие вожаки от её имени) с призывом освободить её из заточения, «бить челом» - просить её «иттить к Москве против прежнего на державство» и не пускать в город Петра.

К Петру перешли иноземные полки Гордона, а оставшиеся стрельцы заставили Софью выдать царю ее верного приспешника Федора Шакловитого.

Там, в Троице, состоялся первый розыск, скорый суд царя Петра и скорый приговор. На плахе кончили жизнь Шакловитый и два его подручных.

Накануне казни Петр сел за письмо брату Ивану.

«Братец государь царь Иоанн Алексеевич, - начал письмо, - с невестушкой, а с сувоею супругою, и с рождением своим в милости Божией здравствуйте. Известно тебе, государю, чиню, купно же и соизволения твоего прошу о сем, что милостию Божиею вручен нам двум особам скипер правления прародительского нашего Российского царствия, якоже о сем свидетельствует матери нашие восточные церкви соборное действо, так же и братием нашим, акресным государем, о государствовании нашем известно, а о третьей особе, чтоб с нами быть в равенствованном правлении, отнюдь не вспоминалось. А как сестра наша царевна Софья Алексеевна государством нашим учела владеть своею волею, и в том владении, что явилось особам нашим противное и народу тягость и наше терпение, о том тебе, государю, известно. А ныне злодеи наши Фетка Шакловитой с товарыщи, не удоволяся милостию нашею, преступя обещание свое, умышляя с ыными ворами о убийстве над нашим и матери нашей здоровием, и в том по розыску и с пытки винились. А теперь, государь братец, настоит время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей ц. С.А. с нашими двумя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем; на то б и твоя б, государя моего брата, воля склонилося, потому что учела она в дела вступать и в титлах писаться собою без нашего изволения, к тому же еще и царским венцом для конечной нашей обиды хотела венчатца. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте тому зазорному лицу государством владеть мимо нас. Тебе же, государю братцу, объявляю и прошу: позволь, государь, мне отеческим своим изволением для лутшие пользы нашей и для народного успокоения, не обсылаясь к тебе, государю, учинить по приказам правдивых судей, а неприличных переменить, чтоб тем государство наше успокоить и обрадовать вскоре. А как, государь братец, случимся вместе, и тогда поставим все на мере. А я тебя, государя брата, яко отца почитать готов.

Брат ваш царь Петр здравия вашего желаю и челом бью».

Письмо отправлял с Апраксиным.

Отдашь в руки братцу Ивану. Рассмотри в Москве, што на посадах бают, как стрельцы в Кремле без Шакловитого службу правят.

По дороге в Москву то и дело приходилось осаживать коня. Дорогу запрудили телегами, колымагами, тарантасами. В Троицкий монастырь спешили бояре, окольничие, просто дворяне. Все поняли, что силу набирает Петр, и каждый спешил показаться ему на глаза. Авось пожалует вотчинкой или еще чем за преданность. А то и так сгодится впрок.

Столица жила, как и прежде, размеренно, степенно. Дни стояли тихие, погожие, дымили печи, ночью кое-где подмораживало. На Мясницкой, как обычно, торговали лавки, толпились бабы, приценивались, выбирали что посвежее, подешевле.

Кремлевские ворота были распахнуты, у Никольской башни в сторонке сидели два стрельца, о чем-то переговаривались, на Апраксина не обратили внимания.

Первым делом Федор разыскал брата:

Доложи, срочное письмо от Петра Алексеича.

Давай письмо-то.

Ни-ни. Велено из рук в руки…

Ждать пришлось недолго. Иван допустил к руке, передал письмо боярину. На добродушном лице с низко надвинутой на глаза шапкой блуждала рассеянная, довольно бессмысленная улыбка.

Как братец мой поживает?

В добром здравии, великий государь, - низко поклонился Апраксин, выдерживая этикет…

Пока в царских покоях совещались, перечитывали письмо младшего царя, Андрей угощал брата, расспрашивал:

Теперича в Троицком-то весь суд вершится. Как там Федька-то, жив еще?

На том свете. Вчерась отсекли ему голову на плахе при всем честном народе. Таково же и заводчикам его, Никитке Чермному да Кузьке Петрову. - Федор передернул плечами. - Петр Алексеич поначалу хотел их бить кнутом, языки вырезать да ноздри рвать… Патриарх уговорил казнить, штоб, мол, другим урок был.

Вечером Апраксина известили, что ответного письма не будет, а царь Иван Алексеевич согласен с предложениями брата Петра Алексеевича, отдает все на его волю и желает ему в том деле полного благополучия… Подробно царю Петру все доложит через день боярин Прозоровский.