Максим Горький

Сыну моему посвящаю


В полутёмной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его весёлые глаза плотно прикрыты чёрными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.

Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачёсывая длинные, мягкие волосы отца со лба на затылок чёрной гребёнкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, её серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слёз.

Меня держит за руку бабушка - круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся чёрная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дёргает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за неё; мне боязно и неловко.

Я никогда ещё не видал, чтобы большие плакали, и не понимал слов, неоднократно сказанных бабушкой:

Попрощайся с тятей-то, никогда уж не увидишь его, помер он, голубчик, не в срок, не в свой час…

Я был тяжко болен, - только что встал на ноги; во время болезни - я это хорошо помню - отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила бабушка, странный человек.

Ты откуда пришла? - спросил я её.

Она ответила:

С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала! По воде-то не ходят, шиш!

Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые, крашеные персияне, а в подвале старый, жёлтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадёшь, скатиться кувырком, это я знал хорошо. И при чём тут вода? Всё неверно и забавно спутано.

А отчего я шиш?

Оттого, что шумишь, - сказала она, тоже смеясь.

Она говорила ласково, весело, складно. Я с первого же дня подружился с нею, и теперь мне хочется, чтобы она скорее ушла со мною из этой комнаты.

Меня подавляет мать; её слёзы и вой зажгли во мне новое, тревожное чувство. Я впервые вижу её такою, - она была всегда строгая, говорила мало; она чистая, гладкая и большая, как лошадь; у неё жёсткое тело и страшно сильные руки. А сейчас она вся как-то неприятно вспухла и растрёпана, всё на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове аккуратно, большою светлой шапкой, рассыпались по голому плечу, упали на лицо, а половина их, заплетённая в косу, болтается, задевая уснувшее отцово лицо. Я уже давно стою в комнате, но она ни разу не взглянула на меня, - причёсывает отца и всё рычит, захлёбываясь слезами.

В дверь заглядывают чёрные мужики и солдат-будочник. Он сердито кричит:

Скорее убирайте!

Окно занавешено тёмной шалью; она вздувается, как парус. Однажды отец катал меня на лодке с парусом. Вдруг ударил гром. Отец засмеялся, крепко сжал меня коленями и крикнул:

Ничего не бойся, Лук!

Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; её слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом:

Дверь затворите… Алексея - вон!

Оттолкнув меня, бабушка бросилась к двери, закричала:

Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите Христа ради! Это не холера, роды пришли, помилуйте, батюшки!

Я спрятался в тёмный угол за сундук и оттуда смотрел как мать извивается по полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая вокруг, говорит ласково и радостно:

Во имя отца и сына! Потерпи, Варюша!.. Пресвятая мати божия, заступница:

Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеётся. Это длилось долго - возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой чёрный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребёнок.

Слава тебе, господи! - сказала бабушка. - Мальчик!

И зажгла свечу.

Я, должно быть, заснул в углу, - ничего не помню больше.

Второй оттиск в памяти моей - дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб отца; на дне ямы много воды и есть лягушки, - две уже взобрались на жёлтую крышку гроба.

У могилы - я, бабушка, мокрый будочник и двое сердитых мужиков с лопатами. Всех осыпает тёплый дождь, мелкий, как бисер.

Зарывай, - сказал будочник, отходя прочь.

Бабушка заплакала, спрятав лицо в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно.

Отойди, Лёня, - сказала бабушка, взяв меня за плечо; я выскользнул из-под её руки, не хотелось уходить.

Экой ты, господи, - пожаловалась бабушка, не то на меня, не то на бога, и долго стояла молча, опустив голову; уже могила сровнялась с землёй, а она всё ещё стоит.

Мужики гулко шлёпали лопатами по земле; налетел ветер и прогнал, унёс дождь. Бабушка взяла меня за руку и повела к далёкой церкви, среди множества тёмных крестов.

Ты что не поплачешь? - спросила она, когда вышла за ограду. Поплакал бы!

Не хочется, - сказал я.

Ну, не хочется, так и не надо, - тихонько выговорила она.

Всё это было удивительно: я плакал редко и только от обиды, не от боли; отец всегда смеялся над моими слезами, а мать кричала:

Не смей плакать!

Потом мы ехали по широкой, очень грязной улице на дрожках, среди тёмнокрасных домов; я спросил бабушку:

А лягушки не вылезут?

Нет, уж не вылезут, - ответила она. - Бог с ними!

Ни отец, ни мать не произносили так часто и родственно имя божие.

Через несколько дней я, бабушка и мать ехали на пароходе, в маленькой каюте; новорожденный брат мой Максим умер и лежал на столе в углу, завёрнутый в белое, спеленатый красною тесьмой.

Примостившись на узлах и сундуках, я смотрю в окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня; за мокрым стеклом бесконечно льётся мутная, пенная вода. Порою она, вскидываясь, лижет стекло. Я невольно прыгаю на пол.

Не бойся, - говорит бабушка и, легко приподняв меня мягкими руками, снова ставит на узлы.

Над водою - серый, мокрый туман; далеко где-то является тёмная земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясётся. Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислоняясь к стене, твёрдо и неподвижно. Лицо у неё тёмное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне.

Краткий пересказ

«Детство» Горький М.Ю. (Очень кратко)

В повести " " М. Горький рассказал о своих детских годах, в которых едва ли не главное место занимала его бабушка. Странноватая, очень полная, большеголовая, с огромными глазами, рыхлым красноватым носом. В жизни мальчика бабушка появилась, когда умер его отец, и до конца своих дней она всегда была рядом.
Мальчик видит и понимает, что внутренне бабушка красива, она мягкая, ласковая, добрая, старающаяся понять и помочь в любой ситуации.
При своей полноте бабушка ходила очень легко, плавно и ловко. Движения ее походили на кошачьи.
У бабушки была очень приятная белоснежная улыбка, глаза при этом вспыхивали теплым светом, и лицо становилось молодым и светлым.
Волосы у нее были черные, очень густые, длинные и непослушные. Поэтому, когда бабушка расчесывалась редкозубым гребнем, то обычно сердилась.
Говорила бабушка весело, складно, нараспев. Часто упоминала Бога. Все, что она говорила, было теплым и ласковым, поэтому мальчик с первого дня подружился с бабушкой, она стала для него самым верным и близким другом, самым понимающим человеком. Позже он понял, что бабушка была тем человеком, который отдает свою любовь бескорыстно, она любит мир таким, какой он есть.
М. Горький трепетно вспоминает о бабушке, и, возможно, именно бескорыстное отношение к людям помогло писателю в дальнейшем перенес Повесть М. Горького "Детство" автобиографична. Все, кто окружал Алешу Пешкова, помогли вырасти писателю, пусть с болью воспоминаний, обид, но это была школа.
Трепетную, еще неосознанную любовь вызвала в мальчике его бабушка Акулина Ивановна. Человек богатой души, колоритной внешности, обладающий той мудростью, которая свойственна русскому народу.
Алексей увидел впервые бабушку, когда ей "за шестой десяток лета-весны перекинулись-пошли". Так, как воспринимала окружающий мир бабушка, никто не мог. От проплывающего мимо берега, от утопленных в небе куполов церквей она могла расплакаться или рассмеяться. А кто еще мог рассказать мальчику такие сказки, что прожженные бородатые матросы просили: "Ну-ка, бабушка, расскажи еще чего!.." Для Алеши Пешкова бабушка стала тем светом, который должен быть у каждого в жизни. Она стала самым верным его другом, "самым понятным и близким человеком". "Вся она темная, но светилась изнутри... неугасимым, веселым и теплым светом".
Бескорыстной любви учился Алеша именно у бабушки, так как дедова семья, куда он невольно попал, жила по суровым правилам, установленным дедом-узурпатором. Вроде бы и в нем изредка проглядывает человек добрый, но защелкивается скорлупа... и не перечь, не то расправа будет розгами. Бабушка хорошо знала характер деда, не боялась его, в отличие от других членов семьи. За любого она могла стать горой, если дед не прав.
Ее теплом наполнялся дом, ее любовью и светом, живой энергией. Всю душу вкладывала она в заботу о своих детях и внуках. Никому не нужный Цыганок, подброшенный под калитку дома, был принят бабушкой, как родной, она выкормила и выходила мальчика. Работая от зари до поздней ночи по дому, бабушка видела каждого и все, что происходило вокруг, уделяла внимание всем, кто в ней нуждался.
А ее героизм во время пожараОна была равна стихии. Оба, и пламя и бабушка, сражались за мастерскую. Кто кого. Она спасала то, что было ей дорого, было ее домом, хозяйством; огонь сжигал то, что считал своей добычей. Пожар был потушен, бабушка получила ожоги, но еще и находила слова утешения для других.
М. Горький прошел школу щедрости и суровости, любви и злобы, но сам всю жизнь пытался поступки свои анализировать, любовь отдавать, а себя воспитывать. И спасибо судьбе, что была у него такая замечательная бабушка.

«Детство»

(Повесть)

Пересказ

В полутемной комнате на полу, под окном, лежит отец мальчика. Он одет в белое, необыкновенно длинный, его ве­селые глаза прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо пугает оскаленными зубами. Мать, Полуголая, стоит на коленях, зачесывает волосы на затылок гребенкой. Она непрерывно говорит что-то густым хрипящим голосом, и плачет.

Мальчика держит за руку бабушка. Крупная, мягкая, она тоже плачет, подталкивает мальчика к отцу. Он упирается, не идет, ему боязно и неловко. Он не понимал слов бабушки, которая советовала ему проститься с отцом, пока не поздно. Мальчик был тяжко болен, он помнил, что отец во время бо­лезни весело возился с ним, а потом вдруг исчез. Его заменила бабушка, которая пришла с Нижнего. Она говорила с мальчи­ком весело, интересно, ласково, и он очень быстро подружил­ся с ней. Ему хотелось уйти скорее из этой комнаты, где его по­давляла мать. Она всегда была строгой, чистой, гладкой, а те­перь растрепанная, рычала, не обращала внимания на сына.

В дверь заглянули черные мужики. Солдат-будочник закричал, чтобы быстрее убирали. Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова села. У нее начались роды. Мальчик спрятался за сундук и оттуда смотрел, как извива­ется на полу мать, как бабушка ползает вокруг нее. Вдруг в темноте закричал ребенок. Бабушка поблагодарила Бога за родившегося мальчика.

Второй оттиск в памяти мальчика — кладбище и гроб отца в могиле. Мужики стали закапывать могилу, а маль­чик нее не отходил. Когда наконец они с бабушкой пошли к церкви, она спросила его, почему он не поплачет? Мальчик ответил, что не хочется. Отец всегда смеялся над его слезами, а мать кричала, чтобы он не смел плакать, Бабушка и внук поехали на дрожках. Мальчик никогда не слышал так часто имя Божие.

Через несколько дней на пароходе умер новорожденный брат Максим. Мальчик смотрит в окно — за ним льется пен­ная, мутная вода. Мать стоит у стены, незнакомая, другая. Бабушка не однажды предлагала ей поесть, но она молчала и была неподвижна. Вообще бабушка говорила с мальчиком шепотом, а с матерью громче, но осторожно, робко. Это еще больше сближало с ней внука. Мать сказала странные, чу­жие слова — «Саратов», «матрос». Появился человек в си­нем, принес ящик. Бабушка уложила туда тело маленького братика, но не смогла выйти с ним из каюты из-за полноты. Мать отняла у нее гроб, и они обе вышли. Синий мужик спро­сил мальчика о смерти брата. На что тот засыпал его вопроса­ми: кто он такой? кто такой «Саратов»? куда ушла бабушка? Он рассказал матросу о том, как закопали живых лягушек, когда хоронили отца. Матрос сказал, что нужно жалеть не лягушек, а мать. Раздался гудок парохода. Матрос сказал, что надо бежать, и мальчику тоже захотелось убежать. Он вышел к борту парохода, где толпились люди с котомками и узлами. Там его только толкали, спрашивали, чей он? По­явился седой матрос, отнес его обратно в каюту, пригрозил ему. В одиночестве мальчику было страшно, душно, темно. Он попытался выйти, но медную ручку никак нельзя было повернуть. Он ударил по ней бутылкой с молоком, бутылка разбилась, молоко натекло в сапоги. Огорченный, мальчик уснул, а когда проснулся, пароход уже дрожал и около него сидела бабушка. Она расчесывала свои густые, черные, очень длинные волосы. Сегодня она казалась мальчику злой, но она отвечала ему ласковым и добрым голосом. На соседней кровати лежала мать. Бабушка спросила мальчика, зачем он раскокал бутыль с молоком? Она говорила, выпевая слова. Когда улыбалась, лицо казалось молодым и светлым, но его портил рыхлый нос. Она нюхала табак. Вся была какая то темная, но светилась через глаза. Она сутула, почти горбата, очень полная, но движения были легкими и ловкими. До нее мальчик будто спал. А она вывела его на свет, сразу став на всю жизнь самым понятным и дорогим человеком.

Пароход медленно плыл к Нижнему, внук и бабушка проводят дни на палубе. Иногда бабушка думает о чем-то и грустит. Иногда рассказывает сказки, тихо и таинствен­но, слушать ее невыразимо приятно. Даже матросы просят ее рассказать еще. И зовут ужинать. За ужином они угоща­ют бабушку водкой, внука — дынями и арбузами. Все это скрытно, потому что на пароходе едет человек, который за­прещает есть фрукты.

Мать выходит на палубу редко и держится в стороне от бабушки и сына. Ребенок помнил радость бабушки при виде Нижнего. Она чуть ли не плакала. Когда пароход остановил­ся, к нему подплыла большая лодка. На палубу поднялись родственники. Бабушка познакомила внука с дедом, с дя­дями и тетями. Дед спросил, чей он? Мальчик ответил, что астраханский. «Скулы-то отцовы», — заметил дед и скоман­довал слезать в лодку. После того как попали на берег, все толпой пошли в гору. Дед и мать шли впереди всех. За ними шли дядья, толстые женщины в ярких платьях и дети по­старше мальчика. Он шел вместе с бабушкой и теткой На­тальей. Она была с большим животом, ей было трудно идти. Бабушка ворчала, зачем Наталью потревожили. Мальчику очень не понравились все, он чувствовал себя чужим, даже бабушка отдалилась. Особенно ему не понравился дед. Он ка­зался враждебным, но любопытным.

Дойдя до конца съезда, они пришли в приземистый од­ноэтажный дом, грязно-розовый, с выпученными окнами. Хотя он казался большим, внутри было тесно и темно. Вез­де суетились сердитые люди, всюду стоял едкий запах.

Мальчик очутился во дворе, тоже неприятном. Он был завешан мокрыми тряпками, заставлен чанами с разно­цветной водой. В углу, в пристройке, что-то кипело, и неви­димый человек говорил странные слова — «сандал», «фук­син», «купорос».

Началась и быстро потекла странная и пестрая жизнь. Теперь, оживляя прошлое, герой может сказать, что все было так, как было, хотя многое хочется оспорить, отверг­нуть. Слишком обильна жестокостью была жизнь в этом племени. Но правда выше жалости, и нужно рассказывать о тесном и душном круге впечатлений простого русского че­ловека.

Через несколько дней после приезда он заставил внука учить молитвы. Другие дети учились у дьяка. Его же учила тетка Наталья. Она просила просто повторять за ней слова молитвы, не спрашивая значения. Дед спрашивал, учил ли он молитвы? Тетка сказала, что у него плохая память. Тог­да дед сказал, что его надо сечь, и спросил, сек ли его отец? Мальчик не понял, что у него спрашивают, а мать сказала, что отец и сам не бил, и ей запретил. Говорил, что битьем не выучишь. Дед сказал, что будет пороть Сашу за напер­сток. Мальчик не понимал, как это — пороть. Он иногда ви­дел, что дядья давали своим детям подзатыльник, но они го­ворили, что это не больно. Историю с наперстком мальчик знал: дядя Михаил решил подшутить над полуслепым Гри­горием. Саша нагрел наперсток и положил под руку Григо­рия. В это время пришел дед и надел наперсток сам. Дед на­чал искать виноватых, и дядя Михаил свалил все на Сашу. Дед молча ушел. Дядья стали ругаться, все говорили, что виноват дядя Михаил. Мальчик спросил, будут ли его по­роть? Тогда Михаил крикнул матери, чтобы она уняла сво­его щенка, а то он его накажет. Мать сказала, чтобы он по­пробовал, и все замолчали. Она могла говорить краткие слова как-то так, точно отбрасывала людей от себя. Маль­чику было ясно, что все боятся матери, даже дед говорил с ней тише. Поэтому он хвастался, что она — самая силь­ная. Но то, что случилось в субботу, изменило его отноше­ние. До субботы он тоже успел провиниться, ему очень было занятно, как красится материя, и он захотел покрасить что- нибудь сам. Он поделился мечтой с Сашей, которого взрос­лые хвалили за послушание, а дед называл подхалимом. Саша Яковов был неприятен Алеше, ему больше нравил­ся Саша Михайлов. Он жил одиноко, любил сидеть в углах и около окон, молчать. А Саша Яковов мог говорить много и солидно. Он посоветовал взять из шкапа белую скатерть и окрасить ее в синий цвет. Мальчик вытащил скатерть, опустил край ее в чан, но подбежавший Цыганок вырвал ее и крикнул брату, чтобы позвал бабушку. Бабушка зао­хала, заплакала, потом стала уговаривать Цыганка, чтобы не говорил ничего дедушке, а Сашке — чтобы не наябедни­чал, она семишник даст. В субботу, перед всенощной, маль­чика привели на кухню. Дед готовил прутья. Саша Яковов не своим голосом просил прощения, но дед сказал, что про­стит, когда высечет. Саша покорно пошел к скамье и лег. Ванька привязал его шею полотенцем к скамье, стал дер­жать щиколотки. Дед позвал Алешу посмотреть, как секут. Саша от каждого удара кричал, дед приговаривал, что бьет за наперсток и за донос про скатерть. Бабушка закричала, что не даст бить Алексея, стала звать дочь. Дед бросился к ней, выхватил мальчика, приказал привязать. Дед засек его до потери сознания, и мальчик несколько дней хворал. В эти дни он сильно вырос, и сердце стало чутким к обиде и боли, своей и чужой. Его также поразила ссора бабушки и матери. Бабушка выговаривала, что она не отняла сына. Мать отвечала, что она хочет уйти, ей тошно. Вскоре она действительно уехала куда-то погостить.

К больному пришел дед. Он принес гостинцы, сказал, что перестарался. Просто разгорячился. Он вспоминает, что и его били, говорит, что от своих нужно терпеть и учиться, а чужим не даваться, что его также обижали, а он выбился в люди. Он начал рассказывать о своем бурлачестве. Ино­гда он вскакивал с постели и размахивал руками, показы­вал движения бурлаков и водоливов. Деда звали, но Алеша просил не уходить. И он до вечера пробыл с мальчиком, ко­торый понял, что он не злой и не страшный. Хотя забыть побои тоже было невозможно. После деда все решились про­ведывать больного. Чаще других была бабушка. Приходил и Цыганок, показывал свою руку. На ней были красные рубцы. Оказалось, он подставил руку, чтобы Алеше меньше попало. «За любовь принял», — сказал Цыганок. Он учит Алешу распускать тело, чтобы не было больнее, когда будут снова сечь. Он хорошо знает, как дед бьет, и хочет помочь мальчику научиться хитрить.

Цыганок занимал особое место в доме, дед ругался на него меньше, а за глаза хвалил его. Дядья тоже обращались с Цыганком ласково, не то что с Григорием, которому то нож­ницы нагреют, то гвоздь положат, то -накрасят лицо фукси­ном. Мастер сносил все молча, но у него появилась привыч­ка — прежде чем что-то взять, он обильно смачивал слюной пальцы. Бабушка ругала шутников. О Цыганке за глаза дя­дья говорили плохое. Бабушка объяснила, что они оба хотят потом взять его в свои мастерские. Хитрили они, а дед драз­нил их, говорил, что хочет оставить Ивана Цыганка себе.

Теперь мальчик жил с бабушкой, и она, как на пароходе, рассказывала сказки, или свою жизнь. От нее он узнал, что Цыганок — подкидыш. На вопросы Алеши она отвечает, что детей бросают от нехватки молока, от бедности. Дед хотел от­нести ребенка в полицию, а она отговорила. Ведь у нее очень много умерло детей, его она взяла на их место. Она очень об­радовалась Иванке, назвала его жуком, любила его.

В воскресенье, когда дед уходил на всенощную, Цыга­нок доставал тараканов, делал из ниток упряжь, вырезал сани и по столу разъезжала четверка вороных, за санями отправлял таракана-«монаха». Также показывал дресси­рованных мышат, с которыми обращался бережно, кормил и целовал. Знал фокусы с картами, деньгами, был, как ребе­нок. Но особенно был памятен в праздники, когда у празд­ничного стола собирались все. Много ели, пили, затем дядя Яков играл на гитаре. Под его музыку становилось жалко и себя, и других, все сидели неподвижно, слушали. Особен­но напряженно слушал Саша Михайлов, да и все застыва­ли, как очарованные. Дядя Яков цепенел, лишь пальцы его жили отдельной жизнью. Он всегда пел одну и ту же песню. Алеша не выносил ее, плакал в тоске.

Цыганок тоже слушал песню, иногда жалел вслух, что у него нет голоса. Бабушка предлагала ему сплясать. Яков по ухарски кричал, отбрасывая тоску, и Цыганок выхо­дил плясать. Он плясал неутомимо, самозабвенно, и лю­дей заражало его веселье. Они тоже вскрикивали, взвизги­вали. Бородатый мастер говорил Алеше, что не хватает его отца. И вызвал бабушку пройтись, как она иногда проходи­ла с Максимом Савватеевым. Бабушка, посмеиваясь, отка­зывалась. Но все стали просить ее, и она пошла в пляс. Але­ше она показалась смешной, он фыркнул, но все взрослые неодобрительно посмотрели на него. Мастер попросил Ива­на не стучать каблуками, а нянька Евгенья запела. Бабуш­ка не плясала, а рассказывала что-то. То останавливаясь, то уступая кому то дорогу, она танцевала свой танец и стано­вилась выше ростом, стройнее, красивее и милее. Кончив плясать, она принимала похвалы от сидящих, а сама рас­сказывала о настоящей плясунье, от танца которой плакать в радости хотелось. Бабушка ей завидовала.

Все пили водку, Григорий больше всех. Он становился разговорчивым и все чаще говорил об отце Алеши. Бабуш­ка соглашалась, что он был Господне дитя. Мальчику было все неинтересно, грустно. Однажды дядя Яков стал рвать на себе рубаху, дергать усы, бить себя по щекам. Бабушка ло­вила его руки, уговаривала перестать.

Выпивши, бабушка становилась еще лучше, будто ее сердце кричало, что все хорошо. Алешу поразили сло­ва дяди Якова о его жене, он спросил бабушку, но она про­тив обыкновения, не ответила ему. Поэтому мальчик пошел в мастерскую и спросил у Ивана. Тот тоже ничего не расска­зал, но мастер поведал мальчику историю о том, что дядя насмерть жену забил, а теперь его совесть дергает. Сказал, что Каширины доброго не любят, завидуют, истребляют. Только бабушка среди них совсем другая,

Алеша вышел из мастерской напуганный. Все было странно и волнующе. Мальчик помнил, что мать и отец ча­сто смеялись, а в этом доме смеялись мало, кричали, тайно шептались. Дети были прибиты к земле, и Алеша чувство­вал себя чужим. Его дружба с Иваном росла. Тот все также подставлял свои руки под удары плетьми. К тому же Алеша узнал еще кое-что о нем. Оказалось, что каждую пятницу его отправляли на базар за провизией. Иногда он долго не возвращался, и все волновались. Больше всех переживала бабушка, что они погубят человека и лошадь. Когда Цыга­нок все же приезжал, все начинали дружно таскать приве­зенные им продукты. Их всегда было намного больше, чем можно было купить на деньги, которые давал дед. Оказа­лось, что Цыганок ворует, а все домашние, кроме бабушки, его хвалят за это. Бабушка боялась, что если Ивана пойма­ют, забьют до смерти. Алеша стал просить Цыганка, чтобы он больше не воровал. Тот и сам понимал, что это плохо, но он делает это со скуки. Цыганок просил, чтобы Алеша нау­чился играть на гитаре, и признался, что не любит Кашири­ных, кроме бабани. А Алешу любит, потому что он Пешков.

Вскоре он погиб. Он и дядья понесли тяжелый крест, который Яков хотел поставить жене на могилу. Деда и ба­бушки не было дома, они уехали на панихиду. Григорий советовал Ивану, чтобы он не держал все в себе. Григорий увел мальчика в мастерскую, рассказал о своем знакомстве с дедушкой. Оказалось, они вместе начинали это дело, а по­том сам стал хозяином. Алеше было приятно и тепло ря­дом с Григорием, а тот поучал — гляди всем в глаза. Но тут произошло страшное. Принесли Цыганка, который теперь умирал посреди кухни. Из него текла кровь, он таял на гла­зах. Дядя Яков сказал, что он споткнулся, дядья бросили крест, его и придавило. Григорий обвинил их в смерти Ива­на. С Ивана сняли шапку, обставили свечами. В кухню тя­жело ввалились дед и бабушка и многие другие. Алеша вы­лез из-под стола, где прятался, но дед отшвырнул его. Он грозил дядьям, а бабушка, черная, приказала всем выйти вон. Цыганка похоронили непамятно.

Алеша часто слушал, как молится бабушка. Она расска­зывала Богу, что случилось, просила за всех, чтобы всем Бог дал своей милости. Рассказывая о Боге, она разворачивала перед мальчиком сказочные красивые картины, где Бог ста­новился кем-то добрым, справедливым. Она говорила, что все в доме хорошо, но Алеша видел обратное. Он часто слы­шал, что все хотели уйти из дома: и Наталья, и Григорий. Наталью бил муж, тихонько от других. Бабушка говорила, что дед тоже бил ее, а она подчинялась — муж, и старше нее. Иногда Алеше казалось, что она играет в иконы, как в ку­клы. Она нередко видела чертей на крышах соседей, в банях, в оврагах. Также она рассказывала мальчику сказки, были. Она не боялась ничего и никого, кроме тараканов.

Однажды загорелась мастерская. Дед выл, а бабушка строго и внушительно командовала. Она кинулась в огонь, чтобы вынести бутыль с купоросом, иначе он мог взорвать­ся. Прибежавшим соседям кланялась и просила помощи, чтобы уберечь их постройки. Она металась по двору, все видя, все замечая.

После пожара дед гордился женой. Той же ночью умер­ла Наталья.

К весне дядья разъехались, и дом наполнился кварти­рантами. Бабушка служила повитухой, лечила детей, дава­ла хозяйственные советы. Иногда в доме появлялась мать и быстро исчезала. Алеша спрашивал, колдунья ли бабуш­ка, а она в ответ начинала рассказывать о своей молодости. Оказывается, она была из бедной семьи, ее мама была ин­валидом — отсохла рука. Бабушка научилась у нее плести кружева, начала сама обеспечивать себе приданое. Потом вышла замуж за дедушку.

Однажды когда дедушка был нездоров, он начал учить Алешу читать. Грамота давалась ему легко. Вскоре читал по слогам псалтырь. Но очень любил и дедовы по­басенки, которые тот после долгих уговоров начинал рас­сказывать. Он говорил о своем детстве, о пленных фран­цузах, об офицере, который жил рядом с ними, о рус­ских людях. Дед говорил, что нужно учить русских, то­чить — а точила настоящего нет. Иногда приходила ба­бушка, тогда они вместе с дедом вспоминали, как ходи­ли на богомолье, как хорошо жили. Затем они обсуждали своих детей, признавали, что они не удались. Дед обви­нял бабушку в том, что она им потакает, бабушка успока­ивала, что у всех такие ссоры и распри. Иногда дед успо­каивался от этих слов, а один раз ударил ее по лицу при Алеше. Она стерпела, ушла.

Снова начался кошмар. Дядья снова стали спорить меж­ду собой, Михаил перебил у Якова всю посуду, буянил, за­тем пошел к отцу. Дед начал ругать Якова, упрекать в том, что они с братом хотят забрать приданое Варвары. Бабушка послала Алешу глядеть в окошко, чтобы вовремя увидеть приближение Михаила. Мальчик увидел, как Михаил за­шел в кабак. Он сказал эту новость деду, тот опять послал его наверх. Мальчик все чаще думал о матери. Где она жи­вет, что делает? Сквозь думы мальчик замечает, что дядю Михаила выталкивают из калитки. Бабушка сидит на сун­дуке и молит Бога о разуме для своих детей.

За время проживания деда на Полевой улице дом Ка­шириных стал знаменитым из-за драк. Дядя Михайло с пьяными помощниками, отбойными мещанами, держа­ли в осаде дом по ночам. Бабушка бегала во дворе, угова­ривала сына, в ответ слышна была ругань. Однажды, ког­да в один из таких вечеров дед был нездоров, он встал со свечкой у окна, и в него полетели кирпичи. Он то ли сме­ялся, то ли плакал, говорил, что пусть его убьют. В дру­гой раз Михайло ломился в дверь, а четверо — дед, двое постояльцев, жена кабатчика — стояли, ждали. Дверь была почти выбита, бабушка кинулась к маленькому оконцу уговаривать сына, но он ударил ей по руке колом. Дверь распахнулась, дядя вскочил в проем и тут же был сметен с крыльца. Оказалось, бабушке сломали руку, по­звали костоправку. Алеша подумал, что это бабушкина смерть и заорал на нее: «Пошла вон!». Дед выпроводил его на чердак.

Мальчик рано понял, что у бабушки и дедушки — раз­ные боги. Бабушка каждое утро простодушно и искренне хвалила Бога, Богородицу, находя разные новые слова, и это заставляло внука вслушиваться в молитву. Утренняя молитва была недолгой, ей нужно было хлопотать по хозяй­ству. Дед очень сердился, если она запаздывала с чаем.

Иногда дед просыпался очень рано, входил на чердак и, слушая ее молитву, презрительно кривил губы. Он счи­тал, что нужно молиться правильно, по канонам, а она все делает не так. Дед называл ее еретичкой, удивлялся, как ее терпит Господь, а она была уверена, что Бог все понима­ет, «Ему что не говори — Он разберет». Мальчик понимал, что Бог бабушки всегда был вместе с ней, она даже живот­ным говорила о Нем. Ее Бог ко всем «был одинаково добр, одинаково близок». Однажды избалованный любимец всего двора, дымчатый кот, притащил скворца. Бабушка отняла измученную птицу и упрекнула кота: «Бога ты не боишься, злодей подлый». Кабатчица и дворник начали смеяться над этими словами, но бабушка гневно крикнула им, что скоты тоже Бога понимают не хуже людей.

Также она беседовала, жалея, с унылым конем Шара- пом, называя его стареньким Боговым работником.

Несмотря на это, бабушка не произносила имени Бога так часто, как дед.

Однажды увидев, что кабатчица ругается с бабушкой и бросает в нее морковью, Алеша решил отомстить ей и за­пер в погребе. Но бабушка заставила ее выпустить, сказав, что нельзя во взрослые дела вмешиваться.

Дед, желая научить внука, всегда говорил ему о Боге вездесущем, всевидящем. Но его молитва была совсем не та­кой, как у бабушки. Перед утренней молитвой он тщатель­но умывался, одевался, причесывался. Затем становился на одно и то же место к образам и внушительно, твердо, внятно и требовательно начинал читать молитву «Верую». Он весь напрягался, будто рос к образам, становясь выше, тоньше, суше.

Алеша внимательно слушал, не пропустит ли дед слово.

И если так случалось, с удовольствием сообщал ему об этом.

Однажды бабушка шутливо сказала ему, что такая од­нообразная молитва скучна Богу. Дед затрясся, бросил ей в голову блюдечко и завизжал, чтобы она ушла вон.

Рассказывая внуку о силе Бога, дед всегда подчеркивал его жестокость. Согрешили люди — и потоплены, и разруше­ны города их. Он говорил, что всякий нарушитель закона Бо­жьего будет наказан смертью и погибелью. Мальчику сложно было поверить в жестокого Бога, и он думал, что его нарочно пугают, чтобы заставить бояться не Бога, а деда. Дед водил внука в церковь. И даже в храме тот разделял, какому Богу молятся там. Всё, что читали священники, было для дедова Бога, а то, что пели певчие в хоре — для бабушкиного. Дедов Бог вызывал у мальчика неприязнь, страх. Он казался стро­гим, не любил никого. Он прежде всего искал в человеке дур­ное, грешное, всегда ждал покаяния и любил наказывать.

В те дни мысли о Боге были главной пищей души маль­чика. Все другие ощущения и впечатления возбуждали в нем отвращение и злость. Бог был самым лучшим и светлым для него — Бог бабушки, который любил все живое. Мальчика тревожил вопрос, как же дед не видит доброго Бога?

У Алеши не было товарищей. Ребятишки не любили его, обзывали Кашириным, что ему совсем не нравилось. Часто случались драки, и Алеша приходил домой в синяках и ссадинах. Но он не мог спокойно смотреть на жестокость детей, когда обижали животных, нищих и Игошу Смерть в Кармане. Местные мальчишки издевались над ним, бро­сали камни, шутили, а он не мог им ответить ничем, кроме двух-трех ругательств. Еще одним жутким впечатлением улицы был бывший мастер Григорий, который совсем ослеп и просил подаяние. Алеша боялся к нему подходить, пря­тался. Алеше, как и бабушке, было перед ним стыдно.

Был еще один человек, которого боялся Алеша. Это была женщина, Ворониха. Вечно пьяная, синяя, огромная, она точно мела улицу, ведь от нее разбегались все кто куда. Бабушка рассказала Алеше, что муж продал ее начальнику, а когда она через два года вернулась, ее дети умерли, а муж сидел в тюрьме. С тех пор она стала пить и гулять.

Бабушка вылечила скворца, отнятого у кота, сделала ему культю, обрезала сломанное крыло, научила разгова­ривать. Несмотря на забаву, мальчику было очень тоскли­во, темно, плохо.

Дед продал дом кабатчику, купив другой, более уют­ный. Соседями стали полковник Овсянников, Бетленг, мо­лочница Петровна. В доме было много незнакомых людей, военный из татар. В пристройке — ломовые извозчики. Алеше приглянулся нахлебник Хорошее Дело. Его не лю­били за увлечение — он занимался чем-то странным. Алеша наблюдал за ним, а однажды Хорошее Дело пригласил его в комнату. Мальчик спросил его, чем он занимается? Тот пообещал ему сделать битку, чтобы он к нему больше не хо­дил. Алеша обиделся и ушел.

Иногда, дождливыми вечерами, если дед уходил из дома, бабушка приглашала всех постояльцев пить чай. В один из таких вечеров она рассказывала историю про ивана-воина и Мирона-отшельника.

Жил-был злой воевода Гордион, он не любил правду и больше всего не любил старца Мирона. Он посылает вер­ного слугу, Ивана-воина, чтобы тот убил старика и принес ему голову, чтобы собаки съели. Иван послушался, пошел, думая о своей горькой доле. Пришел к отшельнику, а тот знал, что он пришел убивать. Стыдно перед отшельником стало Ивану, но и ослушаться воеводу боязно. Он вынул меч и предложил отшельнику помолиться в последний раз за весь род людской. Старик говорит, что лучше сразу бы убил, потому что длинная молитва за род людской. Начал молиться Мирон год за годом, дубок вырос в дуб, от его же­лудя целый лес пошел, а молитве нет конца. Так и держатся они по сей день. Старец просит у Бога радости и помощи людям, а у Ивана истлела одежда, рассыпался меч. Он не может двинуться с места, видно, в наказание, чтобы злого приказа не слушался, за чужую совесть не прятался бы. Л молитва старца до сих пор течет к Господу.

Хорошее Дело внимательно слушал бабушку, порывался записать. Сказка бабушки вызвала у него слезы. На следую­щий день он пришел извиниться за свое поведение. Бабушка запретила Алеше ходить к нему, мало ли он какой. Алеше, наоборот, было интересно, что будет делать Хорошее Дело. Он нашел его в яме, сел рядом с ним. Они подружились. Те­перь Алеша часто наблюдал, что делает Хорошее Дело, как плавит металлы. Разговаривал постоялец мало, но всегда метко и вовремя. Он всегда знал, когда Алеша выдумывает, а когда говорит правду. Например, когда мальчик рассказал о драке, когда они с бабушкой отнимали у мещан извитого, окровавленного человека, Хорошее Дело сразу понял, что это правда. Он также давал советы мальчику, помог ему понять, что сила в быстроте движения. Нахлебника всё больше не любили, бабушка запрещала туда ходить, дед порол за каж­дое посещение. Постоялец уехал, понимая, что он чужой для людей, поэтому его и не любят.

После отъезда Хорошего Дела Алеша подружился с Пе­тром, ломовым извозчиком. Он всегда спорил с дедом, кто из святых святее.

В одном из соседских домов поселился барин. Он обла­дал странной привычкой стрелять из ружья дробью во всех, кто ему не нравился. Петр специально прохаживался мимо стрелка, чтобы тот стрелял в него. А после этого рассказывал истории про свою барыню. Иногда по праздникам приходи­ли в гости Саши — Михайлов и Яковов. Мальчишки реши­ли украсть у соседского барина щенка, для этого составили план. Алеша должен был отвлечь барина, плюнув ему на го­лову, что он и сделал. Алешу поймали и выпороли его одно­го, а дядя Петр шептал, что нужно и камнем. Алеше было стыдно, обидно, а при взгляде на лицо Петра — противно.

Другим соседом был полковник Овсянников. Через за­бор Алеша наблюдал за стариками и за тремя мальчиками, беззлобными и ловкими. Однажды Алеша обратил их вни­мание на себя, но все равно они не звали его играть. Он стал свидетелем, как во время игры в прятки один из братьев упал в колодец. Алеша помог вытащить его. Через неделю братья вновь появились во дворе и позвали Алешу к себе. Он узнал, что у них нет матери, их растит отец и мачеха. Ве­чером появился старик, вывел Алешу за ворота, приказав больше не приходить. Алеша обозвал его старым чертом, и старик пошел ругаться с дедом Алеши. Дед опять порол Алешу. После порки Алеша разговорился с Петром, и тот начал говорить плохие слова про барчуков. Алеша поругал­ся с ним, тот прогнал его с телеги и при Алеше соврал вы­шедшей на шум бабушке, что он терпит от мальчика униже­ния и ругательства, но бабушка не поверила. С тех пор меж­ду Алешей и Петром вспыхнула война. Петр всячески ста­рался досадить мальчику, тот не оставался в долгу. Знаком­ство с барчуками продолжалось.

Поведение Петра менялось в плохую сторону. Приш­ли полицейские, говорили с дедом о Петре. Затем Петровна увидела его в саду, у него за ухом была глубокая трещина, всюду кровь, около правой руки шорный нож. Оказалось, что он, немой и еще один человек грабили церкви.

Однажды мальчик пошел ловить снегирей. Вернувшись домой, увидел тройку лошадей. Приехала мать. Она реши­ла забрать Алешу с собой, дед не позволял. Выпроводив ре­бенка из комнаты, взрослые долго спорили о каком-то ре­бенке матери. Позже мать и сын разговаривали, она проси­ла рассказать что-нибудь. Вскоре мать начала учить Але­шу гражданской грамоте. Заставляла учить стихи. Алеше сложно было запоминать их, на прочтенные строки накла­дывались его собственные стихи. Алеша понимал, что ма­тери плохо с ними. Дед готовил что-то неприятное, и после одной беседы мать ушла к постояльцам. Дед долго бил бабушку, Алеша позже помогал ей убираться и вытаскивал из головы глубоко вошедшие туда шпильки. Назло деду Але­ша порезал его святцы. Дед в ярости хотел избить его, но мать вступилась, пообещала все наладить.

Дед прогнал постояльцев, Бетлингов и решил сам при­нимать гостей. Стали приходить Матрена, сестра бабушки, чертежник Василий, дядя Яков. Мальчик наблюдал по ве­черам за взрослыми, за часовых дел мастером, за песнями Якова. Было два или три таких вечера, а затем мастер явился в воскресенье. Дед торжественно сказал матери, чтобы ими шла с Богом, что мастер хороший человек. Варвара сорвала с себя одежду, оставшись в одной рубахе. Бабушка не выпустила ее в переднюю, а мать сказала, что завтра уедет. Позже, во время обеда, мальчик понял, что русские люди любят забавляться горем.

После случившегося дед стал тише, чаще стал бывать в одиночестве, читал какую то книгу. К матери, которая те­перь жила в двух комнатах передней, стали ходить братья Максимовы, Петр и Евгений, офицеры. После весело про­веденных святок Алеша вместе с Сашей Михайловым пош­ли в школу. Школа Алеше сразу не понравилась, брат, на­оборот, быстро нашел товарищей. Но когда он однажды за­снул на уроке и был осмеян товарищами, то перестал хо­дить в школу. На третий день мальчиков выпороли. Наняли провожатого, но Саша все-таки умудрился сбежать. Толь­ко к вечеру нашли Сашу у монастыря. Привезли его домой, даже не били. А он делился с Алешей планами побега. Але­ша не мог убежать вместе с ним, он решил стать офицером, а для этого нужно было учиться. Вечером бабушка расска­зала историю о суде пустынника Ионы с мачехой. Его отца напоила зельем молодая жена, вывезла сонного на лодке и утопила. Потом стала лживо показывать свое горе. Люди поверили ей, а пасынок Ионушко — нет. Он просил Бога и людей рассудить их. Пусть бросит кто-нибудь нож булат­ный, и в кого он попадет из них, тот и виноват. Мачеха ста­ла ругаться на него, а люди призадумались. Вот вышел ста­рый рыбак и сказал, чтобы дали ему этот нож. Подкинул высоко в небо, нож птицей полетел в небеса, а на рассвете упал и прямо в сердце мачехи.

На следующий день Алеша проснулся в оспинах. Его переместили на задний чердак, перевязали. Ходила за ним только бабушка. У мальчика были кошмары, от одного, в котором умерла бабушка, он выкинулся из окна. Еще три месяца мальчик провел в постели, ноги его не слушались. Наступила весна, а с ней все чаще и чаще бабушка прихо­дила с крепким запахом водки. Она рассказывала мальчи­ку историю отца, мать отца рано померла. Его взял к себе крестный, начал учить столярскому мастерству, но Максим сбежал и стал работать у подрядчика на пароходах Колчи- на. Там он познакомился с Варей, пришел свататься в сад. Бабушка испугалась, она знала, что дед не отдаст Варю бо­сяку. Максим сказал, что нужно бежать, просил у Акулины Ивановны помощи. Варя призналась матери, что они дав­но живут как муж и жена, только теперь им обвенчаться нужно. Тут бабушка посоветовала Алеше не склонять, как подрастет, женщин на беззаконные дела. Рассказ продол­жался: бабушка было кинулась драться на них, но остано­вилась, боем дело не поправишь. Договорились, что бабуш­ка устроит все с попом и венчанием.

У отца был недруг, и он обо всем догадался. Когда мо­лодые уехали, негодяй потребовал у бабушки полсотни. Она не дала, и тогда он рассказал все деду. Поднялся бунт, со­брались сыновья, помощники, они вооружились кто чем мог, и собрались в погоню. Ведь дед хотел Варвару замуж за барина какого отдать, не за бедного. Бабушка подрезала гуж у оглобли, дрожки дорогой перевернулись, и дед опо­здал — родители Алеши уже повенчались. Максим раски­дал братьев жены, а дед отказался от дочери, а дома избил бабушку, наказал не думать больше о ней. Алеша не мог по­нять, кто говорит правду, ведь дед рассказывал историю иначе — и в церкви он был, и венчание не было тайным.

Бабушка стала ездить к молодоженам, привозить про­дукты, тайно взятые из дома, деньги. Варя и Максим были счастливы. Скоро должен был появиться ребенок, Алеша, а дед все молчал. Хотя он знал, что бабушка туда ходит. Сердце отцовское не выдержало, сказал он бабушке, что­бы пришли молодые. Дед пригласил их жить у себя. Мак­сим носил тещу на руках, любил ее, как маты Они пля­сали вместе, пели, и всем было хорошо. Когда появился Алеша, Максим так радовался, что даже дед умилился. Однако дядья не любили его за шутки — то на Великий пост бутылок наставил в окно, и по дому раздавался жут­кий гул, то из убитых волков чучела сделает, да в сенях поставит. Шутки Максима перенял Яков, они вместе ста­ли делать страшные рожи, ходить по улицам, пугать лю­дей. Михайло затаил злобу на Максима. Вместе с Яковом и еще одним дьячком заманили они его на пруд и столкну­ли в прорубь. Хитростью ушел от расправы Максим, вы­тянулся подо льдом, чтобы не били его больше каблуками по рукам. А когда они ушли, вылез — и в полицию. Он не сказал, что это дядья его чуть не утопили, сказал, что сам упал. Вместе с квартальным вернулся Максим домой, с се­дыми висками, весь багровый, руки в крови. Он подгово­рил бабушку, чтобы она упредила сыновей. Потом дед ска­зал спасибо Максиму за то, что не выдал дядьев. После это­го Максим лежал недель семь, а потом они уехали в Астра­хань, строить триумфальную арку.

Дед обанкротился, дал одному барину деньги в рост, а тот обанкротился. Бабушка рассказала Алеше еще одну историю про дьяка Евстигнея. Он считал себя самым умным, учил всех уму разуму. И забрали его бесы в ад. Сунули его в адово пламя, а он опять спесиво говорит, что у них угарно.

Мать поднималась на чердак редко. Она с каждым днем менялась, становилась красивее, в ней появлялось что-то новое.

У Алеши проснулись ноги, он почувствовал, что они живые, целые. Он пополз к двери, чтобы показать, порадо­вать родных. В комнате у матери он познакомился со ста­рухой, сухой и зеленой. Это была мать Евгения Максимо­ва. А мать сказала, что он будет его отчим, бабушка увела Алешу на чердак. Алеше чувствовал обиду на взрослых об­манщиков. Чуть только ему разрешили выходить на ули­цу, он стал обустраивать в яме жилище. Растаскивал бу­рьян, убирал кирпичи. За деятельной самостоятельной ра­ботой он постепенно терял интерес к домашним делам. Все в доме стало чужим, а старуха в зеленом пугала его и вну­шала отвращение. Она постоянно делала Алеше замечания. В отместку он намазал стулья вишневым клеем. Дед выпо­рол его, мать долго уговаривала не злиться, рассказывала о будущем, планировала много «потом».

Алеша сделал-таки в яме убежище с сидениями. Дед помог ему, перекопал коренья у бурьяна, но потом бросил это занятие. Ведь он собирался продать дом, чтобы дать за матерью приданое. Мальчик поранил ногу заступом и не смог проводить мать к венцу. Потом мать собрала вещи и уехала с Максимовым в Москву. Алеша остался с дедом, помогать ему в саду. У ребенка было тихое и созерцатель­ное время, он перестал замечать разговоры деда. Дед те­перь выгонял бабушку из дома, она жила то у одного сына, то у другого. Он продал дом и снял две комнатки в подва­ле. А еще сказал бабушке, что теперь она будет сама себя кормить.

В тряске прошло два года, вплоть до смерти матери. Она приехала сразу после того, как дед переселился в подвал. Отчим и мать говорили, что все сгорело, дед же говорил, что Евгений проиграл все в карты. Потом Алеша оказал­ся в доме в Сормове, жил с бабушкой, отчимом и матерью. Мальчик постоянно дрался с мальчишками, мать ругала его, бабушка была за кухарку и уборщицу. Перед тем как матери родить, мальчика опять отослали к деду. Приеха­ли мать с ребенком и бабушка, оказалось, отчима выгнали с работы. По настоянию матери Алеша стал ходить в шко­лу. Там его сразу невзлюбили учитель и поп. Учитель — за шалости, а поп — за то, что Алеша передразнивал его ма­неру разговаривать. Противостояние продолжалось до тех пор, пока не приехал епископ Хрисанф, который разглядел в мальчике знания Псалтыря, молитв. Он долго разговари­вал с учениками, а затем вывел Алешу и посоветовал ему сдерживаться, и сказал, что знает причину его озорства.

В школе наладилось — дома произошла катастрофа. В книге отчима Алеша нашел деньги и взял рубль. Он ку­пил книгу сказок Андерсена, хлеб и колбасу. Дома мать по­гасшим голосом спросила его, он ли взял деньги? Алеша со­знался, показал книги, которые тут же были отобраны и на­всегда спрятаны.

Когда мальчик вернулся в школу, там все знали о его проступке, и стали обзывать его вором. Алеша обиделся на мать и отчима, он не хотел больше ходить в школу. Мать спросила, кто именно из учеников сказал первый? Узнав, мать залилась слезами. Алеша вновь стал ходил в школу.

Однажды он стал свидетелем жуткой сцены. Мать пы­талась удержать отчима, а он начал бить ее ногой в грудь. Алеша схватил нож и со всей силы ударил отчима в грудь. К счастью, мать оттолкнула мужа и нож только оцарапал

кожу. Отчим все же ушел из дома. А Алеша вполне пони­мал, что мог зарезать его.

Вспоминая свинцовые мерзости жизни, Алеша понимал, что нужно говорить об этой живучей подлой правде. Наша жизнь изумительна тем, что сквозь пласт этой правды рус­ский человек преодолевает ее, творит, любит, верит, надеется.

Снова Алеша у деда. Бабушка и дед разделили хозяй­ство, поровну все затраты. Дед стал ходить просить денег на жизнь, ему давали. После полусотни лет совместного житья он настаивал на том, чтобы разделить все пополам. Алеша помогал бабушке, сдавал ветошь, вырученные деньги при­носил ей. Потом он связался с компанией подростков, они воровали тес и жерди, но больше им нравилось собирать ве­тошь. Подростки все были из неблагополучных семей, за плечами у каждого была своя тяжелая история. Но маль­чишки жили дружно, деньги доставались им с трудом, но они делили их поровну.

Алеша сдал экзамены в третий класс. Дед забрал все подарки — книгу Крылова, Евангелие, похвальный лист. Алеша стал опять больше времени проводить на улице, но это продолжалось недолго. Отчим опять потерял работу, уе­хал куда-то, мать с золотушным Николаем приехала к деду. Мать медленно умирала, дед все чаще говорил о смерти. Она умерла в августе, бабушка с Колей в то время переехала на квартиру к отчиму. Перед смертью мать несколько раз уда­рила Алешу плашмя ножом.

Через несколько дней после похорон дед сказал: «Иди- ка ты в люди, Алексей». И он так и сделал.

Краткий пересказ по главам «Детство» Горький


На этой странице искали:

  • краткий пересказ детство горький
  • краткий пересказ детство горький по главам
  • краткий пересказ детство
  • краткий пересказ отцы и дети по главам
  • краткий пересказ горький детство

Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением. Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что все было именно так, как было, и многое хочется оспорить, отвергнуть, – слишком обильна жестокостью темная жизнь «неумного племени».

Но правда выше жалости, и ведь не про себя я рассказываю, а про тот тесный, душный круг жутких впечатлений, в котором жил – да и по сей день живёт – простой русский человек.

Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие. Впоследствии из рассказов бабушки я узнал, что мать приехала как раз в те дни, когда ее братья настойчиво требовали у отца раздела имущества. Неожиданное возвращение матери еще более обострило и усилило их желание выделиться. Они боялись, что моя мать потребует приданого, назначенного ей, но удержанного дедом, потому что она вышла замуж «самокруткой», против его воли. Дядья считали, что это приданое должно быть поделено между ними. Они тоже давно и жестоко спорили друг с другом о том, кому открыть мастерскую в городе, кому – за Окой, в слободе Кунавине.

Уже вскоре после приезда, в кухне, во время обеда, вспыхнула ссора: дядья внезапно вскочили на ноги и, перегибаясь через стол, стали выть и рычать на дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как собаки, а дед, стуча ложкой по столу, покраснел весь и звонко – петухом – закричал:

– По миру пущу!

Болезненно искривив лицо, бабушка говорила:

– Отдай им все, отец, – спокойней тебе будет, отдай!

– Цыц, потатчица! – кричал дед, сверкая глазами, и было странно, что, маленький такой, он может кричать столь оглушительно.

Мать встала из-за стола и, не торопясь отойдя к окну, повернулась ко всем спиною.

Вдруг дядя Михаил ударил брата наотмашь по лицу; тот взвыл, сцепился с ним, и оба покатились по полу, хрипя, охая, ругаясь.

Заплакали дети; отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила её куда-то, взяв в охапку; весёлая рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок сел верхом на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем. Вытянув шею, дядя терся редкой черной бородой по полу и хрипел страшно, а дедушка, бегая вокруг стола, жалобно вскрикивал:

– Братья, а! Родная кровь! Эх, вы-и...

Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжёлым голосом:

– Окаянные, дикое племя, опомнитесь!

Дед, натягивая на плечо изорванную рубаху, кричал ей:

– Что, ведьма, народила зверья?

Когда дядя Яков ушел, бабушка сунулась в угол, потрясающе воя:

– Пресвятая мати божия, верни разум детям моим!

Дед встал боком к ней и, глядя на стол, где все было опрокинуто, пролито, тихо проговорил:

– Ты, мать, гляди за ними, а то они Варвару-то изведут, чего доброго...

– Полно, бог с тобой! Сними-ка рубаху-то, я зашью...

И, сжав его голову ладонями, она поцеловала деда в лоб; он же – маленький против неё – ткнулся лицом в плечо ей.

– Надо, видно, делиться, мать...

– Надо, отец, надо!

Они говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать ногой по полу, как петух перед боем, грозил бабушке пальцем и громко шептал:

– Знаю я тебя, ты их больше любишь! А Мишка твой - езуит, а Яшка-фармазон! И пропьют они добро моё, промотают...

Неловко повернувшись на печи, я свалил утюг; загремев по ступеням влаза, он шлёпнулся в лохань с помоями. Дед прыгнул на ступень, стащил меня и стал смотреть в лицо мне так, как будто видел меня впервые.

– Кто тебя посадил на печь? Мать?

– Нет, сам. Я испугался.

Он оттолкнул меня, легонько ударив ладонью в лоб.

– Весь в отца! Пошел вон...

Я был рад убежать из кухни.

Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелёными глазами, и боялся его. Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз. Мне казалось, что дед злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.

– Эх, вы-и! – часто восклицал он; долгий звук "и-и", всегда вызывал у меня скучное, зябкое чувство.

В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожжёнными купоросом, с повязанными тесёмкой волосами, все похожие на тёмные иконы в углу кухни, – в этот опасный час дед садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними. Весь он был складный, точёный, острый. Его атласный, шитый шелками глухой жилет был стар, вытерт, ситцевая рубаха измята, на коленях штанов красовались большие заплаты, а всё-таки он казался одетым и чище и красивей сыновей, носивших пиджаки, манишки и шелковые косынки на шеях.

Через несколько дней после приезда он заставил меня учить молитвы. Все другие дети были старше и уже учились грамоте у дьячка Успенской церкви; золотые главы её были видны из окон дома.

Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья, женщина с детским личиком и такими прозрачными глазами, что, мне казалось, сквозь них можно было видеть все сзади её головы.

Я любил смотреть в глаза ей подолгу, не отрываясь, не мигая; она щурилась, вертела головою и просила тихонько, почти шёпотом:

– Ну, говори, пожалуйста: «Отче наш, иже еси...»

И если я спрашивал: «Что такое – яко же?» - она, пугливо оглянувшись, советовала:

– Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: «Отче наш...» Ну?

Меня беспокоило: почему спрашивать хуже? Слово «яко же» принимало скрытый смысл, и я нарочно всячески искажал его:

– «Яков же», «я в коже»...

Но бледная, словно тающая тетка терпеливо поправляла голосом, который все прерывался у неё:

– Нет, ты говори просто: «яко же»...

Но и сама она и все слова её были не просты. Это раздражало меня, мешая запомнить молитву.

Однажды дед спросил:

– Ну, Олёшка, чего сегодня делал? Играл! Вижу по желваку на лбу. Это не велика мудрость желвак нажить! А «0тче наш» заучил?

Тётка тихонько сказала:

– У него память плохая.

Дед усмехнулся, весело приподняв рыжие брови.

– А коли так, – высечь надо!

И снова спросил меня:

– Тебя отец сёк?

Не понимая, о чём он говорит, я промолчал, а мать сказала:

– Нет. Максим не бил его, да и мне запретил.

– Это почему же?

– Говорил, битьем не выучишь.

– Дурак он был во всем, Максим этот, покойник, прости господи! - сердито и четко проговорил дед.

Меня обидели его слова. Он заметил это.

– Ты что губы надул? Ишь ты...

И, погладив серебристо-рыжие волосы на голове, он прибавил:

– А я вот в субботу Сашку за напёрсток пороть буду.

– Как это пороть? - спросил я.

Все засмеялись, а дед сказал:

– Погоди, увидишь...

Притаившись, я соображал: пороть – значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь и бить – одно и то же, видимо. Бьют лошадей, собак, кошек; в Астрахани будочники бьют персиян, – это я видел. Но я никогда не видал, чтоб так били маленьких, и хотя здесь дядья щёлкали своих то по лбу, то по затылку, – дети относились к этому равнодушно, только почёсывая ушибленное место. Я не однажды спрашивал их:

– Больно?

И всегда они храбро отвечали:

– Нет, нисколечко!

Шумную историю с напёрстком я знал. Вечером, от чая до ужина, дядья и мастер сшивали куски окрашенной материи в одну «штуку» и пристёгивали к ней картонные ярлыки. Желая пошутить над полуслепым Григорием, дядя Михаил велел девятилетнему племяннику накалить на огне свечи напёрсток мастера. Саша зажал напёрсток щипцами для снимания нагара со свеч, сильно накалил его И, незаметно подложив под руку Григория, спрятался за печку, но как раз в этот момент пришёл дедушка, сел за работу и сам сунул палец в калёный напёрсток.

Помню, когда я прибежал в кухню на шум, дед, схватившись за ухо обожженными пальцами, смешно прыгал и кричал:

– Чьё дело, басурмане?

Дядя Михаил, согнувшись над столом, гонял напёрсток пальцами и дул на него; мастер невозмутимо шил; тени прыгали по его огромной лысине; прибежал дядя Яков и, спрятавшись за угол печи, тихонько смеялся там; бабушка терла на терке сырой картофель.

– Это Сашка Яковов устроил,- вдруг сказал дядя Михаил.

– Врешь! - крикнул Яков, выскочив из-за печки.

А где-то в углу его сын плакал и кричал:

– Папа, не верь. Он сам меня научил!

Дядья начали ругаться. Дед же сразу успокоился, приложил к пальцу тертый картофель и молча ушел, захватив с собой меня.

Все говорили – виноват дядя Михаил. Естественно, что за чаем я спросил – будут ли его сечь и пороть?

– Надо бы, – проворчал дед, искоса взглянув на меня.

Дядя Михаил, ударив по столу рукою, крикнул матери:

– Варвара, уйми своего щенка, а то я ему башку сверну!

Мать сказала:

– Попробуй, тронь...

И все замолчали.

Она умела говорить краткие слова как-то так, точно отталкивала ими людей от себя, отбрасывала их, и они умалялись.

Мне было ясно, что все боятся матери; даже сам дедушка говорил с нею не так, как с другими – тише. Это было приятно мне, и я с гордостью хвастался перед братьями:

– Моя мать - самая сильная!

Они не возражали.

Но то, что случилось в субботу, надорвало моё отношение к матери.

До субботы я тоже успел провиниться.

Меня очень занимало, как ловко взрослые изменяют цвета материй: берут жёлтую, мочат её в чёрной воде, и материя делается густо-синей – "кубовой"; полощут серое в рыжей воде, и оно становится красноватым – "бордо". Просто, а - непонятно.

Мне захотелось самому окрасить что-нибудь, и я сказал об этом Саше Яковову, серьезному мальчику; он всегда держался на виду у взрослых, со всеми ласковый, готовый всем и всячески услужить. Взрослые хвалили его за послушание, за ум, но дедушка смотрел на Сашу искоса и говорил:

– Экой подхалим!

Худенький, темный, с выпученными, рачьими глазами, Саша Яковов говорил торопливо, тихо, захлебываясь словами, и всегда таинственно оглядывался, точно собираясь бежать куда-то, спрятаться. Карие зрачки его были неподвижны, но когда он возбуждался, дрожали вместе с белками.

Он был неприятен мне. Мне гораздо больше нравился малозаметный увалень Саша Михайлов, мальчик тихий, с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую мать. У него были некрасивые зубы, они высовывались изо рта и в верхней челюсти росли двумя рядами. Это очень занимало его; он постоянно держал во рту пальцы, раскачивая, пытаясь выдернуть зубы заднего ряда; он покорно позволял щупать их каждому, кто желал. Но ничего более интересного я не находил в нем. В доме, битком набитом людьми, он жил одиноко, любил сидеть в полутемных углах, а вечером у окна. С ним хорошо было молчать - сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются - мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасаюшее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собой пустоту. Когда смотришь на это, говорить ни о чем не хочется и приятная скука наполняет грудь.

А Саша дяди Якова мог обо всём говорить много и солидно, как взрослый. Узнав, что я желаю заняться ремеслом красильщика, он посоветовал мне взять из шкапа белую праздничную скатерть и окрасить её в синий цвет.

– Белое всегда легче красить, уж я знаю! – сказал он очень серьёзно.

Я вытащил тяжёлую скатерть, выбежал с нею во двор, но когда опустил край её в чан с "кубовой", на меня налетел откуда-то Цыганок, вырвал скатерть и, отжимая её широкими лапами, крикнул брату, следившему из сеней за моей работой:

– Зови бабушку скорее!

И, зловеще качая чёрной, лохматой головой, сказал мне:

– Ну и попадет же тебе за это!

Прибежала бабушка, заохала, даже заплакала, смешно ругая меня:

– Ах ты, пермяк, солёны уши! Чтоб те приподняло да шлёпнуло!

Потом стала уговаривать Цыганка:

– Уж ты, Ваня, не сказывай дедушке-то! Уж я спрячу дело; авось, обойдётся как-нибудь...

Ванька озабоченно говорил, вытирая мокрые руки разноцветным передником:

– Мне что? Я не скажу; глядите, Сашутка не наябедничал бы!

– Я ему семишник дам, – сказала бабушка, уводя меня в дом.

В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, не похожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала:

– Ра-ад... мучитель...

Саша Яковов, сидя на стуле среди кухни, тер кулаками глаза и не своим голосом, точно старенький нищий, тянул:

– Простите христа-ради...

Как деревянные, стояли за стулом дети дяди Михаила, брат и сестра, плечом к плечу.

– Высеку – прощу, – сказал дедушка, пропуская длинный влажный прут сквозь кулак.– Ну-ка, снимай штаны-то!..

Саша встал, расстегнул штаны, спустил их до колен и, поддерживая руками, согнувшись, спотыкаясь, пошёл к скамье. Смотреть, как он идет, было нехорошо, у меня тоже дрожали ноги.

Но стало ещё хуже, когда он покорно лёг на скамью вниз лицом, а Ванька, привязав его к скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил чёрными руками ноги его у щиколоток.

Лексей, – позвал дед, – иди ближе!.. Ну, кому говорю? Вот, гляди, как секут... Раз!..

Невысоко взмахнув рукой, он хлопнул прутом по голому телу. Саша взвизгнул.

Врешь, – сказал дед, – это не больно! А вот эдак больней!

И ударил так, что на теле сразу загорелась, вспухла красная полоса, а брат протяжно завыл.

Не сладко? – спрашивал дед, равномерно поднимая и опуская руку.– Не любишь? Это за наперсток!

Когда он взмахивал рукой, в груди у меня все поднималось вместе с нею; падала рука – и я весь точно падал.

Саша визжал страшно тонко, противно:

Не буду-у... Ведь я же сказал про скатерть... Ведь я сказал...

Спокойно, точно псалтирь читая, дед говорил:

Донос – не оправданье! Доносчику первый кнут. Вот тебе за скатерть!

Бабушка кинулась ко мне и схватила меня на руки, закричав:

Лексея не дам! Не дам, изверг!

Она стала бить ногою в дверь, призывая:

Варя, Варвара!

Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергая рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и, наконец, бросил на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик:

Привязывай! Убью!

Помню белое лицо матери и ее огромные глаза. Она бегала вдоль лавки и хрипела:

Папаша, не надо!.. Отдайте...

Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой в углу перед киотом со множеством икон.

Дни нездоровья были для меня большими днями жизни. В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное. С тех дней у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой.

Прежде всего меня очень поразила ссора бабушки с матерью: в тесноте комнаты бабушка, чёрная и большая, лезла на мать, заталкивая ее в угол, к образам, и шипела:

Ты что не отняла его, а?

Испугалась я.

Эдакая-то здоровенная! Стыдись, Варвара! Я – старуха, да не боюсь! Стыдно!..

Отстаньте, мамаша: тошно мне...

Нет, не любишь ты его, не жаль тебе сироту!

Мать сказала тяжело и громко:

Я сама на всю жизнь сирота!

Потом они обе долго плакали, сидя в углу на сундуке, и мать говорила:

Если бы не Алексей, ушла бы я, уехала! Не могу жить в аду этом, не могу, мамаша! Сил нет...

Кровь ты моя, сердце моё, – шептала бабушка.

Я запомнил: мать – не сильная; она, как все, боится деда. Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре мать, действительно, исчезла из дома. Уехала куда-то гостить.

Как-то вдруг, точно с потолка спрыгнув, явился дедушка, сел на кровать, пощупал мне голову холодной, как лёд, рукою:

Здравствуй, сударь... Да ты ответь, не сердись!.. Ну, что ли?..

Очень хотелось ударить его ногой, но было больно пошевелиться. Он казался еще более рыжим, чем был раньше; голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то на стене. Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и ветку синего изюма, он положил всё это на подушку, к носу моему.

– Вот, видишь, я тебе гостинца принес!

Нагнувшись, поцеловал меня в лоб; потом заговорил, тихо поглаживая голову мою маленькой, жёсткой рукою, окрашенной в жёлтый цвет, особенно заметный на кривых птичьих ногтях.

– Я тебя тогда перетово, брат. Разгорячился очень; укусил ты меня, царапал, ну, и я тоже рассердился! Однако не беда, что ты лишнее перетерпел – взачет пойдет! Ты знай: когда свой, родной бьет – это не обида, а наука! Чужому не давайся, а свой ничего! Ты думаешь, меня не били? Меня, Олёша, так били, что ты этого и в страшном сне не увидишь. Меня так обижали, что, поди-ка, сам господь бог глядел – плакал! А что вышло? Сирота, нищей матери сын, я вот дошёл до своего места, – старшиной цеховым сделан, начальник людям.

Привалившись ко мне сухим, складным телом, он стал рассказывать о детских своих днях словами крепкими и тяжелыми, складывая их одно с другим легко и ловко.

Его зеленые глаза ярко разгорелись, и, весело ощетинившись золотым волосом, сгустив высокий свой голос, он трубил в лицо мне:

– Ты вот пароходом прибыл, пар тебя вез, а я в молодости сам своей силой супротив Волги баржи тянул. Баржа – по воде, я по бережку, бос, по острому камню, по осыпям, да так от восхода солнца до ночи! Накалит солнышко затылок-то, голова, как чугун, кипит, а ты, согнувшись в три погибели, – косточки скрипят, – идешь да идешь, и пути не видать, глаза потом залило, а душа-то плачется, а слеза-то катится, – эх-ма, Олеша, помалкивай! Идешь, идешь, да из лямки-то и вывалишься, мордой в землю – и тому рад; стало быть, вся сила чисто вышла, хоть отдыхай, хоть издыхай! Вот как жили у бога на глазах, у милостивого господа Исуса Христа!.. Да так-то я трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратова досюдова да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, – в это многие тысячи верст! А на четвертый год уж и водоливом пошел, – показал хозяину разум свой!..

Говорил он и – быстро, как облако, рос передо мною, превращаясь из маленького, сухого старичка в человека силы сказочной, – он один ведет против реки огромную серую баржу...

Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал мне, как ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду; пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и, весь удивительный, еще более густо, крепко говорил:

– Ну, зато, Олеша, на привале, на отдыхе, летним вечером, в Жигулях, где-нибудь под зеленой горой, поразложим, бывалоче костры – кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, – аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет, – так бы, чай, конем и встала на дыбы, до самых облаков. И всякое горе – как пыль по ветру; до того люди запевались, что, бывало, и каша вон из котла бежит; тут кашевара по лбу половником надо бить: играй, как хошь, а дело помни!

Несколько раз в дверь заглядывали, звали его, но я просил:

– Не уходи!

Он, усмехаясь, отмахивался от людей:

– Погодите там...

Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушел, ласково простясь со мной, я знал, что дедушка не злой и не страшен. Мне до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог.

Посещение деда широко открыло дверь для всех, и с утра до вечера кто-нибудь сидел у постели, всячески стараясь позабавить меня; помню, что это не всегда было весело и забавно. Чаще других бывала у меня бабушка; она и спала на одной кровати со мной; но самое яркое впечатление этих дней дал мне Цыганок. Квадратный, широкогрудый, с огромной кудрявой головой, он явился под вечер, празднично одетый в золотистую шелковую рубаху, плисовые штаны и скрипучие сапоги гармоникой. Блестели его волосы, сверкали раскосые весёлые глаза под густыми бровями и белые зубы под чёрной полоской молодых усов, горела рубаха, мягко отражая красный огонь неугасимой лампады.

Ты глянь-ка, – сказал он, приподняв рукав, показывая мне голую руку, до локтя в красных рубцах, – вон как разнесло! Да ещё хуже было, зажило много!

Чуешь ли: как вошёл дед в ярость, и вижу, запорет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал – переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут не переломился, гибок, моченый! А все-таки тебе меньше попало,- видишь, насколько? Я, брат, жуликоватый!..

Он засмеялся шелковым, ласковым смехом, снова разглядывая вспухшую руку, и, смеясь, говорил:

Так жаль стало мне тебя, аж горло перехватывает, чую! Беда! А он хлещет...

Фыркая по-лошадиному, мотая головой, он стал говорить что-то про деда, сразу близкий мне, детски простой.

Я сказал ему, что очень люблю его, – он незабвенно просто ответил:

– Так ведь и я тебя тоже люблю, – за то и боль принял, за любовь! Али я стал бы за другого за кого? Наплевать мне...

Потом он учил меня, тихонько, часто оглядываясь на дверь:

Когда тебя вдругорядь сечь будут, ты гляди, не сжимайся, не сжимай тело-то, – чуешь? Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а ты распусти его свободно, чтоб оно мягко было, – киселем лежи! И не надувайся, дыши во всю, кричи благим матом, – ты это помни, это хорошо!

Я спросил:

Разве еще сечь будут?

А как же? – спокойно сказал Цыганенок. – Конечно, будут! Тебя, поди-ка, часто будут драть...

Уж дедушка сыщет...

И снова озабоченно стал учить:

Коли он сечет с навеса, просто сверху кладет лозу, – ну тут лежи спокойно, мягко, а ежели он с оттяжкой сечет, - ударит, да к себе тянет лозину, чтобы кожу снять, - так и ты виляй телом к нему, за лозой, понимаешь? Это легче!

Подмигнув темным, косым глазом, он сказал:

Я в этом деле умнее самого квартального! У меня, брат, из кожи хоть голицы шей! Я смотрел на его весёлое лицо и вспоминал бабушкины сказки про Ивана-царевича, про Иванушку-дурачка.

Повествование от имени главного героя.
I часть

Умер отец (сейчас одет «в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босы ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положены на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами»). Мать полуголая возле него на полу. Приехала бабушка - «круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная… она говорила ласково, весело, складно. Я с первого же дня подружился с нею».

Мальчик тяжело болен, только встал на ноги. Мать Варвара: «я впервые вижу её такою, - она была всегда строгая, говорила мало; она чистая, гладкая и большая, как лошадь; у нее жесткое тело и страшно сильные руки. А сейчас она вся как-то неприятно вспухла и растрепана, все на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове аккуратно, большою светлой шапкой, рассыпались по голому плечу…». У матери начались схватки, родила ребенка.

Помнил похороны. Был дождь. На дне ямы лягушки. Их тоже закопали. Плакать ему не хотелось. Он плакал редко от обиды, никогда от боли. Отец смеялся над его слезами, мать плакать запрещала.

Ехали на пароходе. Новорожденный Максим умер. Ему страшно. Саратов. Бабушка и мать вышли хоронить. Пришел матрос. Когда загудел паровоз, тот бросился бежать. Алеша решил, что ему тоже нужно бежать. Нашли. У бабушки длинные густые волосы. Нюхала табак. Хорошо рассказывает сказки. Даже матросам нравится.

Приехали в Нижний. Встречали дед, дядья Михаил и Яков, тетка Наталья (беременна) и двоюродные, оба Саши, сестра Катерина.

Ему никто не понравился, «я чувствовал себя чужим среди них, даже и бабушка как-то померкла, отдалилась».

Пришли к «приземистому одноэтажному дому, окрашенному грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами». Дом показался большим, но был тесным. Двор неприятный, завешен мокрыми тряпками, заставлен чанами с разноцветной водой.
II часть

«Дом деда был наполнен туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие». Братья требовали у отца раздел имущества, приезд матери ещё усугубил все. Сыновья орали на отца. Бабушка предложила все отдать. Братья подрались.

Дед внимательно следил за мальчиком. Казалось, что дед злой. Заставил его учить молитвы. Этому учила Наталья. Не понимал слов, спрашивал у Натальи, та заставляла просто запоминать, искажал специально. Его раньше не били. Сашку должны были пороть за наперсток (дядья хотели подшутить над полуслепым мастером Григорием, Михаил велел племяннику накалить наперсток для Григория, но его взял дед). Провинился и сам. Решил что-нибудь покрасить. Саша Яковов предложил покрасить скатерть. Цыганок попытался её спасти. Бабушка спрятала скатерть, но Саша проболтался. Его тоже решили пороть. Все боялись матери. Но она не отняла своего ребенка, её авторитет у Алеши пошатнулся. Засекли до потери сознания. Болел. Дед пришел к нему. Рассказывал, как в молодости баржи тянул. Потом водолив. Его звали, но он не уходил. Да и мальчику не хотелось, чтобы ушел.

Цыганок подставил свою руку, чтобы мальчику было не так больно. Учил, что делать, чтобы не так больно было.
III часть

Цыганок занимал особое место в доме. «Золотые руки у Иванка». Дядья не шутили с ним, как с Григорием. За глаза о цыганке говорили сердито. Так хитрили друг перед другом, чтобы никто его не взял к себе работать. Он хороший работник. Они ещё боялись, что дед его себе оставит.

Цыганок - подкидыш. У бабушки рожено было 18. Замуж вышла в 14.

Очень любил Цыганка. Умел обращаться с детьми, веселый, знал фокусы. Мышей любил.

В праздники Яков любил на гитаре играть. Пел бесконечную тоскливую песню. Цыганок хотел петь, но голоса не было. Танцевал Цыганок. Потом бабушка с ним.

Дядя Яков свою жену до смерти забил.

Побаивался Григория. Дружил с Цыганком. Все равно подставлял свою руку. Каждую пятницу Цыганок ездил за провизией (в основном воровал).

Цыганок погиб. Яков решил крест жене поставить. Большой, дубовый. Крест несли дядья и Цыганок. «Упал, а его и придавило… И нас бы покалечило, да мы вовремя сбросили крест». Цыганок долго лежал на кухне, изо рта кровь. Потом умер. Бабушка, дед и Григорий сильно переживали.
IV часть

Спит с бабушкой, та долго молится. Говорит не по писанному, от души. «Мне очень нравится бабушкин бог, такой близкий ей», что часто просил рассказать о нем. «Говоря о боге, рае, ангелах, она становилась маленькой и кроткой, лицо её молодело, влажные глаза струили особенно теплый свет». Бабушка говорила, что живется им хорошо. Но это не так. Наталья просила у бога смерти, Григорий все хуже видел, собирался по миру идти. Алеша хотел в поводыри к нему. Наталью был дядя. Бабушка рассказывала, что дед её тоже бил. Рассказывала, что нечистых видела. А ещё сказки и рассказы, были и стихи. Знала их много. Боялась тараканов. В темноте слышала их и просила убить. Так спать не могла.

Пожар. Бабушка бросилась в огонь за купоросом. Обожгла руки. Любила лошадь. Её спасли. Мастерская сгорела. Спать в эту ночь не удалось. Наталья рожала. Умерла. Алеше плохо, отнесли спать. У бабушки сильно болели руки.
V часть

Дядья разделились. Яков в городе. Михаил за рекой. Дед купил другой дом. Много квартирантов. Акулина Ивановна (бабушка) была знахаркой. Всем помогала. Давала хозяйственные советы.

История бабушки: мать была увечной, но раньше знатная кружевница. Дали ей вольную. Просила милостыню. Акулина училась кружева плести. Скоро о ней во всем городе знали. Дед в 22 был водоливом уже. Его мать решила их поженить.

Дед болел. От скуки решил учить мальчика азбуке. Тот быстро схватывал.

Дрался с уличными мальчишками. Очень силен.

Дед: когда приехали разбойники, его дед бросился в колокола звонить. Порубили. Помнил себя с 1812, когда 12 было. Пленные французы. Приезжали все смотреть на пленных, ругали, но многие и жалели. Многие от холода умирали. Денщик Мирон лошадей хорошо знал, помогал. А офицер скоро помер. Он хорошо относился к ребенку, даже языку своему учил. Но запретили.

Никогда не говорил об отце Алеши и о матери. Дети не удались. Однажды дед ни с того, ни с сего ударил бабушку в лицо. «Сердится, трудно ему, старому, неудачи все…»
VI часть

Однажды вечером, не поздоровавшись, в комнату ворвался Яков. Сказал, что Михаил совсем с ума сошел: изорвал его готовое платье, посуду перебил и обидел его с Григорием. Михаил сказал, что отца убьет. Хотели Варварино приданое. Мальчик должен был смотреть на улицу и сказать, когда появится Михаил. Страшно и скучно.

«То, что мать не хочет жить в своей семье, все выше поднимает её в моих мечтах; мне кажется, что она живет на постоялом дворе при большой дороге, у разбойников, которые грабят проезжих богачей и делят награбленное с нищими».

Бабушка плачет. «Господи, али не хватило у тебя разума доброго на меня, на детей моих?»

Почти каждый выходной к их воротам сбегали мальчишки: «У Кашириных опять дерутся!» Михаил появлялся вечером, всю ночь держал дом в осаде. Иногда с ним несколько пьяных помещиков. Выдергивали кусты малины и смородины, разнесли баню. Однажды дед особенно плохо себя чувствовал. Встал, зажег огонь. Мишка запустил в него половинкой кирпича. Не попал. В другой раз дядя взял кол и ломился в дверь. Бабушка хотела с ним поговорить, боялась, что изувечат, но тот ударил её колом по руке. Михаила связали, окатили водой и положили в сарае. Бабушка сказала деду, чтобы отдал им Варино приданое. У бабушки сломалась кость, пришла костоправка. Алеша подумал, что это бабушкина смерть, бросился на нее, не подпускал к бабушке. Его унесли на чердак.
VII часть

У деда - один бог, у бабушки - другой. Бабушка «почти каждое утро находила новые слова хвалы, и это всегда заставляло меня вслушиваться в молитву её с напряженным вниманием». «Её бог был весь день с не, она даже животным говорила о нем. Мне было ясно, что этому богу легко и покорно подчиняется все: люди, собаки, птицы, пчелы и травы; он ко всему на земле был одинаково добр, одинаково близок».

Однажды кабатчица поссорилась с дедом, заодно обругала бабушку. Решил отомстить. Запер её в погребе. Бабушка отшлепала, когда поняла. Сказала, чтобы в дела взрослых не вмешивался, кто виноват не всегда понятно. Господь и сам не всегда понимает. Её бог стал ему ближе и понятнее.

Дед молился не так. «Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, вытянув руки вдоль тела, как солдат… голос его звучит внятно и требовательно… Не шибко бьет себя в груди и настойчиво просит… Теперь он крестился часто, судорожно, кивает головою, точно бодаясь, голос его взвизгивает и всхлипывает. Позднее, бывая в синагогах, я понял, что дед молился, как еврей».

Алеша знал все молитвы на память и следил, чтобы дед не пропускал, когда это все же случалось злорадствовал. Бог деда был жесток, но он его тоже вовлекал во все дела, даже чаще чем бабушка.

Однажды деда спасли от беды святые, было написано в святцах. Дед тайно занимался ростовщичеством. Пришли с обыском. Дед молился до утра. Закончилось благополучно.

Не любил улицу. С уличными дрался. Его не любили. Но его это не обижало. Возмущала их жестокость. Они издевались над пьяными нищими. Доставалось нищему Игоша Смерть в Кармане. Мастер Григорий ослеп. Ходил с маленькой серой старушкой и она просила милостыню. Не мог подойти к нему. Бабушка всегда подавала ему, разговаривала с ним. Бабушка говорила, что за этого человека господь их накажет. Через лет 10 дед сам ходил и просил милостыню. На улице также была распутная баба Ворониха. Был у нее муж. Захотел получить более высокий чин, продал жену начальнику, тот её увез на 2 года. А когда воротилась, её мальчик и девочка умерли, а муж проиграл казенные деньги и начал пить.

У них был скворец. Его бабушка у кота отняла. Научила говорить. Скворец подражал деду, когда тот молитвы читал. В доме было интересно, но иногда наваливалась непонятнаятоска.