Гамбринус произведение куприна. Онлайн чтение книги Гамбринус Александр Куприн. Гамбринус

(ИЗ ВИЛЬСОНОВОЙ ТРАГЕДИИ: THE CITY ОF THE PLAGUE)

Улица. Накрытый стол. Несколько пирующих мужчин и женщин.

Молодой человек

Почтенный председатель! я напомню

О человеке, очень нам знакомом,

О том, чьи шутки, повести смешные,

Ответы острые и замечанья,

Столь едкие в их важности забавной,

Застольную беседу оживляли

И разгоняли мрак, который ныне

Зараза, гостья наша, насылает

На самые блестящие умы.

Тому два дня наш общий хохот славил

Его рассказы; невозможно быть,

Чтоб мы в своем веселом пированье

Забыли Джаксона! Его здесь кресла

Стоят пустые, будто ожидая

Весельчака – но он ушел уже

В холодные подземные жилища...

Хотя красноречивейший язык

Не умолкал еще во прахе гроба;

Но много нас еще живых, и нам

Причины нет печалиться. Итак,

Я предлагаю выпить в его память

С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,

Как будто б был он жив.

Председатель

Он выбыл первый

Из круга нашего. Пускай в молчаньe

Мы выпьем в честь его.

Молодой человек

Да будет так!

(Все пьют молча.)

Председатель

Родимых песен с диким совершенством;

Спой, Мери, нам уныло и протяжно,

Чтоб мы потом к веселью обратились

Безумнее, как тот, кто от земли

Был отлучен каким-нибудь виденьем.

Мери

(поет)

Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.

Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, –
Тихо все – одно кладбище
Не пустеет, не молчит.

Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!

Если ранняя могила
Суждена моей весне –
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, –
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.

И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!

Председатель

Благодарим, задумчивая Мери,

Благодарим за жалобную песню!

В дни прежние чума такая ж, видно,

Холмы и долы ваши посетила,

И раздавались жалкие стенанья

По берегам потоков и ручьев,

Бегущих ныне весело и мирно

Сквозь дикий рай твоей земли родной;

И мрачный год, в который пало столько

Отважных, добрых и прекрасных жертв,

Едва оставил память о себе

В какой-нибудь простой пастушьей песне,

Унылой и приятной... Hет, ничто

Так не печалит нас среди веселий,

Как томный, сердцем повторенный звук!

Мери

О, если б никогда я не певала

Вне хижины родителей моих!

Они свою любили слушать Мери;

Самой себе я, кажется, внимаю,

Луиза

Не в моде

Теперь такие песни! Но все ж есть

Еще простые души: рады таять

От женских слез и слепо верят им.

Она уверена, что взор слезливый

Ее неотразим – а если б то же

О смехе думала своем, то, верно,

Все б улыбалась. Вальсингам хвалил

Крикливых северных красавиц: вот

Она и расстоналась. Ненавижу

Волос шотландских этих желтизну.

Председатель

Послушайте: я слышу стук колес!

Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею.

Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,

По языку судя, мужское сердце.

Но так-то – нежного слабей жестокий,

И страх живет в душе, страстьми томимой!

Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей лучше.

Мери

Сестра моей печали и позора,

Приляг на грудь мою.

Луиза

(приходя в чувство)

Ужасный демон

Приснился мне: весь черный, белоглазый....

Он звал меня в свою тележку. В ней

Лежали мертвые – и лепетали

Ужасную, неведомую речь...

Скажите мне: во сне ли это было?

Проехала ль телега?

Молодой человек

Ну, Луиза,

Развеселись – хоть улица вся наша

Безмолвное убежище от смерти,

Приют пиров, ничем невозмутимых,

Но знаешь, эта черная телега

Имеет право всюду разъезжать.

Мы пропускать ее должны! Послушай,

Ты, Вальсингам: для пресеченья споров

И следствий женских обмороков спой

Нам песню, вольную, живую песню,

Не грустию шотландской вдохновенну,

А буйную, вакхическую песнь,

Рожденную за чашею кипящей.

Председатель

Такой не знаю, но спою вам гимн

Я в честь чумы, – я написал его

Прошедшей ночью, как расстались мы.

Мне странная нашла охота к рифмам

Впервые в жизни! Слушайте ж меня:

«Так называлась пивная в бойком портовом городе на юге России. Хотя она и помещалась на одной из самых людных улиц, но найти ее было довольно трудно благодаря ее подземному расположению.

Вывески совсем не было. Прямо с тротуара входили в узкую, всегда открытую дверь. От нее вела вниз такая же узкая лестница в двадцать каменных ступеней, избитых и искривленных многими миллионами тяжелых сапог. Над концом лестницы в простенке красовалось горельефное раскрашенное изображение славного покровителя пивного дела, короля Гамбринуса...»

На стенах были примитивные, почти неразличимые от дыма и сырости, картины, где все пили пиво: рыцари, крестьяне, даже лягушки.

«...Вместо столов были расставлены на полу, густо усыпанном опилками, тяжелые дубовые бочки; вместо стульев — маленькие бочоночки. Направо от входа возвышалась небольшая эстрада, а на ней стояло пианино. Здесь каждый вечер, уже много лет подряд, играл на скрипке для удовольствия и развлечения гостей музыкант Сашка — еврей, кроткий, веселый, пьяный, плешивый человек, с наружностью облезлой обезьяны, неопределенных лет».

При нем всегда была маленькая беленькая собачка Белочка.

Сашка и буфетчица мадам Иванова казались вечными. Многое менялось — они оставались на своих местах.

В «Гамбринус» заходили моряки самых разных национальностей: и турки, и персы, и греки, и итальянцы. Многие не знали, как называется кабак, и говорили просто: «Пойдем к Сашке!»

Днем, когда народу еще не было, Сашка по просьбе мадам Ивановой играл что-нибудь свое.

«Со струн Сашкиной скрипки плакала древняя, как земля, еврейская скорбь, вся затканная и обвитая печальными цветами». К десяти-одиннадцати вечера Гамбринус был полон.

Не было такой мелодий, которую не мог бы сыграть Сашка. Ему заказывали и воровские песни, и итальянские куплеты. Английским морякам он играл гимн «Правь, Британия!» и матросский танец джигу.

Кутили в пивной и воры. «Сашка играл для них особые, воровские песни... Плясать они считали ниже своего достоинства, но их подруги, все недурные собой, молоденькие, иные почти девочки, танцевали «Чабана» с визгом и щелканьем каблуков. И женщины, и мужчины пили очень много, — было дурно только то, что воры всегда заканчивали свой кутеж старыми денежными недоразумениями и любили исчезнуть не платя».

«Случалось, что в Гамбринусе дрались, и довольно жестоко...

Дрались кулаками, кастетами, пивными кружками и даже швыряли друг в друга бочонками для сидения...

Очень часто Сашкино вмешательство останавливало драку... Может быть, на простые дикие нравы влияла эта кроткая и смешная доброта, весело лучившаяся из его глаз, спрятанных под покатым черепом? Может быть, своеобразное уважение к таланту и что-то вроде благодарности? А может быть, также и то обстоятельство, что большинство завсегдатаев Гамбринуса состояло вечными Сашкиными должниками. В тяжелые минуты «декохта», что на морском и портовом жаргоне обозначает безденежье, к Сашке свободно и безотказно обращались за мелкими суммами или за небольшим кредитом у буфета.

Конечно, долгов ему не возвращали — не по злому умыслу, а по забывчивости,— но эти же должники в минуту разгула возвращали ссуду десятерицею за Сашкины песни».

Разразилась Русско-японская война. Сашку призвали. Он пытался объяснить, что ему уже сорок шесть лет, что он призыву не подлежит. Ему ответили: «Пархатый жид, жидовская морда, поговори еще — попадешь в клоповник...»

Белочку музыкант оставил буфетчице.

— Мадам Иванова, вы же смотрите за собачкой. Может, я и не вернусь, так будет вам память о Сашке. Белинька, собачка моя! Смотрите, облизывается. Ах ты, моя бедная... И еще попрошу вас, мадам Иванова. У меня за хозяином остались деньги, так вы получите и отправьте... Я вам напишу адреса. В Гомеле у меня есть двоюродный брат, у него семья, и еще в Жмеринке живет вдова племянника. Я им каждый месяц... Что ж, мы, евреи, такой народ... мы любим родственников...»

Сашка прослужил более двух лет. Он и на войне был музыкантом. Он не погиб, даже не был ранен. Правда, попал в плен, но ему удалось вернуться.

Его возвращению были чрезвычайно рады: «Сашку хватали, бросали под потолок, орали, пили, чокались и обливали друг друга пивом».

В 1995 году люди были охвачены революционным энтузиазмом. Многие ходили с красными ленточками на груди и требовали у Сашки играть «Марсельезу».

Но вот в пивную ворвался пристав и замахал угрожающе толстым пальцем:

— Что? Гимны играете? Чтобы никаких гимнов!

— Никаких гимнов больше не будет, ваше превосходительство, — спокойно ответил Сашка.

Утром начался еврейский погром. «Те люди, которые однажды, растроганные общей чистой радостью и умилением грядущего братства, шли по улицам с пением, под символами завоеванной свободы, — те же самые люди шли теперь убивать, и шли не потому, что им было приказано, и не потому, что они питали вражду против евреев, с которыми часто вели тесную дружбу, и даже не из-за корысти, которая была сомнительна, а потому, что грязный, хитрый дьявол, живущий в каждом человеке, шептал им на ухо: «Идите. Все будет безнаказанно: запретное любопытство убийства, сладострастие насилия, власть над чужой жизнью ».

В дни погромов Сашка свободно ходил по городу со своей смешной обезьяньей чисто еврейской физиономией. Его не трогали. В нем была та непоколебимая душевная смелость, та небоязнь боязни, которая охраняет даже слабого человека лучше всяких браунингов. Но один раз, когда он, прижатый к стене дома, сторонился от толпы, ураганом лившейся во всю ширь улицы, какой-то каменщик, в красной рубахе и белом фартуке, замахнулся над ним зубилом и зарычал:

— Жи-ид! Бей жида! В кррровь!

Но кто-то схватил его сзади за руку.

— Стой, черт, это же Сашка. Олух ты, матери твоей в сердце, в печень...

Каменщик не тронул музыканта, но схватил Белочку и разбил ее голову об асфальт.

«Какие-то разнузданные люди в маньчжурских папахах, с георгиевскими лентами в петлицах курток, ходили по ресторанам и с настойчивой развязностью требовали исполнения народного гимна и следили за тем, чтобы все вставали...

Однажды они вдесятером пришли в Гамбринус и заняли два стола. Они держали себя самым вызывающим образом, повелительно обращались с прислугой, плевали через плечи незнакомых соседей, клали ноги на чужие сиденья, выплескивали на пол пиво под предлогом, что оно не свежее. Их никто не трогал. Все знали, что это сыщики, и глядели на них с тем же тайным ужасом и брезгливым любопытством, с каким простой народ смотрит на палачей. Один из них явно предводительствовал. Это был некто Мотька Гундосый, рыжий, с перебитым носом, гнусавый человек — как говорили — большой физической силы, прежде вор, потом вышибала в публичном доме, затем сутенер и сыщик, крещеный еврей ».

Он потребовал от Сашки исполнения гимна.

Но Сашка выдернул руку и сказал спокойно:

— Никаких гимнов.

— Что? — заревел Гундосый. — Ах ты жид вонючий!

Сашка наклонился вперед, совсем близко к Гундосому, и, весь сморщившись, держа опущенную скрипку за гриф, спросил:

— А ты? Я жид вонючий. Ну хорошо. А ты?

— Я православный.

— Православный? А за сколько?

Весь Гамбринус расхохотался. Приспешники Гундосого попытались напасть на скрипача, но «мощная стена окружила Сашку и закрыла его. И та же стена вынесла людей в папахах на улицу. Но спустя час, когда Сашка, окончив свое дело, выходил из пивной на тротуар, несколько человек бросилось на него. Кто-то из них ударил Сашку в глаз, засвистел и сказал подбежавшему городовому:

— В Бульварный участок. По политическому. Вот мой значок.

Теперь вторично и окончательно считали Сашку похороненным...

Через два месяца на его месте сидел новый скрипач (между прочим, Саш-кин ученик), которого разыскал аккомпаниатор».

Но Сашка вернулся, и все увидели, что его рука повреждена, скрючена — от побоев.

Что же, «Чабану» теперь конец? «Но Сашка здоровой рукой вынул из кармана какой-то небольшой, в ладонь величиной, продолговатый черный инструмент с отростком, вставил этот отросток в рот и, весь изогнувшись налево, насколько ему это позволяла изуродованная, неподвижная рука, вдруг засвистел на окарине оглушительно веселого «Чабана».

Все пустились в пляс.

«И, может быть, даже сам старый, ноздреватый, источенный временем Гамбринус пошевеливал бровями, весело глядя на улицу, и казалось, что из рук изувеченного, скрючившегося Сашки жалкая, наивная свистулька пела на языке, к сожалению, еще не понятном ни для друзей Гамбринуса, ни для самого Сашки:

— Ничего! Человека можно искалечить, но искусство все перетерпит и все победит».

Александр Иванович Куприн - писатель-реалист, его имя - одно из самых известных и громких имен начала ХХ века. Его произведения «Гранатовый браслет», «Молох», «Поединок», «Гамбринус» (краткое содержание и анализ которого будет представлен ниже) и другие вошли в золотой фонд русской литературы. Куприн был очень колоритной фигурой. Он постоянно жаждал впечатлений, поэтому часто странствовал и пробовал себя в разных отраслях, профессиях - от дантиста до грузчика.

Случаи из собственной жизни стали основой для многих произведений Александра Ивановича. Большая часть творчества писателя проникнута сочувствием к людям, которые обречены влачить тяжелую участь в убогой, косной среде. Куприн выразил это сочувствие не только в изображении жизни низших слоев общества (роман о жизни женщин легкого поведения «Яма»), но в образах страдающих, интеллигентных героев. Писатель обладал не только высшим мастерством литературного пейзажа, визуального восприятия бытия, но также и литературного характера. Речь, портрет и психологию автор прорабатывал очень тщательно - это заметно даже по глубине и сложности образов животных, о которых Александр Иванович любил писать. Повествование в зачастую обращено к экзистенциальным проблемам. Его размышления о воле к жизни, ненависти и любви, слабости и силе, отчаянии воссоздают духовный мир «маленького человека» на сломе эпох.

Драма жизни

Рассказ «Гамбринус», краткое содержание которого известно каждому еще по школьной программе, был создан А. Куприным в сумбурный исторический период времени между двумя революциями, произошедшими в России. Он стал ярким реалистичным отражением неразрывной взаимосвязи простого народа с его культурой. Содержание произведения доносит до читателя драму жизни посетителей пивного заведения с немецким названием «Гамбринус» расположенного на знаменитой улице Дерибасовской в Одессе. Самобытные и яркие образы героев, центральным персонажем среди которых является уникальный музыкальный самородок - талантливый Сашка-скрипач, наполняют атмосферу того времени неподражаемым колоритом и шармом. Подчеркнуто контрастно выглядит вдохновенная и искристая игра музыканта на фоне трагических и грозных событий, взбудораживших всю Россию и исковеркавших судьбы многих ее граждан.

Человек - тростник, но мыслящий

Интересный использовал Куприн. «Гамбринус» в основе сюжета содержит идею, которая затрагивает извечную тематику бессмертия и торжества искусства над любым проявлением безнравственности, подлости и жестокости. Гениальный ученый-француз Б. Паскаль своей философской мыслью дал определение индивидууму: человек - это тростник, однако тростник мыслящий. Эта мысль была подхвачена Куприным и перенесена в его литературное произведение. Слова центрального персонажа о том, что человека можно искалечить, но настоящее искусство обязательно все выдержит и победит, являются своеобразной транскрипцией слов Паскаля, звуча как апофеоз мужества и стойкости.

Особая магия

«Гамбринус» - рассказ небольшой, в нем чуть больше двадцати страниц. Но каждая фраза его пронизана особой магией и энергетикой литературного мастерства автора. Повествование будоражит читателя, держа его в неослабевающем напряжении, не оставляя безучастным, равнодушным к происходящим драматическим событиям в Российской империи того времени. Неумолимая волна еврейских погромов в считанные дни уничтожила жизнерадостную атмосферу уважительных, доброжелательных отношений между жителями, погрузив когда-то веселые улицы приморского города в ядовитую пучину ксенофобии. Куприновский «Гамбринус», краткое содержание которого не в силах передать публицистическую точность автора, описывает имевшие место акты вандализма бесчинствующих черносотенцев. Достаточно подробно автор описывает как они, пьяные, нагло вламывались в частные дома, квартиры, бесстыдно шарили в комодах и в кроватях, вымогали деньги, требовали то водки, то исполнения гимна. В каждой описательной строчке читатель чувствует журналистский талант писателя.

Гражданская позиция

Гражданская позиция Куприна безошибочно угадывается читателем по описанию одной из ключевых сцен, когда в разгар погрома одесский каменщик безжалостно убивает любимого пса Сашки-скрипача. В этом трагическом эпизоде с мощной контрастной выразительностью неореализма автор показывает неумолимую ярость бессмысленного и тупого гнева народа. Простые люди, обманутые и используемые властными структурами и революционными течениями в своих политических целях, становятся жертвой грядущих драматических событий. Свое возмущение и боль писатель выразил не только в данном произведении. Гражданскую позицию передают рассказы «Обида» и «Бред», которые также написал Куприн. «Гамбринус» же отличается от других особым эмоциональным и сочным стилем. Это настоящий эталон литературной экспрессии: все события и предметы, описанные автором, имеют законченную форму, образуя внутреннюю логическую связь друг с другом.

Оценка творчества

Произведение «Гамбринус» отзывы получил неоднозначные. Замечательную оценку литературному творению Куприна в свое время дал Лев Толстой, отметив его яркую тональность. Максим Горький предлагал присвоить писателю почетное звание певца революции. Однако когда после произошедших октябрьских событий Куприн эмигрировал за границу, мнение о нем и его творчестве радикально изменилось, а сам писатель никогда более не возвращался в своих произведениях к революционной тематике. Возможно, этот факт является одной из причин, по которым стоит прочесть рассказ «Гамбринус». Краткое содержание не в силах передать в полной мере мастерство автора.

Куприн Александр

Гамбринус

Александр Куприн

Гамбринус

Так называлась пивная в бойком портовом городе на юге России. Хотя она и помещалась на одной из самых людных улиц, но найти ее было довольно трудно благодаря ее подземному расположению. Часто посетитель, даже близко знакомый и хорошо принятый в Гамбринусе, умудрялся миновать это замечательное заведение и, только пройдя две-три соседние лавки, возвращался назад.

Вывески совсем не было. Прямо с тротуара входили в узкую, всегда открытую дверь. От нее вела вниз такая же узкая лестница в двадцать каменных ступеней, избитых и искревленных многими миллионами тяжелых сапог.Над концом лестницы в простенке красовалось горельефное раскрашенное изображение славного покровителя пивного дела, короля Гамбринуса, величиной прибизительно в два человеческих роста. Вероятно, это скульптурное произведение было первой работой начинающего любителя и казалось грубо исполненным из оканемелых кусков ноздреватой губки, но красный камзол, горностаевая мантия, золотая корона и высоко поднятая кружка со стекающей вниз белой пеной не оставляли никакого сомнения, что перед посетителем - сам великий король пивоварения.

Пивная состояла из двух длинных, но чрезвычайно низких сводчатых зал. С каменных стен всегда сочилась белыми струйками подземная влага и сверкала в огне газовых рожков, которые горели денно о нощно, потому что в пивной окон совсем не было. На сводах, однако, можно было достаточно ясно различить следы занимательной стенной живописи. На одной картине пировала большая компания немецких молодчиков, в охотничьих зеленых куртках, в шляпах с тетеревиными перьями, с ружьями за плечами. Все они, обернувшись лицом к пивной зале, приветствовали публику протянутыми кружками, а двое обнимали за талию дебелых девиц, служащих при сельском кабачке, а может быть дочерей доброго фермера. На другой стене изображался великосветский пикник времен первой половины XVIII столетия; графини и виконты в напудренных париках жеманно резвятся на зеленом лугу с барашками, а рядом под развесистыми ивами, - пруд с лебедями, которых грациозно кормят кавалеры и дамы, сидящие в золотой скорлупе. Следующая картинка представляла внутренность хохлацкой хаты и семью счастливых малороссиян, пляшущих гопака со штофами в руках. Еще дальше красовалась большая бочка, и на ней, увитые виноградом и листьями хмеля, два безобразно толстые амуры с красными лицами, жирными губами и бесстыдно маслеными глазами чокаются плоскими бокалами. Во второй зале, отделенной от первой полукруглой аркой, шли картины из лягушечьей жизни: лягушки пьют пиво в зеленом болоте, лягушки охотятся на стрекоз среди густого камыша, играют струнный квартет, дерутся на шпагах и.т.д. Очевидно стены расписывал иностранный мастер.

Вместо столов были расставлены на полу, густо усыпанном опилками, тяжелые дубовые бочки; вместо стульев - маленькие бочоночки. Направо от входа возвышалась небольшая эстрада, а на ней стояло пианино. Здесь каждый вечер, уже много лет подряд, играл на скрипке для удовольствия и развлечения гостей музыкант Сашка - еврей, - кроткий, веселый, пьяный, плешивый человек, с наружностью облезлой обезьяны, неопределенных лет. Проходили года, сменялись лакеи в кожанных нарукавниках, сменялись поставщики и развозщики пива, сменялись сами хозяева, но Сашка неизменно каждый вечер к шести часам уже сидел на своей эстраде со скрипкой в руках и с маленькой беленькой собачкой на коленях, а к часу ночи уходил из Гамбринуса в сопровождении той же собачки Белочки, едва держась на ногах от выпитого пива.

Впрочем, было в Гамбринусе и другое несменяемое лицо - буфетчица мадам Иванова, - полная, старая женщина, которая от беспрерывного пребывания в сыром пивном подземелье походила на бледных ленивых рыб, населяющих глубину морских гротов. Как капитан корабля из рубки, она с высоты своей буфетной стойки безмолвно распоряжалась прислугой и все время курила, держа папиросу в правом углу рта и щуря от дыма правый глаз. Голос ее редко удавалось слышать, а на поклоны она отвечала всегда одинаковой бесцветной улыбкой.

Громадный порт, один из самых больших торговых портов мира, всегда бывал переполнен судами. В него заходили темно-ржавые гигантские броненосцы. В нем грузились идя на Дальний Восток, желтые толстотрубые пароходы Добровольного флота поголощавшие ежедневно длинные поезда с товарами или тысячи арестантов. Весной и осенью здесь развевались сотни флагов со всех концов земного шара, и с утра до вечера раздавалась команда и ругань на всевозможных языках. От судов к бесчисленным пакгаузам и обратно по колеблющимся сходням сновали грузчики: русские босяки, оборванные, почти оголенные, с пьяными, раздутыми лицами, смуглые турки в грязных чалмах и в широких до колен, но обтянутых вокруг голени шароварах, коренастыемускулистые персы, с волосами и ногтями, окрашенными хной в огненно-морковный цвет.Часто в порт заходили прелестные издали двух- и трех мачтовые итальянские шхуны со своими правильными этажами парусов - чистых, белых и упругих, как груди молодых женщин; показываясь из-за маяка, эти стройные корабли представлялись - особенно в ясные весенние утра - чудесными белыми видениями, плывущими не по воде, а по воздуху, выше горизонта. Здесь месяцами раскачивались в грязно-зеленой портовой воде, среди мусора, яичной скорлупы, арбузных корок и стад белых морских чаек, высоковерхие анатолийские кочермы и трапезондские фелюги, с их странной раскраской, резьбой и причудливыми орнаментами. Сюда изредка заплывали и какие-тодиковенные узкие суда, под черными просмоленными парусами, с грязной тряпкой вместо флага; обогнув мол и чуть-чуть не черкнув об него бортом, такое судно, все накренившись набок ине умеряя хода, влетало в любую гавань, приставало среди разноязычной руготни, проклятий и угроз к первому попавшемуся молу, где матросы его, - совершенно голые, бронзовые маленькие люди, - издавая гортанный клекот, с непостижимой быстротой убирали рваные паруса, и мгновенно грязное, таинственное судно делалось как мертвое. И так же загадочно, темной ночью, не зажигая огней, оно беззвучно исчезало из порта. Весь залив по ночам кишел легкими лодочками контрабандистов. Окрестные и дальние рыбаки свозили в город рыбу: весною - мелкую камсу, миллионами наполнявшую доверхуих баркасы, летом - уродливую камбалу, осенью - макрель, жирную кефаль и устрицы, а зимой - десяти- и двадцатипудовую белугу, выловленную часто с большой опасностью для жизни за много верст от берега.

Все эти люди - матросы разных наций, рыбаки, кочегары, веселые юнги, портовые воры, машинисты, рабочие, лодочники, грузчики, водолазы, контрабандисты, - все они были молоды, здоровы и пропитаны крепким запахом моря и рыбы, знали тяжесть труда, любили ужас и прелесть ежедневного риска, ценили выше всего силу, молодчество, задор и хлесткость крепкого слова, а на суше предавались с диким наслаждением разгулу, пьянству и дракам. По вечерам огни большого города, взбегавшие высоко наверх, манили их, как волшебные светящиеся глаза, всегда обещая что-то новое, радостное, еще не испытанное, и всегда обманывая.