Бравый солдат швейк цитаты. Цитаты из швейка

Нравится мне "Похождение бравого солдата Швейка" Ярослава Гашека и все тут:) Вот несколько цитат, до сих пор актуально и смешно:

- В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте.

Наше дело дрянь, - начал он слова утешения.

Короче говоря, - сказал Швейк,- ваше дело дрянь, но терять надежды не следует,- как говорил цыган Янечек в Пльзени, когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году его приговорили к повешению за убийство двух человек с целью грабежа...

Когда Швейка заперли в одну из бесчисленных камер в первом этаже, он нашел там общество из шести человек. Пятеро сидели вокруг стола, а в углу на койке, как бы сторонясь всех, сидел
шестой - мужчина средних лет. Швейк начал расспрашивать одного за другим, за что кого посадили. От всех пяти, сидевших за столом, он получил почти один и тот же ответ.
- Из-за Сараева.
- Из-за Фердинанда.
- Из-за убийства эрцгерцога.
- За Фердинанда.
- За то, что в Сараеве прикончили эрцгерцога.
Шестой, - он всех сторонился, - заявил, что не желает иметь с этими пятью ничего общего, чтобы на него не пало подозрения, - он сидит тут всего лишь за попытку убийства голицкого мельника с целью грабежа.

Не представляю себе, - произнес Швейк, - чтобы невинного осудили на десять лет. Правда, однажды невинного приговорили к пяти годам - такое я слышал, но на десять - это уж, пожалуй, многовато!

Швейк степенно влез в свой вагон. Он проникся уважением к своей особе. Ведь не каждый день удается совершить нечто столь страшное, что даже сам не имеешь права узнать это.

Пусть было, как было, - ведь как-нибудь да было! Никогда так не было, чтобы никак не было.

Беда, когда человек вдруг примется философствовать - это всегда пахнет белой горячкой.

Военно-юридический аппарат был великолепен. Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом.

От стен полицейского управления веяло духом чуждой народу власти.

Швейк и поручик Лукаш смотрели друг на друга. В глазах поручика сверкали ярость, угроза и отчаяние. Швейк же глядел на поручика нежно и восторженно, как на потерянную и вновь найденную возлюбленную.

Здесь в большинстве случаев исчезала всякая логика и побеждал параграф, душил параграф, идиотствовал параграф, фыркал параграф, смеялся параграф, угрожал параграф, убивал и не прощал параграф. Это были жонглеры законами, жрецы мертвой буквы закона, пожиратели обвиняемых, тигры австрийских джунглей, рассчитывающие свой прыжок на обвиняемого согласно числу параграфов.

В толстого эрцгерцога вернее попадешь, чем в тощего.

Без жульничества тоже нельзя. Если бы все люди заботились только о благополучии других, то еще скорее передрались бы между собой.

Не всем же быть умными. В виде исключения должны быть также и глупые, потому что если бы все были умными, то на свете было бы столько ума, что от этого каждый второй человек стал бы совершеннейшим идиотом.

Вообще всё на свете вдруг показалось ему таким гнусным и отвратительным, что он почувствовал потребность напиться и избавиться от мировой скорби.

А добрые, невинные глаза Швейка продолжали сиять мягкой теплотой, свидетельствовавшей о полном душевном равновесии: «Все, мол, в порядке, и ничего не случилось, а если что и случилось, то и это в порядке вещей, потому что всегда что-нибудь случается».

Идти под конвоем полицейского - это тяжелый момент в жизни каждого человека.

Кто из вас умер, пусть явится в течение трёх дней в штаб корпуса, чтобы труп его был окроплён святой водой…

Швейк выдохнул на него весь запас своих легких. Словно горячий ветер пронес по полю запах винокуренного завода.

Ничего не поделаешь, - серьезно ответил Швейк. - Меня за идиотизм освободили от военной службы. Особой комиссией я официально признан идиотом. Я - официальный идиот.

Образование облагораживает душу, а этого на военной службе не требуется. Чем офицерство грубее, тем лучше.

Любой бык счастливее нас с вами. Его убьют на бойне сразу и не таскают перед этим на полевое ученье и на стрельбище.

Жизнь человеческая вообще так сложна, что жизнь отдельного человека, осмелюсь доложить, господин поручик, ни черта не стоит.

Иной мадьяр не виноват в том, что он мадьяр.

Неуважение к императору и к приличным выражениям было у него в крови.

Он смешивал христианство и мечты о германской гегемонии. Бог должен был помочь отнять имущество и землю у побежденных.

И хватит, а то так все книгу перепишу:)

Журнал «Двадцать восьмое октября» в ряде фельетонов старается очернить меня в глазах всей чешской публики. Подтверждаю, что всё, там обо мне написанное, - правда. Я не только отпетый прохвост и негодяй, каким изображает меня «Двадцать восьмое октября», но ещё гораздо более страшный злодей.
Приношу эту чистосердечную повинную перед всем чешским обществом <…>:
В возрасте трёх месяцев я укусил кормилицу, вследствие чего высшей инстанцией уголовного суда в Праге матушка, ввиду моей неявки, была приговорена к трём месяцам по обвинению в недостаточном надзоре за ребёнком.
Уже в то время я был таким извергом, что и не подумал явиться на суд, чтобы сказать хоть слово в защиту бедной матушки.
Напротив, я как ни в чем не бывало продолжал расти, проявляя зверские наклонности.
В возрасте шести месяцев я съел своего старшего брата, украл у него из гроба образки святых и спрятал их в постель к служанке. Служанку выгнали за кражу и присудили за ограбление покойника к десяти годам тюрьмы. Там она померла насильственной смертью, подравшись с другими арестантками на прогулке.
Жених её повесился, оставив шесть человек внебрачных детей, из коих несколько единоутробных братьев и сестёр стали впоследствии международными жуликами, промышлявшими по отелям, а один - прелатом у премонстрантов. Этот последний, самый старший, сотрудничал в «Двадцать восьмом октября».
К тому времени как мне исполнился год, в Праге не было кошки, которой я не выколол бы глаза или не отрубил бы хвост. Когда я гулял со своей бонной, все собаки, завидев меня издали, убегали прочь.
Впрочем, моя бонна недолго гуляла со мной, так как, достигнув возраста полутора лет, я отвёл её в казармы на Карловой площади и отдал её там за два кисета табаку на потеху солдатам.
Не пережив позора, она кинулась возле Велеславина под пассажирский поезд, который, наткнувшись на это препятствие, сошел с рельсов, причём восемнадцать человек было убито и двенадцать тяжело ранено. Среди убитых находился торговец птицами; все его клетки были разнесены в щепы, а из птиц по милости провидения спасся лишь модрачек (cyanecula suescica), пернатый из породы гудцов <…>.
В три года я превосходил распутством всю пражскую молодежь. В этом нежном возрасте я состоял в любовной связи с женой одного высокопоставленного лица; если бы эта преступная тайна стала достоянием гласности, это был бы скандал на всю страну.
В возрасте четырёх лет я убежал из дому, так как проломил швейной машиной голову сестре Мане. При побеге похитил у родителей несколько тысяч золотых, которые прокутил в пражских трущобах в воровской компании.
После того как деньги вышли, жил попрошайничеством и карманными кражами, выдавая себя за сына князя Туна (тогда ещё графа). Был задержан и отдан для исправления в Либеньский исправительный дом, который поджёг. В огне погибли все преподаватели, так как я запер их в помещении.
<…> я пошел пешком в Вену, до которой добрался в возрасте шести лет. Не имея средств на переезд в Прагу, был вынужден совершить кражу со взломом в банке на Герренштрассе, предварительно задушив на всякий случай одного за другим четырёх сторожей. <…>
Перо вываливается у меня из рук. Я хотел бы продолжать, хотел бы исповедаться до конца. Но поток жарких покаянных слез туманит глаза мои. Я плачу, горько плачу над своей юностью, над прошлым своим, в то же время искренне радуясь успехам вашего журнала. Это является и пребудет дополнением к моей исповеди. - перевод: Д. А. Горбов, 1955

Швейк - это сегодня одно из тех произведений литературы, о котором все говорят, но далеко не все его читали. Швейк сейчас воспринимается как классическое произведение со всеми вытекающими последствиями. Все чехи знают, о чём Швейк, но очень многие об этом знают только понаслышке, многие книгу не читали. Швейк превратился в своего рода миф. Как и Дон Кихот . Никто не читал Дон Кихота , но все знают, что для него характерно. Как ни странно, в самом романе Швейк не самое главное, роман не о нём. Швейк как литературный герой является для Гашека инструментом, как показать мир вокруг. Если изъять Швейка из его среды, из военного времени, этого жестокого мира, тогда Швейк превращается в нечто совершенно другое, чем в произведении Гашека. <…>
Сначала Швейка воспринимали как провокацию, как что-то неприличное или как неуместный юмор. В межвоенное время воспоминания о Первой мировой были ещё живы, и следовательно реакции на Швейка были более эмоциональны, что логично. Только постепенно взяло вверх мнение, что это настоящее литературное произведение, а не какая-то развлекательная писанина. После Второй войны <…> Гашека воспринимали как автора левой политической ориентации, это был большой плюс. Своё сыграл тот факт, что Гашек после Октябрьской революции перешел на сторону большевиков. Тогда Швейк наконец попал в школьные учебники. Однако, Швейк никакой не официоз, и в контексте того времени он был достаточно провокационным произведением - популярность романа набирала обороты. <…>
Сегодня Гашек и его Швейк заняли позицию произведения обязательной школьной программы. Верьте или нет, но, будучи преподавателем, я встретил будущую учительницу чешской литературы, которая в возрасте 25 лет даже не подозревала о существовании такого романа, как «Похождения бравого солдата Швейка». Пришло молодое поколение, которое на своем пути со Швейком разминулось». <…>
Я думаю, что о «Похождениях бравого солдата Швейка» как о романе уже дискуссии не ведутся. Думаю, что книгу оценит тот, кто сможет её прочитать <…> непредвзято. Это чешской публике даётся нелегко. В этом смысле иностранцам легче, потому что они подходят к роману без предрассудков, без заранее сформировавшегося мнения. Любой чех знает большинство комичных ситуаций и высказываний ещё до того, как впервые берёт книгу в руки. <…> Поверьте, что и иллюстрации сильно действуют. Американское издание с иллюстрациями Зденека Сейдла с первого же взгляда производит другое впечатление, чем чешское с картинками Йозефа Лады. К сожалению, если наши издатели заказывают новые иллюстрации, то результат бывает плачевный. Последний иллюстратор даже публично признал, что Швейка не читал.
<…> иллюстрации Йозефа Лады сейчас воспринимаются совершенно по-другому, чем в то время, когда их Лада создавал. Если сравнить работу Лады с работами того времени, вы поймёте, что в своё время это был провокационный стиль, наивизм тогда совсем не был в моде. Сегодня же Лада ассоциируется с идиллическими картинами чешской деревни, иллюстрациями к детской литературе, и его иллюстрации к Швейку воспринимаются в том же духе. К этому добавляются пивные «У Швейка», вся пивная атрибутика, и в результате складывается образ Швейка, отдалённый от романа.

П исатель-анархист, неисправимый путешественник, выдумщик, запутавший биографов так, что те до сих пор не могут разобрать, где правда, а где вымысел - таким был плут и весельчак Ярослав Гашек .

О его жизни с уверенностью можно сказать лишь одно: у Гашека была феноменальная биография. Мало того, что будущий писатель имел обыкновение пропадать в походах по нескольку месяцев, так еще и в полицейских протоколах его имя мелькало с завидной регулярностью. Штрафы, то и дело назначавшиеся ему, составили кругленькую сумму, но взыскать их было невозможно, так как стражи порядка выяснили, что «у должника нет никаких носильных вещей, которые можно было бы конфисковать, живет он у своей матери и не имеет никакой собственности, кроме того, что на нем». Сам же Гашек на своих «приключениях» еще и зарабатывал, публикуя заметки и фельетоны в пражских газетах.

Побывал писатель и на фронтах Первой мировой, и в плену, и на службе в Красной армии. Многие военные байки и анекдоты, которыми он прославился, легли в основу незаконченного романа «Похождения бравого солдата Швейка» .

Мы выбрали 15 цитат из этого замечательного произведения:

В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте.

— Наше дело дрянь, — начал он слова утешения.

Был у нас лейтенант Прохазка, так тот сильно не ругался. Так только скажет, бывало, своему денщику: «Эх ты, очаровательная корова!»

Когда Швейка заперли в одну из бесчисленных камер в первомэтаже, он нашел там общество из шести человек. Пятеро сиделивокруг стола, а в углу на койке, как бы сторонясь всех, сиделшестой — мужчина средних лет. Швейк начал расспрашивать одногоза другим, за что кого посадили. От всех пяти, сидевших за столом, он получил почти один и тот же ответ.— Из-за Сараева.— Из-за Фердинанда.— Из-за убийства эрцгерцога.— За Фердинанда.— За то, что в Сараеве прикончили эрцгерцога.Шестой, — он всех сторонился, — заявил, что не желаетиметь с этими пятью ничего общего, чтобы на него не палоподозрения, — он сидит тут всего лишь за попытку убийстваголицкого мельника с целью грабежа.

— Короче говоря, — сказал Швейк, — ваше дело дрянь, но терять надежды не следует, — как говорил цыган Янечек в Пльзени, когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году его приговорили к повешению за убийство двух человек с целью грабежа…

Не представляю себе, — произнес Швейк, — чтобыневинного осудили на десять лет. Правда, однажды невинногоприговорили к пяти годам — такое я слышал, но на десять — этоуж, пожалуй, многовато!

В то время как здесь короля били тузом, далеко на фронте короли били друг друга своими подданными.

— Если хотите броситься из окна, — сказал Швейк, — так идите в комнату, окно я открыл. Прыгать из кухни я бы вам не советовал, потому что вы упадете в сад прямо на розы, поломаете все кусты, и за это вам же придется платить. А из того окна вы прекрасно слетите на тротуар и, если повезет, сломаете себе шею. Если же не повезет, то вы переломаете себе только ребра, руки и ноги и вам придется платить за лечение в больнице.

Беда, когда человек вдруг примется философствовать — это всегда пахнет белой горячкой.

— Так точно, господин полковник, идиот,-ответил за писаря Швейк. … — А я могу себе это позволить, господин капрал, — ответил Швейк,-потому что я идиот, но от вас этого никто не ожидал.

Генерал уделял отхожим местам столько внимания, будто от них зависела победа Австро-Венгерской монархии

Пусть было, как было, — ведь как-нибудь да было! Никогда так не было, чтобы никак не было.

— Вам нужно в уборную? — любезно спросил Швейка вахмистр. — Уж не кроется ли в этом что-нибудь большее? — Совершенно верно. Мне нужно «по-большому», господин вахмистр, — ответил Швейк.

Правильно было когда-то сказано, что хорошо воспитанный человек может читать все. Осуждать то, что естественно, могут лишь люди духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневом набрасываются на отдельные слова.<...> Люди, которых коробит от сильных выражений, просто трусы, пугающиеся настоящей жизни, и такие слабые люди наносят наибольший вред культуре и общественной морали. Они хотели бы превратить весь народ в сентиментальных людишек, онанистов псевдокультуры типа святого Алоиса. Монах Евстахий в своей книге рассказывает, что когда святой Алоис услышал, как один человек с шумом выпустил газы, он ударился в слезы и только молитва его успокоила.

Военно-юридический аппарат был великолепен. Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом.

Швейк степенно влез в свой вагон. Он проникся уважением к своей особе. Ведь не каждый день удается совершить нечто столь страшное, что даже сам не имеешь права узнать это.

«Я думаю, что на все надо смотреть беспристрастно. Каждый может ошибиться, а если о чем-нибудь очень долго размышлять, уж наверняка ошибешься.»

От стен полицейского управления веяло духом чуждой народу власти.

В далекие, далекие времена в Европу долетело правдивое изречение о том, что завтрашний день разрушит даже планы нынешнего дня.

Куда приятнее чистить на кухне картошку, скатывать кнедлики и возиться с мясом, чем под ураганным огнем противника, наложив полные подштанники, орать: «Einzelnabfallen! Bajonett auf!» (Один за другим! Примкнуть штыки! (нем.))

…все эстеты — гомосексуалисты; это вытекает из самой сущности эстетизма.

А ядовитые газы для нашего брата — дело привычное еще с казарм — после солдатского хлеба да гороха с крупой.

Солдаты!.. Любой бык счастливее нас с вами. Его убивают на бойне сразу и не гоняют перед этим на полевые учения и на стрельбище

Оно ведь не лег­ко — ку­да-ни­будь влезть. Влезть-то су­ме­ет каж­дый, но вы­лезть — в этом и зак­лю­ча­ет­ся нас­то­ящее во­ен­ное ис­кусс­тво. Ког­да че­ло­век ку­да-ни­будь ле­зет, он дол­жен знать, что вок­руг про­ис­хо­дит, что­бы не сесть в лу­жу, на­зы­ва­емую ка­тас­т­ро­фой.

В атмосфере продажной любви, никотина и алкоголя незримо витал старый девиз: «После нас — хоть потоп"