Джордж Оруэлл

Уинстон Смит живет в Лондоне 1984 года, в эпоху английского социализма, который называется АНГСОЦ. Страна (сверхдержава), которая называет себя Океания, ведет непрекращающиеся войны то с Евразией, то с Остазией (двумя другими сверхдержавами), причем, ведя войну с одной из сторон, всегда является союзником другой.

Вся жизнь Океании подчиняется руководству партии, во главе которой стоит Старший Брат, от его имени издаются приказы, плакаты с его лицом развешены по всему городу. Жизнь утопического Лондона 1984 года и всей Океании в целом ужасна, она подчинена конструктивному упрощению, упрощается язык (Новояз), который несет в себе самые простейшие конструкции слов, призванных сузить сознание человека и тем самым лишить любого жителя страны индивидуальности, инакомыслия и свободы. В Океании существует один лозунг, по принципу которого и живут люди:

Война- это мир

Свобода - это рабство

Незнание - сила

В государстве так же существует низшее общество, так называемые пролы, они приравниваются к животным, и по отношению к ним существует партийный лозунг:

"Пролы и животные свободны"

Жизнь Уинстона Смита проходит только на работе и дома, правда узаконены еще развлечения, но Уинстон не хочет подобных развлечений, он видит и чувствует, что общество вокруг него неправильное, а жизнь скучна, голодна и мрачна. По его воспоминаниям, он постоянно хочет есть, вся его жизнь, это постоянное недоедание и контроль себя. Контролировать приходится из-за телекрана (некоего аппарата, похожего на мутное зеркало), этот аппарат вещал в обе стороны, и человеку и от него, и за человеком в доме или на работе которого установлен телекран могли постоянно наблюдать. Карающий орган Океании назывался полицией Мысли, слежка производилась спонтанно и могла начаться в любой момент, и тогда, любое выражение мысли, даже подергивание глаза - объявлялось ересью и каралось очень жестоко. Работал Уинстон Смит в министерстве Правды (на новоязе Миниправ), жил в доме Правды. Министерство Правды было огромным, ему подстать в городе было еще три здания. Итак, в Лондоне были: министерство правды - ведавшее информацией, министерство образования - досуг и искусство, министерство мира - ведавшее войной, министерство любви (оно внушало страх, в здании этого министерства отсутствовали окна и по слухам там пытали людей) - оно отвечало за охрану и порядок, и министерство изобилия, отвечавшее за экономику. На новоязе, названия этих министерств звучали так: миниправ, минимир, минлюб и минизо.

Уинстон Смит оказался инакомыслящим, его волновало то, что жизнь в Лондоне скудная и голодная, что нельзя высказывать своих идей и мыслей, нельзя даже показывать, что ты не доволен. Он купил себе дневник (за одно только это могли казнить), и начал его вести, записывая туда самые яркие воспоминания, моменты своей жизни, даже отрывки кинокартин, которые просмотрел (кстати, кино изобиловало реалистической жестокостью). Писал Уинстон свой дневник в глубокой нише, которая, по странному стечению обстоятельств или по недосмотру спецслужб была скрыта от всевидящего ока телекрана.

Дети Океании воспитывались в жесткой военной форме, организация их называлась "разведчики", это объединение воспитывало в детях агрессию и ненависть к врагам. Уинстон сталкивается с жестокостью детей, когда приходит к соседям, чтобы починить водопровод. Мальчик, обвиняет Уинстона в шпионаже и пособничестве Евразии (игра с жестокими глазами, глаза мальчика серьезные и не по-детски жестокие), в довершение всего мальчик выстреливает в Уинстона из рогатки. Позже отец этого мальчика, расскажет, как его второй ребенок - девочка семи лет отроду выследила в лесу человека и сдала его властям, обосновывая свои подозрения незнакомыми на ее взгляд ботинками. Детям внушают злобу и подозрительность, и они, не задумываясь, сдадут и мать, и отца, если вдруг заподозрят в них инакомыслие.

Молодежь Океании входит в молодежный атиполовой союз, как символ союза и девственности, вокруг талии молодые люди носят красные кушаки. Партия забивала в людях все человеческое, отвергая идею эротического и свободного. Брак утверждался только с партийного согласия, и не дай бог, чтобы в паре была симпатия, такая пара ни за что бы не получила согласие на брак. Уинстон был женат, но заторможенность жены, которая, даже обнимая, отталкивала его, не дали ему, как следует насладиться жизнью, в скорости он уже не хотел ночей, в которые его жена старалась заполучить ребенка и ничего более, на близость она смотрела как на омерзительный, необходимый акт брака. Когда детей не последовало, Кэтрин, так звали его жену, покинула Уинстона, чем не огорчила последнего. Уинстон иногда похаживал к женщинам легкого поведения, (это не запрещалось, но могло караться), о чем он записал в дневнике, последней его женщиной была страшная старуха, (перерывы в актах были так велики, иногда доходили до нескольких лет), и как не было ему мерзко и противно, Уинстон довел дело до конца, не смотря на отвращение. Между партийными сексуальной связи быть не могло, поэтому женщины доступные для секса были только из числа низшего сословия, у пролов, ведь существовало такое мнение, чем больше унижения, тем лучше.

В своем отделе Уинстон изменяет заметки в газетах, в Океании принято изменять прошлое. Например, сказал что-то Старший Брат про войну, мол, победа близка и скоро будет перелом на одном из фронтов, а будущее показало обратную картину, все статьи в газетах с этим интервью меняются, старые газеты изымаются и уничтожаются, а на их место подшиваются новые газеты с совершенно измененной информацией. Информация искажается так же и одномоментно в течение суток. Например: вчера объявили, что сокращают пайку шоколада с 30 граммов до 20-ти, а сегодня уже говорят, что увеличили пайку до 20-ти граммов, в связи с чем, призывают радоваться "нашей новой жизни".

Естественно все учебники переписаны, история подправлена и искажена в угоду правящей партии.

Уинстону трудно сдерживать свои эмоции, трудно жить в мире, где люди верят всему, что произносит телекран, он вместе со всеми ходит на двухминутные сеансы Ненависти, где показывают опального, бывшего соратника Старшего Брата, Голдстейна, к которому прививали ненависть. Голдстейн, как считалось, ушел в подполье, или уехал в другую страну, где руководил сопротивлением, которое называли Братство.

Уинстон и раньше знал, что история и прошлое переписывается, но однажды он получил прямое доказательство. В середине шестидесятых, когда были почти полностью истреблены истинные вожди революции, и остался только Старший Брат, а Голдстейн бежал и скрывался, одними из последних пострадали трое, стоявшие у истоков революции, они признали свою вину и были отпущены, потом снова арестованы по обвинению в шпионаже и казнены. Через год после этого события в руки Уинстону попал обрывок газеты, в котором он увидел фото всех троих "предателей", которые были на каком-то партийном торжестве в Нью-Йорке, а датировано фото было как раз тем днем, когда все трое показали на себя, что в это время были в Евразии, и выдавали секреты Океании врагам своего государства. Уинстон уничтожил обрывок газеты, о чем потом сожалел, но понимал, что никогда не смог бы ничего доказать.

Он и так рисковал своей жизнью, когда взялся вести дневник, сначала не зная, что писать в нем, потом записывая все подряд. Однажды он переписал из детского учебника по истории одну главу о прошлой жизни, а потом решил пойти в район, где обитали пролы, и там встретил старика, думая, что старик сможет рассказать, как было дело, рискуя еще больше, чем, ведя дневник, Уинстон решается заговорить со стариком и заставить его вспомнить и рассказать о прошлой жизни.

Воспоминания старика разрозненны, и снабжены ненужными мелкими подробностями, которые раздражают Уинстона и не дают никакого представления о дореволюционной лондонской жизни. Ничего существенного старик не сказал, он помнил мелкие детали, не замечая больших, он не мог сопоставить время прошлого с настоящим, и не принес никакой полезной информации.

Уинстон ушел из бара, оставив старика, и невольно попал на ту улицу, где была лавка старьевщика (антиквара), именно там он покупал тетрадь для своего дневника. Старьевщик посетовал, что очень мало вещей осталось, и продавать нечего, хотя лавка была завалена разным хламом, который не представлял никакой ценности. Уинстон выбрал стеклянную полусферу с розовым кораллом внутри, ему понравилось стекло, такое мягкое и похожее на воду. Стоило пресс-папье всего 4 доллара, хотя, как понял Уинстон, его можно было сторговать и дешевле. Продавец пригласил Уинстона к себе на второй этаж и там показал гравюру на металле. Уинстон смутно вспоминал, что-то знакомое, именно комната, навевала воспоминания (как будто пахнуло прошлым, давно забытым уютом и теплом камина), он даже подумал снять эту комнату на время, но отогнал мысли. Гравюру он не купил. Потеряв осторожность, Уинстон вышел из лавки, не оглядевшись, просто выглянув в окно. В конце улицы с ужасом Уинстон обнаружил человека в синем комбинезоне (именно в таких и ходили партийцы), это был женщина, которая, как думал Уинстон следит за ним, чтобы сдать полиции мыслей. Холодный пот прошиб Уинстона, а живот схватило и уже до дома не отпускало, он ошибся улицей и пошел в противоположную сторону, он даже хотел догнать женщину и убить ее, но апатия, напавшая на него, не позволила Уинстону ничего. Домой он вернулся очень поздно, решив, что за ним придут ночью (забирали всегда только ночью), Уинстон даже подумал покончить жизнь самоубийством, но вялость во всем теле не подвигла его к действию.

Уинстон подозревал женщину, но проникся доверием к одному партийцу, который состоял во внутренней партии, О"Брайену (сам Уинстон состоял во внешней партии, внутренняя партия считалась элитой общества), как показалось Уинстону, О"Брайен так же как и он, не разделял всеобщего восхищения действиями партии, и увидел он это во взгляде, брошенном О"Брайеном на Уинстона, в жестах и потом долго сомневался, а не показалось ли ему, не придумал ли, не увидел ли то, что хотел увидеть.

Прошло несколько дней, и вот в коридоре Уинстон встретил женщину, которая якобы следила за ним, она шла навстречу, ее рука была не перевязи, Уинстон подумал, что она сломала руку, когда поправляла калейдоскоп, (женщина работала в литературном отделе - теперь романы и повести писали машины, а люди были просто обслугой при них), такое случалось часто. Женщина споткнулась и упала, охнув, Уинстон поспешил на помощь, хотя всеми фибрами души ненавидел эту шпионку. Женщина, когда Уинстон помогал ей подняться, что-то всунула в его ладонь. Еле дождавшись, когда сможет прочитать записку, Уинстон сначала зашел в туалет, а потом вернулся на свое рабочее место, где положил записку к остальным бумагам. Сначала он закончил нудную работу с цифрами, дав времени немного пройти, а сердцу успокоиться. Через некоторое время Уинстон пододвинул бумаги и смог прочитать записку, а в ней было написано три простых слова: "Я вас люблю". Как не хотел Уинстон привлекать к себе внимания, но все-таки перечитал записку еще раз, прежде чем отправить ее в гнездо памяти (так назывался утилизатор бумаг).

Они стали встречаться, Джулия, так звали девушку, оказалась знатоком предместий Лондона, она сама разрабатывала планы встреч и назначала потаенные места, где, возможно, не было микрофонов. То это была лесная полянка, то часовня, но встречи были так редки, что Уинстон решился снять комнату у старьевщика.

Сильно рискуя, любовники начали встречаться в бедном квартале пролов. Джулия приносила настоящий кофе, взамен суррогатному, который назывался "Победа", приносила настоящий сахар, вместо сахарина, настоящий хлеб и даже баночку джема, а еще настоящий чай. Любовь их была безудержной, и вместе с тем, отчаянной - они каждый раз ожидали ареста и казни, но никогда не надеялись на то, что могут быть вместе всегда, даже мысли не допускали о том, что можно сбежать и быть свободными и счастливыми. Комнатка старьевщика казалась им убежищем, в котором ничего с ними не может случиться, правда, в ней было полно крыс и оказалось, что Уинстон их панически боится, а кровать кишела клопами, но ни что из этого не могло смутить влюбленных. Джулия даже принесла косметику и красилась для Уинстона, а так же пообещала достать платье. Она ненавидела все, что связано с партией, но не верила в тайные общества, считала, что таким образом систему не победить, да, и не считала нужным вообще с ней бороться, она принимала партию как должное, но, в то же время, протестовала против некоторых рамок и ограничений, как любой, в ее возрасте, бунтует против системы.

Партия готовилась к "Неделе ненависти", в Лондоне падали ракеты, уничтожая людей, в городе появились плакаты с изображением солдата евразийской армии, бомбардировки резко участились, и падать стали в самые оживленные кварталы, а однажды даже на пустырь, который был отдан под детскую площадку - погибло множество детей. В городе возросло недовольство к врагу, плакаты с изображением вражеского солдата срывались и уничтожались, у пролов поднялся патриотический дух, стали возникать стихийные митинги.

Уинстон решил рассказать Джулии об истории с газетной заметкой, но она не поняла возмущений своего любовника и не разделила их. Уинстон назвал Джулию "Бунтовщицей ниже пояса", чем очень рассмешил и обрадовал ее, она даже в восторге обняла Уинстона. Джулию мало волновала общая идея борьбы, и она не заботилась о следующих поколениях, девушку больше заботили категории "здесь" и "сейчас".

Свершилось, наконец-то на Унистона вышел сам О"Брайен, он встретился с Уинстоном в коридоре и предложил зайти к нему, О"Брайену, в гости за новым изданием словаря Новояза. Уинстон понял, что с ним связалось Братство, тайное сопротивление против партии. И от мысли, что надо будет встретиться с О"Брайеном у Уинстона появилось чувство, что он ступил в сырую могилу.

Однажды Уинстон проснулся в слезах, ему снилась мать, он вспомнил свое детство, которое было отнюдь не радужным. Уинстон был весьма капризным и эгоистичным ребенком, он отнимал последние крохи еды у матери и у младшей сестры, сестра все время болела и вскоре стала угасать. Уинстон вспомнил, как отнял у сестры ее долю шоколада и сбежал из дома, когда шоколад был съеден, а раскаяние и стыд, переполнявшие Уинстона пригнали его домой, он не обнаружил ни сестры, ни матери - как думал Уинстон, их забрали полицейские мысли и уничтожили. Уинстон рассказал сон Джулии, но живого отклика не обнаружил, ей было все равно. Уинстон начинает что-то понимать, он предлагает Джулии не сдавать друг друга в мыслях, в любви. Он понимает, что признание из них выбьют, и в этом сомневаться не приходится, но в чувствах предать их не заставят. Уинстон вдруг определяет четкую цель - остаться не живым, а человеком, не предать своих чувств.

Наконец удалось прийти к О"Брайену, вместе с Уинстоном пришла и Джулия, дверь им открыл слуга, такая привилегия, иметь слуг, была у всех членов внутренней партии. О"Брайен выключил телекран, чем шокировал и Уинстона, и Джулию. О"Брайен предложил Уинстону самому поведать, зачем же он пришел сюда, Уинстон рассказал, что хочет быть врагом Партии, при разговоре присутствовал и слуга О"Брайена, Мартин. Они поговорили о том, что делает Братство, как оно живет. Оказалось, что ни один из членов сопротивления не знает полного списка состоящих в Братстве, потому что списка братства нет, есть отдельные члены сопротивления, которые изредка встречаются друг с другом, и в итоге, каждый из Братства знает не более четырех человек. О"Брайен угостил гостей вином, рассказал, что во имя движения придется делать иногда и очень страшные вещи (такие как, изменение внешности, ампутация одной из конечностей, вечная работа на заводе, диверсии, вплоть до выплеснутой кислоты в лицо ребенку, заражение и растление молодого поколения), Уинстон и Джулия поклялись, что сделают их. На один пункт они только ответили, что не согласны, это когда О"Брайен сказал, что им придется разлучиться, и заговорщик разрешил им быть вместе. Так же он поведал им, что жизнь заговорщиков, это жизнь без результата, работа на новые, последующие поколения, и если кто-то из заговорщиков попадется в лапы полиции мыслей, то помощи ждать им будет неоткуда, братство не помогает своим членам, разве, что бритву передадут в камеру, да и то редко.

Телекран надо было включить ровно через полчаса, О"Брайен сначала отправил слугу, потом приказал уйти Джулии, а потом сказал Уинстону, что он получит книгу Голдстейна, в которой написана правда о Партии и ее устройстве, эту книгу следовало прочитать и знать, только тогда они с Джулией станут полноправными членами Братства. Договорились, что книгу ему передадут в портфеле, который Уинстон якобы уронит на улице (на самом деле, предполагалась, что в этот день он будет вовсе без портфеля). О"Брайен сказал, что они обязательно встретятся, а Уинстон ответил, что встретятся там, где не нет темноты. О"Брайен разрешил Уинстону задать еще один вопрос, и тот вдруг спросил о старом стихотворении, которое ему рассказывал старьевщик, но старик не помнил последние строчки, а О"Брайен знал все это стихотворение наизусть. На том и попрощались, и Уинстон покинул дом О"Брайена.

Неделя ненависти шла своим чередом, работы было много, потому что прямо в разгар митинга сменился ход войны, теперь Океания воевала с Остазией, а Евразия стала союзником - смена курса произошла мгновенно - оратор, который с трибуны вещал про войну с Евразией тут же перешел на сводки с фронтов Остазии, все плакаты с изображением воина-еврозийца были сорваны незамедлительно, транспаранты растоптаны - появление этих плакатов и транспарантов было тут же названо диверсией Остазии, и ненависть перекинулась на новых врагов. Именно на этой демонстрации в руку Уинстону сунули портфель с заветной книгой.

А министерство правды уничтожало все документы, статьи и информацию о войне с Евразией, теперь следовало помнить, что война с Остазией была всегда, а Евразийцы вечные союзники Океании. Люди из внешней партии работали круглые сутки, для них даже матрасы принесли и положили их в коридоры, шесть дней трудилось министерство правды над переделкой истории, наконец, людей отпустили по домам.

Уинстон так и не смог открыть книгу, чтобы почитать ее, поэтому он спешил к "Убежищу", в комнатку на втором этаже, чтобы скорее прикоснуться к заветной книге и прочесть ее.

Книга называлась: Эммануэль Голдстейн "Теория и практика олигархического коллективизма". Уинстон начал читать, первая глава книги называлась: Незнание - сила. Уинстон прочел совсем чуть-чуть, но потом перелистнул страницы и оказался в третьей главе - Война - это мир. В этой главе говорилось о том, как воюют три сверхдержавы, что всегда есть противостояние двух против одной, и никогда нет борьбы между всеми тремя. Войны уже ведутся не за землю и не за власть, но все-таки они такие же кровавые, как и войны прошлого. А основное население даже не замечает войны, лишь иногда, прилетающие снаряды, напоминают о том, что где-то идут бои, да агитация и мероприятия под названиями "Час ненависти", "неделя ненависти" не дают забывать о войне. Войны ведутся за Экваториальную Африку, или страны Ближнего Востока, за индонезийский архипелаг, и не за землю, а за рабочие руки борются сверхдержавы, за новых рабов, руками которых можно добывать полезные ископаемые, чтобы производить как можно больше оружия, чтобы захватывать новые территории и новые рабочие руки, чтобы производить больше оружия, и так до бесконечности. Сущность войны - уничтожение не только человеческих жизней, но и плодов человеческого труда. Людей, живущих в сверхдержавах, держат в состоянии постоянного голода, в нищете всеобщего благосостояния, без частной собственности и фактически без личных вещей. В книге сказано, что войне никогда не будет конца, потому что выгодно работать для фронта и для мифической победы, так проще держать людей в повиновении, а чтобы они выплескивали свои эмоции, то для этого проходят мероприятия ненависти. Автор называет войну сверхдержав - мошенничеством, похожим на схватки жвачных животных, чьи рога растут под таким углом, что не способны ранить соперника.

В первой главе рассказывалось, как происходило становление Партии, и как она брала выбранный раз и навсегда курс, курс средних классов, которые не захотели отдавать власть в чьи-либо руки, как это бывало после революций. Они лишили людей всего, запретили личное и даже любовь, они превратили людей в зомби, и вели непрекращающиеся войны, которые съедали больше половины ресурсов и бюджета, они начали изменять прошлое, окружили все ложью, а так же создали министерства, которые сами по себе уже в названиях несли ложь. Министерство правды - занималось изменением прошлого, министерство любви - занималось пытками людей и т.д. И самое главное, Партия не поддерживала идеи о равенстве людей, считая эту идею тупиковой, поэтому в Океании, были четкие градации и неравенства. Общество четко делилось на три составляющих: внутренняя (зажиточная) и внешняя (средний класс) партии и пролы (бесправные, почти рабы).

Джулия давно спала, и Уинстон решил прекратить читать и сам заснул.

Проснулся он с ощущением, что спал долго, но оказалось, что спал он мало и он снова задремал, во дворе запела женщина, которая часто развешивала белье. Уинстон с Джулией проснулись и стали у окна, они обсуждали представительницу пролов, размышляя, красивая она или нет. Уинстон восхищался телом женщины, и сказал Джулии, что они должны сохранить живым разум, точно, так как пролы сохранили живыми свои тела, Уинстон назвал себя мертвецом, а потом и себя, и Джулию покойниками. Из стены ему вторил голос, повторивший фразу Уинстона. За гравюрой на стене висел телекран, их раскусили. Бесстрастный голос посоветовал не двигаться, и в комнатку из окон и двери полезли люди в черных комбинезонах. Кто-то разбил стеклянное пресс-папье, и маленький розовый коралл покатился к ногам Уинстона. В комнатку вошел старьевщик, но он преобразился, это теперь был не старик, его, прежде седые волосы, стали черными, простоватый говорок исчез, очков не было, он стал крупнее и выше, даже черты лица изменились, и выглядел он на тридцать пять лет. Когда бывший старьевщик заговорил, Уинстон понял, что именно его голос звучал из телекрана. Уинстон впервые видел сотрудника полиции мыслей.

Уинстон попал в министерство любви, сначала его не били и держали в общей камере с преступниками, у него постоянно болел живот. Потом его перевели в камеру-одиночку, где он должен был без движения сидеть на скамье, его не кормили, и постоянно хотелось есть. Через камеру, в которой сидел Уинстон, проходили некоторые заключенные, с которыми иногда даже можно было поговорить, потом из телекрана кричали, призывая к тишине, то же самое происходило, если кто-то начинал двигаться. Одним из сокамерников Уинстона оказался его сосед, он радовался тому, что его сдала дочурка, и хотел искупить вину перед Партией. Все боялись комнаты номер сто один, но никто не знал, что же в этой комнате такое.

Невозможно было определить, сколько прошло времени и, какое время суток на дворе, на каком этаже ты находишься, потому что в министерстве правды не было окон, не было часов, только страх и неизвестность. Сколько Уинстон провел в камере, он не знал, он просто тихо сидел на скамье, положив руки на колени, надеясь на то, что Братство перешлет ему бритву, но понимал, что никогда не вскроет себе вены. В один из моментов, дверь открылась, и на пороге камеры возник О"Брайен, Уинстон даже вскочил, думая, что полиция мысли поймала одного из главных заговорщиков, но О"Брайен, оказывается, работал в министерстве правды, с его появлением для Уинстона начался ад. Его пытали и кололи наркотиками, боль постоянная и непроходящая поселилась во всем его теле, Уинстон потерял чувство времени и ощущение реальности. Неважно было, сознается он или нет, его просто ломали, тупо и жестоко. Тюремщики довели его до исступленного состояния, заставляя молить о пощаде и даже плакать, в конце концов, у Уинстона остались только рот и рука, дающий показания и подписывающая все, что от него требуется, он оговорил себя, оговорил знакомых, и уже ничего не имело значения. Видения и реальность слилось воедино.

Однажды он очнулся в комнате, где лежал перехваченный ремнями так туго, что не мог пошевелиться, даже затылок его был закреплен. В комнату вошел О"Брайен, он объяснил Уинстону, что тот болен, серьезно и тяжело, что его пытаются вылечить. Он показал Уинстону газетную статью, которая однажды так потрясла Уинстона, О"Брайен уничтожил статью и сказал, что этой статьи не было. Потом он показал Уинстону четыре пальца на руке и приказал сказать, что тот видит пять пальцев, чтобы Уинстон не вздумал сопротивляться, его начали пытать током. Пленник уже не знал что говорить, и что думать, потому что, ему казалось, что даже мысли его читаются. Уинстон был готов сдаться, он пытался угодить О"Брайену, отвечать на его вопросы, с кем воюет Океания, и с кем она всегда воевала, если он отвечал неправильно, получал заряд тока. Уинстон знал, что рано или поздно его сломают, О"Брайен сказал ему, что как только он очистится, и будет верить во все, что говорит Партия, он будет казнен, но даже, если он выживет и проживет девяносто лет, он все равно никогда не будет свободным (эдакий овощ, которому ничего не надо). Уинстон спросил про Джулию и узнал, что она сдала его сразу же, О"Брайен говорил, что никогда не встречал настолько готового служить и сотрудничать с полицией мыслей человека.

К Уинстону подвели аппарат, и О"Брайен приказал выдать три тысячи, Уинстон съежился, но О"Брайен предупредил, что больно не будет. В голове произошел чудовищный взрыв, но больно не было, когда Уинстон пришел в себя, он почувствовал, что в голове есть пустота, будто бы кусок вынули, он помнил, кто он и где находится, но что-то существенное забылось. О"Брайен сказал, что это пройдет, Уинстон на какое-то мгновение действительно стал верить, что видит пять пальцев, но когда все прояснилось, их снова стало четыре. Уинстон помнил, что пустота в голове, в момент действия аппарата, заполнялась чуждой информацией, и верилось, что вранье это правда... Но все встало на свои места. О"Брайен разрешил Уинстону задавать вопросы, (он признался, что ему интересно общаться с Уинстоном), Уинстон спросил про большого брата и получил весьма уклончивый ответ, что тот существует, и будет существовать всегда, что он не может умереть. А вот про Братство О"Брайен не ответил, сказал лишь, что Уинстон никогда не узнает, существует ли братство.

Тогда Уинстон спросил про комнату сто один и что в ней делается, на что О"Брайен ответил, что Уинстон сам знает, что делается в этой комнате. После этого Уинстону сделали укол, и он уснул.

Уинстона долго ломали, пока наконец он не начал сдаваться, но все-таки он старался бороться до конца, и не предал Джулию, с этим даже согласился О"Брайен. Однажды он разговаривал с Уинстоном и предложил ему раздеться и посмотреться на себя в зеркало. Уинстон скинул комбинезон и подошел к зеркалу, в котором не узнал себя: на него смотрел древний и тощий старик, зубы его крошились, волосы выпадали клоками, вместо тела он увидел скелет, обтянутый кожей. О"Брайен подошел к Уинстону и выдрал клок волос, а потом точно так же легко выдернул зуб изо рта Уинстона. Он сказал, что если Уинстон и был человеком, то теперь он жалкое подобие человека. Уинстон начал одеваться, потом не совладал со своими чувствами и заплакал.

Прошло некоторое время, Уинстон отъелся, стал выглядеть лучше, начал заниматься физкультурой, ему вставили новые зубы, и здоровье его поправилось, заключенный министерства любви даже почти научился верить в преднамеренную ложь партии, но никак не мог полюбить старшего брата, как ни старался. Однажды, когда Уинстон ожидал, что его вот-вот должны расстрелять, он представил, что идет по чудесной Золотой стране, и ему было в ней хорошо, он шел по тропинке и вдруг начал звать Джулию, и тут же испугался минутной слабости, вся его тонко сплетенная игра была вмиг разрушена. В камеру вошел О"Брайен, он был недоволен и Уинстон сознался, что ненавидит старшего брата. О"Брайен приказал отвести его в комнату номер сто один.

Там Уинстона привязали к креслу, а на стол была поставлена клетка с крысами. О"Брайен знал о паническом страхе Уинстона перед этими серыми грызунами, даже знал о его кошмарных снах про крыс. Уинстон держался до последнего, но когда клетку поднесли к лицу, (она была оборудована таким приспособлением, что лицо плотно прилегало к клетке, открывались дверцы и крысы набрасывались на лицо приговоренного) и щелкнул один затвор, выпускающий крыс в средний отсек, Уинстон закричал, но видел и слышал все как бы со стороны, сверху, и он предал Джулию, он умолял, чтобы вместо него взяли Джулию, и пытали крысами, пусть ее, только бы не его. Дверцу клетки закрыли.

Уинстона выпустили и даже не следили за ним, его повысили на работе и стали больше платить, он был предоставлен себе самому и его богом стал джин, которому он служил постоянно. Однажды Уинстон встретился с Джулией, случайно на улице, подошел к ней, хотя и не хотел, он знал, что теперь за ними никто не следит, и они бы могли даже предаться любви, но этого не хотелось. Джулия сказала ему, что предала его, а он сказал ей, что предал ее. Джулия начала рассуждать на тему, что с человеком могут сделать так, что он захочет подставить другого человека, и Уинстон с ней согласился. Он отметил, что Джулия очень сильно огрубела, она раздалась в теле и ее талия стала жесткой. Джулия говорила о том, что после предательства начинаешь относиться по другому к тому человеку, которого предал, и, они поспешили разойтись, тем более что их разделила толпа, и Уинстон не стал этому мешать, он ушел, в свое кафе "под каштаном", где официанты всегда держали для него столик у стены, и знали, сколько джина он выпивает за вечер. Уинстон ждал вестей с фронта, Океания воевала с Евразией и она воевала с Евразией всегда, Уинстон боялся, что передадут сводку о поражении, но передали сводку о победе, и он возликовал вместе со всеми горожанами. Две слезы скатились по его щекам, и он мысленно вернулся в министерство Любви, в его ярко освещенные коридоры, где он, Уинстон, проходил обучение, и теперь, вдруг, сидя в кафе и слушая сводку, Уинстон понял, что абсолютно счастлив, ибо борьба закончилась, он одержал над собой победу - он любил Старшего брата.

Многие поклонники Оруэлла и его романа «1984» вряд ли смогут назвать экранизацию книги, вышедшею в 1984 году удачной. Фильм, несмотря на все старания режиссера Майкла Редфорда и хорошего актерского состава, не смог передать то состояние подавленности и безысходности, которое в книге подавалось через внутренний мир и мысли героя романа Уинстона. Но все же многие элементы мира, построенного Оруэллом, проясняются именно в фильме, поэтому фильм, если воспринимать его творчески, может служить хорошим дополнением к роману.

Сюжет разворачивается в 1984 году, причем Оруэлл писал роман в 1948 году, поэтому действие романа подразумевалось в ближайшем будущем. В мире существует только три громадных государства со сходными тоталитарными режимами. Действие фильма происходит в Океании в городе Лондон. Герой картины — обычный сотрудник «министерства правды», института, занимающегося тем, что форматирует информацию, циркулирующую в обществе, в том числе исправляет и переписывает историю и хронику событий. Население страны лишены исторического фундамента, оно не получает хорошего образования и имеет лишь ту информацию, которую ему позволяет иметь правительство. При этом государство при помощи своих мощных рычагов изменяет общественное сознание в нужную ему сторону. Общество поделено на три части: внутреннюю партию — закрытую элиту, владеющую всеми ресурсами, информацией и властью, внешнюю партию — функционеров и мелких чиновников, полностью контролируемых сверху, и пролов — аналог пролетариата, рабочий класс, живущий в нищете и убожестве. Общество находится под тотальным контролем, повсюду установлены камеры и подслушивающие устройства, люди шпионят и доносят друг на друга. На всех заметных местах города висят плакаты: «Большой Брат следит за тобой», что создает у людей постоянную неловкость и чувство угнетенности. Партия успешно реализует принцип «разделяй и властвуй», стравливая друг с другом людей, даже членов одной семьи. В то же время общество сплачивается и воспитывается в патриотическом духе при помощи средств пропаганды и ежедневных пятиминуток ненависти, когда все население посещает кинотеатры, где у него вызывается коллективную ненависть к врагам государства. В обществе устраняются возможности близких отношений, разрушается институт семьи, выражение эмоций вызывает подозрение и укоры, дружбы не существует, а любви и подавно.

Главный герой картины начинает задумываться над окружающей его действительностью, в нем зарождается протест. Он начинает выпадать из общей системы общественных отношений, влюбляется в девушку, ясно осознавая, что ему за это будет, и нарушает ряд запретов. Фильм, как и книга, проникнут обреченностью и неминуемого страшного конца. Однако в фильме конец несколько смягчен по сравнению с книжным, что разочаровало многих любителей романа.

После просмотра фильма ощущаешь, что многие элементы этого страшного тоталитарного строя, изображенные в нем, существуют и в нашем обществе. После уроков, преподанных нам историей в XX веке, формирование подобного строя уже не кажется невозможным. Мир, разработанный Оруэллом и изображенный в кино Майклом Рэдфордом, кажется очень реальным и возможном, он великолепно продуман и уравновешен. Такой строй, как кажется, мог бы существовать без изменений столетиями, ибо основан он был при учете опыта человеческой истории, и имеет свою сложную систему безопасности. Становится жутко только от мысли о том, каково жить в таком обществе, быть либо непонимающим скотом из пролов, не понимающего почти ничего и живущего ради удовлетворения примитивных потребностей, либо что-то понимающим, но осознающим беспомощность что-либо изменить членом внутренней партии. Быть членом внутренней партии тоже страшно, ибо и там происходят жуткие вещи и идет постоянная борьба.

Этот фильм, как и книга, является предупреждением нашему обществу о том, куда мы можем прийти. Этот фильм — отличный выбор для любителей интеллектуального кино.

I

Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать. Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Уинстон Смит торопливо шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома «Победа», но все-таки впустил за собой вихрь зернистой пыли.

В вестибюле пахло вареной капустой и старыми половиками. Против входа на стене висел цветной плакат, слишком большой для помещения. На плакате было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо – лицо человека лет сорока пяти, с густыми черными усами, грубое, но по-мужски привлекательное. Уинстон направился к лестнице. К лифту не стоило и подходить. Он даже в лучшие времена редко работал, а теперь в дневное время электричество вообще отключали. Действовал режим экономии – готовились к Неделе ненависти. Уинстону предстояло одолеть семь маршей; ему шел сороковой год, над щиколоткой у него была варикозная язва; он поднимался медленно и несколько раз останавливался передохнуть. На каждой площадке со стены глядело все то же лицо. Портрет был выполнен так, что, куда бы ты ни стал, глаза тебя не отпускали. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ – гласила подпись.

В квартире сочный голос что-то говорил о производстве чугуна, зачитывал цифры. Голос шел из заделанной в правую стену продолговатой металлической пластины, похожей на мутное зеркало. Уинстон повернул ручку, голос ослаб, но речь по-прежнему звучала внятно. Аппарат этот (он назывался телекран) притушить было можно, полностью же выключить – нельзя. Уинстон отошел к окну: невысокий тщедушный человек, он казался еще более щуплым в синем форменном комбинезоне партийца. Волосы у него были совсем светлые, а румяное лицо шелушилось от скверного мыла, тупых лезвий и холода только что кончившейся зимы.

Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги; и хотя светило солнце, а небо было резко-голубым, все в городе выглядело бесцветным – кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело лицо черноусого. С дома напротив – тоже. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ – говорила подпись, и темные глаза глядели в глаза Уинстону. Внизу, над тротуаром, трепался на ветру плакат с оторванным углом, то пряча, то открывая единственное слово: АНГСОЦ. Вдалеке между крышами скользнул вертолет, завис на мгновение, как трупная муха, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль заглядывал людям в окна. Но патрули в счет не шли. В счет шла только полиция мыслей.

За спиной Уинстона голос из телекрана все еще болтал о выплавке чугуна и перевыполнении девятого трехлетнего плана. Телекран работал на прием и на передачу. Он ловил каждое слово, если его произносили не слишком тихим шепотом; мало того, покуда Уинстон оставался в поле зрения мутной пластины, он был не только слышен, но и виден. Конечно, никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет. Часто ли и по какому расписанию подключается к твоему кабелю полиция мыслей – об этом можно было только гадать.

Не исключено, что следили за каждым – и круглые сутки. Во всяком случае, подключиться могли когда угодно. Приходилось жить – и ты жил, по привычке, которая превратилась в инстинкт, – с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают и каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают.

Уинстон держался к телекрану спиной. Так безопаснее; хотя – он знал это – спина тоже выдает. В километре от его окна громоздилось над чумазым городом белое здание министерства правды – место его службы. Вот он, со смутным отвращением подумал Уинстон, вот он, Лондон, главный город Взлетной полосы I, третьей по населению провинции государства Океания. Он обратился к детству – попытался вспомнить, всегда ли был таким Лондон. Всегда ли тянулись вдаль эти вереницы обветшалых домов XIX века, подпертых бревнами, с залатанными картоном окнами, лоскутными крышами, пьяными стенками палисадников? И эти прогалины от бомбежек, где вилась алебастровая пыль и кипрей карабкался по грудам обломков; и большие пустыри, где бомбы расчистили место для целой грибной семьи убогих дощатых хибарок, похожих на курятники? Но – без толку, вспомнить он не мог; ничего не осталось от детства, кроме отрывочных, ярко освещенных сцен, лишенных фона и чаще всего невразумительных.

Министерство правды – на новоязе1
Новояз – официальный язык Океании. О структуре его см. Приложение.

Миниправ – разительно отличалось от всего, что лежало вокруг. Это исполинское пирамидальное здание, сияющее белым бетоном, вздымалось, уступ за уступом, на трехсотметровую высоту. Из своего окна Уинстон мог прочесть на белом фасаде написанные элегантным шрифтом три партийных лозунга:

ВОЙНА – ЭТО МИР

СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО

НЕЗНАНИЕ – СИЛА

По слухам, министерство правды заключало в себе три тысячи кабинетов над поверхностью земли и соответствующую корневую систему в недрах. В разных концах Лондона стояли лишь три еще здания подобного вида и размеров. Они настолько возвышались над городом, что с крыши жилого дома «Победа» можно было видеть все четыре разом. В них помещались четыре министерства, весь государственный аппарат: министерство правды, ведавшее информацией, образованием, досугом и искусствами; министерство мира, ведавшее войной; министерство любви, ведавшее охраной порядка, и министерство изобилия, отвечавшее за экономику. На новоязе: миниправ, минимир, минилюб и минизо.

Министерство любви внушало страх. В здании отсутствовали окна. Уинстон ни разу не переступал его порога, ни разу не подходил к нему ближе чем на полкилометра. Попасть туда можно было только по официальному делу, да и то преодолев целый лабиринт колючей проволоки, стальных дверей и замаскированных пулеметных гнезд. Даже на улицах, ведущих к внешнему кольцу ограждений, патрулировали охранники в черной форме, похожие на горилл и вооруженные суставчатыми дубинками.

Уинстон резко повернулся. Он придал лицу выражение спокойного оптимизма, наиболее уместное перед телекраном, и прошел в другой конец комнаты, к крохотной кухоньке. Покинув в этот час министерство, он пожертвовал обедом в столовой, а дома никакой еды не было – кроме ломтя черного хлеба, который надо было поберечь до завтрашнего утра. Он взял с полки бутылку бесцветной жидкости с простой белой этикеткой: «Джин Победа». Запах у джина был противный, маслянистый, как у китайской рисовой водки. Уинстон налил почти полную чашку, собрался с духом и проглотил, точно лекарство.

Лицо у него сразу покраснело, а из глаз потекли слезы. Напиток был похож на азотную кислоту; мало того: после глотка ощущение было такое, будто тебя огрели по спине резиновой дубинкой. Но вскоре жжение в желудке утихло, а мир стал выглядеть веселее. Он вытянул сигарету из мятой пачки с надписью «Сигареты Победа», по рассеянности держа ее вертикально, в результате весь табак из сигареты высыпался на пол. Со следующей Уинстон обошелся аккуратнее. Он вернулся в комнату и сел за столик слева от телекрана. Из ящика стола он вынул ручку, пузырек с чернилами и толстую книгу для записей с красным корешком и переплетом под мрамор.

По неизвестной причине телекран в комнате был установлен не так, как принято. Он помещался не в торцовой стене, откуда мог бы обозревать всю комнату, а в длинной, напротив окна. Сбоку от него была неглубокая ниша, предназначенная, вероятно, для книжных полок, – там и сидел сейчас Уинстон. Сев в ней поглубже, он оказывался недосягаемым для телекрана, вернее, невидимым. Подслушивать его, конечно, могли, но наблюдать, пока он сидел там, – нет. Эта несколько необычная планировка комнаты, возможно, и натолкнула его на мысль заняться тем, чем он намерен был сейчас заняться.

Но кроме того, натолкнула книга в мраморном переплете. Книга была удивительно красива. Гладкая кремовая бумага чуть пожелтела от старости – такой бумаги не выпускали уже лет сорок, а то и больше. Уинстон подозревал, что книга еще древнее. Он приметил ее в витрине старьевщика в трущобном районе (где именно, он уже забыл) и загорелся желанием купить. Членам партии не полагалось ходить в обыкновенные магазины (это называлось «приобретать товары на свободном рынке»), но запретом часто пренебрегали: множество вещей, таких, как шнурки и бритвенные лезвия, раздобыть иным способом было невозможно. Уинстон быстро оглянулся по сторонам, нырнул в лавку и купил книгу за два доллара пятьдесят. Зачем – он сам еще не знал. Он воровато принес ее домой в портфеле. Даже пустая, она компрометировала владельца.

Намеревался же он теперь – начать дневник. Это не было противозаконным поступком (противозаконного вообще ничего не существовало, поскольку не существовало больше самих законов), но, если дневник обнаружат, Уинстона ожидает смерть или в лучшем случае двадцать пять лет каторжного лагеря. Уинстон вставил в ручку перо и облизнул, чтобы снять смазку. Ручка была архаическим инструментом, ими даже расписывались редко, и Уинстон раздобыл свою тайком и не без труда: эта красивая кремовая бумага, казалось ему, заслуживает того, чтобы по ней писали настоящими чернилами, а не карябали чернильным карандашом. Вообще-то он не привык писать рукой. Кроме самых коротких заметок, он все диктовал в речепис, но тут диктовка, понятно, не годилась. Он обмакнул перо и замешкался. У него схватило живот. Коснуться пером бумаги – бесповоротный шаг. Мелкими корявыми буквами он вывел:

И откинулся. Им овладело чувство полной беспомощности. Прежде всего он не знал, правда ли, что год – 1984-й. Около этого – несомненно: он был почти уверен, что ему 39 лет, а родился он в 1944-м или 45-м; но теперь невозможно установить никакую дату точнее, чем с ошибкой в год или два.

А для кого, вдруг озадачился он, пишется этот дневник? Для будущего, для тех, кто еще не родился. Мысль его покружила над сомнительной датой, записанной на листе, и вдруг наткнулась на новоязовское слово двоемыслие. И впервые ему стал виден весь масштаб его затеи. С будущим как общаться? Это по самой сути невозможно. Либо завтра будет похоже на сегодня и тогда не станет его слушать, либо оно будет другим, и невзгоды Уинстона ничего ему не скажут.

Уинстон сидел, бессмысленно уставясь на бумагу. Из телекрана ударила резкая военная музыка. Любопытно: он не только потерял способность выражать свои мысли, но даже забыл, что ему хотелось сказать. Сколько недель готовился он к этой минуте, и ему даже в голову не пришло, что потребуется тут не одна храбрость. Только записать – чего проще? Перенести на бумагу нескончаемый тревожный монолог, который звучит у него в голове годы, годы. И вот даже этот монолог иссяк. А язва над щиколоткой зудела невыносимо. Он боялся почесать ногу – от этого всегда начиналось воспаление. Секунды капали. Только белизна бумаги, да зуд над щиколоткой, да гремучая музыка, да легкий хмель в голове – вот и все, что воспринимали сейчас его чувства.

И вдруг он начал писать – просто от паники, очень смутно сознавая, что идет из-под пера. Бисерные, но по-детски корявые строки ползли то вверх, то вниз по листу, теряя сперва заглавные буквы, а потом и точки.

4 апреля 1984 года. Вчера в кино. Сплошь военные фильмы. Один очень хороший где-то в Средиземном море бомбят судно с беженцами. Публику забавляют кадры где пробует уплыть громадный толстенный мужчина а его преследует вертолет. сперва мы видим как он по-дельфиньи бултыхается в воде потом видим его с вертолета через прицел потом он весь продырявлен и море вокруг него розовое и сразу тонет словно через дыры набрал воды, когда он пошел на дно зрители загоготали. Потом шлюпка полная детей и над ней вьется вертолет. там на носу сидела женщина средних лет похожая на еврейку а на руках у нее мальчик лет трех. Мальчик кричит от страха и прячет голову у нее на груди как будто хочет в нее ввинтиться а она его успокаивает и прикрывает руками хотя сама посинела от страха, все время старается закрыть его руками получше, как будто может заслонить от пуль, потом вертолет сбросил на них 20 килограммовую бомбу ужасный взрыв и лодка разлетелась в щепки, потом замечательный кадр детская рука летит вверх, вверх прямо в небо наверно ее снимали из стеклянного носа вертолета и в партийных рядах громко аплодировали но там где сидели пролы какая-то женщина подняла скандал и крик, что этого нельзя показывать при детях куда это годится куда это годится при детях и скандалила пока полицейские не вывели не вывели ее вряд ли ей что-нибудь сделают мало ли что говорят пролы типичная проловская реакция на это никто не обращает…

Уинстон перестал писать, отчасти из-за того, что у него свело руку. Он сам не понимал, почему выплеснул на бумагу этот вздор. Но любопытно, что, пока он водил пером, в памяти у него отстоялось совсем другое происшествие, да так, что хоть сейчас записывай. Ему стало понятно, что из-за этого происшествия он и решил вдруг пойти домой и начать дневник сегодня.

Случилось оно утром в министерстве – если о такой туманности можно сказать «случилась».

Время приближалось к одиннадцати ноль-ноль, и в отделе документации, где работал Уинстон, сотрудники выносили стулья из кабин и расставляли в середине холла перед большим телекраном – собирались на двухминутку ненависти. Уинстон приготовился занять свое место в средних рядах, и тут неожиданно появились еще двое: лица знакомые, но разговаривать с ними ему не приходилось. Девицу он часто встречал в коридорах. Как ее зовут, он не знал, знал только, что она работает в отделе литературы. Судя по тому, что иногда он видел ее с гаечным ключом и маслеными руками, она обслуживала одну из машин для сочинения романов. Она была веснушчатая, с густыми темными волосами, лет двадцати семи; держалась самоуверенно, двигалась по-спортивному стремительно. Алый кушак – эмблема Молодежного антиполового союза, – туго обернутый несколько раз вокруг талии комбинезона, подчеркивал крутые бедра. Уинстон с первого взгляда невзлюбил ее. И знал за что. От нее веяло духом хоккейных полей, холодных купаний, туристских вылазок и вообще правоверности. Он не любил почти всех женщин, в особенности молодых и хорошеньких. Именно женщины, и молодые в первую очередь, были самыми фанатичными приверженцами партии, глотателями лозунгов, добровольными шпионами и вынюхивателями ереси. А эта казалась ему даже опаснее других. Однажды она повстречалась ему в коридоре, взглянула искоса – будто пронзила взглядом, – и в душу ему вполз черный страх. У него даже мелькнуло подозрение, что она служит в полиции мыслей. Впрочем, это было маловероятно. Тем не менее всякий раз, когда она оказывалась рядом, Уинстон испытывал неловкое чувство, к которому примешивались и враждебность, и страх.

Одновременно с женщиной вошел О’Брайен, член внутренней партии, занимавший настолько высокий и удаленный пост, что Уинстон имел о нем лишь самое смутное представление. Увидев черный комбинезон члена внутренней партии, люди, сидевшие перед телекраном, на миг затихли. О’Брайен был рослый плотный мужчина с толстой шеей и грубым насмешливым лицом. Несмотря на грозную внешность, он был не лишен обаяния. Он имел привычку поправлять очки на носу, и в этом характерном жесте было что-то до странности обезоруживающее, что-то неуловимо интеллигентное. Дворянин восемнадцатого века, предлагающий свою табакерку, – вот что пришло бы на ум тому, кто еще способен был мыслить такими сравнениями. Лет за десять Уинстон видел О’Брайена, наверное, с десяток раз. Его тянуло к О’Брайену, но не только потому, что озадачивал этот контраст между воспитанностью и телосложением боксера-тяжеловеса. В глубине души Уинстон подозревал – а может быть, не подозревал, а лишь надеялся, – что О’Брайен политически не вполне правоверен. Его лицо наводило на такие мысли. Но опять-таки возможно, что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум. Так или иначе, он производил впечатление человека, с которым можно поговорить – если остаться с ним наедине и укрыться от телекрана. Уинстон ни разу не попытался проверить эту догадку; да и не в его это было силах. О’Брайен взглянул на свои часы, увидел, что время – почти 11.00, и решил остаться на двухминутку ненависти в отделе документации. Он сел в одном ряду с Уинстоном, за два места от него. Между ними расположилась маленькая рыжеватая женщина, работавшая по соседству с Уинстоном. Темноволосая села прямо за ним.

И вот из большого телекрана в стене вырвался отвратительный вой и скрежет – словно запустили какую-то чудовищную несмазанную машину. От этого звука вставали дыбом волосы и ломило зубы. Ненависть началась.

Как всегда, на экране появился враг народа Эммануэль Голдстейн. Зрители зашикали. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами взвизгнула от страха и омерзения. Голдстейн, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно (так давно, что никто уже и не помнил когда), был одним из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь контрреволюции, был приговорен к смертной казни и таинственным образом сбежал, исчез. Программа двухминутки каждый день менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был Голдстейн. Первый изменник, главный осквернитель партийной чистоты. Из его теорий произрастали все дальнейшие преступления против партии, все вредительства, предательства, ереси, уклоны. Неведомо где он все еще жил и ковал крамолу: возможно, за морем, под защитой своих иностранных хозяев, а возможно – ходили и такие слухи, – здесь, в Океании, в подполье.

Уинстону стало трудно дышать. Лицо Голдстейна всегда вызывало у него сложное и мучительное чувство. Сухое еврейское лицо в ореоле легких седых волос, козлиная бородка – умное лицо и вместе с тем необъяснимо отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе с очками, съехавшими почти на самый кончик. Он напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние. Как всегда, Голдстейн злобно обрушился на партийные доктрины; нападки были настолько вздорными и несуразными, что не обманули бы и ребенка, но при этом не лишенными убедительности, и слушатель невольно опасался, что другие люди, менее трезвые, чем он, могут Голдстейну поверить. Он поносил Старшего Брата, он обличал диктатуру партии. Требовал немедленного мира с Евразией, призывал к свободе слова, свободе печати, свободе собраний, свободе мысли; он истерически кричал, что революцию предали, – и все скороговоркой, с составными словами, будто пародируя стиль партийных ораторов, даже с новоязовскими словами, причем у него они встречались чаще, чем в речи любого партийца. И все время, дабы не было сомнений в том, что стоит за лицемерными разглагольствованиями Голдстейна, позади его лица на экране маршировали бесконечные евразийские колонны: шеренга за шеренгой кряжистые солдаты с невозмутимыми азиатскими физиономиями выплывали из глубины на поверхность и растворялись, уступая место точно таким же. Глухой мерный топот солдатских сапог аккомпанировал блеянию Голдстейна.

Ненависть началась каких-нибудь тридцать секунд назад, а половина зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний. Невыносимо было видеть это самодовольное овечье лицо и за ним – устрашающую мощь евразийских войск; кроме того, при виде Голдстейна и даже при мысли о нем страх и гнев возникали рефлекторно. Ненависть к нему была постояннее, чем к Евразии и Остазии ибо, когда Океания воевала с одной из них, с другой она обыкновенно заключала мир. Но вот что удивительно: хотя Голдстейна ненавидели и презирали все, хотя каждый день, по тысяче раз на дню, его учение опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как жалкий вздор, влияние его нисколько не убывало. Все время находились новые простофили, только и дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы полиция мыслей не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших по его указке. Он командовал огромной подпольной армией, сетью заговорщиков, стремящихся к свержению строя. Предполагалось, что она называется Братство. Поговаривали шепотом и об ужасной книге, своде всех ересей, – автором ее был Голдстейн, и распространялась она нелегально. Заглавия у книги не было. В разговорах о ней упоминали – если упоминали вообще – просто как о книге. Но о таких вещах было известно только по неясным слухам. Член партии по возможности старался не говорить ни о Братстве, ни о книге.

Ко второй минуте ненависть перешла в исступление. Люди вскакивали с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить непереносимый блеющий голос Голдстейна. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами стала пунцовой и разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо О’Брайена тоже побагровело. Он сидел выпрямившись, и его мощная грудь вздымалась и содрогалась, словно в нее бил прибой. Темноволосая девица позади Уинстона закричала: «Подлец! Подлец! Подлец!» – а потом схватила тяжелый словарь новояза и запустила им в телекран. Словарь угодил Голдстейну в нос и отлетел. Но голос был неистребим. В какой-то миг просветления Уинстон осознал, что сам кричит вместе с остальными и яростно лягает перекладину стула. Ужасным в двухминутке ненависти было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог остаться в стороне. Какие-нибудь тридцать секунд – и притворяться тебе уже не надо. Словно от электрического разряда, нападали на все собрание гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили, превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной лампы. И вдруг оказывалось, что ненависть Уинстона обращена вовсе не на Голдстейна, а, наоборот, на Старшего Брата, на партию, на полицию мыслей; в такие мгновения сердцем он был с этим одиноким осмеянным еретиком, единственным хранителем здравомыслия и правды в мире лжи. А через секунду он был уже заодно с остальными, и правдой ему казалось все, что говорят о Голдстейне. Тогда тайное отвращение к Старшему Брату превращалось в обожание, и Старший Брат возносился над всеми – неуязвимый, бесстрашный защитник, скалою вставший перед евразийскими ордами, а Голдстейн, несмотря на его изгойство и беспомощность, несмотря на сомнения в том, что он вообще еще жив, представлялся зловещим колдуном, способным одной только силой голоса разрушить здание цивилизации.

Абсолютное большинство образованных людей хотя бы слышали о бессмертном романе 1984 Джорджа Оруэлла , знают его фабулу и, хочется думать, многие оставили свои отпечатки на страницах за чтением и в попытках анализа смысла, поиска главной мысли. В преддверие написания этого отзыва, я прочитал книгу 1984 третий раз. Обычно все возрастающий опыт прочтения литературы дает о себе знать, не в пользу книги, к которой возвращаешься вновь. С антиутопией Джорджа Оруэлла дело стоит полярно иначе – повторный экскурс в созданный автором мир антиутопии, с оглядкой на прошедшее время, дарит еще более глубокие впечатления при анализе 1984. Уже стало правилом хорошего тона ссылаться на Nineteen Eighty-Four. Книгу, как и , растащили на цитаты по всевозможным социальным сетям, где на странице автора они, по его мнению, должны намекать на глубокий внутренний мир и незаурядные способности критического мышления и проведения анализа 1984.

Даже у людей, которые сам роман 1984 не читали и не смотрели одноименную экранизацию, собственно, 1984 года выпуска, позитивные оценки будут вызывать недоумение. Это как константа о «Божественной комедии» – вы могли ее не читать, но при упоминании названия в голове возникают ассоциации с кругами преисподней. Так и возбуждает в голове мрачные, бесформенные образы серости . Без малого хочется назвать книгу 1984 одной из самых атмосферных в современной литературе. Те 5-6 часов, что дозировано проводишь вместе с главным героем Уинстоном , проходят словно в другой реальности, которая существовала не только в голове Джорджа Оруэлла (George Orwell ). Что-либо существует, пока мы в этом верим. Этот перифраз известного изречения касается всего антиутопического жанра. Можете ли вы, сидя в уютной теплой комнате, будучи сытыми и свободными, абстрагироваться от этих благ и примерить на себе шкуру гражданина деспотичного режима ангсоца.

Конечно, известную пользу чтения, которая состоит в задействовании воображения и создании целой новой реальности, каждый извлекает по-своему. У одного человека мир антиутопии 1984 Оруэлла будет основан на личных переживаниях, а другой применит уже имеющиеся образы из новостей, кино, другой литературы. Дело в том, что автор не использует описательные инструменты для окружения. После трех сотен страниц 1984 и описания от главного героя Уинстона, у вас едва ли в голове выстроится целостная картинка того самого Лондона в Океании и отличий от известного нам с вами. Писатель погружает нас в свою вселенную через описание жизни общества и одного конкретного человека. Вместо изобразительной точности для зданий, интерьера комнат – личное восприятие Уинстоном увиденного, сквозь призму странного, по нашим меркам, жизненного опыта. Тот самый случай, когда речь идет как раз не о халтуре и лени автора, а о творческом макете, который мы вольны заполнять, как сможем – под верным напутствием создателя, конечно. 1984 анализ которого может стать не менее увлекательным чем прочтение, дает нам поле художественной и пространственной реальности.

1984: Война – это мир

Один из трех ключевых партийных образов государства Океания и общества антиутопии Ангсоц , в котором живет наш протагонист романа 1984, Уинстон. Мы можем долго надрывно доказывать сами себе, что являемся чем-то большим, но в нашей жизни чаще всего руководствуемся типичными инстинктами, свойственными другим видам. Общество ангсоц в 1984 находится в состоянии постоянной, причем не столько фактической, сколько психологической войны. Принцип перманентной готовности к войне завоеванием ресурсов и идеологического противостояния с неким абстрактным внешним врагом. Власть любого сильного государства, к сожалению, зиждется на военной мощи и мы прекрасно видим это сегодня. Джордж Оруэлл создавал свой роман под впечатлением от опустошающей Второй Мировой Войны и назревающего противостояния образовавшихся сверхдержав. Мы же живем в мире спустя семьдесят лет, который, несмотря на значимые продвижения, подвержен все тем же законам пещерных времен, что и видим при обзоре 1984. Война — это мир .

И если поверхностная значимость любой войны состоит в проявлении силы по отношению к оппонентам, к захвату ограниченных ресурсов, навязыванию своего мнения и подавлению чужого, то британский писатель Джордж Оруэлл вывел наружу менее явные мотивы, о которых не принято говорить. Главная мысль 1984 , которую я своими словами хочу высказать по книге: война ради войны. Автор до смешного и комичного опускает мотивы противостояния сверхдержав: Океания , Остазия и Евразия , которые обычно так высокопарно изрекаются обеими сторонами любого конфликта. В любой войне наибольший ущерб наносится самым слабым слоям населения, которых не принято побуждать к критическому мышлению, критике правительства и анализу событий. Вспомните хотя бы две Мировых войны XX века. С точки зрения выгоды одной отдельной нации, деструктивно давать солдатам выбор поступать, как они считают нужным. Дифференцировать своих врагов на » более плохих» и »менее плохих» . Такое вот обобщение небанальным образом подает нам автор в романе 1984.

Сущность войны - уничтожение не только человеческих жизней, но и плодов человеческого труда. Война - это способ разбивать вдребезги, распылять в стратосфере, топить в морской пучине материалы, которые могли бы улучшить народу жизнь и тем самым в конечном счете сделать его разумнее.

Даже когда оружие не уничтожается на поле боя, производство его - удобный способ истратить человеческий труд и не произвести ничего для потребления.

Здесь мир 1984 поделен на три сверхдержавы и так называемую буферную зону между ними. Океания , Остазия и Евразия , по утверждению партии ангсоца и Большого брата, всегда воевали друг с другом. Эта война была, есть и будут, как закат и восход солнца. В какой-то момент обществу ангсоца скармливают информацию, что с одним из извечных соперников заключено перемирие, но это, судя по реакции людей, не имеет сколько-нибудь важного значения. Ведь лицо врага может меняться, но сам факт его постоянного существования также незыблем, как сам соперник. Эта концепция достигает яркого апогея во второй половине романа 1984, где главный герой Уинстон находится на одной из площадей города. После новости о перемирии с одной из сторон, оказывается, что плакаты на зданиях не отвечают новой информации, и что само их наличие, вероятно, происки врагов. Толпой Океании обуревают животные эмоции, а градус накала общественного сознания никогда не сходит на нет. Фактически сотни миллионов людей вселенной 1984 держат в постоянном напряжении, постоянном чувстве внутренней тревоги и неудовлетворенности, пока новый и новый оппонент не будет повержен. Что не случится никогда.

Так, после очередной смены противника, сотрудники министерства правды трудились практически непрерывно целую неделю. После завершения работы «ни один человек на свете документально не докажет, что война с Евразией была»

Фактически партия в романе 1984 и Большой брат ведет войну не с каким-то противником, а с собственным населением ангсоца. Еще один лейтмотив этого компонента истории при анализе 1984 – уничтожение излишков производства. Джордж Оруэлл развил идею ликвидации огромного количества благ, чтобы не допустить процветания в обществе людей. Зачем давать массам возможность жить в достатке и безопасности, если лишняя пара обуви или лезвие для бритья можно никогда не произвести по факту. Вместо этого уничтожать колоссальное количество природных ресурсов и товаров. Можно только представить, сколько коллективного блага можно обеспечить, если в одночасье перенаправить все военные бюджеты Океании, Евразии и Остазии на борьбу с болезнями, лучшее образование для детей, развитие инновационных технологий, такие как современные безотходные источники энергии.

Отдельного абзаца, при обзоре 1984, явно заслуживает такое понятие, иронично введенное автором, как двухминутки ненависти. С телеэкранов и без того обрабатываемое общество ангсоца постоянно держат в напряжении красной тряпкой эфемерного врага . Монголоидной внешности солдаты, которые неустанно шагают военной выправкой прямо на зрителя и негласно говорят, что придут в дом каждого жителя Океании, если их не остановить войной. Или маячащий образ предателя нации, самого ненавистного противника режима – некоего Голстейна . Причем совершенно не важно, существует ли такая личность или его придумали специально для обработки массового сознания. Он – Иуда, предавший Ангсоц , Большого брата и каждого человека, живущего в сверхгосударстве Океании. Он извращает незыблемые постулаты, поддерживает врага и ведет подрывную деятельность. Это воплощение зла регулярно появляется во всей своей зловещей красе перед публикой ангсоца, и они готовы разорвать его в клочья, представься такая возможность.

1984: Свобода – это рабство

Еще одно утверждение правящей партии ангсоца в Океании с противоречащим смыслом, но лишь для нас с вами. А для поколения, воспитуемого в атмосфере ненависти с ранних лет, где принимаешь все, что тебе утверждают – это и есть сама истина. В раннем детстве наш главный герой Уинстон, которому сейчас почти сорок, потерял сначала отца, а после и мать. Причем в последнем случае он даже не знает, умертвили ее или она до сих пор содержится где-нибудь в рабочем лагере. Здесь Оруэлл недвусмысленно апеллирует к известным тоталитарным режимам Третьего Рейха и сталинского СССР, создавших целую фабрику смерти для собственных граждан, путем отгораживания неугодных элементов. Каждый житель Лондона и Океании в романе 1984 живет в постоянном чувстве страха тревоги и знает, что за любой неосторожный жест или высказывание его лишат не только свободы, а вероятно и жизни. Это принципиальный элемент любого насильственного управления массами – лишить их возможности удовлетворять базовую потребность в безопасности и чувстве собственного контроля. Проблематика общества в 1984 раскрывается через ограничение базовых потребностей.

Став всеобщим, богатство перестает порождать различия. Можно, конечно, вообразить общество, где блага, в смысле личной собственности и удовольствий, будут распределены поровну, а власть останется у маленькой привилегированной касты. Но на деле такое общество не может долго быть устойчивым. Ибо если обеспеченностью и досугом смогут наслаждаться все, то громадная масса людей, отупевших от нищеты, станет грамотной и научится думать самостоятельно; после чего эти люди рано или поздно поймут, что привилегированное меньшинство не выполняет никакой функции, и выбросят его. В конечном счете иерархическое общество зиждется только на нищете и невежестве.

Являясь членом так называемой внешней партии ангсоца, Уинстон фактически находится под неустанным наблюдением и днем и ночью. Камеры слежения есть у него дома и на работе, на улицах. Вот почему особенно примечательны сцены встреч с девушкой Джулией . При всей своей, как она сама говорит, порочности, в романе 1984 Джулия символизирует ту шаткую возможностью просто побыть наедине с кем-то или собственными мыслями, вне всеобщего контроля. В тоталитарном обществе такое, к сожалению, большая редкость. Они мельком общаются даже на оживленных улицах – всегда в толпе людей ангсоца, чтобы не привлекать внимание. Собственно и их сексуальная связь – это их решение, до которого партия и Большой брат еще не добрались. В обществе Океании, где пропагандируется отвращение к любви и близости (кроме необходимого зачатия новых жителей), под тем зеленым деревом на лугу они делают то, что им хочется, хоть и с постоянной опаской. В одной из сцен, в грязном гостиничном номере Уинстон подчеркивает, как же прекрасно иметь возможность просто сидеть и читать книгу, чтобы за тобой никто не наблюдал. Автор словно обращается к читателю и подчеркивая привилегию читать книгу, проводить мысленный анализ 1984 и, в моем случае, даже делать обзор для других.

Одной из важных тем книги 1984, в контексте формирования тоталитарного устройства, стала преемственность поколений. С каждым новым поколением возможности для общественного бунта будет становиться все меньше. Детей обучают не только всем основам Ангсоца, но и фактическому стукачеству. Молодое поколение Океании становятся верными последователями партии с малых лет и готовы докладывать на собственных родителей. Уинстону знакомы случаи, когда собственные же дети отправляют взрослых на смерть или в лагеря. Деспотичному режиму партии о лучшем варианте не стоит и думать – преданные Большому Брату сыны и дочки. Свобода — это рабство .

Вместе с этим, Джордж Оруэлл дает поле для маневра человеческой натуре в лице так называемых пролов. Это пролетариат – рабочий класс, который составляет 85% населения Океании. Именно в нем главный герой 1984 Уинстон видит будущее и возможность избавления от тоталитарного общества. За жизнью этих людей практически не следят, в отличие от членов партии. Им не запрещено обычное дореволюционное поведение, даже процветает проституция. Среди пролов много стариков, которые застали еще другие времена. Но символичной является сцена в баре, где Уинстону так и не удается ничего добиться от пожилого мужчины. Они словно говорят на двух разных языках и какой-то содержательной беседы не выходит. Именно о рабочем классе автор говорит как о грубой силе любой революции. Но, со слов видного представителя внутренней партии Обрайена, новый режим учел уроки прошлого и со временем искоренит саму возможность смены власти в Океании.

И как же можно говорить о теме тоталитаризма в романе 1984 Оруэлла без остановки на такой нарицательной личности, как Большой Брат . Проповедуемый лидер исторической революции ангсоца, который остался верен идеалам и нуждам общества. Мужчина со строгим лицом с усами, внешне похожий одновременно на Гитлера и Сталина. Ярчайшая иллюстрация образа диктатора , которых XX столетие увидело не мало. Как и в случае с главным врагом режима Голдстейном, неизвестно существует ли таинственный Большой брат в действительности. Его никто не видел вживую из сотен миллионов людей Океании. Он не стареет и не меняется, не выступает с речами. Его образ является олицетворением всего общественного строя ангсоца, неусыпно наблюдающего за каждым. С плакатов и экранов по всей Океании на каждого зрителя смотрит пронзительный взгляд. Большой брат из 1984 Оруэлла давно стал нарицательным понятием, когда речь заходит о тоталитаризме, лишении людей свобод, злоупотреблении разведывательными средствами и полицейскими полномочиями. Несмотря на свои обоснованные вопросы, главный герой романа 1984 Уинстон так и не узнает истину, ведь она есть то, во что мы верим, или, точнее, во что нас заставляют верить.

1984: Незнание – сила

Пожалуй, тем пунктом политики Ангсоца, который чаще всего обсуждают в отношении книги 1984 Джорджа Оруэлла, является так называемое двоемыслие . Жителей государства Океании приучивают с самого детства мыслить так, как этого хочет партия. Если это необходимо, принимать любую информацию и выдавать черное за белое и наоборот . Ведь когда практически искореняется понятие критического мышления, анализа, уничтожается фактичная история и оригинальные истины, теряется смысл, становится невозможным даже говорить об извращении правда. Правда становится такой, каковой ее делают, и читатель 1984 в этом плане обладает невероятным преимуществом оценивать прочитанное с точки зрения мира вне подобного деспотизма. Очень ярко тема проявляется в той самой печально известной комнате 101 , куда попадает в какой-то момент наш герой Уинстон. Под жестокими и постоянными пытками, самыми насущными страхами и подавлением воли человека, его заставляют отказаться от очевидных истин, если это потребуется. В конечном счете, если партия и Большой Брат утверждают, а пытки помогают, что дважды два не четыре, а пять, то так оно и есть. Незнание — сила .

Ежедневно и чуть ли не ежеминутно прошлое подгонялось под настоящее. Поэтому документами можно было подтвердить верность любого предсказания партии; ни единого известия, ни единого мнения, противоречащего нуждам дня, не существовало в записях. Историю, как старый пергамент, выскабливали начисто и писали заново - столько раз, сколько нужно. И не было никакого способа доказать потом подделку.

1984 описание министерств

В обществе Океании, видимо во всех крупных городах помимо Лондона (Взлетной полосы №1), существует так называемые министерства, отвечающие за соблюдение избранного партией курса. Фактически, это тоталитарные органы, искривляющие действительность и жестоко наказывающие тех, кто, как ему может показаться, не хочет принимать привычный в государстве порядок. Оруэлл в 1984 фактически иронизирует с помощью даже названий этих организаций.

Министерство изобилия регулярно скармливает сотням миллионов людей преувеличенную или попросту искаженную информацию об уровне общественного благоденствия. Так ежемесячные и ежегодные планы по выпуску той или иной продукции всегда выполняются в Океании с излишком. По утверждению ведомства, тех же ботинок изготавливается больше, чем людей живет на территории государства, только почему-то половина ангсоца ходит полубосой в износившемся тряпье. Горнило войны постоянно уничтожает природные ресурсы и сами товары.

Известно только одно: каждый квартал на бумаге производят астрономическое количеств обуви, между тем как половина населения Океании ходит босиком.

Министерство любви , вместо того, что налаживать отношения в обществе ангсоца, отваживать людей от преступности, возвела в чин этих самых преступлений неверные, с точки зрения курса партии, мысли и поступки людей Океании. Вспомнить сателлита с вызывающим для нас названием: »молодежный антиполовой союз », где молодому поколению 1984 навязывают мысль о бессмысленности каких-либо чувств к противоположному полу, об опасности привязанности и тем более влюбленности. Скоро, как можно узнать от члена внутренней партии, зачатие детей вовсе сведут к искусственному оплодотворению, чтобы подавить и этот древний инстинкт. Все-таки такое понятие как любовь должно сопровождаться неким внешним комфортом, чего людей в Океании лишают постоянным преследованием и запугиванием, слежкой.

Министерство мира , как не сложно догадаться, занимается вопросами перманентной войны и внушения этого состояния жителям государства Океания. Так как мы не можем верить в истинность книги Голстейна, согласно словам Обрайена, неизвестно идет ли война до сих пор. Если идти до конца, любой житель вовсе может не знать, что творится вне его города – есть ли вообще другие два сверхгосударства или они были уничтожены в пепелище ядерных войн. Важное значение автор 1984 уделяет чувству страха перед бомбардировками мирного населения – естественно, это литературный реверанс Дорджа Оруэлла теме бомбардировок во Вторую Мировую войну, в частности Лондона. Во время прочтения романа Тысяча Девятьсот Восемьдесят Четыре постоянно ловишь себя на мысли, что в показанном тоталитарном обществе, где действительное подменяется, вполне может присутствовать запугивание собственной нации. Если сражения идут где-то далеко, это не слишком держит людей в тонусе, а вот периодическая смерть десятков детей или стариков от бомбы – уже аргумент посущественней.

Министерство правды – пожалуй, самая интересная структура и один из лейтмотивов всего произведения 1984 Оруэлла. Задолго до появления интернета и свободного доступа к альтернативным источникам информации, общественное мнение формировалось благодаря газетам, радио и позже – телевидению. Так называемый информационный фронт только набирал обороты в течение ХХ века, и на момент написания романа уже ярко проявил себя во Второй Мировой Войне. Большую часть подноготной информации мы узнаем от самого главного героя Уинстона. Он занимается подтасовкой истории и известной информации. Как и сотни таких же маленьких людей, мужчина сидит в тесной каморке и исправляет старые новости или отрывки литературы, согласно новому курсу партии. Идет беспрерывное искажение действительности . После того, как все старые экземпляры тех же газет будут уничтожены и перевыпущены, даже самые осведомленные члены партии Океании не смогут восстановить былые истины.

Подтасовка и фальсификация истории – ничего не докажешь, ведь нет свидетельств. Партия изобрела самолет, предсказания Старшего брата всегда сбываются

Подтасовка фактов – это одна из ключевых основ пропаганды и тоталитарного общества, где субъективное право на истину становится прерогативой государства. Джордж Оруэлл наглядно демонстрирует в романе 1984, как можно нивелировать любые наработки, достижения или неудачи. Как, снова же, превращать белое в черное и наоборот. Собственно, становится печально от самого факта такой практики, что истинная история в какой-то момент утрачивается безвозвратно и тем самым теряется ее значение.

/ 18 декабря 2006 года / Литература / Светлана Кабанова

Антиутопия Дж. Оруэлла "1984"

Художник острого, иронического ума Джордж Оруэлл прожил недолгую жизнь. Но самый знаменитый и лучший роман Оруэлла - "1984", – написанный четыре с лишним десятилетия назад, и сегодня сохраняет свою жгучую актуальность и остается итогом его жизненного и писательского пути. Важной вехой на этом пути было и другое не менее знаменитое его произведение - сатирико–аллегорическая повесть "Скотский двор" (1945г.) - одно из первых художественных обличений сталинизма (есть несколько русских переводов повести и под другими заголовками - "Звероферма", "Ферма животных" и тому подобное).

Оруэлл (его настоящее имя — Эрик А. Бпэйр ) никогда не принимал на веру расхожие, заемные теории. Свидетель драматических событий 30-40-х годов, он словно бы держал руку на пульсе времени, был бескомпромиссно привержен правде, не уставал воевать против лжи, откуда бы она ни исходила — "справа" или "слева". Его главным противником был тоталитаризм, в какие бы идеологические, пропагандистские одежды он ни рядился. В нем он видел угрозу свободе и демократии, высшим человеческим ценностям. Он до конца считал себя приверженцем демократического социализма, под которым разумел систему, основанную на свободе, социальной справедливости и уважении к человеку. Оруэллу была очень близка мысль, которую он не уставал повторять: демократия невозможна без просвещения народа, а просвещение народа - без демократии.

Оруэлл оставил обширное наследие, которое мы еще только начинаем осваивать. Помимо упомянутых произведений он написал пять романов. несколько книг очерков и эссе, мемуарные записки об испанской войне ("Памяти Каталонии"). Статьи, заметки, рецензии, радиопередачи, письма составили три пухлых тома, примерно по 500—600 страниц каждый.

Оруэлл был одним из самых блестящих английских журналистов. Как газетный обозреватель и радиокомментатор он писал много, но в его материалах не было репортерской "скорописи", легковерной "злобы дня", что ставит Оруэлла в один ряд с классиками английской эссеистики — такими, как Свифт и Хэзлитт. Оруэлл хотел помочь своим читателям освободиться от ложных догм, шаблонов и мифов. Одним из самых опасных он считал "советский миф", укореняемый на Западе тоталитарно-сталинской пропагандой. Он считал своим долгом писать об этом даже тогда, когда его позиция отнюдь не была популярной, в период второй мировой войны. Ведь публикация "Скотского двора" была связана с немалыми трудностями — она пришлась на год Тегерана, апогей антигитлеровской коалиции.

Все же надо остановиться на наиболее известных книгах писателя — сатирическое произведение "Скотный двор" (1947) и роман-антиутопия "1984" (1949). В "1984" Оруэлл изобразил будущее мировое общество ("Океания") как тоталитарный иерархический строй, основанный на изощренном физическом и духовном порабощении. Строй, пронизанный всеобщим страхом и ненавистью, где обыватели не живут, а существуют под неусыпным наблюдением "Старшего брата". О конкретном прообразе мира, встающего со страниц "1984", спорили, и трудно сказать, согласился ли бы сам Оруэлл придать Старшему Брату физическое сходство со Сталиным, как поступили экранизаторы романа в 1989 г.1 Сталинизм имеет, конечно, самое прямое отношение к тому порядку вещей, который установлен в Океании, но не только сталинизм.

Как и в "Скотном дворе", говорить надо не столько о конкретике, сколько о социальной болезни, глубоко укорененной в атмосфере XX столетия и по-разному проявляющейся, хотя это все та же самая болезнь, которая методически убивает личность, укрепляя идеологию и власть. Это может быть власть Старшего Брата, глядящего с тысячи портретов, или власть анонимной бюрократии. В одном варианте это идеология сталинизма, в другом — доктрина расового и национального превосходства, а в третьем — комплекс идей агрессивной технократии, которая мечтает о всеобщей роботизации. Но все эти варианты предполагают ничтожество человека и абсолютизм власти, опирающейся на идеологические концепции, которым всегда ведома непререкаемая истина и которые поэтому не признают никаких диалогов.

Личность по логике этой системы необходимо обратить в ничто, превратить в лагерную пыль, даже если формально оставлена свобода. А власть ни при каких условиях не может удовлетвориться достигнутым могуществом. Она обязана непрерывно укрепляться на все более и более высоких уровнях, потому что таков закон ее существования: ведь она не создает ничего, кроме рабства и страха, как не знает ценностей или интересов, помимо себя самой. По словам одного оруэлловского персонажа, ее представляющего, "цель репрессий — репрессии. Цель пытки — пытка. Цель власти — власть" . Речь идет об О’Брайен, пытающий и расстреливающий в подвалах Министерства любви, лишь с откровенностью формулирует основное побуждение, двигающее тоталитарной идеей, которую привычно украшают более или менее искусно наложенным гримом, чтобы выдать ее за триумф разума, справедливости и демократии. В XX столетии идея проложила себе многочисленные торные дороги, став фундаментом утопий, которые, осуществляясь, оказывались кошмаром. Оруэлл показал общество, где это произошло. И оно узнаваемо, как модель, имевшая достаточно слепков и подражаний.

Вообще надо сказать, что в истории зарубежной литературы почти нет романов, образный ряд которых произвел бы на публику такое же сильное впечатление, как картинки из "1984" Джорджа Оруэлла. Старший Брат. Полиция Мыслей. Половое преступление. Комната 101 . Все это - знаки современной культуры, известные даже тем, кто не читал книгу и не видел снятый по ней кинофильм . Именно в этот контексте надо воспринимать название государственной идеологии, правящей Океанией: "Ангсоц" . Оруэлл вовсе не хотел, вопреки попыткам утверждать обратное, указать этим названием на то, что "Английский социализм" неизбежно ведет к тирании. Напротив -- он указывал на то, что ничто не защищено от того тоталитарного этоса, чье развитие он наблюдал, и что даже его собственная традиция, традиция английского социализма, может быть искажена и вывернута в кошмарную догму.

Предупреждение, сделанное Оруэллом в 1949 году, с тех пор повторяли восторженно и неоднократно, при этом вполне потеряв из виду его точный смысл. Многие сочли книгу буквальным пророчеством; когда 1984 год пришел и ушел, а военного переворота не воспоследовало, получилось, что опасность миновала. Намерения Оруэлла были самые лучшие, но история доказала его "неправоту". Другие предпочитают толковать мир, увиденный в 1984, как нечто, что постоянно висит над нашими головами, как напоминание о том, что может случиться, "если" мы ослабим нашу "демократическую бдительность". Кто-то видит в его книге предупреждение против фашизма, кто-то - атаку на коммунизм. Кажется, что все, вне зависимости от точек зрения, одобряют и Оруэлла, и его предупреждение. В то же время кажется, что ни один из одобряющих его не понял. Поверхностная популярность позиции Оруэлла целиком основана на всеобщем согласии: дистопию, описанную в "1984", в реальной жизни ни в коем случае нельзя допустить.

Вместо того, чтобы изображать "людей, выпущенных на конвейере", Оруэлл показывает "людей, не подвергшихся никаких психологическим модификациям, сознание которых управляется чисто культурным гипнозом: они воспринимают свое пародийное существование без малейших сомнений и живут в мире, где язык изменился настолько, что сама идея свободы стала невыразима. Они не знают и не могут вообразить ничего другого." Оруэлл высказывал опасения на этот счет в письме к Вудкоку сразу после окончания войны. Он писал, что плохое обращение правительства с чиновниками-коммунистами есть "часть общего распада демократического мировоззрения" , и добавлял: "Тем временем, непрерывно растет всеобщая апатия по поводу свободы слова и пр., и это гораздо важнее, чем любые писаные законы."

Для Оруэлла, ключом к успеху для тирании было психологическое порабощение. В 1984 он подробно описывает, как государству удалось убедить своих граждан подчиниться абсолютной власти. Для "пролов", обычных людей, выпускается непрерывная пропаганда, и они съедают ее безо всяких вопросов -- особенно когда дело касается бесконечных войн, которые государство ведет по своим собственным, невразумительным и негласным причинам.

Как отметил Эрих Фромм в своих "Комментариях" к роману, "1984" Оруэлла — это выражение настроения и ещё это предупреждение. Настроение, которое оно выражает, очень близко к отчаянию за будущее человека, а предупреждение заключается в том, что, если курс движения истории не изменится, то люди по всему миру потеряют свои самые человечные качества, превратятся в бездушные автоматы, и, причём, даже не будут подозревать об этом.

Настроение беспомощности по поводу будущего человека находится в ярко выраженном контрасте с одной из наиболее фундаментальных черт Западной философии: верой в человеческий прогресс и возможности человека создать справедливый мир. Корни этой надежды появились ещё у греческих и римских мыслителей, так же как и в Мессианской концепции книги Пророков Ветхого Завета. Философия истории Ветхого Завета утверждает, что человек растёт и раскрывает себя в истории и, в конце концов, становится тем, кем он потенциально может стать. Это подтверждает то, что он полностью развивает свой разум и любовь, и, таким образом, ему даётся право захватить мир, не отделяясь от других людей и природы, в то же время, сохраняя свою индивидуальность и неприкосновенность. Всеобщий мир и справедливость — задачи человека, и пророки верят, что, несмотря на все ошибки и грехи, такой "конец дней" наступит, символизируемый фигурой Мессии.

Концепция пророков была исторической, законченное утверждение, которое следует осознать людям в пределах определённого исторического времени. Христианство превратило эту концепцию в межисторическую, чисто духовную, хотя не списало идею о связи между моральными нормами и политикой. Христианские мыслители позднего Средневековья подчёркивали, что, хоть "Божье Царство" ещё не существовало в пределах исторического времени, социальный порядок должен соответствовать духовным принципам Христианства. Христианские секты до и после Реформации акцентировали эти требования более настоятельно, боле активно и более революционно. С упадком средневекового мира, человеческое чувство силы и его надежда не только на индивидуальное, но и на социальное совершенство, получила новую силу и пошла новым путём.

Одним из наиболее важных среди них стала новая форма литературных произведений, которая начала развиваться после Реформации, первым выражением которой стала "Утопия " (буквально: "нигде") Томаса Мора, название, которое потом отождествлялось со всеми сходными работами. Моровская "Утопия" соединяла в себе острую критику его собственного общества, его иррациональность и несправедливость, с картиной общества, которое, хотя и со своими недостатками, разрешило большинство человеческих проблем, которые казались абсолютно неразрешимыми для его собственных современников. Что характеризует "Утопию" и другие похожие произведения, Мор не говорит здесь общими словами о принципах такого общества, но показывает воображаемую картину с конкретными деталями того общества, которое соответствует глубочайшим стремлениям человека. В отличие от пророческой мысли, эти "совершенные общества" не являются "концом дней", но уже существуют — хотя скорее и в географическом отдалении, чем во временном.

Тема "Утопии" была продолжена двумя другими книгами, итальянского монаха Кампанеллы "Город Солнца" и немецкого гуманиста Андре "Христианополис", последняя — самая поздняя из трёх. Существуют различия во взглядах и оригинальности в этой трилогии утопий, хотя различия эти не так значительны по сравнению с их общими чертами. Утопии писали с тех пор в течение нескольких столетий до начала XX века. Последняя и наиболее убедительная утопия Эдварда Беллами "Смотря Назад" была издана в 1888. После "Хижины Дядюшки Тома" и "Бена Гура", это была одна из наиболее популярных книг на рубеже веков, изданная многомиллионными тиражами в США, переведённая более чем на 20 языков. Утопия Беллами была частью отличной американской традиции, выраженной в размышлениях Уитмена, Торе и Эмерсона. Эти была американская версия тех идей, которые в то время получили наиболее сильное выражение в социалистическом движении Европы.

Эта надежда на социальное и личное совершенство человека, вполне ясно описанная философскими и антропологическими терминами в произведениях философов эпохи Просвещения XVIII века и социалистами-мыслителями в XIX, оставалась неизменной до Первой Мировой войны. Война, в которой миллионы человек погибли из-за территориальных амбиций Европейских властей, хотя и при иллюзии борьбы за идеалы мира и демократии, оказалось началом того развития, которое в сравнительно короткое время собиралось разрушить почти двухтысячелетнюю Западную традицию надежды и превратить её в настроение отчаяния. Моральная бессердечность Первой Мировой была лишь началом. За ним последовали другие события: предательство социалистических надежд Сталинским реакционным государственным капитализмом; жёсткий экономический кризис в конце двадцатых; победа варварства в одном из старейших мировых культурных центров — Германии; безумие Сталинского террора в тридцатых; Вторая Мировая война, в которая каждая из участвовавших наций потеряла какие-то моральные устои, ещё существовавшие во время Первой Мировой; неограниченное истребление мирного населения, начатое Гитлером и продолженное ещё более полным уничтожением городов Гамбург, Дрезден и Токио, и, в конце концов, использованием атомной бомбы против Японии. С этого момента человечество столкнулось с ещё большей опасностью — уничтожения нашей цивилизации, если не всего человеческого рода, термоядерным оружием, так как оно существует сегодня и развивается в устрашающих пропорциях.

Большинство людей, однако, не осознаёт этой опасности и своей собственной беспомощности. Некоторые верят, что, раз возможная война настолько разрушительна, она невозможна; другие утверждают, что даже если 60 или 70 миллионов американцев будут убиты в первые несколько дней ядерной войны, нет причины полагать, что жизнь не будет продолжаться как и раньше, стоит только пережить первый шок. Особо ценная значимость книги Оруэлла в том, что она выразила новое настроение беспомощности, которое наполнило собой наше время, до того как это настроение овладело сознанием людей.

Оруэлл не одинок в своей попытке. Два других автора, российский Замятин в книге "Мы" и Олдос Хаксли в своей "О дивный новый мир" выразили настроение настоящего и предупреждение для будущего в манере, похожей на Оруэлловскую. Эта новая трилогия того, что можно назвать "негативными утопиями" середины двадцатого века — абсолютная противоположность трилогии позитивных утопий, упомянутых ранее, написанных в XVI и XVII веках1.(1 — сюда можно также добавить "Железный Каблук" Джека Лондона, предсказание фашизма в Америке, самая ранняя из современных антиутопий) Негативные утопии выражают настроение безнадёги и беспомощности современного человека, так же как и ранние утопии выражали настроение уверенности в себе и надежды средневекового человека. Не могло быть ничего более парадоксального в историческом плане, чем эта перемена: человек начала индустриальной эпохи, реально не обладавший средствами к достижению мира, где бы стол был накрыт для всех голодных, живший в мире, в котором существовали экономические причины для рабства, войны и эксплуатации, лишь нащупывав возможности новой науки и её применения к технике и продукции, — тем не менее человек в начале современного развития был полон надежды. Четырьмя веками позже, когда все эти надежды стали выполнимыми, когда человек может производить достаточно для всех, когда война стала ненужной, потому что технический прогресс может дать любой стране больше богатства, чем территориальное завоевание, когда весь земной шар находится в процессе унификации, как это было с континентом 400 лет назад, в тот самый момент, когда человек находится на гране исполнения своей надежды, он начинает терять её. Важный момент всех трёх антиутопий в том, чтобы не только показать будущее, к которому мы двигаемся, но и объяснить исторический парадокс.

Три антиутопии различаются акцентами и деталями. "Мы" Замятина , написанная в двадцатых, имеет больше сходных черт с "1984", чем со "О дивный новый мир" О. Хаксли. "Мы" и "1984" описывают абсолютно бюрократизированное общество, в котором человек — лишь номер, он потерял всю свою индивидуальность. Это передаётся через смесь безграничного террора (в книге Замятина добавлена операция на мозге, что меняет человека даже физически) и идеологического и психологического управления. В произведении Хаксли основной инструмент превращения человека в автомат это применение массового гипноза, что позволяет обойтись без прямого террора. Кто-то скажет, что книги Замятина и Оруэлла показывают скорее Сталинистскую и нацистскую диктатуру, тогда как "О дивный новый мир" даёт картину развития Западной индустриальной цивилизации, если она будет продолжать развиваться в сегодняшнем направлении без существенных изменений.

Несмотря на эти различия, есть один общий вопрос во всех трёх антиутопиях. Это вопрос философского, антропологического, психологического, и, в некоторой мере, религиозного плана. Звучит он так: может ли человеческое естество быть изменено настолько, что человек забудет о своём стремлении к свободе, достоинству, честности, любви — словом, может ли человек забыть о том, что он человек? Или человеческому естеству присущ динамизм, который будет реагировать на ущемление основных человеческих нужд попыткой изменить бесчеловечное общество в человечное? Следует заметить, что все три автора не занимают простой позиции психологического релятивизма, который весьма популярен среди социальных учёных сегодня; отправной точкой их произведений не является утверждение, что такого понятия как человеческое естество не существует вообще; что не существует характерных черт, составляющих сущность человека; и что человек рождён как не чистый лист, на котором общество напишет свой текст. Они утверждают, что человеку свойственно сильное стремление к любви, к справедливости, к правде, к солидарности, и, в этом плане, они существенно отличаются от релятивистов. Фактически, они подтверждают силу и настойчивость этих человеческих стремлений описанием самих средств, которые они представляют как необходимые к уничтожению. В "Мы" Замятина операция на мозге, сходная с лоботомией необходима, чтобы избавиться от потребностей человеческого естества. В "Смелом Новом Мире" Хаксли необходимы наркотики и искусственная биологическая селекция, а у Оруэлла это практически безграничное использование пыток и промывки мозгов. Ни один из авторов не может быть обвинён в утверждении, что уничтожить человеческое в человеке — лёгкая задача. Всё же, все трое подходят к общему заключению: это возможное способами и техникой широко известной уже сегодня.

Смелый, бескомпромиссный, не терпящий любые формы лицемерия, фальши и насилия, Оруэлл высказал свое отношение ко многим вопросам общественного развития. Джорджа точно называли "беглецом из стана победителей" [цит. по 7, 57]. Как только он видел, что новые властители обратились к несправедливости и насилию, то тут же становился их беспощадным критиком.

Итак, подводя некий итог, нужно сказать, что у каждой писательской биографии свой узор, своя логика. Эту логику не всякий раз легко почувствовать, а тем более — обнаружить за нею высший смысл, который диктует время. Но бывает, что старая истина, говорящая о невозможности понять человека вне его эпохи, становится неопровержимой не в отвлеченном, а в самом буквальном значении слова. Судьба Джорджа Оруэлла — пример как раз такого рода.
Даже и сегодня, когда об Оруэлле написано куда больше, чем написал он сам, многое в нем кажется загадочным. Поражают резкие изломы его литературного пути. Бросаются в глаза крайности его суждений — и в молодые годы, и в последние. Сами его книги словно принадлежат разным людям: одни, подписанные еще настоящим его именем Эрик Блэйр, легко вписываются в контекст доминирующих идей и веяний 30-х годов, другие, печатавшиеся под псевдонимом Джордж Оруэлл, принятым в 1933 году, противостоят подобным веяниям и идеям непримиримо.

1 Эрик Артур Блэр (1903-1950) писал под слишком "простоватым" и "грубым" для своего "аристократического" имени псевдонимом "Джордж Оруэлл". Такое сочетание имени и фамилии было свойственно, скорее, для какого-нибудь английского рабочего, нежели для человека, занятого литературным трудом (Статья "Сто лет Оруэллу", Александр Колчин")

2 Портрет Старшего Брата выдержан в стиле американского фильма по книге посла США в СССР Дж. Дэвиса "Миссия в Москву" — апологетического по отношению к Сталину и тенденциозного по отношению к его жертвам. Стандартная приторность портрета усиливает смутно проступающую к контексте романа идею, что Старший Брат — фикция пропаганды и реально не существует.

3 Всю жизнь Оруэлл ненавидел коммунистический строй и Сталина, которого писатель виновным во всех бедах. В 1949 г. тяжело больной туберкулезом Оруэлл составил список из 38 имен, назвав людей, которые, с его точки зрения, оказывали поддержку коммунистам.

4 Роман Дж. Оруэлла "1984" был экранизирован в Англии дважды. Первый фильм был снят в 1956 г. режиссером Майклом Андерсоном. Во второй киноверсии романа, осуществленной в 1984 г. режиссером Майклом Редфордом, роль Старшего брата сыграл актер Боб Флэг. В роли Уинстона Смита снялся Джон Харт; в роли О’Брайена — английский актер Ричард Бартон (его последняя роль; в том же году он скончался).

5 В публицистике Оруэлла этот термин раскрывается как "тоталитарная версия социализма". Для Оруэлла всегда было два социализма. Один — тот, что он видел в революционной Барселоне.

6 Эрих Фромм (Eric Fromm) : "Комментарии к "1984"".—М., 1989

7 Утопия - образ будущего идеального общества, созданный на основе воображения, умозрительных мыслительных конструкций. в социологии - подробное и последовательное описание воображаемого, но локализованного во времени и пространстве общества, построенного на основе альтернативной социально-исторической гипотезы. истории человечества У. как одна из своеобразных форм общественного сознания воплощала в себе такие черты, как осмысливание социального идеала, критику существующего строя, стремление бежать от мрачной действительности, а также попытки предвосхитить будущее общества.

8 "Мы" написаны около 1923 года, и, хотя речь там вовсе не о России и нет прямой связи с современной политикой — это фантастическая картина жизни в двадцать шестом веке нашей эры, — сочинение было запрещено к публикации по причинам идеологического характера.

Список литературы

1. Зверев А.М. О Старшем брате и чреве кита: набросок к портрету Оруэлла. - Изд. "Прогресс", М., 1989
2. Мосина В.Г. История "русского Оруэлла". - М.: ИЧП "Издательство Магистр", 1997. - 80 с
3. Мосина В.Г. Три главные книги Джорджа Оруэлла. - М.: ИЧП "Издательство Магистр", 1999. - 216 с.
4. Оруэлл Дж. 1984. - СПб: Азбука, 2003. - 320 с.
5. Оруэлл Дж. Скотный двор. Пер. Л.Беспаловой. 1984. Пер. В.Голышева. Памяти Каталонии. Эссе. - М.: НФ "Пушкинская библиотека", 2003. - 661 с. (Золотой фонд мировой классики).
6. Оруэлл Д. Скотный Двор. Сказки. Эссе. Статьи. Рецензии. — Библиотека журнала "Иностранная литература"". — Москва, 1989
7. Фромм Э. (Eric Fromm).