Своеобразие романтизма в лирике К.Н. Батюшкова. Основные этапы творческой эволюции поэта. Биография основные этапы жизни и творчества батюшкова Художественный мир романтической поэзии батюшкова

Конст-н Никол-ч Бат-в был одним из популярных поэтов своего времени. Вместе с тем это был поэт, «заживо познавший свой закат», по выражению Вяземского. В расцвете жизни, в 1821 году, он заболел тяжелым психическим расстройством и в таком состоянии прожил еще 33 года. Тем не менее Батюшков успел оставить большой след в истории РЛ. В печати имя Бат-ва появилось впервые в 1805 году («Послание к стихам моим»). В послед.затем неск. лет поэт печатает много стих-й в журнале «Северный вестник», «Цветник» и тд. Важным фактом в его лит-ой жизни было вступление в 1805 году в «вольное общество любителей словесности, наук и художеств» в тот период, когда им еще руководили радикально настроенные Борн и Попугаев. В это же время Бат-ов сближается в СПб с кружком Оленина и увлекается веяниями неоклассицизма. Бат-ва привлекает «легкая поэзия» античного мира, любовная лирика Анакреона и Сафо, Горация и Тибулла. В своих произ-ях поэт стремится достигнуть худ.пластичности, гармонически строгих и простых форм античной поэзии. Вместе с тем Бат-в увлекается «легкой поэзией» французских поэтов Парни и Геркура, их эпикуреистической лирикой. Лит-но-эстетические вкусы Бат-ва делают его противником лит-ых староверов, ортодоксального классицизма, а также крайностей сентиментализма. В статье «Нечто о поэте и поэзии» (1815) Бат-в проводит мысль о том, что «Поэзия … требует всего человека». Задачу свою как поэта Бат-в видел также в усовершенствовании лит-го языка. 1814-1817 годы были периодом расцвета твор-ва Бат-ва. В 1817 году произ-я Бат-ва, печатавшиеся в различных журналах, вышли в свет отдельным сборником под заглавием «Опыты в стихах и прозе». На прозу поэт смотрел как на важный этап в деле выработки стих-го мастерства. Белинский с полным основанием назвал его «превосходнейшим стилистом».

Осн. мотив поэзии Бат-ва - это прославление любви к жизни. С юношеским упоением воспевает поэт радости жизни, заимствованный у античного мира идеал счастья. Всего отчетливее эти настроения Батюшкова отразившие общественный подъем преддекабристской поры, проявились в стихотворении «Мои пенаты» (1811-1812). Тишина в скромной деревенской хижине поэта; ветхий, треногий стол, полузаржавленный меч предков на стене, жесткая постель - вот вся незатейливая обстановка обители поэта. А в укромном уголке он расставил своих домашних богов, пенатов. Перед нами образ поэта-мечтателя. Чувствуется перекличка сентиментализма. Он создает идеальный мир. Пенаты - это боги, дом очага в Римской мифологии. Анакреонтическими настроениями проникнуты и многие другие стих-я поэта: «Мой гений», «Веселый час» и др. Все это типично эпикурейская лирика, в кот-й мотивы беспечного восприятия жизни сливаются с эротическим чувством, выраженным всегда эстетически изящно. У поэта рано стали появляться следы двойственности, противоречивости настроений. В своих элегиях («Тень друга», «Умирающий Тасс») Батюшков отдал дань романтизму, но и в них неизменно чувствуются стремление к естественности в изображении чувств и пластичность образов - черты, характеризующие поэзию Батюшкова. 1-й период - гедонистический. В 1 половине своей творч-й жизни, до войны 1812 года, Бат-в выработал собственную «маленькую», по его выражению, философию. Поклонник Монтеня и Вольтера, поэт своеобразно соединил скептицизм с чувствительностью и гедонизмом. Основной жанр лирики 2-го периода - жанр элегии. Различаются 2 вида элегий: Интимная («Тень друга», «Мой гений», «Разлука», «Я чувствую» и др.) и Историческая («переход русских войск через Неман», «переход через Рейн») «интимная» элегия -это элегия разочарования. Чувство горести обусловлено несчастливой любовью, потерей дружбы, личным душевным опытом. Бат-в достигает здесь не только эмоциональной напряженности, но и подлинного психологизма. В 3 период своего творчества (середина 1814-1821) Бат-в вновь обращается к лирике. Лит-я деятельность Бат-ва в эти годы харак-тся усилением филос. мотивов, попыткой осмыслить истор-й опыт в соотнесении с настоящим, укреплением поэта на позициях романтизма.К. Н. Бат-в в поэзии всегда придерживался принципа, который провозгласил в начале своего творческого пути: “Живи, как пишешь, и пиши, как живешь”. Это кредо поэта нашло отражение и в данном стихотворении. ЛГ этого стихотворения, написанного в форме послания к Жуковскому и Вяземскому, является поэт, живущий в деревне в старом, бедном дедовском доме. Однако уже из первых строк мы понимаем, что именно это жилище и уединенный образ жизни по душе герою, т.е. мы видим, что весь текст произведения организуется им как субъектом сознания с прямо-оценочной точкой зрения. Благодаря этому читатель отождествляет лирического героя с самим поэтом: создание и создателя, что характерно для лирического произведения. Но на самом деле в образе героя раскрывается единая личность в ее отношении к миру и к самой себе, близкая автору. Таким образом, в образе поэта-творца, являющимся носителем сознания, возникает предмет изображения - объект - авторское сознание.

В своем послании Батюшков создает дисгармоничное художественное «двоемирие», в котором естественно сосуществуют образы условной античности с деталями, воссоздающими действительную жизнь поэта в деревенском уединении («стол ветхой и треногой», калека-солдат с «двухструнной балалайкой» и др.) Для создания деталей античного мира автор применяет большое количество мифологем, которые начинаются уже с названия стихотворения: Пенаты -- (рим. миф.) боги-покровители домашнего очага, а в переносном смысле -- дом, жилище, обитель. Так Батюшков любил называть свою вологодскую деревню Хантоново на берегу Шексны; Пермес -- (греч.миф.) ручеек, текущий с Геликона (Олимпа) и посвященный музам, а, в свою очередь, под фразой «Богинь пермесских дар» понимается вдохновение; Лары -- (рим. миф.) души предков, хранители домашнего очага и т.д. Все стихотворение построено на противопоставлении скромного положения и образа жизни, избранного поэтом, «богатству с суетой», составляющим основной жизненный интерес высоких общественных кругов: «развратных счастливцев», «философов-ленивцев» с их «наемною душой», «придворных друзей», «надутых князей». В самих этих выражениях чувствуется некая ирония, достигнутая посредством оксюморона, который опять же подчеркивает противоречие. А вот при описании жилища поэта автор использует совсем иные лексические единицы. Не этим баловням судьбы, а убогому калеке-воину поэт хотел бы дать приют в своей «смиренной хате», которая ему дороже дворцов, так как в этом доме его окружают необычные вещи, люди, боги, создающие в нем уютную поэтическую атмосферу. Лирический герой призывает гостей, которых в свою очередь можно разделить на три круга. Первый круг - это божества: пенаты, лары, музы, которые призываются с целью принести в жилище поэта гармонию, покой, счастье. Второй круг представляют античные поэты, такие как Гораций, Пиндар и др. А третий круг - это русские поэты: Карамзин, Дмитриев, Жуковский, Вяземский и др. Таким образом, возникает картина любимых поэтов автора. А жанр послания, в свою очередь, позволяет поэту непосредственно обратиться к этим личностям, тем самым показать свое отношение к ним.

Это стихотворение вольной рифмовки, т.е. в нем используется смешение различных схем рифмовки (смежной, кольцевой, перекрестной) и нет разделения на строфу. Пары, создаваемые смежными рифмами - это нестрофические двустишия. Такой тип рифмовки еще раз подчеркивает дисгармонию.

В структурном отношении стихотворение делится на пять неравных частей. В первой части мы наблюдаем образ убогого, но милого сердцу поэта жилища, с лишь тонким намеком на неприятие роскоши. Во второй части наблюдается уже открытое противопоставление мира поэта полной излишеств жизни богачей, образ которых представлен в тусклых тонах, а в печи поэта горит «яркий огонь». Батюшков создает образ простой пастушки, которая кажется герою милее и прекраснее благородных дам. В третьей части снова возникает мир поэтический, духовный мир поэта. В этой части наиболее очевидно переливание мелодичного слога Батюшкова, что становится очевидным благодаря богатству звуковой организации, которая достигается исключительно фонологическими средствами, такими как, например, сочетания фонематических повторов с контрастами: Сложи печалей бремя,

Жуковский добрый мой!

А вот в четвертой снова предстает противоречие страстей и сует светской жизни и мирной души творца, которая описывается особой лексикой (добрый, святой, мирный, беседовать, светлый, упоенье, отрадная тишина), а светский мир совсем иными словами (волненье, суета, наемная, развратные, надутые, горделивцы). Однако внутренний мир поэта свободен от зла и противоречий, в нем царят любовь и дружба, счастье и радость, осуществляется органическая преемственность и непрерывность культуры:

Беседовать со мной!..

И мертвые с живыми

Вступили в хор един!..

В заключении хотелось бы еще раз отметить, что раннее творчество Бат-а проникнуто чувствами радости жизни, оптимизма, любви. Он - певец мира изящной античности. Его интересует внутренняя жизнь и достоинство человека, влечет мир домашнего очага. Бат-в сталкивает роскошь и бедность, доказывая, что интимный мир благороднее и возвышеннее блестящей действительности, богатства и суеты, светских сплетен и интриг. Главные ценности жизни, по Бат-у, - это любовь и творчество. Счастье поэта там, где вдохновение, а вдохновение там, где покой и мир. В своих «пенатах» он желает видеть только единомышленников и друзей -- Жук-го и Вяземского, тщательно ограждая мир «своей смиренной хаты» от «зависти людской». Ранние стихи Бат-а-- образец художественного мастерства, они отличаются безукоризненным языком, мелодичностью, внутренней грацией.

Бе-линский, определяя своеобразие поэзии автора «Вакханки», пи-сал: «Направление поэзии Батюшкова совсем противоположно направлению поэзии Жуковского. Если неопределенность и ту-манность составляют отличительный характер романтизма в духе средних веков, то Батюшков столько же классик, сколько Жуков-ский -- романтик». Но чаще критик восхвалял его как романтика.

Творчество Батюшкова весьма сложно и противоречиво. Это порождает большую разноголосицу в его оценке. Некоторые кри-тики и литературоведы считают его неоклассиком (П. А. Плет-нев, П. Н. Сакулин, Н. К. Пиксанов). Опираясь на явные связи поэта с сентиментализмом, его воспринимают то сентиментали-стом (А. Н. Веселовский), то предромантиком (Н. В. Фридман). Преувеличивая свойственные Батюшкову переклички с Жуков-ским, его причисляли к «унылому» романтизму. Но Батюшков, испытывая в начале своего творчества частичное влияние клас-сицизма («Бог»), а затем гуманистическо-элегического роман-тизма, не принадлежал к правоверным приверженцам ни клас-сицизма, ни элегического романтизма. Вся его литературная дея-тельность, поэтическая и теоретическая, в своей основе развер-тывалась в непрестанной борьбе с классицизмом и его эпигонами. Явно метя в классицизм, он спрашивал в «Послании к Н. И. Гне-дичу»: «Что в громких песнях мне?» Батюшков выступил в слож-ных условиях переходного времени: уходящего, но еще активно действовавшего эпигонского классицизма, крепнувшего сенти-ментализма, возникавшего и приобретавшего популярность гума-нистическо-элегического романтизма. И это отразилось в его поэ-зии. Но, испытывая и преодолевая воздействие литературных влияний, Батюшков формировался преимущественно как поэт ге-донистическо-гуманистического романтизма. Для его поэзии ха-рактерно создание объективного образа лирического героя, обра-щение к реальной действительности, выразившееся, по словам Белинского, в частности, во введении в некоторые элегии «события под формой воспоминания». Все это было новостью в литературе того времени.

Большое количество стихов Батюшкова называются друже-скими посланиями. В этих посланиях ставятся и решаются проб-лемы социального поведения личности. Идеал Батюшкова в худо-жественном воплощении -- определенность, естественность и скульптурность. В стихотворениях «К Мальвине», «Веселый час», «Вакханка», «Таврида», «Я чувствую, мой дар в поэзии погас» и подобных им он достигает почти реалистической ясности и прос-тоты. В «Тавриде» сердечно начальное обращение: «Друг милый, ангел мой!» Пластично изображение героини, румяной и свежей, как «роза полевая», делящей с любимым «труд, заботы и обед». Здесь намечены и предполагаемые обстоятельства жизни героев: простая хижина, «домашний ключ, цветы и сельский огород». Восхищаясь этим стихотворением, Пушкин писал: «По чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небреж-"ности воображения -- лучшая элегия Батюшкова». Но ей не ус-тупает элегия «Я чувствую, мой дар в поэзии погас». Искрен-ностью чувств, задушевностью обращения к любимой она предвос-хищает лучшие реалистические элегии Пушкина.

Подробности быта лирического героя («Вечер», «Мои пена-ты») свидетельствуют о вторжении в поэзию повседневной жизни. В стихотворении «Вечер» (1810) поэт говорит о «посохе» дрях-лой пастушки, о «лачуге дымной», об «остром плуге» оратая, об утлой «ладие» и других конкретных деталях воссоздаваемых им обстоятельств.

Яркая пластичность лучших произведений Батюшкова опре-деляется строгой целенаправленностью всех средств их изобра-жения. Так, стихотворение «К Мальвине» начинается сравне-нием красавицы с розой. Последующие четыре строфы обыгры-вают и расширяют это сравнение. И грациозное произведение завершается пожеланием-признанием: «Пусть розы нежные гор-дятся На лилиях груди твоей! Ах, смею ль, милая, признаться? Я розой умер бы на ней». Стихотворение «Вакханка» воссоздает образ жрицы любви. Уже в первой строфе сообщающей о стре-мительном беге вакховых жриц на праздник, подчеркивается их эмоциональность, порывистость, страстность: «Ветры с шумом разнесли Громкий вой их, плеск и стоны». Дальнейшее содержание стихотворения -- развитие мотива стихийной страсти. Белинский об элегии «На развалинах замка в Швеции» (1814) писал: «Как все в ней выдержано, полно, окончено! Какой роскошный и вместе с тем упругий, крепкий стих!».

Поэзии Батюшкова свойственна сложная эволюция. Если в ранних стихах он склонен выражать и изображать душевные со-стояния в большей или меньшей мере статически («Как счастье медленно приходит»), то в расцвете своего творчества поэт рисует их в развитии, диалектически, в сложных противоречиях («Раз-лука»; «Судьба Одиссея»; «К другу»).

Произведения Батюшкова, воплощая естественные, индиви-дуальные чувства и страсти, не укладывались в привычные жанрово-видовые формообразования и стиховые метроритмические схе-мы классицизма, предназначенные для выражения отвлеченных чувств. Следуя за Жуковским, поэт внес и свою долю в разработ-ку силлабо-тонического стиха. «Легкая поэзия», требовавшая ес-тественности, непосредственности, обусловила широкое обраще-ние Батюшкова к разностопному ямбу, отличающемуся разговор-ностью, выразительностью, гибкостью. По свидетельству И. Н. Розанова, этим размером написано почти две трети его сти-хов («Мечта», «Послание к Н. И. Гнедичу», «Воспоминание» и др.). Но для большинства наиболее жизнерадостных лириче-ских произведений, славящих любовь, Батюшков предпочел игро-вой хорей («К Филисе», «Ложный страх», «Счастливец». «При-видение», «Вакханка»). Раздвигая возможности силлаботоники, поэт, кроме четырехстопного («Как счастье медленно приходит»), шестистопного («Послание к стихам моим») ямба, также исполь-зует трехстопный. Живость послания «Мои пенаты», написанного трехстопным ямбом, вызвала похвалу Пушкина и Белинского.

Батюшков в ряде стихов показал образцы строфического искусства и замечательное мастерство симметрического построе-ния стиха («На смерть супруги Ф. Ф. Кокошкина», «К другу», «Песнь Гаральда Смелого», «Переход через Рейн»). Придавая своим стихам непринужденность, непосредственность потока чувств и мыслей, он чаще пользуется свободной строфикой, но и в ней стремится к симметрии («Веселый час»).

Заботясь о естественности стихов, поэт много внимания уде-ляет их благозвучности. Он любит музыкальные созвучия со-гласных: «Играют, пляшут и поют» («К Мальвине»); «Часы крылаты! не летите» («Совет друзьям»); «Во всем величии блис-тала» («Воспоминание»); «Коней серебряной браздой!» («Счаст-ливец»). Искусно повторяя, концентрируя звуки п, р, б и др., поэт создает целую музыкальную симфонию в стихотворении: «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы При появлении авро-риных лучей...» (1819).

Батюшков один из первых среди поэтов нарушает абсолютные границы между жанрами, установленные классицистами. Посла-нию он придает свойства то элегии («К другу»), то исторической элегии («К Дашкову»), он обогащает жанр элегии и превращает ее в лиро-эпическое произведение («Переход через Рейн», «Гезиод и Омир -- соперники», «Умирающий Тасс»).

Расширяя возможности разговорной речи в поэзии, Батюшков достигает непосредственности в стихах: «Подайте мне свирель простую, Друзья! и сядьте вкруг меня под эту вяза тень густую. Где свежесть дышит среди дня» («Совет друзьям»). Но при этом там, где необходимо, он обращается к анафорам («Отрывок из XXXIV песни «Неистового Орланда»), инверсиям («Тень друга») и к другим средствам синтаксической изобразительности.

Демократизируя литературный язык, поэт не страшится слов и выражений более широкого круга, чем любезное ему общество просвещенного дворянства. У него мы встретим уместно применен-ные слова: «крушиться» («Совет друзьям»), «топая» («Радость»), «рдеет» («Пленный»).

Пластической выразительности произведений Батюшкова по-могают и точные, конкретные изобразительные средства, в част-ности эпитеты. У него юность красная, вакх веселый, часы кры-латы, луга зелены, ручьи прозрачны, («Совет друзьям»), нимфы резвые и живые, сон сладкий («Веселый час»), дева невинная («Источник»), рощи кудрявые («Радость»), стан стройный, ла-ниты девушки пылающи («Вакханка»).

Но, полностью владея искусством художественного слова и блестяще проявив его во многих прекрасных лирических творе-ниях, Батюшков оставил и стихотворения, в той или иной степени недоработанные. Это отметил еще Белинский. По его наблюдению, лирические произведения поэта по преимуществу «ниже обнаруженного им таланта» и далеко не выполняют «возбужденных им же самим ожиданий и требований». В них встречаются затруд-ненные, неуклюжие обороты и фразы: «Скорее морем льзя без-бедно на валкой ладие проплыть» («Н. И. Гнедичу», 1808). Или: «Ведомый музами, в дни юности проник» («К Тассу», 1808). Они не всегда избавлены от неоправданной архаики: в элегии «Умирающий Тасс», написанной в 1817 г., встречаются слова, явно выпадающие из ее стиля: «кошницы», «лобзаний», «веси», «перст», «оратая», «зрел», «огнь», «соплетенный», «десницу», «стогнам», «глас», «небренной».

Батюшков -- замечательный знаток античности. Он вводит в свои стихи исторические и мифологические имена этого мира. В стихотворении «Мечта» вспоминаются зефиры, нимфы, гра-ции, амуры, Анакреонт, Сапфо, Гораций и Аполлон, а в стихотво-рении «Совет друзьям» -- нимфы, Вакх, Эрот. У него есть стихи «К Мальвине», «Послание к Хлое», «К Филисе». Однако обилие античных имен, исторических и мифологических в стихах о совре-менности, несомненно, привносит стилистический разнобой. Имен-но поэтому Пушкин по поводу послания «Мои пенаты» заметил: «Главный порок в сем прелестном послании есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни». В этом стихотворении в «хижине убогой» с «ветхим и треногим столом», «жесткой постелью», «рухлядью скудельной» соседствуют «кубки», «чаша золотая» и «ложе из цветов».

Кризис мировоззрения, исторические элегии, антологические стихи. Сохраняя верность эпикурейской музе, Батюшков в 1817"г. писал: «Тот вечно молод, кто поет Любовь, вино, эрота». Но в эту пору «легкая поэзия», полная жизнерадостности, уже уте-ряла в его творчестве ведущую роль. Во втором периоде своего творческого пути, который начинается примерно с 1813 года, поэт вступает в полосу идейных сомнений, колебаний и разоча-рований.

Ничем не удержимое наступление «железного века» буржу-азно-капиталистических отношений, обострявшиеся социальные противоречия грубо разрушали сладостную мечту поэта о неза-висимой, мирной, счастливой жизни хижин вдали от городов. Его буквально потрясли разрушительные события, перенесенные народами, в особенности соотечественниками, в войне 1812 г. В октябре 1812 г. он писал Н. И. Гнедичу из Нижнего Новгоро-да: «Ужасные поступки вандалов или французов в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с челове-чеством».

Жизнь неумолимо разрушала просветительскую философию Батюшкова. Он вступил в полосу мировоззренческого кризиса.

«Романтизм – вот первое слово, огласившее пушкинский период»,* [Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 т. Т. I. – М.: Изд-во АН СССР, с. 91. Здесь и далее тексты Белинского цитируются по этому изданию, в скобках указываются том и страница] – считал В. Г. Белинский. Он прочно связывал имена Батюшкова и Пушкина с возникновением нового литературного направления. Усмотрев в ряде ранних стихотворений Пушкина подновленный классицизм, Белинский назвал их автора «улучшенным, усовершенствованным Батюшковым» (VII, 367). А сам Батюшков, по его мысли, был поэтом переходного времени «от карамзинского классицизма к пушкинскому романтизму» (VII, 247).
Критик справедливо рассматривал русскую литературу рубежа XVIII–XIX вв. как переходную от классицизма к романтизму, сентиментализм не смог «отменить» предыдущее литературное направление, так как не был равным ему по широте охвата действительности, мощи и глубине идейной устремленности, чуткости и стройности программы и, наконец, масштабу общественной значимости.
Имена Батюшкова и Пушкина занимают центральное место в историко-литературной концепции Белинского, когда он решает проблему романтизма.
Творческие достижения Батюшкова, чей романтизм так хорош – «в нем столько определенности и ясности» (VII, 237), сыграли решающую роль в становлении пушкинского романтизма: «Батюшков много и много способствовал тому, что Пушкин явился таким, каким явился действительно» (VII, 228). Белинский сближал Батюшкова прежде всего с ранней лицейской лирикой Пушкина: «Влияние Батюшкова обнаруживается в лицейских стихотворениях Пушкина не только в фактуре стиха, но и в складе выражения, и особенно во взгляде на жизнь и ее наслаждения» (VII, 280–281), и в этом отношении – «как поэзия Батюшкова, поэзия Пушкина вся основана на действительности» (VII, 294). Однако объяснение этого воздействия у критика было сведено лишь к родству натур, а не к закономерностям литературного процесса: «так гармонировала артистическая натура молодого Пушкина с артистической натурой Батюшкова»; «художник инстинктивно узнал художника и избрал его преимущественным образцом своим» (VII, 280).
Белинский связывал возникновение принципа художественности литературы с романтизмом, и Батюшков был первым из русских поэтов, у которого «художественный элемент явился преобладающим» (VII, 282) и который «как поэт нового времени, не мог не заплатить дани романтизму» (VII, 271).
Вместе с тем он отчетливо осознавал разницу в масштабах воздействия этих поэтов на развитие русской литературы. И поскольку Батюшков «не мог иметь сильного влияния на современное ему общество и современную ему русскую литературу и поэзию», то его влияние обнаружилось через «поэзию Пушкина, которая приняла в себя, поглотила в себе все элементы, составлявшие жизнь творений предшествовавших поэтов» (VII, 290).
В последующем развитии критики и в научном литературоведении вопрос о связях двух поэтов поднимался неоднократно, однако он уже редко был связан с определением конкретной роли поэтов в становлении русского романтизма. Л. Н. Майков в статье «Пушкин о Батюшкове» [Майков Л. Н. Пушкин. – Спб., 1899, с. 284–317.] впервые исследовал пушкинские пометки, на экземпляре «Опытов в стихах и прозе», осветил фактическую историю их личных отношений. Роли Батюшкова в творческом становлении Пушкина касались П. В. Владимиров – «Пушкин и его предшественники в русской литературе» [Памяти Пушкина, – Киев, 1899, с. 25–28.], П. О. Морозов – «Пушкин и Батюшков» [Пушкин А. С. Собр. соч. Т. I. – Спб., 1907, с. 141–154.], статье сопровождавшей 1 том «Венгеровского» издания собрания сочинений, Н. М. Элиаш «К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина» [Пушкин и его современники. Вып. XIX–XX. – Пг., 1914, с. 1–39.], М. О. Гершензон «Пушкин и Батюшков» [Гершензон М. О. Статьи о Пушкине. – М.–Л., 1926, с. 18–30.]. В них собрано много ценных и интересных (хотя и небесспорных) наблюдений, но систематической концепции не было создано.
В советский период Батюшков как предромантик и как поэт, предвосхитивший пушкинские открытия, рассмотрен в статье Д. Д. Благого «Судьба Батюшкова» [Батюшков К. Н. Соч. – М.–Л., 1934.]. Мысль о том, что поэзия Батюшкова «была в той или иной мере выражением нового направления в развитии мировой литературы – романтизма» [Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина.– М.– Л., 1950, с. 31.],– была подтверждена позднее в 1 томе его монографии о Пушкине. Г. А. Гуковский усматривал в поэзии Батюшкова развитие принципов романтического психологизма, спорадически возникавших еще в поэзии его учителя М. Н. Муравьева, и так определял своеобразие романтического миропонимания Батюшкова: «Ужас перед реальной социальной действительностью его эпохи» должен быть заслонен «светлым миром античных видений и культом светлого возрождения Италии», где воплощается идеал прекрасного человека [Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. – М, 1965, с. 75–76.]. Акад. В. В. Виноградов на основе изучения фразеологии и речевого стиля подтверждает усиление романтических тенденции в лирике Пушкина: «Пользуясь фразеологическими схемами Батюшкова, Пушкин романтически обостряет их экспрессию, наполняет их разнообразным драматическим содержанием, вмещает их в иную, более напряженную атмосферу» [Виноградов В. В. Стиль Пушкина. – М., 1941, с. 120.].
Романтический характер лирики Батюшкова подчеркивается и в современных вузовских учебниках, справочных изданиях, академических «историях литературы». Однако переходный характер творчества Батюшкова позволяет исследователям трактовать его то как неоклассика (П. Н. Сакулин, а вслед за ним А. Г. Цейтлин), то как предшественника реалистов (Г. П. Макогоненко), то как представителя «русского ампира» (Б. В. Томашевский), и даже русского рококо (С. А. Фомичев). Оценивая современное состояние вопроса о специфике творческого метода Батюшкова, В. А. Кошелев считает ее не до конца проясненной. [Кошелев В. А. Творческий путь Батюшкова. – Л., 1986, с. 5.] В новейшей двухтомной академической «Истории романтизма в русской литературе» (М.: Наука, 1979) творчество Батюшкова вообще не рассматривается монографически.
На наш взгляд, плодотворные импульсы для понимания творческого своеобразия лирики Батюшкова содержит монография Н. В. Фридмана «Поэзия Батюшкова» (М.: Наука, 1971, с. 315–375), связь между творчеством Пушкина и Батюшкова рассматривается в самых разнообразных аспектах: общность проблематики, сходство в решении тем дружбы и любви, культ мечты, возвышенная трактовка образа вдохновенного поэта, вплоть до отдельных приемов баталистики. Н. В. Фридман справедливо полагает, что Батюшков глубоко проникся романтической задачей воссоздания подлинного мира античности и Возрождения, что он близко подходит к романтически «конкретному пониманию античности», а в переводах и переложениях стремится передать особенный национальный дух итальянской, французской поэзии.
Однако его решающий вывод звучит – «Батюшков не был романтиком в полном смысле слова» [Фридман Н. В. Поэзия Батюшкова. – М., 1971, с. 261.].
Близкие позиции занимают и авторы отдельных статей о Батюшкове, кратко характеризующие общую эволюцию творчества поэта (В. В. Гура, И. М. Семенко, В. Б. Сандомирская, А. С. Зорин, И. О. Шайтанов).
Ценные наблюдения и обобщения по частным аспектам творческих взаимосвязей двух поэтов сделаны В. Б. Сандомирской, Р. М. Гороховой, Н. Н. Зубковым и О. А. Проскуриным [Сандомирская В. Б. Из истории пушкинского цикла «Подражания древним» (Пушкин и Батюшков). – В кн.: Временник пушкинской комиссии.– Л., 1979; Горохова Р. М. Пушкин и элегия Батюшкова «Умирающий Тасс».– Там же; Зубков Н. Н. О системе элегий Батюшкова. – Филол. науки, 1981. № 5; Проскурин О. А. «Победитель всех Гекторов халдейских». – Вопросы лит-ры. 1986, № 6.].
Принципиально новую трактовку лирики К. Н. Батюшкова предложил П. А. Орлов в двух статьях «О месте легкой поэзии среди литературных направлений начала XIX в.» и «Творчество Батюшкова и литературные направления начала XIX в.» [Филол. науки, 1980, № 2; 1983, № 6.]. В них особым образом подчеркнута связь легкой поэзии Батюшкова с просветительской философией и мироощущением, враждебность аскетизму и стоицизму, смена ориентации в трактовке интимных тем и мифологических образов.
Задачу нашей работы мы видим в том, чтобы проследить решение Батюшковым и Пушкиным трех вопросов – переход к романтической трактовке действительности в недрах «легкой поэзии», формирование новой идейно-образной системы в рамках традиционных жанров, а также новое понимание места и значения антологической лирики (проблема «романтического эллинизма»)

Путь к романтизму в творчестве Батюшкова, а затем и Пушкина шел через органическое усвоение и переработку легкой поэзии в ее анакреонтическом, горацианском, антологическом и иных вариантах и разновидностях. «Легкая поэзия» имела значительную традицию бытования в России XVIII в.: сначала ранний Тредиаковский, Богданович – с одних позиций, а затем Херасков, Львов, Державин, Капнист – с других, пытались всячески поднять ее престиж. Параллельно с Батюшковым и Пушкиным в этом жанре пробовали свои силы В. Л. Пушкин, Д. В. Давыдов и другие поэты начала XIX в., но только двум первым удалось сделать решительный шаг в новом направлении.
Особенно значительно было использование традиции анакреонтики в Западной Европе, преимущественно во Франции, где к началу XIX века она прошла более чем двухвековой период – от Ронсара до Парни. За долгое время развития существенным образом менялись общественно-политические условия, философские учения, взгляды на античность, но анакреонтика, хотя и в урезанном, а иногда и искаженном виде сохраняла традиции Ренессанса – стремление к раскрепощению человека от догматов средневековья, воспевание чувственных наслаждений, эпикуреизм. Гедонистический характер отношения к жизни нередко давал о себе знать в светских развлечениях, во фрондирующих литературных салонах, но главное сохранялось неизменным – выражение личных чувств, индивидуальных воззрений, интимных переживаний, что вело косвенно или прямо к отрицанию мрачного аскетизма барокко, сурового ригоризма классицистов. Утверждение личностного начала носило конечно, условный характер, что отражалось и в системе образов, и в обрисовке ближайшего идиллического окружения, и в искусно стилизованном внутреннем мире лирического персонажа.
В «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» (1916 г.) Батюшков демонстрирует широту своих познаний и, в отличие от французских авторов, не сводит легкую поэзию к анакреонтике, а включает в нее все те поэтические жанры, которые не были в центре литературной теории классицистов.
Батюшков и Пушкин застали легкую поэзию в форме анакреонтики XVIII в., когда она находилась на стадии господства так называемых стихотворений-картин (Gemaldegedichte), авторы которых идут по следам французских художников Ватто, Фрагонара, Буше, Ланкре.
Яркая «картинная предметность» стихотворений Шольё, Грессе, Вольтера, Лафара – во Франции, Приора, Валлера, Гея – в Англии, Гагедорна, Глейма, Уца, Гётца – в Германии заставляла выражение чувствительности отступать на задний план перед скульптурностью и пластичностью изображения. Это обстоятельство создавало для лирики Батюшкова и Пушкина благоприятную основу эволюции к романтизму; становится возможным отказ от торжественного одописания, избыточного мифологизма классицистов и одновременно – от меланхолического психологизма, патриархально-идиллического морализма, свойственного позднему сентиментализму. Но в то время развитие описательного начала сдерживало переход к развернуто-психологическому восприятию действительности, ослабляло выявление драматизма внутреннего мира лирического героя.
Более существенная связь Батюшкова и Пушкина обнаруживается в трактовке поэтического дарования и образа поэта. Романтическое восприятие поэтического вдохновения содержится в статье «Нечто о поэте и поэзии»: подлинный художник бескорыстно и самозабвенно отдается творчеству, сила поэтического дара проявляется непредвиденно, спонтанно. В письме к Гнедичу впервые в России Батюшков сформулировал романтическую идею вдохновения как сущности творчества и поведения поэта в целом. «Поэзия, сие вдохновение, сие нечто, изнимающее душу из ее обыкновенного состояния, делает любимцев своих несчастными счастливцами. И ты часто наслаждаешься, потому что ты пишешь, и ты смотришь на мир с отвращением, потому что ты пишешь» [Цитаты из прозаических произведений и писем Батюшкова даются с указанием тома и страницы в тексте статьи по изданию: Батюшков К. Н. Сочинения. Т. 2–3. – Спб., 1885–1886.] (III, 140–141).
Поэт-мечтатель в лирике Батюшкова испытывает сложную гамму чувств – тоску, разочарованность, любовное одиночество, душевную драму. В элегии «Умирающий Тасс» создан образ гонимого гениального поэта. Личность поэта осознает свою неповторимую уникальность, достигает высоких целей собственным внутренним ростом, не пытаясь опереться на внеиндивидуальные силы.

Формирование новых принципов романтизма отразилось и на смене литературных симпатий и антипатий Батюшкова по отношению к европейской романтической литературе. В последний период творчества в письме к Вяземскому 4 марта 1817 г. он высказывает недовольство тем, что Жуковский занимается переводами немецких поэтов, усматривая в немецкой литературе лишь «каряченье и судороги» (III, 427). Истинную пользу русской литературы он видит в разработке национальной тематики, поддерживая замысел Жуковского создать поэму о князе Владимире. Древнерусская история – достойный сюжет для поэмы, так как это эпоха своеобразного русского рыцарства (см. варианты к «Письму о сочинениях М. Н. Муравьева» – II, 410). Батюшков отказывается от ориентации на немецкую романтическую поэзию, проявляя интерес к предромантическим идиллиям Фосса и пейзажной лирике Маттисона (III, 427–428).
Однако в переводческой деятельности произошел поворот от ориентации на итальянских авторов к английским и немецким: если в начале творчества лирика Тибулла, Петрарки, Ариосто, Касти вызывала у Батюшкова повышенный интерес, то в последующем – это поэзия Байрона, Макферсона и Шиллера (перевод из «Мессинской невесты», произведения, где по-новому осмысляется античность). Скептическое отношение к гнедичевской интерпретации античности сочетается у Батюшкова с обостренным вниманием к усложненному психологизму Тибулла и Петрарки.
А. И. Некрасов в статье «Батюшков и Петрарка» [Некрасов А. И. Батюшков и Петрарка. – Известия ОРЯС АН. Т. XVI, 1911, кн. 4, с. 182–215.] убедительно показал общеромантический характер восприятия Батюшковым лирики великого итальянского поэта. У Батюшкова в подражаниях-переложениях «Вечер», «На смерть Лауры» появляются чуждые Петрарке романтические по стилистике образы и фразеологизмы: «Задумчивая луна», «безмолвные степи», «жизнь с химерами», «О лира! возбуди бряцанье струн златых» (примеры даны по указанной статье А. И. Некрасова).
В то же время Батюшков резко выступил с осуждением романтической образности Шатобриана в письме к Гнедичу в августе 1811 г. этот писатель «зачернил мне воображение духами, бесами, адом и Бог весть чем. Он к моей лихорадке прибавил своей ипохондрии и, может быть, испортил и голову, и слог...» (III, 135) и противопоставлял ему умеренного просветителя Сен-Ламбера. Более сочувственное отношение к Шатобриану обнаруживается у Батюшкова после 1812 г. в связи с усилением романтических тенденций в его поэзии, особенно мотивов разочарованности и пессимизма (см. его интерес к роману «Рене» – II, 324).
В этих труднообъяснимых изменениях эстетических пристрастий Батюшкова можно проследить одну немаловажную для становления романтизма закономерность – разочарование в просветительстве, сомнение в наличие разумного провидения, якобы руководящего историческим процессом. В августе 1811 он признается Гнедичу: «История доказывает, что люди режут друг друга затем, чтобы основывать государства, а государства сами собой разрушаются от времени, и люди опять должны себя резать...» (III, 135). В этом несколько прямолинейном выводе содержатся симптомы будущего идейного кризиса поэта. Противоречивость общественного развития, постоянно чреватого конфликтами, открывается Батюшкову незадолго до потрясений 1812 г. Акцентирование отрицательных сторон современного общества – существенная сторона мировоззрения русских и европейских романтиков, проникнутых чувством мировой скорби. В 1815 г. Батюшков подготовил статью «Нечто о морали, основанной на философии и религии», свидетельствующую о глубоком разочаровании в просветительских учениях XVIII в. В ней он утверждает, что «смертному нужна мораль, основанная на небесном откровении» (II, 139–140). В это же время он ненадолго сближается с Жуковским, переходит от анакреонтики к антологии, исторической элегии, углубляя и жанр психологической элегии.
Еще одной формой кристаллизации романтических тенденций стало обращение Батюшкова в жанре исторических элегий к оссианизму. Образный мир поэм Макферсона вызывал интерес как у сторонников классицизма (Шишков, члены Беседы), так и сентиментализма (карамзинисты), для первых – это мир возвышенной героики, величие доблестных воинов «северного» рыцарства, для вторых – новые формы чувствительности, которая свойственна и суровым викингам, чья гордая неприступность скрывает нежное сердце. Для Батюшкова и Пушкина («Эвлега», «Кольна») – это прежде всего мечтательная погруженность в мир чувств и идеальных устремлений. Не менее значимыми оказались для них и новые колористические возможности, открываемые оссианизмом: экзотика северного пейзажа с его атрибутами (туманы, пасмурное небо с нависшими тучами, суровые, мужественные лица и т. п.) противостояла «южной» природе, свойственной анакреонтике, и расширяла пределы поэтической изобразительности [См.: Левин Ю. Д. Оссиан в русской литературе. – Л., 1980.].
Батюшков, а несколько позднее Пушкин лицейского периода, двигались в направлении романтизма намного быстрее, чем приверженцы легкой поэзии в XVIII в.
Батюшков и Пушкин органически усвоили традиции державинской анакреонтики 90-х г. XVIII в.– начала XIX в., но они отказались от конкретного биографизма державинских образов, прямолинейного (а иногда и грубоватого) гедонизма, а главное – значительно усложнили мир чувств, переживаний лирического героя, не лишив его, однако, условности. Но именно в «Анакреонтических песнях» Державина впервые утвердился культ частного существования человека, находящегося в согласии с окружающей природой и бытом. Державинская любовь к сельскому быту, деревенскому уюту не только биографична, но и социальна – это его форма оппозиции по отношению к супостатам, высшей знати («вельможам в случае»). П. А. Орлов, анализируя стихотворение Державина «К самому себе», верно замечает: «Деревенская жизнь и свобода в спокойной усадебной жизни протекают в удовольствиях и семейном благополучии в противовес утомительной и бесплодной службе при дворе» [Орлов П. А. О месте легкой поэзии. – Филол. науки, 1980, № 2, с. 25.].
Новаторство Державина заключалось в том, что он рассматривал человека не только в отношении к государству, власти, но и к самому себе. Однако Державин основное внимание уделял предметному миру, анакреонтика была для него прежде всего знаком поэтической раскрепощенности от сковывающих принципов жанровой системы классицизма. Мироощущение лирического героя у Державина лишено примет изображаемого мира. Вот как удачно характеризует эту особенность анакреонтики Державина В. А. Грехнев: «Центром изображения» у Державина является «русский мир, а сигналы античной древности воспринимаются как средство поэтизации русской жизни и национальных представлений о прекрасном...», лирический субъект «всецело размещен в контексте русского мира, и позиция в отношении к античному объекту изображения – чисто внешняя», «не анакреонтическое мироощущение господствует надо всем, а державинский взгляд на вещи» [Грехнев В. А. Лирика Пушкина. – Горький, 1985, с. 107–108.].
Батюшковское и раннее пушкинское отношение к деревне – поэтическая условность, сельская пастораль – средство отрицания, а не утверждения той или иной формы социальной практики. Внутри эпикурейского мира Батюшкова нет противоречий, герой замкнут в гармоническом настоящем, находится вне соотношения с реальным миром прошлого и будущего. Идеал же Державина всецело выводится из действительности, и национально, и предметно, и биографически определенной. Батюшковский же идеал вырастает из противопоставления условной мечты и любой реальности по принципу антитезы. Батюшков отказывается от прямой критики уродливых явлений действительности, от сатиры на социальную помещичью практику (как это мы увидим в пушкинской «Деревне» 1819 г.), изначально противопоставляя ей свою мечту. И тут он опирался прежде всего на традицию Карамзина, от «Меланхолии» (1800 г.) которого идет прямая линия к «Мечте» Батюшкова (1806 г.). Карамзин обращался к внутреннему миру человека не как к средству внешней антитезы, свойственной державинской анакреонтике, а для того, чтобы ответить на животрепещущий вопрос о свободе личности. Для Карамзина это принципиальный вопрос – как решить острые проблемы современности в рамках индивидуального (преимущественно этического) самосознания. Психологизм Карамзина идеологически неизмеримо обогащает идею частного бытия, имеющую своим истоком державинскую традицию. Идеал уединения Карамзин лишает гедонистического содержания и целиком погружает в сферы моральной проблематики, в целом столь характерной для сентиментализма. Чистые сердцем покидают порочный круг людей и стоически гордо и равнодушно презирают далекий (в их субъективном осознании!) мир зла.
В известном послании И. И. Дмитриеву 1794 г. Карамзин предлагает таким образом решить проблему свободы:

В обители невинности осуществляется этическое противостояние человека отрицаемому миру, здесь он обретает свободу, ясность ума, чистоту чувств, возвышенность мыслей, моральное совершенство. «В сокровенных убежищах натуры душа действует сильнее и величественнее; мысли возвышаются и текут быстрее; разум в отсутствии предметов лучше ценит их» – обобщает свои размышления Карамзин в «Мыслях об уединении» [Там же, т. II, с. 234.].
Сентиментальная трактовка темы уединения для обретения этического совершенства личности долгое время сохраняла свое значение и в лирике Пушкина. Уже преодолев это представление в «Деревне», он в том же 1819 г. в стихотворении «Уединение», представляющее собой вольный перевод из Арно, провозглашает:

Мысли Карамзина об обретении свободы в этическом плане, в самосознании человека и в создании изначально условного идеального мира как единственного противовеса уродствам общественной жизни стали внутренне необходимым компонентом творчества и Батюшкова, и большинства русских романтиков.
Конечно, мыслям Карамзина Батюшков слепо не следовал. Традиция апологетического отношения к свободе удалившегося от света человека, к богатству внутренней жизни любующегося сельской природой лирического героя корнями уходит в глубокую древность – Гораций, Тибулл, Проперций (в эпоху Возрождения – Петрарка). Но с Карамзиным устанавливается непосредственная преемственная связь. В стихотворениях «Мои пенаты». «Сон могольца», «Таврида», «Мой гений», «Есть наслажденье и в дикости лесов...» (особенно в последних двух) батюшковский образ уединения получает дополнительную, собственно романтическую окраску: уединение осознается не только в моралистически-воспитательном ключе, но и в творческом – возвышенная мечта как бы достраивает сооружаемое здание до того, что оно теряет очертания, лишается зримых границ, любых пределов. Существо мыслей Карамзина – психологический разлад с действительностью, которая враждебна поэтической мечте, преодолевается путем обретения внутренней свободы души, составляющей единственно необходимое условие счастья – сохраняет для Батюшкова свою ценность и значимость на протяжении всего его творческого пути.
Принципами воссоздания условного идеального мира Пушкин овладел не сразу – это произошло только в 1815 г. в послании к Юдину. До этого времени в его посланиях («К Наталье», «К сестре») преобладала традиция державинского биографизма.
Тема уединения, романтической интерпретации которой положил начало Батюшков, была продолжена Пушкиным на разных этапах его творчества. Вот некоторые иллюстрации. В «Деревне» Пушкина уединение, помимо уже известного сентиментализму значения противостояния злу, торжествующему в «дворце цирцей», приобретает новое содержание – это уединение для творческого труда: «отрадный глас» «оракулов веков» «рождает жар к трудам» – и в результате «творческие думы в душевной зреют глубине» (11(1), 90) (подчеркнуто мной. – А. С). Гении прошлого воспитывают ум и сердце лирического героя, так как « в уединенье величавом» слышнее их «отрадный глас». Активность душевной жизни реализуется в одиноком уединении, где герой освобожден «от суетных оков», что позволяет ему находить блаженство в поиске истины. Герой отказывается от эпикурейских забав во имя истины.
В петербургский период творчества Пушкина в теме уединения появляются первые романтические акценты – уединение становится тайным, герой как бы уходит в особую сферу жизни, недоступную для других. Так, в послании «К Орлову» (1819 г.):

Романтическая серьезность здесь тонет в шутливой арзамасской браваде. Но уже в послании Чаадаеву (1821 г.) возникает образ творческого уединения, предстающего в образе тишины как романтическом эквиваленте духовной свободы:

Как высшую форму романтического уединения можно рассматривать и мечту поэта в стихотворении 1834 г. «Пора мой друг, пора...»:

Таинственное и необъяснимое стремление найти уединение в бесконечной вышине пронизывает и стихотворение «Монастырь на Казбеке» (1829 г.):

Вдохновение романтического поэта ведет его к цели непредвиденными путями. В стихотворении «К морю» «берега пустынных волн», «широкошумные дубровы» становятся местом обитания поэтической души, отказывающейся не только от всего обыденного, постыло повседневного, но и всего того, что хоть сколько-нибудь связано с цивилизацией.
Таковы собственно романтические вариации темы уединения в лирике Пушкина.

Эпикуреизм Батюшкова, в отличие от Пушкина, рано начал приобретать романтическую окраску: «Совет друзьям» (1806 г.), «Веселый час» (1810 г.). Это находит свое отражение в насыщении элегии эпикурейскими мотивами, которые как бы драматизируют события, в переходе к непосредственности в изображении переживаний, в отказе от проповеди рассудочной умеренности и компромиссного морализма, свойственного сентиментализму.
Традиционные элегические темы любви и дружбы получают новое наполнение – лирический герой реализует себя в состоянии мечтательной устремленности к собственному внутреннему миру («Мой гений», «Пробуждение»). Высокая степень психологизации элегии позволяет сосредоточиться на обрисовке новых состояний – разочарования, уныния, охлаждения чувства. Лирического героя охватывает всепоглощающая страсть в стихотворениях «Выздоровление», «Вакханка», где напряженность изображаемых чувств исключает какую бы то ни было рассудочность. В «Торжестве Вакха» Пушкин идет по следам «Вакханки» Батюшкова, но даже он не мог так передать накал страсти, в то время как соперничество в элегиях под одинаковым названием «Выздоровление» завершается, по мнению В. А. Грехнева, в пользу Пушкина [Грехнев В. А. Лирика Пушкина, с. 212–219.]. Пушкин достигает в «Выздоровлении» невозможной для Батюшкова степени романтической психологизации.
Батюшковский эпикуреизм оказывается непоследовательным из-за спорадически возникающих романтических тенденций: эротические стихи неожиданно пронизывает мысль о тщетности человеческих усилий, о «крылатости» счастья, увядании чувств, враждебности «времени» человеку, тревога проникает в чувство радостного наслаждения вином и весельем, которое лишь на время может заглушить мысль о конце. Гедонизм оказывается бессильным в борьбе с роком. Однако тема смерти в стихотворении «Элизий» решается безболезненно – «гимны радости» продолжают звучать и за пределами земного существования:

Мотив бренности всего сущего усиливается в исторических элегиях Батюшкова «К Дашкову», «Переход русских войск через Неман», «Переход через Рейн», «Гезиод и Омир – соперники», «Умирающий Тасс», «На развалинах замка в Швеции». Условный исторический фон, символизирующий разрушение и гибель, которые несет с собой время, поддерживает грустные раздумья автора об утраченной героике прошлого, о несчастьях гонимого гения (Т. Тассо). Пушкин в своих исторических элегиях «К Овидию», «Андрей Шенье» радикально преобразовал этот жанр, усилив в них значение лирического начала.
Первые признания в верности эпикуреизму приходятся на лицейский период творчества Пушкина. Пройдя ряд сложных преобразований во второй половине 10-х годов, его поэтический идеал становится монистическим – романтика в период южной ссылки уже безраздельно господствует. На пути к романтическому идеалу Пушкин блестяще освоил атрибутику анакреонтического миропонимания, нашедшего свое отражение в «легкой поэзии». Первое признание ценности анакреонтики раскрывается в тех стихотворениях, где он обращается к предельно простым и наглядным образам, лишенным таинственности, исключительности. Идеал легкой поэзии доступен всем желающим, воспринимается естественно и однозначно:

Приобщение многочисленных поклонников анакреонтического идеала к первоисточнику беспечного веселья носит «игровой» характер – все оказывается предельно легким и абсолютно доступным. Любовные переживания героя носят откровенно чувственный характер, земные наслаждения пронизывают поведение лирических персонажей, наделенных, как правило, чертами изящества, грациозности, зримыми признаками молодости. О духовных интересах личности обычно умалчивается или сообщается крайне скупо. Вот наиболее типичные декларации 10-х годов:

Законом поведения становится, однако, такое веселье, которое позволяет избегать сильных чувств и глубоких размышлений, т. е. всего того, что может нарушить равновесие душевного состояния, причинить боль, потревожить беспечное состояние приятного ощущения удовольствия (см. послание «К Щербинину» 1819 г.). Все то высокое и жизненно важное, чего достигает романтик через самоуглубление и самоусовершенствование, чуждо приверженцам анакреонтики. Все увеличивающееся число поклонников эпикурейского идеала широко распространяет свои идеи с помощью поэзии. Благодаря игровому поведению всех действующих лиц жизнь и поэзия становятся неразличимыми.
В принципиально ином ключе осознается соотношение жизни и поэзии романтиками – резкое противопоставление таинственно значительного идеала и исключительной по своей серьезности и глубине действительности. В анакреонтике же правом на радостно бездумное мироощущение наделяется как можно большее количество людей – упоенные чувственными удовольствиями счастливцы, круг которых постоянно расширяется, приобщаются к радостям поэзии и взаимной дружбы. Пушкин таким образом переосмысляет известное послание Парни «A mes amis»:

Эпикурейско-гедонистическое мироощущение лежит в основе почти всех камерных жанров ранней лицейской лирики «арзамасского» типа романса («Певец»), элегии («Уныние»), мифологической картинки («Фавн и пастушка»), мадригала («К Маше»), песни («Заздравный кубок»), послания («К Пущину», «К сестре»).
В отличие от монологической сосредоточенности на едином у романтиков, анакреонтический идеал многопланов: презрение к богатству, славе, мирской суете, преодоление зависти и дурных пороков, безмятежность духа, стремление к умеренности, «золотой середине», наслаждение любовью, поэзией и радостями юности. Широкий перечень тех предметов, которые составляют мудрость жизни, содержится в «Послании к Галичу» (I, 136–138). Легкая поэзия, хотя и в ослабленном виде, продолжала возрожденческую трактовку телесной красоты, согласно которой мера чувственного наслаждения заключена в самом человеке, не имея извне установленных ограничений. С позиций анакреонтического идеала Пушкин противостоял христианскому дуализму и аскетизму. И романтический идеал унаследовал от возрожденческой концепции прекрасного мысль о человеке как мере и границе всех вещей, как высшем продукте органического развития во вселенной, о художнике-творце, восходящем по бесконечным лабиринтам совершенства к вершинам познания, но решал его по-иному. Так что переход Пушкина от одной концепции к другой совершался плавно, без резкого разрыва со старым.
Показательным примером постепенного перехода от легкой к романтической лирике является стихотворение 1819 г. «Дорида». Первые строки воссоздают шаблонный образ красавицы, который исчерпывается признаками «приятного», «милого», примитивного, элементарного, обусловленного потребительским отношением к объекту изображения:

Затем, однако, происходит неожиданный перелом ситуации –

Реальность моментально очевидного сменяется непредсказуемо новым представлением о желанно идеальном, которое в чем-то сходно с прежним («милые» черты) и одновременно резко отличается («другие» черты, «имя чуждое»), обретая статус неопределенности («среди неверной темноты», полон «таинственной печали»). Впечатление неустойчивости нового представления, удаленности истинного желания лирического «я» усиливается подчеркнутой близостью к Дориде («негу пил душой», «я таял»). Так Пушкин делает первые шаги на пути к собственно романтическому идеалу, определенному не субъективными намерениями лирического «я», а сверхличной инстанцией, гарантирующей возникновение новой реальности.

Еще одной важной вехой на пути к романтизму стала антологическая лирика Батюшкова, тринадцать стихотворений, впервые напечатанных в брошюре «О греческой антологии» (Спб., 1820) и носивших характер переводов-переложений, и цикл из шести стихотворений, озаглавленный «Подражания древним», опубликованный после смерти поэта, но подготовленный им для издания «Опытов в стихах и прозе». В них Батюшков выразил новое понимание античности.
Целью жанра опытов в антологическом роде – подражаниям или переводам античной лирики – была попытка воссоздать целостный взгляд на мир, свойственный человеку прошлого, и преподнесли урок современникам художественным воссозданием древней гармонии. Эта попытка связана с общим увлечением в конце XVIII – начале XIX в. греко-римскими древностями, проходившим под девизом ad fontes – к первоисточнику современной цивилизации и культуры. Новому пониманию эллинизма в области поэтического творчества активно способствовали Гете и Шиллер периода веймарского классицизма. В «Римских элегиях» Гете и «Богах Греции» Шиллера страстно пропагандировалось обращение к античным идеалам. А для Пушкина в этом отношении был очень действенным художественный опыт А. Шенье.
Переход от элегии и анакреонтики к антологии у Батюшкова носил осознанный, программный характер: в историко-литературном наброске, дошедшем в записной книжке «Чужое: мое сокровище», он настаивал на систематическом и целенаправленном изучении опыта европейской литературы и культуры. Преклонение перед эпохой античности и Возрождения, как ее продолжением, по мнению многих исследователей, он воспринял от Муравьева, мечтавшего о том, что в будущем «Россия затмит сияние Эллады» [Муравьев М. Н. Сочинения. Т. I. – Спб., 1847, с. 253.]. Но Батюшкова, в отличие от Гнедича, тяготевшего к античному эпосу, отражавшему гражданское состояние древнего общества, притягивал мир интимной лирики – Бион, Мосх, Феокрит, Сафо. Он не знал греческого языка, переводил с французского переложения С. С. Уварова, мало использовал материал греческой литературы, в его поэзии воссоздан как бы обобщенный мир анакреонтики в целом: Мечтанье есть душа поэтов и стихов.

Греческие и римские поэты и мудрецы представали в его поэзии в романтизированном ключе, чему способствовал его интерес к любовной поэзии Парни. Для Батюшкова мир прошлого представал не в его самодовлеющей конкретности, а как форма приобщения к вечному, неизменному, идеальному. В антологии он отказывается от непосредственности и наивной грации легкой поэзии, усиливает весомость воссоздаваемого мифологического мироотношения, в рамках которого снимаются противоречия мгновения и вечного, динамики и статики, и человек предстает в его естественной целостности. Романтика в переработанном виде включает такое понимание античности в свое представление об идеале. Исторический парадокс «романтического эллинизма» – примирение в жанре антологической лирики романтического стремления к субъективизму, индивидуализму, с тягой к воссозданию «объективной целостности античного мировосприятия» – нашел оригинальное объяснение у исследователя этого жанра В. А. Грехнева. По его мнению, «романтическая фантазия, склонная порою возноситься в разреженные сферы чистой духовности, как бы восстанавливала в жанровых владениях антологической пьесы нарушаемое ею равновесие между вещественным и идеальным, историко-культурная антитеза «античность – романтизм» облегчала романтизму рефлексию над собой» [Грехнев В. А. Лирика Пушкина, С. 91–92.]. Романтики, познавая античность, исходили из собственных эстетических задач создания национальной литературы, равной по уровню и достоинствам древней.
Антологическая лирика Батюшкова стала решающим этапом в утверждении этого жанра в русской литературе. По словам В. А. Грехнева, суть его художественного открытия заключалась в том, что он «первым погрузил лирического субъекта в контекст изображаемого мира древности..., сделав его носителем воссоздаваемого мироотношения», в результате чего «и объект жанра, и лирический субъект» оказались сориентированными на «единую художественную цель» [Грехнев В. А. Лирика Пушкина, С. 110.].
«Идеальный эпикуреизм» легкой поэзии становился впоследствии способом романтического обобщения, антологическая же лирика способствовала конкретизации авторского взгляда на действительность, поискам источников национального колорита, новых форм экзотики во времени и пространстве.
Белинский высоко оценил роль Батюшкова в художественном воссоздании мира античности, даже несколько преувеличив его достижения – «он был первый из русских поэтов, побывавший в этой мировой студии мирового искусства» (VII, 281),– невольно проигнорировал значение активного освоения античного наследия в русской литературе XVIII в.
Для нашей работы важно одно тонкое замечание Белинского о своеобразии антологического стихотворения Батюшкова «Свершилось: Никагор и пламенный Эрот...» В этой пьесе, – пишет Белинский, – схвачена вся сущность романтизма по греческому воззрению» (VII, 149–150; подчеркнуто мной. А. С.). Хотя понятие романтизма в эстетике Белинского было лишено терминологической устойчивости, контекст, в котором он употребляет свое определение, не позволяет усомниться в том, что Батюшков достигает в своем произведении романтически конкретного постижения античности. Сущность «греческого романтизма», который он отграничивал от «средневекового романтизма», заключается, по мысли критика, в «чувственном стремлении», «просветленном и одухотворенном идеею красоты» (VII, 147). Вера в светлое начало жизни, в возможность гармонического существования человека в единстве с природой, т. е. то, что свойственно «греческому романтизму» (VII, 204), дает позднее ему основание противопоставить Батюшкова Ламартину: «И уж, конечно, Батюшков больше поэт, чем, например, Ламартин с его медитациями и гармониями, сотканными из вздохов, охов, облаков, туманов, паров, теней и призраков» (VII, 359). Именно антологическая лирика Батюшкова давала Белинскому повод для подобных иронических сравнений.
Пушкин гениально развил те тенденции, которые наметил Батюшков в своей антологической лирике 20-х начала 30-х годов. В жанре антологии Пушкин решал не только романтическую задачу воскрешения внутреннего и внешнего облика ушедшей эпохи, но и свои собственные творческие задачи: поиск новых форм лирической изобразительности и выразительности, преодоление перифрастического стиля и утверждение ясности, краткости, естественной и пластической завершенности лирического образа, нахождение углубленных психологических решений в изображении переживаний и душевных движений. При этом Пушкин быстро осознал невозможность реализации в современной ему действительности гармонический идеал древних. С этим связан его последующий отказ от прославления «непосредственной» и «наивной поэзии» [Детальный анализ новаторства Пушкина в жанре антологической пьесы содержится в кн.: В. А. Грехнева «Лирика Пушкина» (с. 87–133).].
Таковы основные пути, по которым шли Батюшков и ранний Пушкин к созданию новой романтической лирики. Окончательное торжество романтизма произошло только в лирике Пушкина первой половины 20-х годов XIX в. Анакреонтика, антология, историческая и психологическая элегии Батюшкова только предвосхищали это торжество, так как разрыв между действительностью и мечтой у Батюшкова непрочен, лишен объективного основания, каким явилась для романтизма концепция двоемирия.
Описанный путь Батюшкова и Пушкина к романтизму отличает специфически национальную форму становления русской поэзии.

П.А. Орлов

Вопрос о принадлежности творчества К.Н. Батюшкова к одному из литературных направлений начала XIX в. давно стал дискуссионным. На это, в частности, указывает Н.В. Фридман: «Творчество Батюшкова изучено недостаточно. Не решен, в сущности, даже вопрос, к какому литературному направлению следует отнести этого замечательного поэта». Н.В. Фридман приводит шесть определений творческой позиции Батюшкова, предложенных только в последние три десятилетия: неоклассик, предромантик, романтик, реалист, представитель легкой поэзии, карамзинист. Наиболее устойчивым оказалось мнение о Батюшкове как о романтике.

Первым высказал эту мысль Г.А. Гуковский в монографии «Пушкин и русские романтики» (1-е издание - 1946 г.; 2-е - 1965 г.). По его мнению, мировоззрение Батюшкова глубоко трагично. Как слабое утешение воздвигается поэтом «легкое здание мечты о нормальном, здоровом человеке». А.Н. Соколов поддержал мысль Г.А. Гуковского о романтическом двоемирии поэзии Батюшкова, но эти миры выглядят в его представлении несколько иначе: здесь взаимосвязаны не трагическое мировосприятие и эпикурейская мечта, а реакционная социальная действительность и противостоящий ей романтический идеал поэта.

Авторы многочисленных работ о Батюшкове стремятся дать однозначное определение творчества писателя, относя его к романтизму или реализму, классицизму или сентиментализму. Между тем живой литературный процесс оказывается неизмеримо сложнее, поскольку развитие литературы происходит не только от одного направления к другому, но и в творчестве каждого отдельно взятого писателя. Иногда углубляется и совершенствуется один и тот же метод, в других случаях писатель от одного творческого метода переходит к другому, как, например, Пушкин, Гоголь и другие писатели. Имеют место и такие случаи, когда одно произведение несет на себе печать двух художественных методов, слившихся в нерасторжимом единстве.

В русской литературе первых десятилетий XIX в. также были свои промежуточные феномены, вызванные особенностями исторического развития русского общества. В отличие от ряда европейских стран (Англия, Франция), уже переживших буржуазные революции, Россия еще только стояла накануне демократических преобразований. В силу этого просветительские идеи и просветительское искусство с их антифеодальным, антиабсолютистским пафосом не утратили здесь своего значения и успешно развивались рядом, а подчас и в тесном единстве с новыми литературными явлениями - с романтизмом и даже критическим реализмом. «Русский романтизм,- пишет А.Б. Ботникова,- был явлением кратковременным и довольно редко выступал в «чистом» виде... Картина литературного развития России предстает в неизмеримо более сложном виде, чем на Западе».

Легкую поэзию нельзя считать одним из течений романтизма хотя бы потому, что она возникла гораздо раньше этого направления. Впервые она появилась во Франции в первой половине XVIII в. и была представлена здесь творчеством Шолье, Лафара, Гамильтона, Жана-Батиста Руссо. Следующий этап ее развития относится к середине XVIII в. - лирика Дора, Колардо, Бернара, Леонара, Берни, Бертена, Буфле. В этот период она отражает бездумно-эротическое, легкомысленное мироощущение французской аристократии в канун французской революции.

В дальнейшем легкая поэзия становится одним из явлений просветительской литературы. Писатели-просветители обращались в своем творчестве к самым разнообразным жанрам предшествующей литературы. Они использовали в своих целях авантюрный, семейный и гривуазный романы, сказку, классическую трагедию, оду, героическую и бурлескную поэму, но во все эти жанры вносили новое воинствующее, антифеодальное содержание.

«Как ни противоречиво с первого взгляда, - писал С.С. Мокульский, - объединение великого просветителя Вольтера с аристократической поэзией рококо, однако исторически такое объединение имело место... Но в его сознании...этот гедонизм терял свой бездумный, упадочный характер и становился символом независимости, орудием идеологического самоопределения». В конце XVIII - начале XIX в. самым ярким представителем легкой поэзии во Франции был Эварист Парни, в творчестве которого особенно усилились антиклерикальные и атеистические мотивы.

В России легкая поэзия появилась во второй трети XVIII в. в лирике поэтов-классицистов: Кантемира, Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова. Она была представлена в то время переводами стихотворений Анакреона И его греческих подражателей. В последние десятилетия XVIII в. в России наблюдается распространение просветительских идей. Легкая поэзия с ее культом чувственных наслаждений оказалась созвучной гедонистической этике просветителей и вместе с тем (благодатной формой для выражения их оппозиционных настроений к представителям светской власти и духовенства. Предшественниками Батюшкова в легкой поэзии были М.Н. Муравьев и Г.Р. Державин.

Легкая поэзия на просветительском этапе ее развития обладает рядом устойчивых, типологических черт. К ним относятся прежде всего двуплановость, двоемирие, которое следует отличать от романтического двоемирия, поскольку оно создается в легкой поэзии на основе чисто просветительских представлений.

Герои легкой поэзии четко делятся на два резко противопоставленных друг другу лагеря. Принадлежность к каждому из них определяется степенью разумности и «просвещенности» его представителей. Одни из них «правильно» понимают природу человека, цель и смысл его бытия. Поэтому в легкой поэзии их называют то «философами» («философы-ленивцы» - у Батюшкова), то «мудрецами» («Тебсский мудрец» - у Пушкина). Они любят наслаждения и отрицают аскетизм. В иерархии удовольствий на первом месте у них стоит чувственная любовь, за ней следует дружба, деревенское уединение, вино, занятия поэзией и праздность («лень» на языке поэтов этого круга).

Противоположный лагерь представлен героями, которые ошибочно, неправильно судят о смысле и назначении человеческого существования. Сюда входят цари, придворные, богачи, всякого рода службисты и карьеристы, церковники, в первую очередь монахи. Их жизнь находится в вопиющем противоречии с законами природы: они живут в душных и тесных городах, они обременены утомительными и скучными служебными обязанностями, их помыслы подчинены борьбе за власть и богатство. У них нет друзей, им незнакома бескорыстная, взаимная любовь. Ими владеют зависть, тщеславие. Что касается духовенства, то оно осуждается прежде всего за проповедь аскетизма, противоречащего самой натуре человека.

Просветительский характер легкой поэзии конца XVIII - начала XIX в. проявляется также в проповеди «умеренности». Этого понятия мы не найдем в романтической литературе, герои которой не терпят над собой никакого контроля, никакого ограничения своих желаний. Совсем иной взгляд был у просветителей. Признавая и оправдывая стремление человека к удовольствиям, они в то же время указывали на необходимость разумного ограничения своих желаний. «Удовольствие, - писал Поль Гольбах, - является благом лишь постольку, поскольку оно служит сохранению здоровья и поддержанию хорошего состояния человека, но удовольствие становится злом.., когда последствия наслаждения наносят вред счастью и благополучию наслаждающегося».

С проповедью «умеренности» связано в легкой поэзии прославление скромной, непритязательной жизни, дающей истинные и вместе с тем безвредные наслаждения. Палатам и дворцам здесь противопоставлена скромная «хижина», роскоши - бесхитростные дары природы.

Любовная страсть, воспеваемая в легкой поэзии, существенно отличается от любовного чувства в изображении романтиков. Романтическая любовь всегда идеальна, возвышенна. Она носит или героический, или трагический, или даже мистический характер, но достойными ее могут быть лишь избранники, наделенные исключительными незаурядными характерами. В легкой поэзии любовь понимается как здоровое, естественное, чувственное влечение.

Несмотря на свой, казалось бы, безобидный и отнюдь не воинственный характер, легкая поэзия, подобно другим явлениям просветительской литературы, делала свое разрушительное дело. Она развенчивала кумиры феодально-абсолютистского мира и тем самым лишала его ореола, которым он был окружен в течение многих веков.

Изучение легкой поэзии конца XVIII - начала XIX в. позволяет по-новому осмыслить своеобразие творчества Батюшкова. Его легкая поэзия примыкает не к одному из течений раннего русского романтизма, как это утверждал Г.А. Гуковский и его многочисленные последователи, а всецело принадлежит к просветительскому этапу русской литературы. Разумеется, Батюшков неизмеримо талантливее своих предшественников в легкой поэзии, но восприятие действительности и творческий метод у них один и тот же.

О связи Батюшкова с Просвещением писали Д.Д. Благой, Б.С. Мейлах и ряд других исследователей. Но этот факт приводился как одна из черт мировоззрения писателя, как свидетельство принадлежности его к передовой части общества и не ставился в связь с особенностями творческого метода. А между тем первый период литературной деятельности Батюшкова связан с просветительством именно благодаря легкой поэзии, которую он и молодой Пушкин довели до наивысшего расцвета и совершенства.

Произведения Батюшкова отличаются в это время тем двоемирием, о котором речь шла выше и которое характеризует легкую поэзию на просветительском этапе ее развития

Столь же равнодушно относится поэт и к военной славе («Ответ Гнедичу») :

Пускай, кто честолюбьем болен,

Бросает с Марсом огнь и гром,

Но я - безвестностью доволен

В Сабинском домике моем.

В послании «К Петину» снова тот же контраст: миру «вельмож и царей», в котором каждого ждут «рабство и цепи», противопоставлена «безвестная доля» поэта, украшенная любовью и вином.

Важное место в лирике Батюшкова занимает прославление «умеренности». Зто выражается прежде всего в описании скромной обстановки жилища поэта, в постоянном подчеркивании простоты и непритязательности вкусов. Свой дом («Мои пенаты») поэт именует то «хижиной убогой», то «смиренной хатой», то «простым» «шалашом». Скромна обстановка «хижины»: «стол ветхой и треногой», «жесткая постель» - «всё утвари простые,// Всё рухлая скудель!». Это описание характеризует не вкусы стоика, не привычки аскета. Оно отражает взгляды на жизнь философа-эпикурейца, умеющего отделить подлинные ценности от ценностей ложных. На фоне убогого жилища поэта, далекого от «дворцов», «фортуны» и служебного «счастья», рельефнее выглядят подлинные радости бытия: любовь, дружба и поэзия.

Любовь, воспеваемая Батюшковым, отличается чувственностью, эротичностью, что присуще легкой поэзии (стихотворения «Ложный страх», «Веселый час», «Привидение», «Мои пенаты», «Вакханка»). Она не знает ни верности, ни ревности и вполне довольствуется минутными наслаждениями, полученными на ложе «сладострастья». Земной, просветительский характер этой любви сурово осудил Жуковский в послании «К Батюшкову» и решительно поддержал молодой Пушкин.

Друзьями поэта могут быть только его единомышленники, такие же, как и он, «философы-ленивцы, враги придворных уз», спокойно променявшие превратности государственной службы на праздность домашней жизни.

Материалистическое мировосприятие, идущее от идей Просвещения, выразилось в легкой поэзии Батюшкова и в отрицании загробной жизни. Эта мысль настойчиво повторяется в первый период его литературной деятельности: «Умру, и все умрет со мной!» («Веселый час»), «Умру, друзья, и все со мной» («Совет друзьям»), «Час блаженнейший! Но ах!//Мертвые не воскресают» («Привидение»), Мысль о смерти не только не омрачает в легкой поэзии Батюшкова радость жизни, но, напротив, заставляет вдвойне дорожить ею. Поэтому трудно согласиться с мнением Г.А. Гуковского, утверждавшего, что «индивидуальная душа, смертная, мимолетная, трагически обреченная, для Батюшкова пуста и бессмысленна». Эта проблема раскрывается в поэзии Батюшкова гораздо оптимистичнее. Просветители-материалисты считали, что неверие в загробную жизнь не снижает, а, напротив, повышает ценность, значимость земного существования. Интересна в этом плане интерпретация П.И. Шаликовым, в духе просветительских идей конца XVIII в., философии Эпикура. «Эпикур,- писал он,- особенно старался рассеять ужас смерти... Ежели вы счастливы, ежели вы прожили во вся­ком довольстве, то... чего вы ожидаете? Оставьте жизнь так, как оставляют пир». Эту мысль почти дословно повторил Батюшков в стихотворении «Ответ Гнедичу»:

Как гость, весельем пресыщенный,

Роскошный покидает пир,

Так я, любовью упоенный,

Покину равнодушно мир.

Отношение Батюшкова к проблеме смерти столь же мужественно и оптимистично, как у просветителей. Тема смерти и тема наслаждений часто оказываются рядом в его произведениях («Ответ Гнедичу», «Привидение», «Мои пенаты»). Победителем из поединка всегда выходит наслаждение, вследствие чего жизнь не обесценивается, а приобретает еще большую значимость («Мои пенаты»):

Пока бежит за нами

Бог времени седой

И губит луг с цветами

Безжалостной косой,

Мой друг! скорей за счастьем

В путь жизни полетим;

Упьемся сладострастьем

И смерть опередим...

«Самый ход исторического процесса наглядно продемонстрировал поэту всю несостоятельность его попытки отвлечься от....мучительных противоречий действительности», - пишет Н.В. Фридман. Эта правильная в своей основе мысль требует некоторых уточнений. Дело в том, что отказ от легкой поэзии означал в то же время отход Батюшкова не только от эпикуреизма, но и от просветительства.

Разрушители Москвы и философы-гедонисты оказались соотечественниками. Этого было достаточно для того, чтобы Батюшков объявил войну и тем и другим.

Безусловно, между Просвещением, французской революцией, царствованием Наполеона и его походом на Россию существовала своя историческая причинная зависимость, иначе история превратилась бы в калейдоскоп случайностей. Но причинная зависимость между явлениями не означает их тождества. Поэтому захват Наполеоном императорской власти и войны, последовавшие за этим, хотя и были обусловлены всем ходом предшествующих событий, но вместе с тем были явной изменой основным принципам просветительской философии.

Тогда в волненья бурь народных

Предвидя чудный свой удел,

В его надеждах благородных

Ты человечество презрел, -

писал Пушкин в 1821 г., подводя итог кратковременной и бурной деятельности Наполеона. Батюшков не постиг сложной диалектики истории, великолепно раскрытой Пушкиным в оде «Наполеон». Он выстроил в один ряд просветительство, революцию, войны Наполеона, пожар Москвы и увидел в них совершенно однородные по своей внутренней природе и по своим результатам явления: «Ужасные поступки вандалов или французов в Москве и в ее окрестностях... вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством... Варвары, вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им как обезьяны! Хорошо и они нам заплатили! Все их книги достойны костра, ...их головы - гильотины».

Охватывая мысленным взором идейные и политические явления конца XVIII - начала XIX в., Батюшков устанавливает между ними слишком прямолинейную причинную связь: «Сердце не лежит у меня к этой стране, - пишет он Гнедичу, - революция, всемирная война, пожар Москвы и опустошения России меня навсегда поссорили с отчизной Генриха IV, великого Расина и Монтаня».

Источник, начало всех бедствий Батюшков склонен теперь видеть в проповеди гедонизма, который лежал в основе и просветительской философии и легкой поэзии. Особенно полно он изложил свои новые взгляды в статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии», написанной в 1815 г. В явном противоречии со своими недавними убеждениями и жизнерадостной легкой поэзией Батюшков яростно обрушивается теперь на гедонизм. «...Толпа философов-эпикурейцев от Монтаня до самых бурных дней революции повторяла человеку: «Наслаждайся! Вся природа твоя, она предлагает тебе все сладости свои... все, кроме надежды на будущее, все - твое, минутное, но верное!». Но подобного рода проповедь, утверждает Батюшков, не достигает цели и не дает человеку прочного счастья. Наслаждение завершается, по мысли поэта, каждый раз пресыщением и оставляет после себя скуку и неудовлетворенность. «Так, - пишет Батюшков, - создано сердце человеческое: ...в самом высочайшем блаженстве, ...оно обретает горечь». Следствием неудовлетворенности, с одной стороны, и безбожия - с другой, оказались, по мнению поэта, трагические события, происшедшие на грани двух веков: «...Мы взирали с ужасом на плоды нечестивого вольнодумства, на вольность, водрузившую свое знамя посреди окровавленных трупов, ... на успехи нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в развалинах своих». Недавний атеист и эпикуреец отстаивает теперь и загробную жизнь, и бессмертную душу, и этику, основанную на христианских догматах. «Неверие само себя разрушает, - заявляет он. - Одна вера создает мораль незыблемую».

«Маленькая философия» Батюшкова действительно не выдержала столкновения с большими историческими событиями. Причина этого в том, что само просветительство поэт воспринял слишком узко, ограничив его исключительно гедонистическим мироощущением. Политические же идеи Просвещения - ненависть к абсолютизму, крепостному праву, отрицание сословного неравенства и т. п. - не отразились в мировоззрении поэта. Вследствие этого крах гедонистического мировосприятия привел Батюшкова в 1812 г. к отрицанию всей просветительской идеологии в целом.

Вспомним, что Пушкин и будущие декабристы также были свидетелями вторжения наполеоновской армии в пределы России, а позже и пожара Москвы. Однако эти драматические события были восприняты ими не как следствие идей просвещения, а как грубое и бесцеремонное их нарушение. Пушкин, прославляя в оде «Вольность» одну из заветных идей философов XVIII в. - равенство всех перед законом, - одновременно клеймит позором не только Людовика XVI и Павла I, но и Наполеона. Более того, в лирике 1818-1819 гг. Пушкину удалось объединить и гедонистические и политические принципы просветительства (послания «В. Энгельгардту», «Всеволожскому», «Мансурову»), Батюшкову столь широкий подход к просветительской идеологии оказался не под силу. Следствием этого был идейный кризис, завершившийся уступками религиозным настроениям, что и приблизило его поэзию к охранительному лагерю.

Если раньше легкая поэзия Батюшкова противостояла романтизму Жуковского, то теперь их творческие позиции становятся чрезвычайно близкими, поскольку в основе мировоззрения обоих поэтов лежит одна и та же мысль о непрочности земных ценностей и вечности загробного блаженства.

Эти новые настроения особенно четко отразились в стихотворениях «Надежда», «К другу» (оба написаны в 1815 г.) и в обширной элегии «Умирающий Тасс».

В первом из указанных произведений наблюдается даже словесное совпадение со стихами Жуковского:

Жуковский. «Певец во стане русских воинов» ...

Доверенность к Творцу!

Что б ни было - Незримой

Ведет нас к лучшему концу

Стезей непостижимой.

Батюшков. «Надежда»

Мой дух! доверенность к творцу!

Мужайся; будь в терпеньи камень.

Не он ли к лучшему концу

Меня провел сквозь бранный пламень (195).

В поэтическом словаре Батюшкова появляются те же, что и у Жуковского, символические слова «здесь» и «там», обозначающие у обоих авторов земное и загробное существование: «Так всё здесь суетно в обители сует!» («К другу»), «Там, там... о счастие! ... средь непорочных жен,// Средь ангелов...» («Умирающий Тасс»).

Новые настроения особенно полно и ярко выразились в элегии «Умирающий Тасс». Трагическая судьба великого итальянского поэта - нищета, несправедливые гонения, заключение в тюрьме, в сумасшедшем доме - становится в произведении Батюшкова своего рода символом несовершенства земной юдоли, а смерть Тасса в день его запоздалого триумфа - еще более ярким примером «коварства» завистливой фортуны (см. примечания автора к стихотворению «Умирающий Тасс».)

Земное гибнет всё... и слава и венец...

Искусств и муз творенья величавы,

Но там всё вечное, как вечен сам творец,

Податель нам венца небренной славы!

Анализ творчества Батюшкова убеждает в том, что вопрос о принадлежности писателей к тому или иному литературному направлению не всегда подразумевает однозначное решение. В ряде случаев писатель может перейти от одного направления к другому. Ярким примером такой эволюции может послужить творческий путь Батюшкова. Он начал с легкой поэзии, которая была в то время одним из явлений просветительской литературы, и только после сложного мировоззренческого кризиса перешел к романтизмуу

Впрочем, такая последовательность характерна не только для Батюшкова. Легкой поэзии отдали дань многие поэты первой четверти XIX в.: Вяземский, Дельвиг, Языков, Баратынский, Рылеев и Пушкин. Интерес к легкой поэзии свидетельствовал об их принадлежности к лагерю вольнодумцев, но просветительского толка. Следующим этапам их творчества был романтизм.

Л-ра: Филологические науки. – 1983. - № 6. – С. 10-16.

Ключевые слова: Константин Батюшков,критика на творчество Батюшкова,творчество Батюшкова,скачать критику,скачать бесплатно,Батюшков и античность,русская литература 19 века,скачать реферат,поэзия Батюшкова

Начало романтизма в русской поэзии неразрывно связано с именами знаменитых поэтов В. А. Жуковского и К. Н. Батюшкова. Творчество поэтов невозможно назвать ни тождественным, ни кардинально противостоящим друг другу. (Творческие судьбы Жуковского и Батюшкова)

Основным различием в их творческих путях остается то, что произведения В. А. Жуковского в большой мере подданы монархическому влиянию, в них живет старая добрая эпоха классического сентиментализма: грусть о несбывшихся надеждах, меланхолическое томление сердца. Стихи Батюшкова наполнены новым влиянием: поэт наслаждается настоящим, ценит все хорошее, что ему посылает жизнь и с огромным оптимизмом видит будущее.

Особенности поэзии Жуковского

Литературный мир считает Жуковского классическим представителем эстетического гуманизма, наполненным идеями немецких романтиков. В своих стихах он предавал колоссальное значение эстетике морали, общественных отношений, религии. Также как и немецким романтикам, Жуковскому было свойственно находить религиозный смысл во всех окружающих вещах, будь то искусство или романтические отношения.

Темы поэзии Жуковскогосвязаны с прородой, в его стихотворениях приобретает мистический смысл и скрытую таинственность. Лирическим героям поэзии Жуковского свойственно наслаждение собственными страданиями, которые, однако, не уничтожают его сердце, а наоборот, наполняют, понимаем скрытого смысла человеческой сущности, необыкновенной гармонией и безмятежностью. Но вопреки этому, открытый трагизм в его стихах звучит только в конце его творчества, когда автор узнает о своей болезни, и в произведение дает выход своей личной печали.

Особенности поэзии Батюшкова

Наполнение творчества Батюшкова абсолютно противоположно творчеству Жуковского. Его произведения были наполнены мощными страстями и энергией. Батюшкову было свойственно с небывалой силой отдаваться как радостям, так и печалям в своих стихах. Лирический герой, переживая душевные трагедии, не ищет философский смысл, а опьянен верой в то, что его драма со временем перерастет в личное счастье. Константина Батюшкова считают своеобразным предтечей Александра Пушкина. Ведь в его творчество легли основы классицизма и сентиментализма, которые со временем будут отшлифованы Пушкиным и станут основными характерными чертами русской классической поэзии.

Первым стихотворениям Батюшкова свойствен эпикуреизм: лирический герой безумно и неистово наслаждается жизнью. Он нашел новый способ выражения чувств лишенный сентиментальности и излишнего морализма. Трагизм в его стихах звучит только в конце его творчества, когда автор узнает о своей болезни, и в произведение дает выход своей личной печали. К огромному сожалению, поэт закончил свой путь на много раньше, чем жизненный. Из-за душевной болезни он не смог творить после сорока лет.

Начало романтизма было вызвано общенациональным подъемом сознания русского народа, в связи с историческими событиями 1812 года. Русская литература в начале 19 века начала становиться частью европейского литературного развития. Творчество Батюшкова и Жуковского обобщали общеевропейские тенденции Просвещения и классицизма, в особенности идеи гармоничной эстетической созидательности сочетающейся с культом чувственности и меланхолии.