– Что ж делать, кум? выгнали, да и выгнали, как собаку мужик выгоняет из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать какое-нибудь доброе дело, ну и указали двери. Вот черту бедному так стало скучно, так скучно по пекле, что хоть до петли. Что делать? Давай с горя пьянствовать. Угнездился в том самом сарае, который, ты видел, развалился под горою и мимо которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив наперед себя крестом святым, и стал черт такой гуляка, какого не сыщешь между парубками. С утра до вечера то и дело, что сидит в шинке!..
Русские писатели, как мне показалось, сразу удивительно и тревожно чужды. Темные, инкрустированные снегом пейзажи Пастернака каким-то образом отражают и утоляют человеческое сердце. Почти непостижимое зло Растольникова Достоевского в «Преступлении и наказании» находит свое отражение в абсурдной невинности принца в «Идиот». Чеканность Чехова отражает современное человеческое недоумение, сложный реализм Толстого, сверхъестественные и часто трагические последовательности.
Но, возможно, ни один русский писатель не чужд, как Николай Гоголь. Он даже не понимал своих соотечественников. «Гоголь был странным созданием», - классно писал Владимир Набоков в своей своеобразной биографии писателя, «но гений всегда странный». И хотя он был членом Православной Церкви, он с юмором объединил святых и профанов в своих ранних рассказах. После производства генерального инспектора Гоголь покинул Россию, проживая в основном в Швейцарии и Италии в течение следующих двенадцати лет. «Мертвые души», который должен был стать первым из трех томов в надежде, что Гоголь станет современным «Потерянным раем», был опубликован в Он сожгли проект того, что было вторым томом «Мертвых душ»за несколько дней до его смерти.
Тут опять строгий Черевик прервал нашего рассказчика:
– Бог знает, что говоришь ты, кум! Как можно, чтобы черта впустил кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть, слава богу, и когти на лапах, и рожки на голове.
– Вот то-то и штука, что на нем была шапка и рукавицы. Кто его распознает? Гулял, гулял – наконец пришлось до того, что пропил все, что имел с собою. Шинкарь долго верил, потом и перестал. Пришлось черту заложить красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду, шинковавшему тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит ему: «Смотри, жид, я приду к тебе за свиткой ровно через год: береги ее!» – и пропал, как будто в воду. Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно такое, что и в Миргороде не достанешь! а красный цвет горит, как огонь, так что не нагляделся бы! Вот жиду показалось скучно дожидаться срока. Почесал себе пейсики, да и содрал с какого-то приезжего пана мало не пять червонцев. О сроке жид и позабыл было совсем. Как вот раз, под вечерок, приходит какой-то человек: «Ну, жид, отдавай свитку мою!» Жид сначала было и не познал, а после, как разглядел, так и прикинулся, будто в глаза не видал. «Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я знать не знаю твоей свитки!» Тот, глядь, и ушел; только к вечеру, когда жид, заперши свою конуру и пересчитавши по сундукам деньги, накинул на себя простыню и начал по-жидовски молиться богу, – слышит шорох… глядь – во всех окнах повыставлялись свиные рыла…
Время от времени юмор Гоголя, который, пожалуй, его самая отличительная характеристика, может быть снят, но он редко бывает просто забавным. Новелла в отличие от большинства рождественских историй. Это открывается дьяволом, летящим над маленькой деревней Диканька, наслаждающейся прошлой ночью свободы, прежде чем он должен вернуться в ад, когда он решает украсть луну и положить ее в карман, чтобы сорвать любовные замыслы местного кузнеца, Вакула. В дополнение к тому, чтобы быть отличным кузнецом, Вакула также талантливый художник, и его любимой темой является победа сатаны.
Тут в самом деле послышался какой-то неясный звук, весьма похожий на хрюканье свиньи; все побледнели… Пот выступил на лице рассказчика.
– Что? – произнес в испуге Черевик.
– Ничего!.. – отвечал кум, трясясь всем телом.
– Ась! – отозвался один из гостей.
– Ты сказал?..
– Кто ж это хрюкнул?
– Бог знает, чего мы переполошились! Никого нет!
При краже луны дьявол надеется, что отец любимой Вакулы останется дома, а не будет присутствовать на вечеринке в канун Рождества. И поскольку отец-Чуб - его имя - не нравится Вакуле, Вакуле будет запрещено посещать дочь. Однако, как черт возьми, не получается. Не отдавая слишком много, Тичут выходит, несмотря на свою лень, и, прежде чем кончается новелла, оказывается, что он прячется в мусорном мешке вместе с мэром и саристом, все в доме матери Вакулы, которые, для хорошей меры, также оказывается, ведьма.
Сказка впервые появилась в «Вечера на ферме близ Диканьки», и, как отметили многие ученые, она содержит много основных продуктов традиционной украинской вертепы. Виктор Эрлих отмечает, что комедия этих рассказов «покоится чаще, чем на беззастенчиво фарсовом, фарси, вызванном традиционным реперторием украинского кукольного театра». Характеры историй, таких как злобная жена, хитроумный цыган, легковерный крестьянин, «лихой» казакский «-это персонажи».
Все боязливо стали осматриваться вокруг и начали шарить по углам. Хивря была ни жива ни мертва.
– Эх вы, бабы! бабы! – произнесла она громко. – Вам ли козаковать и быть мужьями! Вам бы веретено в руки, да посадить за гребень! Один кто-нибудь, может, прости господи… Под кем-нибудь скамейка заскрыпела, а все и метнулись как полоумные.
Хотя Гоголь носит свои религиозные обязательства несколько более легко в своих ранних работах, чем в «Мертвых душах», он тем не менее использует шлепанцы и персонажи в «Ночь перед Рождеством» для серьезного эффекта. Он напоминает нам, что дьявол будет смущен его собственной темнотой и что Бог в своей бесконечной мудрости будет использовать простых людей, таких как кузнецы, со всей их грубостью и эгоизмом, чтобы участвовать в его победе над Старым Ником. Бог не использует самоправедность - просто первозданную полировку жизни - для дальнейшего его царства.
Это привело в стыд наших храбрецов и заставило их ободриться; кум хлебнул из кружки и начал рассказывать далее:
– Жид обмер; однако ж свиньи, на ногах, длинных, как ходули, повлезали в окна и мигом оживили жида плетеными тройчатками, заставя его плясать повыше вот этого сволока. Жид – в ноги, признался во всем… Только свитки нельзя уже было воротить скоро. Пана обокрал на дороге какой-то цыган и продал свитку перекупке; та привезла ее снова на Сорочинскую ярмарку, но с тех пор уже никто ничего не стал покупать у ней. Перекупка дивилась, дивилась и, наконец, смекнула: верно, виною всему красная свитка. Недаром, надевая ее, чувствовала, что ее все давит что-то. Не думая, не гадая долго, бросила в огонь – не горит бесовская одежда! «Э, да это чертов подарок!» Перекупка умудрилась и подсунула в воз одному мужику, вывезшему продавать масло. Дурень и обрадовался; только масла никто и спрашивать не хочет. «Эх, недобрые руки подкинули свитку!» Схватил топор и изрубил ее в куски; глядь – и лезет один кусок к другому, и опять целая свитка. Перекрестившись, хватил топором в другой раз, куски разбросал по всему месту и уехал. Только с тех пор каждый год, и как раз во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по всем площади, хрюкает и подбирает куски своей свитки. Теперь, говорят, одного только левого рукава недостает ему. Люди с тех пор открещиваются от того места, и вот уже будет лет с десяток, как не было на нем ярмарки. Да нелегкая дернула теперь заседателя от…
Он редко использует элиту или религиозного «мудреца». Чаще всего он использует простые, неочищенные, чтобы выполнить свою работу, потому что они, по крайней мере, будут славить славу. «Ночь перед Рождеством» - это не детская рождественская история, но если вы ищете что-то без всяких праздничных клише, которые так весело и поучительны, возьмите классическую маленькую сказку Гоголя.
Мика Маттикс является доцентом литературы в Хьюстонском баптистском университете. Специальные методы и семантические уровни диалога с читателем, созданного автором работ, в которых встречается вышеописанный тип характера, были «смоделированы». Гоголя, как «Правительственный инспектор» и «Мертвые души», а также отдельные изображения из таких серий, как Св. «Петербургские истории», «Вечера на ферме близ Диканьки» и «Миргород». Этот триединый подход позволил выявить новые философские и художественные аспекты образа маленького человека, установить их связь с резким контрастом «скрытых»и «видимый»при разворачивании повествовательных структур и описать условия внезапного смещения созерцательного и иронического положения читателя с точки зрения интуитивного чтения загадок души персонажей. Первая часть в статье обобщаются замечания литературоведов о методах, которые формируют эффект скрытности: детали, косвенно характеризующие персонажей, их отношения с другими, портретные особенности, описание действий, мечты. Был сделан вывод о том, что методы сосредоточены на генерация иллюзии в читателе, что характер понимается с разных сторон, строится по принципу мозаичности. Автор создает ощущение определенной «подготовки» характера в читателе, что похоже на далекое наблюдение, приводящее к окончательным и всеобъемлющим выводам. Эта позиция неизменно уступает интуитивной и эмпатической «эмпатии» истинной сущности персонажа. Это происходит в специальных эпизодах, в которых персонаж испытывает сильный страх, вдохновленный любовью, или испытывает редкое чувство гармонии с миром и собой. Гоголь выразил свою мысль о тайнах человеческой души, немыслимой умом: ее жертве, детстве, способности любить всем сердцем и т.д. таким образом, писатель вдохновляет читателя на мысль о святости души, ее скрытии в повседневной жизни пространств, отношений между маленьким человеком и вечными ценностями человечества и мистическими измерениями. Однако пользователи могут печатать, загружать или отправлять по электронной почте статьи для отдельных Этот абзац может быть сокращен. Никаких гарантий точности копий не предоставляется. Пользователи должны ссылаться на оригинальную опубликованную версию материала для полного резюме. Гоголем, для выражения его взглядов на маленького человека. . Какой-то знакомятся с большим сырым городом, за исключением суровости, что нет садов, а люди одеваются неудобно и странно.
Другая половина слова замерла на устах рассказчика…
Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: «А что вы тут делаете, добрые люди?»
…Пiджав хвост, мов собака,
Мов Каiн, эатрусивсь увесь;
Iз носа потекла табака.
Котляревский, «Энеида»
Ужас оковал всех находившихся в хате. Кум с разинутым ртом превратился в камень; глаза его выпучились, как будто хотели выстрелить; разверстые пальцы остались неподвижными на воздухе. Высокий храбрец в непобедимом страхе подскочил под потолок и ударился головою об перекладину; доски посунулись, и попович с громом и треском полетел на землю. «Ай! ай! ай!» – отчаянно закричал один, повалившись на лавку в ужасе и болтая на ней руками и ногами. «Спасайте!» – горланил другой, закрывшись тулупом. Кум, выведенный из своего окаменения вторичным испугом, пополз в судорогах под подол своей супруги. Высокий храбрец полез в печь, несмотря на узкое отверстие, и сам задвинул себя заслонкою. А Черевик, как будто облитый горячим кипятком, схвативши на голову горшок вместо шапки, бросился к дверям и как полоумный бежал по улицам, не видя земли под собою; одна усталость только заставила его уменьшить немного скорость бега. Сердце его колотилось, как мельничная ступа, пот лил градом. В изнеможении готов уже был он упасть на землю, как вдруг послышалось ему, что сзади кто-то гонится за ним… Дух у него занялся… «Черт! черт!» – кричал он без памяти, утрояя силы, и чрез минуту без чувств повалился на землю. «Черт! черт!» – кричало вслед за ним, и он слышал только, как что-то с шумом ринулось на него. Тут память от него улетела, и он, как страшный жилец тесного гроба, остался нем и недвижим посреди дороги.
Опять же, у нас есть четкая позиция в отношении экологических и этических принципов современности, которые не должны отрицать приверженность прогрессу, но при этом подпадают под потребности и возможности природы. Очень интересный и образованный текст, достойный ничего не подозревающей традиции значимых детских книг, даже если маленький большой человек все еще так раздражает и глуп. Потому что всегда важно не только то, что вы читаете, но и то, как написано то, что вы читаете. В случае Мины есть замечательная история для детей и почти взрослых, сливаясь с миром магии и нереальным в красиво сказано таким образом, что оставляет яркие воспоминания и ощущение тепла и комфорта, с мягким стулом, стакан идеально теплым чаем и те сладости, которые все мы держим на вершине нашего неба как самая невероятная вещь, которая касается наших чувств.
Ще спереду i так, i так;
А ззаду, ей же ей, на черта!
Из простонародной сказки
– Слышишь, Влас, – говорил, приподнявшись ночью, один из толпы спавшего на улице народа, – возле нас кто-то помянул черта!
– Мне какое дело? – проворчал, потягиваясь, лежавший возле него цыган, – хоть бы и всех своих родичей помянул.
– Но ведь так закричал, как будто давят его!
История будет обратиться к своим детям - это динамическая, написанный рядом с подростковым умом, и все же - так красиво и элегантно, без капли притворства или помпезности, что он станет любимым и любым, кто считается взрослым. Если вы еще не влюбились в Мину, вы это сделаете, если встретите Весселу, особенно на одной из встреч и с маленькими, и взрослыми, и читателями.
Мерри - один из тех людей, которых нужно видеть в живых, чтобы поверить, что есть и хорошие люди, талантливые, любящие и действительно стоящие. И Мина - ее естественное расширение, которое вам просто нужно встретить. Если есть хоть один ребенок вокруг вас, в который вы верите, или, по крайней мере, вы хотите, чтобы что-то вышло из него, дайте ему эту книгу и увеличьте свой шанс вырастить по-настоящему ценного человека.
– Мало ли чего человек не соврет спросонья!
– Воля твоя, хоть посмотреть нужно; а выруби-ка огня!
Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги, два раза осветил себя искрами, будто молниями, раздул губами трут и, с каганцом в руках, обыкновенною малороссийскою светильнею, состоящею из разбитого черепка, налитого бараньим жиром, отправился, освещая дорогу.
О книге Николай Гоголь «Вечера на хуторе близ Диканьки»
И именно поэтому это для детей - и взрослые могут влюбиться и вдохновить Мину и Милосердие, если они позволят идее искреннего и ничего не хотят взамен хорошего на секунду. Или скоро, очень, очень скоро. Читайте, и вы поймете, почему. Люди здесь, с небольшим усилием - большие призы, кто знает - здесь останавливается!
Призы незаслуженно велики, но от сердца 🙂 Существует даже поощрение для комментаторов рта - то, что мы видим впервые в истории соревнований! Издательский дом Гайаны является одним из немногих, у которого действительно качественный и продуманный выбор названий, которые меня больше всего интересуют. Невообразимые, по крайней мере, не массивные имена, талантливые авторы, достойные публикации и чтения без каких-либо оговорок, и с красивой макеткой без комментариев от самого кислого и излишне требовательного читателя.
– Стой! здесь лежит что-то; свети сюда!
Тут прислало к ним еще несколько человек.
– Что лежит, Влас?
– Так, как будто бы два человека: один наверху, другой нанизу; который из них черт, уже и не распознаю!
– А кто наверху?
– Ну вот, это ж то и есть черт!
Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу.
– Баба взлезла на человека; ну, верно, баба эта знает, как ездить! – говорил один из окружавшей толпы.
Цитаты из книги Николай Гоголь «Вечера на хуторе близ Диканьки»
Небольшой сборник рассказов ужасов, или те, с сильным неожиданным концом с персонажами из мифологии, кошмаров, видений и снов, историй, раскрывающих все вселенные печали и боль в течение нескольких небольших страниц долгого времени. Но День Святого Валентина является одним из немногих писателей, которые действительно знают, что делать с короткой вещью - краткость выражения хорошо расположен акцент, простота слов упрощает сюжет в объем первичного понятного страха, но низкий объем его достаточно, чтобы полностью оставить ничего неизученным или предотвращая эту идею.
– Смотрите, братцы! – говорил другой, поднимая черепок из горшка, которого одна только уцелевшая половина держалась на голове Черевика, – какую шапку надел на себя этот добрый молодец!
Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго глядели в ужасе неподвижными глазами на смуглые лица цыган: озаряясь светом, неверно и трепетно горевшим, они казались диким сонмищем гномов, окруженных тяжелым подземным паром, в мраке непробудной ночи.
Теперь, есть повторение в некоторых из историй, которые кратко наш мальчик встречает классную девочку, которая оказывается вампир, фея - вампир монстр - вампир, что-то вампир, и он осушил ДНК в жидкой форме, а затем оставляет приятным образом и смотрит вызывающе на читателя, который почти чувствует теплые губы на своей спальной артерии. Довольно перечная сцены также может прийти к кому-то меньше, в достатке, но предположим, что дело личного вкуса, и видение о том, нужно ли или не секс присутствовать в определенных типах текстов.
Но когда они действительно хорошо написано все, что может быть прощен, и полчища призраков, демонов, оборотней и обычно необычной сверхъестественного перемешивать сделает колени можно смягчить и начать более внимательно смотреть на темные углы и закрытые шкафы и детские мечты, Что также означает литературу ужасов - подготовить вас к невозможному, что может стать слишком реальным.
Цур тобi, пек тобi, сатанинське
навожденiе!
Из малороссийской комедии
Свежесть утра веяла над пробудившимися Сорочинцами. Клубы дыму со всех труб понеслись навстречу показавшемуся солнцу. Ярмарка зашумела. Овцы заблеяли, лошади заржали; крик гусей и торговок понесся снова по всему табору – и страшные толки про красную свитку, наведшие такую робость на народ в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра.
Николай Васильевич Гоголь
Вечера на хуторе близ Диканьки
Повести, изданные пасичником Рудым Паньком
Часть ПЕРВАЯ
Предисловие
«Это что за невидаль: «Вечера на хуторе близ Диканьки»? Что это за «Вечера»? И швырнул в свет какой-то пасечник! Слава богу! еще мало ободрали гусей на перья и извели тряпья на бумагу! Еще мало народу, всякого звания и сброду, вымарало пальцы в чернилах! Дернула же охота и пасичника дотащиться вслед за другими! Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее».
Слушало, слышало вещее мое все эти речи еще за месяц! То есть, я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья в большой свет – батюшки мои! Это все равно как, случается, иногда зайдешь в покои великого пана: все обступят тебя и пойдут дурачить. Еще бы ничего, пусть уже высшее лакейство, нет, какой-нибудь оборванный мальчишка, посмотреть – дрянь, который копается на заднем дворе, и тот пристанет; и начнут со всех сторон притопывать ногами. «Куда, куда, зачем? пошел, мужик, пошел!..» Я вам скажу… Да что говорить! Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в котором вот уже пять лет как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот великий свет. А показался – плачь не плачь, давай ответ.
У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасечник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), – у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, – тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалека, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум… Это у нас вечерницы! Они, изволите видеть, они похожи на ваши балы; только нельзя сказать чтобы совсем. На балы если вы едете, то именно для того, чтобы повертеть ногами и позевать в руку; а у нас соберется в одну хату толпа девушек совсем не для балу, с веретеном, с гребнями; и сначала будто и делом займутся: веретена шумят, льются песни, и каждая не подымет и глаз в сторону; но только нагрянут в хату парубки с скрыпачом – подымется крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.
Но лучше всего, когда собьются все в тесную кучку и пустятся загадывать загадки или просто нести болтовню. Боже ты мой! Чего только не расскажут! Откуда старины не выкопают! Каких страхов не нанесут! Но нигде, может быть, не было рассказываемо столько диковин, как на вечерах у пасечника Рудого Панька. За что меня миряне прозвали Рудым Паньком – ей-богу, не умею сказать. И волосы, кажется, у меня теперь более седые, чем рыжие. Но у нас, не извольте гневаться, такой обычай: как дадут кому люди какое прозвище, то и во веки веков останется оно. Бывало, соберутся накануне праздничного дня добрые люди в гости, в пасичникову лачужку, усядутся за стол, – и тогда прошу только слушать. И то сказать, что люди были вовсе не простого десятка, не какие-нибудь мужики хуторянские. Да, может, иному, и повыше пасичника, сделали бы честь посещением. Вот, например, знаете ли вы дьяка диканьской церкви, Фому Григорьевича? Эх, голова! Что за истории умел он отпускать! Две из них найдете в этой книжке. Он никогда не носил пестрядевого халата, какой встретите вы на многих деревенских дьячках; но заходите к нему и в будни, он вас всегда примет в балахоне из тонкого сукна, цвету застуженного картофельного киселя, за которое платил он в Полтаве чуть не по шести рублей за аршин. От сапог его, у нас никто не скажет на целом хуторе, чтобы слышен был запах дегтя; но всякому известно, что он чистил их самым лучшим смальцем, какого, думаю, с радостью иной мужик положил бы себе в кашу. Никто не скажет также, чтобы он когда-либо утирал нос полою своего балахона, как то делают иные люди его звания; но вынимал из пазухи опрятно сложенный белый платок, вышитый по всем краям красными нитками, и, исправивши что следует, складывал его снова, по обыкновению, в двенадцатую долю и прятал в пазуху. А один из гостей… Ну, тот уже был такой панич, что хоть сейчас нарядить в заседатели или подкомории. Бывало, поставит перед собою палец и, глядя на конец его, пойдет рассказывать – вычурно да хитро, как в печатных книжках! Иной раз слушаешь, слушаешь, да и раздумье нападет. Ничего, хоть убей, не понимаешь. Откуда он слов понабрался таких! Фома Григорьевич раз ему насчет этого славную сплел присказку: он рассказал ему, как один школьник, учившийся у какого-то дьяка грамоте, приехал к отцу и стал таким латыньщиком, что позабыл даже наш язык православный. Все слова сворачивает на ус. Лопата у него – лопатус, баба – бабус. Вот, случилось раз, пошли они вместе с отцом в поле. Латыньщик увидел грабли и спрашивает отца: «Как это, батьку, по-вашему называется?» Да и наступил, разинувши рот, ногою на зубцы. Тот не успел собраться с ответом, как ручка, размахнувшись, поднялась и – хвать его по лбу. «Проклятые грабли! – закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши на аршин, – как же они, черт бы спихнул с мосту отца их, больно бьются!» Так вот как! Припомнил и имя, голубчик! Такая присказка не по душе пришлась затейливому рассказчику. Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка, поднес ее коромыслом к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, – и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»… «Быть же теперь ссоре», – подумал я, заметив, что пальцы у Фомы Григорьевича так и складывались дать дулю. К счастию, старуха моя догадалась поставить на стол горячий книш с маслом. Все принялись за дело. Рука Фомы Григорьевича, вместо того чтоб показать шиш, протянулась к книшу, и, как всегда водится, начали прихваливать мастерицу хозяйку. Еще был у нас один рассказчик; но тот (нечего бы к ночи и вспоминать о нем) такие выкапывал страшные истории, что волосы ходили по голове. Я нарочно и не помещал их сюда. Еще напугаешь добрых людей так, что пасичника, прости господи, как черта, все станут бояться. Пусть лучше, как доживу, если даст бог, до нового году и выпущу другую книжку, тогда можно будет постращать выходцами с того света и дивами, какие творились в старину в православной стороне нашей. Меж ними, статься может, найдете побасенки самого пасичника, какие рассказывал он своим внукам. Лишь бы слушали да читали, а у меня, пожалуй, – лень только проклятая рыться, – наберется и на десять таких книжек.
Да, вот было и позабыл самое главное: как будете, господа, ехать ко мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку. Я нарочно и выставил ее на первом листке, чтобы скорее добрались до нашего хутора. Про Диканьку же, думаю, вы наслышались вдоволь. И то сказать, что там дом почище какого-нибудь пасичникова куреня. А про сад и говорить нечего: в Петербурге вашем, верно, не сыщете такого. Приехавши же в Диканьку, спросите только первого попавшегося навстречу мальчишку, пасущего в запачканной рубашке гусей: «А где живет пасичник Рудый Панько?» – «А вот там!» – скажет он, указавши пальцем, и, если хотите, доведет вас до самого хутора. Прошу, однако ж, не слишком закладывать назад руки и, как говорится, финтить, потому что дороги по хуторам нашим не так гладки, как перед вашими хоромами. Фома Григорьевич третьего году, приезжая из Диканьки, понаведался-таки в провал с новою таратайкою своею и гнедою кобылою, несмотря на то что сам правил и что сверх своих глаз надевал по временам еще покупные.
Зато уже как пожалуете в гости, то дынь подадим таких, какие вы отроду, может быть, не ели; а меду, и забожусь, лучшего не сыщете на хуторах. Представьте себе, что как внесешь сот – дух пойдет по всей комнате, вообразить нельзя какой: чист, как слеза или хрусталь дорогой, что бывает в серьгах. А какими пирогами накормит моя старуха! Что за пироги, если б вы только знали: сахар, совершенный сахар! А масло так вот и течет по губам, когда начнешь есть. Подумаешь, право: на что не мастерицы эти бабы! Пили ли вы когда-либо, господа, грушевый квас с терновыми ягодами или варенуху с изюмом и сливами? Или не случалось ли вам подчас есть путрю с молоком? Боже ты мой, какие на свете нет кушаньев! Станешь есть – объяденье, да и полно. Сладость неописанная! Прошлого года… Однако ж что я, в самом деле, разболтался?.. Приезжайте только, приезжайте поскорей; а накормим так, что будете рассказывать и встречному и поперечному.
Пасичник Рудый Панько.
На всякий случай, чтобы не помянули меня недобрым словом, выписываю сюда, по азбучному порядку, те слова, которые в книжке этой не всякому понятны.
Банду"ра , инструмент, род гитары.
Бато"г , кнут.
Боля"чка , золотуха.
Бо"ндарь , бочарь.
Бу"блик , круглый крендель, баранчик.
Буря"к , свекла.
Бухане"ц , небольшой хлеб.
Ви"нница , винокурня.
Галу"шки , клецки.
Голодра"бец , бедняк, бобыль.
Гопа"к , малороссийский танец.
Горлица , малороссийский танец.
Ди"вчина , девушка.
Дивча"та , девушки.
Дижа" , кадка.
Дрибу"шки , мелкие косы.
Домови"на , гроб.
Ду"ля , шиш.
Дука"т , род медали, носится на шее.
Зна"хор , многознающий, ворожея.
Жи"нка , жена.
Жупа"н , род кафтана.
Кагане"ц , род светильни.
Кле"пки , выпуклые дощечки, из коих составлена бочка.
Книш , род печеного хлеба.
Ко"бза , музыкальный инструмент.
Комо"ра , амбар.
Кора"блик , головной убор.
Кунту"ш , верхнее старинное платье.
Корова"й , свадебный хлеб.
Ку"холь , глиняная кружка.
Лысый дидько , домовой, демон.
Лю"лька , трубка.
Маки"тра , горшок, в котором трут мак.
Макого"н , пест для растирания мака.
Малаха"й , плеть.
Ми"ска , деревянная тарелка.
Молоди"ца , замужняя женщина.
На"ймыт , нанятой работник.
На"ймычка , нанятая работница.
Оселе"дец , длинный клок волос на голове, заматывающийся на ухо.
Очи"пок , род чепца.
Пампу"шки , кушанье из теста.
Па"сичник , пчеловод.
Па"рубок , парень.
Пла"хта , нижняя одежда женщин.
Пе"кло , ад.
Пере"купка , торговка.
Переполо"х , испуг.
Пе"йсики , жидовские локоны.
Пове"тка , сарай.
Полутабе"нек , шелковая материя.
Пу"тря , кушанье, род каши.
Рушни"к , утиральник.
Сви"тка , род полукафтанья.
Синдя"чки , узкие ленты.
Сластёны , пышки.
Сво"лок , перекладина под потолком.
Сливя"нка , наливка из слив.
Сму"шки , бараний мех.
Со"няшница , боль в животе.
Сопи"лка , род флейты.
Стуса"н , кулак.
Стри"чки , ленты.
Тройча"тка , тройная плеть.
Хло"пец , парень.
Ху"тор , небольшая деревушка.
Ху"стка , платок носовой.
Цибу"ля , лук.
Чумаки" , обозники, едущие в Крым за солью и рыбою.
Чупри"на, чуб , длинный клок волос на голове.
Ши"шка , небольшой хлеб, делаемый на свадьбах.
Юшка , соус, жижа.
Ятка , род палатки или шатра.
Менi нудно в хатi жить.
Ой, вези ж мене iз дому,
Де багацько грому, грому,
Де гопцюють все дiвки,
Де гуляють парубки!
Из старинной легенды
Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы листьев, накидывая на другие темную, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало – река в зеленых, гордо поднятых рамах… как полно сладострастия и неги малороссийское лето!
Такою роскошью блистал один из дней жаркого августа тысячу восемьсот… восемьсот… Да, лет тридцать будет назад тому, когда дорога, верст за десять до местечка Сорочинец, кипела народом, поспешавшим со всех окрестных и дальних хуторов на ярмарку. С утра еще тянулись нескончаемою вереницею чумаки с солью и рыбою. Горы горшков, закутанных в сено, медленно двигались, кажется, скучая своим заключением и темнотою; местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня и привлекала умиленные взгляды поклонников роскоши. Много прохожих поглядывало с завистью на высокого гончара, владельца сих драгоценностей, который медленными шагами шел за своим товаром, заботливо окутывая глиняных своих щеголей и кокеток ненавистным для них сеном.
Одиноко в стороне тащился на истомленных волах воз, наваленный мешками, пенькою, полотном и разною домашнею поклажею, за которым брел, в чистой полотняной рубашке и запачканных полотняных шароварах, его хозяин. Ленивою рукой обтирал он катившийся градом пот со смуглого лица и даже капавший с длинных усов, напудренных тем неумолимым парикмахером, который без зову является и к красавице и к уроду и насильно пудрит несколько тысяч уже лет весь род человеческий. Рядом с ним шла привязанная к возу кобыла, смиренный вид которой обличал преклонные лета ее. Много встречных, и особливо молодых парубков, брались за шапку, поравнявшись с нашим мужиком. Однако ж не седые усы и не важная поступь его заставляли это делать; стоило только поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности: на возу сидела хорошенькая дочка с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными на голове красными и синими лентами, которые, вместе с длинными косами и пучком полевых цветов, богатою короною покоились на ее очаровательной головке. Все, казалось, занимало ее; все было ей чудно, ново… и хорошенькие глазки беспрестанно бегали с одного предмета на другой. Как не рассеяться! в первый раз на ярмарке! Девушка в осьмнадцать лет в первый раз на ярмарке!.. Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу. Неугомонная супруга… но мы и позабыли, что и она тут же сидела на высоте воза, в нарядной шерстяной зеленой кофте, по которой, будто по горностаевому меху, нашиты были хвостики, красного только цвета, в богатой плахте, пестревшей, как шахматная доска, и в ситцевом цветном очипке, придававшем какую-то особенную важность ее красному, полному лицу, по которому проскальзывало что-то столь неприятное, столь дикое, что каждый тотчас спешил перенести встревоженный взгляд свой на веселенькое личико дочки.
Глазам наших путешественников начал уже открываться Псёл; издали уже веяло прохладою, которая казалась ощутительнее после томительного, разрушающего жара. Сквозь темно- и светло-зеленые листья небрежно раскиданных по лугу осокоров, берез и тополей засверкали огненные, одетые холодом искры, и река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою, на которую роскошно падали зеленые кудри дерев. Своенравная, как она в те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи и мраморную шею, осененную темною, упавшею с русой головы волною, когда с презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их другими, и капризам ее конца нет, – она почти каждый год переменяла свои окрестности, выбирая себе новый путь и окружая себя новыми, разнообразными ландшафтами. Ряды мельниц подымали на тяжелые колеса свои широкие волны и мощно кидали их, разбивая в брызги, обсыпая пылью и обдавая шумом окрестность. Воз с знакомыми нам пассажирами взъехал в это время на мост, и река во всей красоте и величии, как цельное стекло, раскинулась перед ними. Небо, зеленые и синие леса люди, возы с горшками, мельницы – все опрокинулось, стояло и ходило вверх ногами, не падая в голубую прекрасную бездну. Красавица наша задумалась, глядя на роскошь вида, и позабыла даже лущить свой подсолнечник, которым исправно занималась во все продолжение пути, как вдруг слова: «Ай да дивчина!» – поразили слух ее. Оглянувшисъ, увидела она толпу стоявших на мосту парубков, из которых один, одетый пощеголеватее прочих, в белой свитке и в серой шапке решетиловских смушек, подпершись в бока, молодецки поглядывал на проезжающих. Красавица не могла не заметить его загоревшего, но исполненного приятности лица и огненных очей, казалось, стремившихся видеть ее насквозь, и потупила глаза при мысли, что, может быть, ему принадлежало произнесенное слово.
– Славная дивчина! – продолжал парубок в белой свитке, не сводя с нее глаз. – Я бы отдал все свое хозяйство, чтобы поцеловать ее. А вот впереди и дьявол сидит!
Хохот поднялся со всех сторон; но разряженной сожительнице медленно выступавшего супруга не слишком показалось такое приветствие: красные щеки ее превратились в огненные, и треск отборных слов посыпался дождем на голову разгульного парубка
– Чтоб ты подавился, негодный бурлак! Чтоб твоего отца горшком в голову стукнуло! Чтоб он подскользнулся на льду, антихрист проклятый! Чтоб ему на том свете черт бороду обжег!
– Вишь, как ругается! – сказал парубок, вытаращив на нее глаза, как будто озадаченный таким сильным залпом неожиданных приветствий, – и язык у нее, у столетней ведьмы, не заболит выговорить эти слова.
– Столетней! – подхватила пожилая красавица. – Нечестивец! поди умойся наперед! Сорванец негодный! Я не видала твоей матери, но знаю, что дрянь! и отец дрянь! и тетка дрянь! Столетней! что у него молоко еще на губах…
Тут воз начал спускаться с мосту, и последних слов уже невозможно было расслушать; но парубок не хотел, кажется, кончить этим: не думая долго, схватил он комок грязи и швырнул вслед за нею. Удар был удачнее, нежели можно было предполагать: весь новый ситцевый очипок забрызган был грязью, и хохот разгульных повес удвоился с новою силой. Дородная щеголиха вскипела гневом; но воз отъехал в это время довольно далеко, и месть ее обратилась на безвинную падчерицу и медленного сожителя, который, привыкнув издавна к подобным явлениям, сохранял упорное молчание и хладнокровно принимал мятежные речи разгневанной супруги. Однако ж, несмотря на это, неутомимый язык ее трещал и болтался во рту до тех пор, пока не приехали они в пригородье к старому знакомому и куму, козаку Цыбуле. Встреча с кумовьями, давно не видавшимися, выгнала на время из головы это неприятное происшествие, заставив наших путешественников поговорить об ярмарке и отдохнуть немного после дальнего пути.
Що, боже то мiй, господе! чого нема на той ярмарцi! Колеса, скло, дьоготь, тютюн, ремiнь, цибуля, крамарi всякi… так, що хоч би в кишенi було рублiв i з тридцять, то й тодi б не закупив усiеi ярмарки.
Из малороссийской комедии
Вам, верно, случалось слышать где-то валящийся отдаленный водопад, когда встревоженная окрестность полна гула и хаос чудных неясных звуков вихрем носится перед вами. Не правда ли, не те ли самые чувства мгновенно обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и по тесным улицам, кричит, гогочет, гремит? Шум, брань, мычание, блеяние, рев – все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено, цыганы, горшки, бабы, пряники, шапки – все ярко, пестро, нестройно; мечется кучами и снуется перед глазами. Разноголосные речи потопляют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа; ни один крик не выговорится ясно. Только хлопанье по рукам торгашей слышится со всех сторон ярмарки. Ломается воз, звенит железо, гремят сбрасываемые на землю доски, и закружившаяся голова недоумевает, куда обратиться. Приезжий мужик наш с чернобровою дочкой давно уже толкался в народе. Подходил к одному возу, щупал другой, применивался к ценам; а между тем мысли его ворочались безостановочно около десяти мешков пшеницы и старой кобылы, привезенных им на продажу. По лицу его дочки заметно было, что ей не слишком приятно тереться около возов с мукою и пшеницею. Ей бы хотелось туда, где под полотняными ятками нарядно развешаны красные ленты, серьги, оловянные, медные кресты и дукаты. Но и тут, однако ж, она находила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до крайности, как цыган и мужик били один другого по рукам, вскрикивая сами от боли; как пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидывались бранью и раками; как москаль, поглаживая одною рукою свою козлиную бороду, другою… Но вот почувствовала она, кто-то дернул ее за шитый рукав сорочки. Оглянулась – и парубок в белой свитке, с яркими очами стоял перед нею. Жилки ее вздрогнули, и сердце забилось так, как еще никогда, ни при какой радости, ни при каком горе: и чудно и любо ей показалось, и сама не могла растолковать, что делалось с нею.
– Не бойся, серденько, не бойся! – говорил он ей вполголоса, взявши ее руку, – я ничего не скажу тебе худого!
«Может быть, это и правда, что ты ничего не скажешь худого, – подумала про себя красавица, – только мне чудно… верно, это лукавый! Сама, кажется, знаешь, что не годится так… а силы недостает взять от него руку».
Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послышалось слово «пшеница». Это магическое слово заставило его в ту же минуту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковавшегося к ним внимания уже ничто не в состоянии было развлечь. Вот что говорили негоцианты о пшенице.
Чи бачиш, вiи який парнище?
На свiтi трохи естъ таких.
Сивуху так, мов брагу, хлище!
Котляревский, «Энеида»
– Так ты думаешь, земляк, что плохо пойдет наша пшеница? – говорил человек, с вида похожий на заезжего мещанина, обитателя какого-нибудь местечка, в пестрядевых, запачканных дегтем и засаленных шароварах, другому, в синей, местами уже с заплатами, свитке и с огромною шишкою на лбу.
– Да думать нечего тут; я готов вскинуть на себя петлю и болтаться на этом дереве, как колбаса перед рождеством на хате, если мы продадим хоть одну мерку.
– Кого ты, земляк, морочишь? Привозу ведь, кроме нашего, нет вовсе, – возразил человек в пестрядевых шароварах.
«Да, говорите себе что хотите, – думал про себя отец нашей красавицы, не пропускавший ни одного слова из разговора двух негоциантов, – а у меня десять мешков есть в запасе».
– То-то и есть, что если где замешалась чертовщина, то ожидай столько проку, сколько от голодного москаля, – значительно сказал человек с шишкою на лбу.
– Какая чертовщина? – подхватил человек в пестрядевых шароварах.
– Слышал ли ты, что поговаривают в народе? – продолжал с шишкою на лбу, наводя на него искоса свои угрюмые очи.
– Ну, то-то ну! Заседатель, чтоб ему не довелось обтирать губ после панской сливянки, отвел для ярмарки проклятое место, на котором, хоть тресни, ни зерна не спустишь. Видишь ли ты тот старый, развалившийся сарай, что вон-вон стоит под горою? (Тут любопытный отец нашей красавицы подвинулся еще ближе и весь превратился, казалось, во внимание.) В том сарае то и дело что водятся чертовские шашни; и ни одна ярмарка на этом месте не проходила без беды. Вчера волостной писарь проходил поздно вечером, только глядь – в слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по коже; того и жди, что опять покажется красная свитка!
– Что ж это за красная свитка?
Тут у нашего внимательного слушателя волосы поднялись дыбом; со страхом оборотился он назад и увидел, что дочка его и парубок спокойно стояли, обнявшись и напевая друг другу какие-то любовные сказки, позабыв про все находящиеся на свете свитки. Это разогнало его страх и заставило обратиться к прежней беспечности.
– Эге-ге-ге, земляк! да ты мастер, как вижу, обниматься! А я на четвертый только день после свадьбы выучился обнимать покойную свою Хвеську, да и то спасибо куму: бывши дружкою, уже надоумил.
Парубок заметил тот же час, что отец его любезной не слишком далек, и в мыслях принялся строить план, как бы склонить его в свою пользу.
– Ты, верно, человек добрый, не знаешь меня, а я тебя тотчас узнал.
– Может, и узнал.
– Если хочешь, и имя, и прозвище, и всякую всячину расскажу: тебя зовут Солопий Черевик.
