ВЯЧЕСЛАВ ИВАНОВ - «ДРУГОЙ» В СТИХОТВОРЕНИИ И. Ф. АННЕНСКОГО Во всех комментированных изданиях творческого наследия И. Ф. Анненского, осуществленных до 1990 г., об адресате стихотворения «Другому», входящего в «Кипарисовый ларец», не высказывалось никаких соображений.

«Пришла зима, и все, кто мог лететь…»: об одном «пастернаковском» стихотворении И.А. Бродского Из так называемой «большой четверки» русских поэтов постсимволистской эпохи (Анна Ахматова, О.Э. Мандельштам, Б.Л. Пастернак, М.И. Цветаева) автор «Сестры моей – жизни» и

Слово и «музыка» в лирическом стихотворении Внешним образом стихотворная речь отличается от прозаической своею метричностью. Это исходное положение всех трудов по стиховедению. Причем необходимая мерность стихотворной речи любому человеку, привыкшему задумываться

Перекличка Бродского с Оденом и Окуджавой в стихотворении «Письмо генералу Z.» Хотя имя Бродского в тот период слышали многие в связи с инсценированным против него судебным процессом в 1964 году, мало кто был знаком с его творчеством, кроме друзей. А он тогда был уже

Традиция видеть Петербург как город хтонический, чудище, поднявшееся из болот (из пучины хаоса), идет от Пушкина: И всплыл Петрополь, как Тритон .

И уже Пушкин пророчит городу, зачатому во грехе усмирения природы, гибель от нашествия взбунтовавшейся стихии.

В поэзию Мандельштама пророческий мотив близкой гибели петербургской цивилизации врывается в 1916 году.

В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година .

Декабрь торжественный сияет над Невой.

Двенадцать месяцев поют о смертном часе.

И если у Пушкина в "Медном всаднике" ужас перед необузданной стихией смешивается с восхищением ужасной волей его создателя, и Петербург гибнет в демоническом столкновении стихии и человеческой воли, в каком-то сатанинском катаклизме, то у Мандельштама эта гибель приходит от "изнеможения в крови" (В моей крови живет декабрьская Лигейя… ). В его завываниях о близком смертном часе нечто декадентское и очень личное: он сам – соломинка, черствый пасынок веков, усыхающий довесок . Принято считать, что "Соломинка" – любовное стихотворение, посвященное Саломее Андрониковой, но женщина в нем – только метафора умирания (всю смерть ты выпила ): и города-цивилизации, и самого поэта .

В период революции 1917 года предчувствия-пророчества сменяются уже "живыми" картинами гибели.

Когда октябрьский нам готовил временщик

Ярмо насилия и злобы

И ощетинился убийца-броневик,

И пулеметчик низколобый…

В образной системе Мандельштама гибель Петербурга рассматривается на фоне гибели двух других великих городов, Иерусалима и Трои. Тема Трои ивойны между ахейцами и троянцами полнозвучно явится позднее, в 1920 году, уже пост-мортем:

Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?

Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник…

Гибель Трои пророчила дочь троянского царя Приама Кассандра, получившая от влюбленного в нее Аполлона дар прорицания. Однако златокудрая и синеокая красавица отвергла божественного ухажера, за что была им изощренно наказана: никто не верил ее прорицаниям. Она в экстазе пророчила падение Трои, смерть близких и свою собственную гибель, но была бессильна все это предотвратить: ее считали безумной.

В русской поэзии начала 20 века такой пророчицей гибели родного города была Зинаида Гиппиус.

ПЕТЕРБУРГ
Сергею Платоновичу Каблукову

Люблю тебя, Петра творенье...

Твой остов прям, твой облик же́сток,
Шершавопыльный - сер гранит,
И каждый зыбкий перекресток
Тупым предательством дрожит.

Твое холодное кипенье
Страшней бездвижности пустынь.
Твое дыханье - смерть и тленье,
А воды - горькая полынь.

Как уголь, дни, - а ночи белы,
Из скверов тянет трупной мглой.
И свод небесный, остеклелый
Пронзен заречною иглой.
…………………………………

Нет! Ты утонешь в тине черной,
Проклятый город, Божий враг,
И червь болотный, червь упорный
Изъест твой каменный костяк.

1909

Эта горячая ненависть – от горячей любви, и через десять лет, в 19 году, уже после катастрофы, она плачет на его камнях:

В минуты вещих одиночеств

Я проклял берег твой, Нева.

И вот, сбылись моих пророчеств

Неосторожные слова.

Мой город строгий, город милый!

Я ненавидел – но тебя ль?

Я ненавидел плен твой стылый,

Твою покорную печаль.

О, не тебя, но повседневность

И рабий сон твой проклял я...

Остра, как ненависть, как ревность,

Любовь жестокая моя.

Ее проклятия – покорности и рабству ("рабий сон"), ее гимн – декабристам, "первенцам свободы". В том же, 1909-ом, она отмечает годовщину их восстания стихотворением, затем эти стихотворные посвящения становятся традиционными, становятся целой серией стихов на 14 декабря…

Ужель прошло – и нет возврата?

В морозный день, в заветный час,

Они, на площади Сената,

Тогда сошлися в первый раз.

…………………………………….

Своею молодой любовью

Их подвиг режуще-остер,

Но был погашен их же кровью

Освободительный костер.

Минули годы, годы, годы...

А мы все там, где были вы.

Смотрите, первенцы свободы:

Мороз на берегах Невы!

………………………….

И в день декабрьской годовщины

Мы тени милые зовем:

Сойдите в смертные долины,

Дыханьем вашим – оживем.

……………………………………

И вашими пойдем стопами,

И ваше будем пить вино...

О, если б начатое вами

Свершить нам было суждено!

Петербург начала 20 века предал Петербург начала 19-ого. Покорность есть предательство по отношению к героям прошлого . В стихотворении "Петроград" от 14 декабря 1914 года пророчица ненавидит и проклинает город за это предательство.

Изменникам измены не позорны.

Придет отмщению своя пора...

Но стыдно тем, кто, весело-покорны,

С предателями предали Петра .

А в стихотворении "14 декабря 1917 года" она просит прощения у "чистых героев" прошлого:

Мы их завет не сберегли.

Мы потеряли всё святое:

И стыд души, и честь земли.

Мы были с ними, были вместе,

Когда надвинулась гроза.

Солдатский штык проткнул глаза.

…………………………………….

Ночная стая свищет, рыщет,

Лед по Неве кровав и пьян...

О, петля Николая чище,

Чем пальцы серых обезьян!

Рылеев, Трубецкой, Голицын!

Вы далеко, в стране иной...

Как вспыхнули бы ваши лица

Перед оплеванной Невой!

"Невеста" – это свобода, которая пришла в Россию в феврале 1917-го и ушла от нее в декабре (3 декабря 1917 года ВИКЖЕЛЬ , последний оплот сопротивления рабочего класса большевистскому перевороту, принял резолюцию, признающую Советскую власть). Страной завладели "серые обезьяны".

В июне 1917-го Мандельштам тоже пишет стихотворение о декабристах ("Декабрист"), но с противоположной исторической концепцией. Упованья минуты вольности святой названы честолюбивым сном . Слова сказываются как бы от имени декабриста, заключенного в глухих урочищах Сибири . Гиппиус писала и ваше будем пить вино , и Мандельштам тоже не забывает о вине как характеристике той пьянящей эпохи: Бывало голубой в стаканах пунш горит … Но герой его стихотворения почти раскаивается в содеянном: отдавая должное мятежникам (сии дела не умирают ), он высказывается против романтической жертвенности:

Но жертвы не хотят слепые небеса:

Вернее труд и постоянство.

И веры в правоту свершенного у него уже нет, для него все перепуталось и некому сказать, что, постепенно холодея,все перепуталось …

[Позднее, в 1922-ом, Мандельштам напишет еще одно стихотворение о декабристах, "Кому зима – арак, и пунш голубоглазый",где уже совсем резко и непримиримо отстранится от "заговорщиков" и их "торжественных обид" как от чего-то абсолютно для него чуждого. "Чистые герои" нелестно сравниваются с отарой овец, и ледяной наст под ними хрупок…]

В том же 17 году, в декабре, поэт создает стихотворение "Кассандре".

Я не искал в цветущие мгновенья

Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,

Но в декабре – торжественное бденье –

Воспоминанье мучит нас!

И в декабре семнадцатого года

Все потеряли мы, любя:

Один ограблен волею народа,

Другой ограбил сам себя...

Но, если эта жизнь – необходимость бреда,

И корабельный лес – высокие дома –

Лети, безрукая победа –

Гиперборейская чума!

На площади с броневиками

Я вижу человека: он

Волков горящими пугает головнями:

Свобода, равенство, закон!

Касатка, милая Кассандра,

Ты стонешь, ты горишь – зачем

Сияло солнце Александра

Сто лет назад, сияло всем?

Когда-нибудь в столице шалой,

На скифском празднике, на берегу Невы,

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы...

Мне видится в этом стихотворении заочный диалог с Гиппиус. И для него именно декабрь (а не октябрь!) обозначает конец всему. Я уже писал, что 3 декабря ВИКЖЕЛЬ поддержал большевиков, а ВИКЖЕЛЬ был, кроме прочего, и последним оплотом эсеров в среде рабочего класса, и для Мандельштама, всегда хранившего эсеровские симпатии своей юности, как и по мнению многих историков, это было последней точкой большевистского переворота. Союз "и" в строке И в декабре семнадцатого года связывает декабрь 1917-го с декабрем 1825-го, и в этой увязке тоже заключено принципиальное возражение Гиппиус, ее романтическому поклонению "чистым героям" – декабристам: как и тогда, все потеряли мы, любя . Восстание декабристов вызвало николаевскую реакцию и заморозило эволюционноеразвитие России, начатое в эпоху Александра, царя-реформатора. Да, воспоминанья мучат нас (у Гиппиус: И в день декабрьской годовщины/Мы тени милые зовем ), но случившееся принимается как неизбежность, "необходимость бреда" и отчаянный полет (Лети, безрукая победа ), и это явно противоречит абсолютному неприятию Октябрьской революции Гиппиус. Высокие дома Петербурга похожи на корабельный лес – это метафора города-корабля, который выходит в великое плаванье . Позднее, в 1918-ом, мотив корабля повторится в "Сумерках свободы":

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи,

Как плугом океан деля…

Однако, среди литературоведов бытует мнение, что стихотворение "Кассандре" обращено к Ахматовой. Так, в комментариях А.Д. Михайлова и П.М. Нерлера к знаменитому "черному" двухтомнику Мандельштама (М., "Художественная литература", 1990) сказано однозначно: "Обращено к Ахматовой" (стр. 480).

Но Ахматова в своих стихах ничего страшного городу Петра не пророчила, и в тот роковой период русской истории вообще "гражданских" стихов не писала и декабристов не вспоминала. О Петербурге писала, но скорее в любовном ключе.

СТИХИ О ПЕТЕРБУРГЕ

…………………………….

Сердце бьется ровно, мерно.

Что мне долгие года!

Ведь под аркой на Галерной

Наши тени навсегда.

Сквозь опущенные веки

Вижу, вижу, ты со мной,

И в руке твоей навеки

Нераскрытый веер мой.

……………………………….

Ты свободен, я свободна,
Завтра лучше, чем вчера, -
Над Невою темноводной,
Под улыбкою холодной
Императора Петра.

1914

В качестве "доказательства" посвящения "Кассандре" Ахматовой часто приводится ее стихотворение 17 года, в канун революции, где упоминаются "предсказанные дни":

Теперь никто не станет слушать песен.
Предсказанные наступили дни.
Моя последняя, мир больше не чудесен,
Не разрывай мне сердца, не звени.

Еще недавно ласточкой свободной
Свершала ты свой утренний полет,
А ныне станешь нищенкой голодной,
Не достучишься у чужих ворот.

Но наступившие дни предсказаны не ею. И в этом стихотворении она жалеет себя, что именно ее песен никто слушать не станет. Ее стихи, особенно в период до Гражданской войны, абсолютно эгоцентричны, это повесть о собственных чувствах и не предмет для спора или отклика. Поэтому диалог, который ведет Мандельштам в "Кассандре" не может быть диалогом с Ахматовой. Это все тот же спор с русской интеллигенцией, которая, как он писал в "Шуме времени", предводимая светлыми личностями, в священном юродстве, не разбирая пути, поворотила к самосожжению . И его стихи о революционной катастрофе могут быть обращены только к Гиппиус. Ее и называли "Петербургской Кассандрой", и она сама себя так называла. В дневниковой записи от 2 февраля 1917 года она пишет: Ничего неожиданного для такой Кассандры, как я. Мережковский тоже посвятил ей стихотворение "Кассандра".

Ты знала путь к заветным срокам,
И в блеске дня ты зрела ночь.
Но мщение судеб пророкам:
Все знать - и ничего не мочь.

Поскольку стихотворение Мандельштама – диалог с Гиппиус и связано с темой декабристов, то и в строках

…. Зачем

Сияло солнце Александра ,

Сто лет назад, сияло всем ?

речь идет об императоре Александре Первом, а не о поэте Александре Пушкине, как считают многие толкователи. Если в декабре 1917-го, как и в декабре 1825-го, все потеряли мы, любя , то солнце реформатора Александра, сиявшее сто лет назад всей России, сияло напрасно – отсюда и риторический вопрос: Зачем?.. Подобный вопрос о сиянии Пушкина был бы странен.

Конечно, если считать "Кассандрой" Ахматову, то и "Александр"– непременно Пушкин: с легкой руки специалистов по Ахматовой эти имена оказались хрестоматийно связанными. Но у Мандельштама есть "поясняющий" черновой набросок к этому стихотворению, помеченный 1915 годом:

Какая вещая Кассандра

Тебе пророчила беду?

О, будь, Россия Александра,

Благословенна и в аду!

Рукопожатье роковое

На шатком неманском плоту...

В этом отрывке речь уже бесспорно идет об императоре Александре Первом Благословенном (ведь не Пушкин пожимал руку Наполеону на неманском плоту), и "Кассандра" никак не может относиться к Ахматовой, которая никогда никакой беды России не пророчила (а Гиппиус – еще как!), так что, полагаю,и солнце Александра в "Кассандре" относится не к Пушкину, а к воистину солнечномурусскому императору.

Повторюсь: в стихотворении "Кассандре" Мандельштам ведет историософский диалог о судьбах России, и адресатом этого диалога может быть только пророчица Гиппиус, но никак не Ахматова, чья поэтическая специализация в тот период относилась к "любовной лирике", за что ее и называли "Сафо". И именно Ахматовой-Сафо Александр Блок пишет в письме от 14 марта 1916 года:

…я никогда не перейду через Ваши "вовсе не знала", "у самого моря", "самый нежный, самый кроткий" (в "Четках"), постоянные "совсем" (это вообще не Ваше, общеженское, всем женщинам этого не прощу). Тоже и "сюжет": не надо мертвого жениха, не надо кукол, не надо "экзотики"…

А Зинаиде Гиппиус он посвящает собственное пророчество о России (стихотворение 1914 года):

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы – дети страшных лет России –

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы –

Кровавый отсвет в лицах есть…

Могут возразить: но позвольте, Мандельштам не мог написать женщине, которая была к нему более чем холодна, Я не искал в цветущие мгновенья твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз – что за непозволительная вольность!

Гиппиус действительно холодно отнеслась к Мандельштаму, назвала его (в письме Брюсову от 25 октября 1910 года) "неврастеническим жиденком", что, видимо, дало основание Михаилу Кузмину назвать Мандельштама "Зинаидиным жидком". Холодно отнеслась Зинаида Гиппиус и к раннему творчеству Мандельштама, стихи так себе , написала она в письме Каблукову. Правда, через несколько лет, как пишет Лекманов в биографии Мандельштама, она

…включила Мандельштамовские стихи в свою строго отобранную антологию "Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З.Н. Гиппиус ",

так что поэтический "контакт" все же произошел.

Но вернемся к недопустимой на первый взгляд интимности, к "губам" и "глазам". Во-первых, это не "стихи женщине", а разговор поэта с поэтом, звезды с звездой могучий стык . Искать губ и глаз пророчицы – это искать ее знака, ее слова. К тому же Мандельштам как раз подчеркивает, что он в некие цветущие мгновенья не искал ее губ и глаз, то есть не согласен с ее пророчествами. А вот губы Ахматовой он как раз искал, упорно за ней ухаживая.

Может смутить и интимность строк:

Касатка милая, Кассандра,

Ты стонешь, ты горишь…

Говорят, что Ахматова в этот период как раз болела. Но мало ли кто болел в этот период? Слово "милая" не носит у Мандельштама интимный характер, у него и Троя милая , ихудожник милый , и узор, и тень, и имена. А "касатка" – деревенская ласточка, символ весны, и в христианстве – символ воскресения ,важный метафизический образ у Мандельштама, связанный в данном случае с революционными событиями. Касатка-ласточка – предвестница весны – замыкает мотив весеннего обновления, возникающий в цветущих мгновеньях начала стихотворения. Это лишний раз говорит о споре именно с Гиппиус: Ахматова, как я уже говорил, не числилась пророчицей, и уж тем более христианской, о ее религиозных увлечениях в тот период ничего неизвестно, а вот Гиппиус с Мережковским пламенно верили в преобразование христианства в царстве Третьего Завета, – идея, конечно, не ортодоксальная, но все же имеющая христианские корни, – и долгое время связывали с революцией свои надежды на религиозное возрождение России .

Но если все-таки видеть в этом обращении неподобающий по отношению к Гиппиус интимный тон, то надо сказать, что он был бы неуместен и по отношению к Ахматовой –известно, что Анна Андреевна без энтузиазма смотрела на ухаживания Мандельштама, а в какой-то момент попросту отшила его:

Мне пришлось объяснить Осипу, что нам не следует так часто встречаться, это может дать людям материал для превратного истолкования наших отношений. После этого, примерно в марте (1918-го, поясняет Нерлер), Мандельштам исчез .

Конечно, если бы Мандельштам написал "уст", вместо "губ", это в большей степени соответствовало бы обращению к пророчице, но, кроме соображений верного звука, полагаю, что тут возможна и намеренная двусмысленность. Интимная близость духа между поэтами и пророками, тем более пророчицами,не лишена порой определенной дерзости, вовсе не чуждой Мандельштаму. Надежда Яковлевна во "Второй книге" описывает такой эпизод:

Однажды Мандельштам без всякого предупреждения пришел к Мережковским. К нему вышла Зинаида Гиппиус и сказала, что если он будет писать хорошие стихи, ей об этом сообщат; тогда она с ним поговорит, а пока что – не стоит. …Мандельштам молча выслушал и ушел (Надежда Мандельштам. "Вторая книга". YMKA-PRESS, 1978, стр. 34).

Мандельштам стремился к сближению с Мережковскими, но потерпел неудачу. А он был обидчив. И тогда вызывающая дерзость его интимных обращений – своеобразная месть отвергнутого.

А в качестве пророчицы Зинаида Гиппиус действительно "стонала и горела". Александр Блок посвятил ей в начале июня 1918 года стихотворение "Женщина, безумная гордячка…":

Женщина, безумная гордячка!

Мне понятен каждый ваш намек,

Белая весенняя горячка

Всеми гневами звенящих строк!

Все слова – как ненависти жала,

Все слова – как колющая сталь!

Ядом напоенного кинжала

Лезвие целую, глядя вдаль…

Здесь тоже – о весенней белой горячке революционной эпохи, что перекликается с "касаткой" и "цветущими мгновениями" стихотворения "Кассандре". И замечу, что разящее лезвие пророка – его язык, так что поцелуй "лезвия" – тоже весьма проникновенная интимность, на которую Блок не имел формальных оснований. Впрочем, хоть романа между ними не было, и от ранних стихов Блока Гиппиус тоже отмахнулась, но позднее возникли взаимная симпатия, дружба и духовная близость. Но это уже другой "стык", другая история…

О.А. Лекманов

В книгах Осипа Мандельштама «Камень» и «Tristia» и в его стихотворениях 1910 - начала 1920-х годов насчитывается около двух десятков персонажей, для которых читатель сам должен подбирать наиболее подходящие исторические и/или литературные прототипы.

Иногда сделать это бывает сравнительно легко, как, скажем, в финальных строках стихотворения «Перед войной» (1914): «И в руках у недоноска // Рима ржавые ключи», где дана шаржированная портретная характеристика короля Италии Виктора Эммануила III, отличавшегося малым ростом и слабым сложением. Гораздо чаще читатель оказывается перед непростым выбором: какую из нескольких напрашивающихся «кандидатур» ему следует предпочесть.

Рассмотрев двенадцать «зашифрованных» стихотворений раннего Мандельштама, мы попытаемся не столько по-новому прочесть их (тем паче, что такие попытки предпринимались неоднократно), сколько ответить на два общих для всех стихотворений вопроса: как поэт «маскировал» исторические персонажи своих стихотворений и для чего он это делал?

1. Первое стихотворение, о котором пойдет речь в нашей работе, - это сонет Мандельштама 1912 г. «Паденье - неизменный спутник страха»:

Паденье - неизменный спутник страха,
И самый страх есть чувство пустоты.
Кто камни к нам бросает с высоты -
И камень отрицает иго праха?

И деревянной поступью монаха
Мощеный двор когда-то мерил ты -
Булыжники и грубые мечты -
В них жажда смерти и тоска размаха...

Так проклят будь готический приют,
Где потолком входящий обморочен
И в очаге веселых дров не жгут!
Немногие для вечности живут,
Но если ты мгновенным озабочен,
Твой жребий страшен и твой дом непрочен!

Это стихотворение вряд ли поддалось бы дешифровке, если бы сам Мандельштам в своей автобиографической прозе «Шум времени» (1923), словно упрощая читателю непосильную задачу, прямо не указал бы на реальный прототип - «деревянного монаха» - поэта Семена Яковлевича Надсона. Пятидесятилетний юбилей Надсона пришелся на 1912 год. Именно к этому юбилею и были изданы дневники и письма Надсона, под впечатлением от первого чтения которых и было, по всей видимости, написано стихотворение Мандельштама - в письме к А.Н. Плещееву Надсон с упоением описывает посещение ярмарочного швейцарского городка, имитирующего старинный готический замок.

Приводим (с небольшими сокращениями) цитату из «Шума времени» (здесь и далее курсив везде наш. - О. Л.):

«Кто он такой - этот деревянный монах (ср. в сонете «Паденье - неизменный спутник страха»: «И деревянной поступью монаха». - О.Л.) с невыразительными чертами вечного юноши... Сколько раз. уже зная, что Надсон плох, я все же перечитывал его книгу и старался услышать ее звук, как слышало поколенье... Как много мне тут помогли дневники и письма Надсона... Сюда шел тот, кто хотел разделить судьбу поколенья вплоть до гибели (ср. в сонете: «...грубые мечты //В них жажда смерти и тоска размаха». - О.Л.) - высокомерные оставались в стороне с Тютчевым и Фетом».

Упоминание в подобном контексте имени Тютчева объясняет появление в сонете Мандельштама многократно отмеченной реминисценции из тютчевского стихотворения: в своем сонете Мандельштам «высокомерно» противопоставил тютчевское слово-камень («И камень отрицает иго праха») надсоновскому слову-булыжнику («Булыжники и грубые мечты»). Напомним, что именно Надсон был автором ненавидимой Мандельштамом строки: «Нет на свете мук сильнее муки слова».

Наша интерпретация отнюдь не противоречит гипотезе А.Г. Меца, считающего, что стихотворение «Паденье - неизменный спутник страха» автобиографично. Более того, мы рискнули бы высказать предположение, что надсоновское восторженное описание швейцарского «готического приюта» потому привлекло недоброжелательное внимание Мандельштама, что он сам в юности испытал нечто подобное.

Таким образом, сонет «Паденье - неизменный спутник страха» прочитывается как стихотворение о циклическом времени («Все было встарь, все повторится снова»), а значит, на роль «деревянного монаха» могут с равным основанием претендовать и Надсон, и сам автор стихотворения.

2. Оглядывается на своего знаменитого предшественника и лирический герой стихотворения Мандельштама «Посох» (1914), которое, впрочем, при сопоставлении с манделыптамовской прозой не проясняется, а напротив, обретает определенную загадочность. Оно столь явно перекликается со статьей Мандельштама «Петр Чаадаев» (1914), что авторское «я» в читательском сознании раздваивается на «я» Мандельштама и «я» П.Я. Чаадаева.

Вызывает удивление тот факт, что большинство исследователей, писавших о «Посохе» (в частности, Гл. Струве, Н.А. Струве и особенно К.Ф. Тарановский), со всей определенностью указывали как на лирического героя стихотворения либо на Чаадаева, либо на Мандельштама, хотя логичнее, как и в случае со стихотворением «Паденье - неизменный спутник страха» предположить, что лирический герой «двулик», ибо «я» поэта не противопоставлено «я» философа, а совмещено с ним.

3. Сходная ситуация, как кажется, описана и в финальных строках стихотворения Мандельштама «Encyclica»:

Я повторяю это имя
Под вечным куполом небес,
Хоть говоривший мне о Риме
В священном сумраке исчез!

В них появляется персонаж, чьим прототипом исследователи считают а) Чаадаева; б) Тютчева; в) римского папу Пия X.

4. Может быть, наиболее зримо представления Мандельштама о циклическом возвращающемся времени и связанная с этими представлениями «многоликость» авторского «я» воплотились в стихотворениях «С веселым ржанием пасутся табуны» (1915).

Здесь (как мы уже пытались показать в специальной работе, опиравшейся на известные исследования В. Терраса и Р. Пшыбыльского лирический герой наделен обобщенными чертами универсального поэта-изгнанника, представленного в четырех своих ипостасях: Овидия, Пушкина, Верлена (реминисценции из которых присутствуют в стихотворении) и самого автора. Совмещение черт перечисленных поэтов в авторском «я» было осознано самим Мандельштамом, подтверждение чему вновь обнаруживаем в его критической прозе. Мы имеем в виду фрагмент статьи Мандельштама «О природе слова» (1921), объединенный и скрепленный верленовскими и пушкинскими строками об изгнаннике Овидии:

На темный жребий мой я больше не в обиде:

И наг, и немощен был некогда Овидий.

(Мандельштам цитирует стихотворение Верлена «Вечерние Раздумья». - ОЛ.) ... эллинизм - это... всякая одежда, возлагаемая на плечи любимой с тем самым чувством священной дрожи, с каким

Как мерзла быстрая река И зимни вихри бушевали,
Пушистой кожей прикрывали Они святого старика.
(Мандельштам цитирует строки из пушкинских «Цыган» об Овидии).

5. Стихотворение «У моря ропот старческой кифары» (1915) своим смысловым и образным строем так тесно связано со стихотворением «С веселым ржанием пасутся табуны», что их можно было бы объединить в своеобразный мини-цикл (позднее подобные стихотворения получат у Мандельштама название «двойчатки»), где стихотворение «У моря ропот старческой кифары» должно следовать под номером один, а стихотворение «С веселым ржанием пасутся табуны» под номером два. Однако написано стихотворение «У моря ропот старческой кифары» было по-видимому после стихотворения «С веселым ржанием пасутся табуны».

Выскажем предположение, что мрачность его тона:
У моря ропот старческой кифары...
Еще жива несправедливость Рима,
И воют псы, и бедные татары

В глухой деревне каменного Крыма, - столь контрастирующая с благостным спокойствием стихотворения «С веселым ржанием пасутся табуны»:

Да будет в старости печаль моя светла:
Я в Риме родился, и он ко мне вернулся;
Мне осень добрая волчицею была

И - месяц Цезаря - мне август улыбнулся, - отчасти объясняется неудачей Мандельштама при сдаче в конце сентября 1915 г. экзамена по античным авторам (недаром стихотворение «У моря ропот старческой кифары» сопровождается редкой у Мандельштама «подробной» датировкой: «Октябрь 1915»). Провалившись на экзамене, Мандельштам мысленно вернулся в тот самый Крым, где он к экзамену готовился (описанный в стихотворении «С веселым ржанием пасутся табуны»), причем «улыбающийся август» предстал в его сознании августом, который «смотрит сентябрем»:

О Цезарь, Цезарь, слышишь ли блеянье
Овечьих стад и смутных волн движенье?
Что понапрасну льешь свое сиянье,
Луна, - без Рима жалкое явленье?

Сдача экзамена со слов Мандельштама выразительно описана в дневнике С.П. Каблукова: «Был И.Э. Мандельштам, 29-го сентября неудачно сдававший экзамен по латинским авторам у Малеина. Малеин требует знания Катулла и Тибулла, Мандельштам же изучил лишь Катулла. Тибулла переводить отказался, за что и был прогнан с экзамена. При этом у него похитили чужой экземпляр Катулла с превосходными комментариями».

Возвращаясь к нашей теме, напомним, что А.И. Малеин в самом начале 1915 г. опубликовал небольшую книгу об Овидии и Пушкине, которой Мандельштам мог пользоваться при подготовке к экзамену и при обдумывании замысла своих стихотворений «С веселым ржанием пасутся табуны» и «У моря ропот старческой кифары», где слиты реминисценции из произведений двух героев книги Малеина.

6-8. Циклическое время господствует и в трех наиболее известных стихотворениях книги «Tristia», лирические герои которых также ощущают, что события, происходящие с ними, есть очередное повторение событий, многократно происходивших в прошлом. Таковы стихотворения «На розвальнях, уложенных соломой», «Tristia» и «За то, что я руки твои не сумел удержать», где авторское «я» сливается соответственно с царевичем Дмитрием и Дмитрием Самозванцем, Овидием и греческим колонистом и с троянским воином.

9. Другой случай по сравнению с уже разобранными стихотворениями представляют собой те произведения раннего Мандельштама, «замаскированные» персонажи которых впрямую не соотнесены с авторским «я».

Первым в их ряду является стихотворение «Заснула чернь. Зияет площадь аркой» (1913):

Заснула чернь. Зияет площадь аркой.
Луной облита бронзовая дверь.
Здесь арлекин вздыхал о славе яркой
И Александра здесь замучил Зверь.
Курантов бой и тени государей...
Россия, ты на камне и крови,
Участвовать в своей железной каре
Хоть тяжестью меня благослови!

В работе, специально посвященной разбору этого стихотворения, мы попытались показать, что главными претендентами на роли «арлекина» и «Александра» являются императоры Александр I и Александр II, чьи характеристики (царь-мечтатель и царь-мученик), господствующие в русском сознании, повторены в манделынтамовском стихотворении («Здесь арлекин вздыхал о славе яркой // И Александра здесь замучил Зверь»). Однако и «конкурирующие» с нашей гипотезой предположения Н.И. Харджиева и О. Ронена должны быть приняты во внимание, поскольку Мандельштам намеренно спрятал героев своего стихотворения под «псевдонимами», что дало поэту возможность спрессовать в восемь строк едва ли не всю историю России XIX - начала XX вв. - от гибели Павла I до кровавых событий 1905 г.

10. Еще более интересным представляется случай с финалом стихотворения Мандельштама 1917 г. «Кассандре»:

Больная, тихая Кассандра,
Я больше не могу - зачем
Сияло солнце Александра,
Сто лет тому назад сияло всем?

Две его заключительные строки являются «выжимкой» из следующего фрагмента «Войны и мира» Л.Н. Толстого: «Все ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света... Государь поравнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло... веселостью...». Таким образом, в качестве главного претендента на роль «Александра» здесь, казалось бы, выступает император Александр I, а, значит, и все стихотворение «Кассандре» прочитывается как полное ностальгии по определенной исторической эпохе - «дней Александровых прекрасному началу».

Однако если рассматривать разбираемое стихотворение как реплику в диалоге двух поэтов (стихотворение «Кассандре» посвящено Ахматовой), естественно было бы предположить, что под «Александром» здесь подразумевается - Пушкин. Так, во всяком случае, полагала сама Ахматова.

Столь явная отсылка к процитированному выше фрагменту «Войны и мира», в таком случае, была необходима для того, чтобы читатель все же учитывал и вторую, венценосную «кандидатуру» на роль «Александра», которая, в противном случае, могла бы у него даже и не возникнуть.

Исходный прием употреблен и в незаконченном стихотворении Мандельштама «Какая вещая Кассандра» (1915), сюжетом и образами связанном со стихотворением «Кассандре».

Первые четыре строки стихотворения вызывают в памяти читателя образ первого поэта России:

Какая вещая Кассандра
Тебе пророчила беду?
О будь, Россия Александра,
Благословенна я в аду!

А две следующие (заключительные) строки напоминают читателю о другом Александре:

Рукопожатье роковое
На шатком неманском плоту.

Интересно, что все разобранные нами стихотворения, персонажи которых впрямую не соотнесены с авторским «я», складываются в подобие цикла, объединенного ключевыми образами русских царей, Пушкина и, наконец, самой России (ср. особенно: «Россия, ты, на камне и крови... Хоть тяжестью меня благослови» и «О будь, Россия Александра, // Благословенна и в аду»).

12. В этот же «исторический» цикл может быть вписано и стихотворение «Когда октябрьский нам готовил временщик» (1917), третья строфа которого:

И укоризненно мелькает эта тень,
Где зданий красная подкова;
Как будто слышу я в октябрьский тусклый день:
Вязать его, щенка Петрова!

содержит многократно отмеченную реминисценцию из «Бориса Годунова» («Вязать Борисова щенка!»), где совмещены образы замученных отпрысков двух русских царей Петра I и Петра III - царевича Алексея и императора Павла I. Ср. в пьесе Д.С. Мережковского «Павел I», к которой, в той или иной степени, восходят все стихотворения мандельштамовского «исторического» цикла: «Шли мы раз ночью с Куракиным по набережной. Луна, светло, почти как днем, только теки на снегу черные (ср. в стихотворении «Когда октябрьский нам готовил временщик»: «И укоризненно мелькает эта тень». - О.Л.) ... Вдруг слышу, рядом кто-то идет - гляжу - высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко - лица не видать. «Кто это?» - говорю. А он остановился, снял шляпу - и узнал я - государь Петр I. Посмотрел он на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил... «Бедный Павел, бедный Павел!»

Подведем общие итоги.

Каждое «зашифрованное» действующее лицо двенадцати рассмотренных нами стихотворений раннего Мандельштама насчитывает не один, а несколько исчислимых прототипов, которые, по-видимому, в большинстве случаев должны расцениваться как равноправные исследователями и комментаторами мандельштамовских сочинений, сколь бы ни был велик соблазн найти, раз и навсегда, определенные и единственные прообразы для всех этих действующих лиц. Следует, однако, подчеркнуть, что количество претендентов на роль того или иного персонажа у раннего Мандельштама всегда ограничено.

Подобная «многоликость» исторических персонажей не только усиливаем «информативную» насыщенность стихотворений (говоря об одном, Мандельштам говорит о многом и многих), но и прекрасно сочетается с остальными слагаемыми его семантической поэтики, служа созданию новых, никогда до Мандельштама не существававших «человекосмыслов» (Пример: соединение в образе «Александра» черт двух соименников - царя и поэта, которые традиционно изображались антагонистами).

Ключевые слова: Осип Мандельштам, акмеизм, поэты серебряного века, критика на творчество Осипа Мандельштама, критика на стихи Осипа Мандельштама, анализ стихов Осипа Мандельштама, скачать критику, скачать анализ, скачать бесплатно, русская литература 20 века

Имя выдающегося русского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама (1891-1938) достаточно известно. Вышедшие в последние годы сборники его произведений сделали доступным для широкого круга читателей литературное наследие О. Мандельштама и открыли его не только как замечательного мастера лирической поэзии и переводчика мировой художественной классики, но и как автора уникальной прозы: автобиографических повестей и философских эссе, глубоких по мысли статей и очерков о литературе, искусстве, культуре.

Поэтическое наследие О. Мандельштама – около 600 произведений различных жанров, размеров, тем, включая стихи для детей, шуточные стихотворения и переводы. Не менее разнообразна и проза поэта автобиографические очерки-воспоминания, составившие повесть «Шум времени», фантастико-реалистический мини-роман «Египетская марка», исповедально-обличительная «Четвертая проза», циклы путевых и городских зарисовок, театральные и киновпечатления. Ярко проявил себя О. Мандельштам и как журналист, критик, публицист.

Философские эссе Мандельштама (такие, как «Государство и ритм», «Пшеница человеческая», Гуманизм и современность») занимают в его творчестве особое место. В них предпринята попытка осмысления вечных истин не в контексте собственной судьбы, а в огромном масштабе, который применим ко всем народам. Довольно оптимистично рассматривая возможность создания нового, гармонического общества, поэт надеется, что воздействие на культуру, оказанное революцией, будет сравнимо с эпохой Возрождения. Дух заботы о «вселенском очаге» пронизывает всё творчество Мандельштама.

Сквозная тема Мандельштама – история. Он не только знал историю, но и глубоко чувствовал её. Наряду с историей в поэзии О. Мандельштама стоит и любовная лирика: «Я наравне с другими//Хочу тебе служить…», «Соломинка» и др.

Осип Эмильевич Мандельштам родился в Петербурге 3 (15) января 1891 года в семье мелкого коммерсанта-промышленника. Образование он получил в стенах Тенишевского училища. К 1912 году О. Мандельштам определился в своих литературных интересах, примкнув к группе поэтов-акмеистов и став сотрудников изданий «Аполлон» и «Гиперборей»

С 1910 по 1920 годы О. Мандельштам много ездит по стране, живет то в Москве, то в Петрограде. Грузия, Армения, Крым, улочки Москвы и запутанные дворы-колодцы Петрограда-Петербурга – такова поэтическая география поэта. В 1920 году О. Мандельштам поселился в Петрограде, вначале в Доме искусств, затем в Доме ученых, куда помог ему устроиться М. Горький

20-е годы были для О. Мандельштама временем благословенным в смысле творческой деятельности. Вышли его новые поэтические сборники: «Tristia» (1922), объединивший стихи 1916-1920 годов; «Вторая книга» (1923), куда вошли произведения 1916-1922 годов; «Стихотворения» (1928)– книга избранной лирики за период с 1908 по 1925 годы. В сборнике «О поэзии» (1928) вошли отдельные статьи, написанные за время с 1910 по 1924 годы. Кроме того, были изданы 2 книги прозы – «Шум времени» (1925) и «Египетская марка» (1928).

В середине 30-х годов стихи О. Мандельштама были известны лишь узкому кругу читателей. Этот круг постепенно увеличивался, хотя официальной литературой поэт и его творчество в расчет не принимались. Они были отнесены к элитарной периферии. По замыслу высокопоставленных чиновников поэт был обречен хранить молчание. Мандельштам вслед за Тютчевым написал стихотворение с названием «Молчание»:

Да обретут мои уста

Первоначальную немоту,

Как кристаллическую ноту,

Что от рождения чиста!

Оказалось, что эта немота взрывчата. В ней таился заряд огромной силы. Когда в зрелости, которая наступила рано, слово поэта слилось с судьбой поэта, оно привело Мандельштама в стан противостояния и сопротивления. Тонкий, ранимый, сосредоточенный лирик, наречённый поэтом для немногих, он понадобился многим, правда, уже за пределами своей жизни.

Его изображали камерным, интимным, далёким от общественных бурь. Это был излюбленный властью прием шельмования неугодных режиму художников.

Было время, когда О. Мандельштам пытался написать «Оду» Сталину, воспеть его. Но попытка не удалась. И тогда поэт сказал правду, за которую ему пришлось заплатить самую дорогую цену – цену жизни. В ноябре 1933 года он создал стихотворение, ставшее поворотным в его судьбе.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

Среди угодливых, напыщенных стихов о «вожде народов», «корифее науки», «дорогом и любимом» товарище Сталине рождается горькое, отчаянно смелое, разоблачительное стихотворение. Разумеется, оно не печаталось много лет.

Измученный нуждой, равнодушием, слежкой, преследованиями, замордованный поэт с достоинством прошёл все этапы крестного пути к смерти. Власть карала поэта долго, издевательски, продлевая мучения и волоча по всем кругам ада. 2 мая 1938 года, через 4 года после первого ареста, О. Мандельштам был арестован вторично. Спустя 2 года (в июне 1940) жене поэта вручили свидетельство о смерти мужа в лагере 27 декабря 1938 года от паралича сердца. Такова официальная версия. Помимо неё существуют и другие: некоторые бывшие заключенные рассказывали, что видели О. Мандельштама ещё в 1940 году в очередной партии заключенных, отправлявшихся на Колыму – видели глубоким стариком.

«Я должен жить, хотя я дважды умер», - писал О. Мандельштам. Как много стоит за этой строкой! Однажды, полувсерьез, полушутя, он написал:

Это какая улица?

Улица Мандельштама.

Что за фамилия чертова,

Как её не вывертывай,

Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,

Нрава он был не линейного,

И потому эта улица,

Или, верней, эта яма,

Так и зовется по имени

Этого Мандельштама.

Как будто в шутку, как будто эпитафия. Он многое предугадал. Этот мечтатель, бродяга, нищий, рапсод, менестрель, тираноборец, поэт, философ духовно присутствует при том, что скоро действительно появятся улицы в разных городах, названные его именем. В России и за рубежом.

Кассандре.*

Я не искал в цветущие мгновенья

Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,

Но в декабре торжественного бденья

Воспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого года

Все потеряли мы, любя;

Один ограблен волею народа,

Другой ограбил сам себя…

Когда-нибудь в столице шалой

На скифском празднике, на берегу Невы

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы.

Но, если эта жизнь – необходимость бреда

И корабельный лес – высокие дома, -

Я полюбил тебя, безрукая победа,

И зачумленная зима.

На площади с броневиками

Я вижу человека – он

Волков горящими пугает головнями:

Свобода, равенство, закон.

Больная тихая Кассандра,

Я больше не могу – зачем

Сияло солнце Александра,

Сто лет тому назад сияло всем?

Декабрь 1917

* Обращено к А. Ахматовой.

Литература:

«Душа Любви» - сборник стихов

О. Мандельштам «Сохрани мою речь».