Мне не нужно ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения, никаких чудес, дайте мне хоть лужу грязную, да чтобы в ней правда была, поэзия, а поэзия во всем может быть - это дело художника.

Третьяков из письма художнику А.Г. Горавскому

Октябрь 1861год.

Конец XX века - это время жестоких испытаний для человека и человечества. Мы пленники современной цивилизации. Наша жизнь протекает в шатких городах, среди бетонных домов, асфальта и дыма. Мы засыпаем и просыпаемся под рев автомобилей. Современный ребенок с удивлением разглядывает птичку, а цветы видит лишь стоящими в праздничной вазе. Мое поколение не знает, какой видели природу в прошлом веке. Но мы можем представить ее благодаря пленительным пейзажам И.С. Тургенева, Л.Н. Толстого, И.А. Бунина и других. Они формируют в нашем сознании любовь и уважение к родной русской природе.

Писатели очень часто в своих произведениях обращаются к описании пейзажа. Пейзаж помогает автору рассказать о месте и времени изображаемых событий. Пейзаж - один из содержательных элементов литературного произведения, выполняющие многие функции в зависимости от стиля автора, литературного направления (течения), с которыми он связан, метода писателя, а так же от рода и жанра произведения.

Например, романтический пейзаж имеет свои особенности: служит одним из средств создания необычного, иногда фантастического мира, противопоставленного реальной действительности, причем обилие красок делает пейзаж еще и эмоциональным (отсюда исключительность его деталей и образов, зачастую вымышленных художником). Такой пейзаж обычно соответствует натуре романтического героя - страдающего, меланхолически - мечтательного или неспокойного, бунтующего, борющегося, он отражает одну из центральных тем романтизма - разлад между мечтой и самой жизнью, символизирует душевные потрясения, оттеняет настроения персонажей.

Пейзаж может создавать эмоциональный фон, на котором, на котором развертываются действие. Он может выступать как одно из условий, определяющих жизнь и быт человека, то есть как место приложения человеком его труда. И в этом смысле природа и человек оказываются нераздельными, воспринимаются как единое целое. Неслучайно М.М. Пришвин подчеркивал, что человек - часть природы, что он вынужден подчиняться ее законам, именно в ней Homo sapiens обретает радости, смысл и цели существования, здесь раскрывается его духовные и физические возможности.

Пейзаж, как часть природы, может подчеркивать определенное душевное состояние героя, оттенять ту или иную особенность его характера с помощью воссоздания созвучных или контрастных картин природы.

Пейзаж может играть и роль социальную (например, невеселый деревенский пейзаж в третьей главе романа "Отцы и дети", свидетельствующие о крестьянском разорении: "Попадались и речки с открытыми берегами, и крошечные пруды с худыми плотинами, и деревеньки с низкими избенками под темными, часто до половины разметанными крышами").

Посредством пейзажа выражают свою точку зрения на события, а также свое отношение к природе, героям произведения.

Одним из лучших пейзажистов мировой литературы, по праву считается Иван Сергеевич Тургенев. Он родился в средней полосе России - одном из красивейших мест нашей необъятной родины, свое детство писатель провел в усадьбе Спасское- Лутовиново Мценского уезда Орловской губернии./Слайд # / Имение Тургеневых распологалось в березовой роще на пологом холме. Вокруг просторного двухэтажного господского дома с колоннами, к которому примыкали полукруглые галереи, был разбит громадный парк с липовыми аллеями, фруктовыми садами и цветниками. Парк был удивительно красив. Могучие дубы росли в нем рядом со столетними елями, высокими соснами, стройными тополями, каштанами и осинами. У подножия холма, на котором стояла усадьба, были вырыты пруды, служившие естественной границей парка. А дальше, насколько хватило глаз, простирались поля и луга, изредка перемешаемые небольшими холмами и рощами. Сад и парк в Спасском, окрестные поля и леса - первые страницы книги Природы, которую Тургенев не устает читать все жизнь. Вместе с крепостными наставниками он уходил по тропам, дорогам, ведущими в поля, туда, где летом тихо зытлется рожь, откуда видны почти затерявшиеся в хлевах деревушки. Именно в Спасском он научился глубоко любить и чувствовать природу. В одном из писем к Полине Виардо Тургенев говорит о том веселом волнении, которое вызывает у него созерцание хрупкой зеленой веточки на фоне голубого далекого неба. Тургенев поражает контраст между тоненькой веточкой, в которой трепетно бьется живая жизнь, и холодной бесконечностью равнодушного к ней неба. "Я не выношу неба, - говорит он, - но жизнь, действительность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее мимолетную красоту... все это я обожаю". В письме открывается характерная особенность писательского облика Тургенева: чем острее он воспринимает мир в индивидуальной неповторимости переходящих явлений, тем тревожнее и трагичнее становиться ее любовь к жизни, к ее мимолетной красоте. Тургенев - непревзойденный мастер пейзажа. Картины природы в его произведениях отличаются конкретностью.

В описании природы Тургенев стремиться передать тончайшие отметки. Недаром в Тургеневских пейзажах Проспер Мерине находил "Ювелирное искусство описаний". И достигалось оно главным образом, с помощью сложных определений: "бледно - ясная лазурь", "бледно - золотые пятна света", "бледно - изумрудное небо", "шумливо сухая трава". Вслушайтесь в эти строки! Автор передавал природу простыми и точными мазками, но как ярки сочны были эти краски. Следуя традициями устного поэтического творчества народа, писатель черпая большинство метафор и сравнений из природы, окружающих человека: "дворовые мальчишки бегали за долтуром, как собачонки", "люди, что деревья в лесу", "сын - отрезанный ломоть", "гордость поднялась на дыбы". Он писал: "В самой природе нет ничего ухищренного мудреного, она никогда ничем не щеголяет, не кокетничает;? Самых своих прихотях она добродушна". Все поэты с истинными и сильными талантами не становились в "позитуру" пред лицом природы...великими и простыми словами передавали они свою красоту и величие. Всемирную известность приобрел тургеневский пейзаж. Природа средней полосы России в произведениях Тургенева пленит нас своей красотой. Читатель не только видит бескрайние просторы полей, густые леса, перелески, изрезанные оврагами, но словно слышит шелест березовых листьев, звонкое многоголосья пернатых обитателей леса, вдыхает аромат цветущих лугов и медовый запах гречихи. Писатель философски размышляет то о гармонии в природе, то о равнодушии по отношении к человеку. А его герои очень тонко чувствуют природу, умеют понимать ее вещий язык, и она становится как бы соучастницей их переживаний.

Мастерство Тургенева в описании природы было высоко оценено Западно - Европейскими писателями. Когда Флотер получил от Тургенева Двухтомный зборник его сочинений он писал: "Как я благодарен за подарок, который вы мне сделали... чем больше я вас изучаю, тем больше меня изумляет ваш талант. Я восхищаюсь... этим сочуствием, которое одухотворяет пейзаж. Видишь и Грезишь..".

Природа в произведениях Тургенева Всегда поэтизирована. Она окрашена чувством глубокого лиризма. Эту черту Иван Сергеевич унаследовал у Пушкина, эту удивительную способность извлекать поэзию из любого прозаического явления и факта; все то, что на первый взгляд может показаться серым и банальным, под пером Тургенева приобретает лирическую окраску и живописность.

«Поля просторные, немые
Блестят, облитые росой…
Молчит и млеет лес высокий,
Зеленый, темный лес молчит»

Тайна величественной природы

Известный российский писатель Иван Сергеевич Тургенев, прославился как мастер пейзажа. В его творчестве описание картины природы неразрывно с жизнью героев, их настроением и внутренними переживаниями. Пейзажи автора не только наполнены красочным, реалистичным и подробным описанием, но и несут еще в себе психологическую и эмоциональную нагрузку. С помощью описания природы, автор открывает внутреннюю суть своего героя. Так в романе «Отцы и дети», Тургенев, используя пейзаж природы, показывает, как меняется настроение самого героя Аркадия, автор очень точно передает его внутренний мир. Природа в описании Тургенева очень красочна, автор представляет её настолько подробно, что картина буквально оживает. Слова, которые писатель подбирает, очень точно передают представленный пейзаж: «золотисто зеленело, … лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка».

Природа, представленная в произведениях Тургенева, очень разнообразна. В рассказе «Бежин луг», ярко представлен июльский пейзаж: «цвет небосклона, легкий, бледно лиловый», «в сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой», ночью «стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали её теченье». Писатель проникается описанием природы настолько сильно, что его пейзажи становятся настолько реальными, будто оживают. Красочность его картин можно сравнить с работой кисти художника. Но только с одним отличием - пейзажи Тургенева динамичны, они в постоянном движении. Очень красочно передает автор начало дождя в рассказе «Бирюк» из цикла «Записки охотника»: «Сильный ветер внезапно загудел в вышине, деревья забушевали, крупные капли дождя резко застучали, зашлепали по листьям, сверкнула молния, и гроза разразилась. Дождь полил ручьями».

Тургенев понимал природу, преклонялся перед её величественностью и неукоснительностью установленных ею законов. Он отмечал бессилие человека перед силой природы, восхищался, даже с некоторым острахом, её могуществом. Природа выступает, как нечто вечное, непоколебимое, в противовес человеческому смертному существованию. Писатель пытается увидеть то общее связующее между природой и человеком, но спотыкается об её безмятежное молчание. Автор неоднократно отмечал независимость действия законов природы от человеческих стремлений, планов, амбиций и жизни человека вообще. Природа в произведениях Тургенева проста и открыта в своей реальности, но сложна и таинственна в проявлениях, часто враждебных человеку сил.

Его даже пугало безразличие природы, воплощенное в незыблемости законов, на которые человек не имел влияния. Всё в её власти, независимо от человеческого на то желания или согласия. Особенно ярко автор демонстрирует это проявление в стихотворной прозе «Природа». Здесь Тургенев обращается к матушке-природе с вопросом: «О чем дума твоя? Не о будущих ли судьбах человечества…» Однако, ответ его очень изумил, оказывается, она в это время заботится об улучшении жизни блохи. «Разум мне не закон» - железным холодным голосом отвечала она.

Бесконечные загадки природы и мироздания беспокоят автора и тревожат его воображение. Образ природы в произведениях Тургенева показан очень красочно и профессионально, с использованием богатой русской речи, придавая пейзажу неописуемую красоту, наполненную красками и запахами.

Выросший в деревне, в средней полосе России, увлекавшийся охотой и потому обошедший с ружьем несколько губерний, Тургенев не мог не сжиться с русской природой, не мог не полюбить ее. Любовь Тургенева к природе ясно сказывается в тех рассказах, которые впоследствии были объединены под общим заглавием «Записки охотника».

В этих рассказах описаны те картины природы, которые Тургенев чаще всего наблюдал и в детстве и впоследствии. Луг, степь, лес — не только они в целом значимы для писателя, но и каждая каждое дерево, каждый бугорок — все они составляющие общей картины. Луговой пейзаж, описанный автором в рассказе «Стучит!», настолько пленителен, что даже крестьяне, приглядевшиеся к нему, все же живо чувствуют его красоту. Степная трава, всегда свежая и зеленая, благодаря многочисленным ручейкам и речкам, чиста, приятна, ласкает и успокаивает душу. Кроме красоты своей, природа лугов очень богата и разнообразна. Луга дают прекрасный корм для домашних животных, лучшее в России сено, реки, питающие луга, изобилуют рыбой.

Таковы луга и степь. Лес представляет другую картину. Громадные вековые деревья, занимающие огромные пространства, делают его похожим на море. Вместе с тем поражает душу спокойствие этого зеленого моря, его неподвижность. Человек чувствует, что природа не разделяет ни его страданий, ни его радостей, что суровый загадочный лес переживет еще много поколений, все так же спокойно и равнодушно. Необъятность величавого зеленого царства давит на сознание человека, хочется покинуть эти тенистые своды и выйти на солнечный простор.

В разные времена дня и года описывал Тургенев природу. В рассказе «Бежин луг» есть описание летнего вечера, который наблюдают крестьянские дети в «ночном». Они видят лес, поля и реку, звездное небо над головой. Неудивительно, что детские души настраиваются на поэтический лад и семилетний Ваня с восторгом сравнивает яркие звезды с пчелками. В рассказе «Касьян с Красивой Мечи» описывается утро в лесу, когда небо напоминает бездонное море, а листья на деревьях сияют, как изумруды. В рассказе «Свидание» автор сравнивает чувства покинутой девушки с осенью и дает красочное описание этого времени года.

Эта связь человека с природой превращает тургеневские описания в изящную рамку, в которую вставлены все рассказы, объединенные общим названием «Записки охотника». Особенную прелесть всем этим описаниям придают простота и безыскусственность, в высшей степени присущие таланту автора. Тургенев в своих изображениях природы достигает высшей степени яркости и живости, не прибегая нигде к преувеличениям и усилениям,

В позднейшем периоде творчества великого писателя еще гораздо ярче проявилось то полное слияние с природой, которое подметили критики еще в «Записках охотника», особенно в рассказе «Бежин луг».

Есть веские основания для утверждения, что в духовном мире тургеневского героя, почерпнутого писателем из \"культурного слоя\" России 40 -70-х годов (9, с. 390), природа вообще присутствует в том чрезвычайном объеме, который она не занимала даже у героев А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова и Н. В. Гоголя. Случайно ли, что самим званием \"певца природы\" современники наградили не кого-то из этих отечественных первосоздателей реалистического литературного пейзажа, а их ученика Тургенева? В чем же причина отмеченной чрезвычайности?

\"Видно, - отвечает на этот вопрос французский биограф Тургенева Андре Моруа, - есть в российских пейзажах таинственная прелесть, и тем, кто однажды узнал ее, суждено до гробовой доски любить их и по ним тосковать. Так и Тургенев вечно хранил в памяти туман, ползущий вверх по склонам холмов, березы, осины, вербы и витающий в чистом сухом воздухе аромат спелой свежескошенной ржи и гречихи\". Нет сомнения, автору \"Записок охотника\" удалось с редкой силой запечатлеть неповторимое очарование родной природы. Но только ли ему? Вспомним пушкинские картины русской зимы и осени, гоголевскую степь в \"Тарасе Бульбе\", лермонтовскую \"Чету белеющих берез\" в знаменитой \"Родине\"... К тому же герои Тургенева пребывают, как в повестях \"Ася\" и \"Вешние воды\", и среди природы иноземной - немецкой.

Касаясь нашего вопроса, специалисты-тургеневеды большей частью сосредотачивали внимание на анализе художественных функций тургеневского пейзажа. Тема эта хорошо изучена, что позволяет нам ограничиться лишь напоминанием ее общепризнанных решений. Как убеждает, например, обширное пейзажное введение рассказа \"Бежин луг\", изображение сокровенной жизни природы (в данном случае на склоне гаснущего июльского дня) выливается в своего рода натурфилософскую увертюру, определяющую поэтическую многозначность всех дальнейших событий. В очерке \"Бирюк\" гроза и ночной дождь в лесу создают психологический параллелизм к драме, разыгравшейся в лесной избушке, а также и в душе неподкупного сторожа Фомы. Тем или иным настроем природы \"тайный\" психолог Тургенев метафорически поясняет соответствующие состояния своих героев.

Такова, в частности, сцена утреннего, пока ничем не омраченного свидания Петра Веретьева и Марьи Павловны (\"Затишье\") в березовом \"заказе\", где \"молодые деревья росли очень тесно, ничей топор еще не коснулся их стройных стволов...\", \"недавно вставшее солнце затопляло всю рощу сильным, хотя и не ярким светом...\", и \"от мокрой земли пахло здоровым крепким запахом...\".

Тургеневский пейзаж может выполнять \"оркеструющую роль\" (Л. Пумпянский) к внутренней борьбе персонажа, захватывающей, скажем, героиню \"Фауста\", замужнюю женщину-мать, с пробуждением у нее высокой, но противной долгу любви. Предзнаменованием этой борьбы и ее трагического исхода становится наблюдаемая героем повести вечерняя гроза: \"Гроза надвинулась и разразилась. Я слушал шум ветра, стук и хлопанье дождя, глядел, как при каждой вспышке молнии церковь, вблизи построенная над озером, то вдруг являлась черною на белом фоне, то белою на черном, то опять поглощалась мраком...\".

В \"Первой любви\" при изображении \"счастливого до изнеможения\" шестнадцатилетнего Вольдемара с аналогичной целью описана так называемая \"воробьиная\" ночь. \"Я глядел, - говорит сам герой, - и не мог оторваться; эти немые молнии, эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам. В сюжетах \"Поездки в Полесье\" и \"Вешних вод\" природа (древний и бескрайний сосновый бор или мощный порыв ветра и глухой загородный лес) оказывается и действующим лицом, а в зачине \"Поездки в Полесье\" и частично в \"Асе\" выступает и метонимией бесконечной и вечной Вселенной. Что касается тургеневских романов (прежде всего \"Накануне\", \"Отцов и детей\"), то здесь отношение к ней различных персонажей - одно из важнейших средств их испытания и характеристики.

Функциональное использование пейзажа вместе с тем всегда сочетается в тургеневских произведениях с мыслью об огромном значении природы для становления \"современного человека\", как Тургенев устами центрального персонажа \"Переписки\" называет своего героя в качестве полноценной личности. Сделаем необходимое отступление.

\"Человек, - замечает в 1849 году А. И. Герцен, - мне кажется, имеет столько же аутономии, как целая эпоха, как все люди вместе\"4. О своей преданности \"праву личности\", за которое он \"сражался до сих пор и будет сражаться до конца, - пишет в 1856 году С. Т. Аксакову и Тургенев. Оба высказывания - характерная примета того системного кризиса русского общества, который после Крымской войны охватил все его традиционные основы и социальные связи. Главным гуманитарным результатом этого процесса, непосредственно воздействующим на литературное сознание, стало высвобождение человеческой индивидуальности из сковывающих ее развитие патриархально-сословных уз и норм и сознание ее самоценности.

Свою внутреннюю независимость от интересов привычного дворянского быта будут подчеркивать и герои тургеневских повестей 50-х годов: свободный даже от семейных \"воспоминаний\" Алексей Петрович и прозванная соседями \"философкой\" Марья Александровна из \"Переписки\", никак не желавшая \"подойти под общий уровень\" Ася, и в Германии \"избегавший русских\" рассказчик из повести \"Ася\". Однако всего лишь обособление человека от нивелирующих его патриархальных норм скорее эгоистически замыкает его на самом себе, чем делает личностью. Ибо, согласно замечательному определению Н. А. Бердяева, последняя - \"не часть и не особь, она - целое\". А это означает, что, освобождаясь из уже узкого для него патриархального целого (сословия, касты, семьи), тургеневский современник должен был обрести по крайней мере духовное единение с целостностью (по Герцену, \"общинностью\") принципиально высшего порядка - народом или нацией, человечеством или Богом, Вселенной или земной природой.

Рассказ Ивана Тургенева о природе для детей среднего школьного возраста. Рассказ о лете, о летней погоде, о дождике.

БЕЖИН ЛУГ (отрывок)

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце — не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное — мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится в лиловый её туман. Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра... Но вот опять хлынули играющие лучи, — и весело, и величаво, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, лёгкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределённые, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землёй, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нём вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всём лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силён, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты — несомненный признак постоянной погоды — высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба...

В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде Тульской губернии. Я нашёл и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо, но уже вечерняя заря погасала, и в воздухе, ещё светлом, хотя не озарённом более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился, наконец, вернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошёл я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне неизвестные места. У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся... «Эге! — подумал я, — да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», — и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошёл в погреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я поскорей выкарабкался на другую сторону и пошёл, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в своё гнездо. «Вот как только я выйду на тот угол, — думал я про себя, — тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»

Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далеко-далеко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня... «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща... Да как же это я сюда зашёл? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».

Я пошёл вправо, через кусты. Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота. Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней, внимательно поглядывая вперёд. Всё кругом быстро чернело и утихало, одни перепела изредка кричали. Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрёл по полю межой. Уже я с трудом различал отдалённые предметы; поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь громадными клубами, вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе. Побледневшее небо стало опять синеть — но то уже была синева ночи. Звёздочки замелькали, зашевелились на нём.

Что я было принял за рощу, оказалось тёмным и круглым бугром. «Да где же это я?» — повторил я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую жёлто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей. Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперёд, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне её торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я всё ещё не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошёл себе прямо, по звёздам — наудалую... Около получаса шёл я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонёк, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я всё шёл и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.

Я быстро отдёрнул занесённую ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала её уходящим от меня полукругом. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, тёмным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы...

Я узнал наконец, куда я зашёл. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина Луга... Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и, в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю, ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошёл к ним.

Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседней деревни, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днём мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун — большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с весёлым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Лёгкая пыль жёлтым столбом поднимается и несётся по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ногу, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейниками в спутанной гриве.

Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилёг под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнёт голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещённого места трудно разглядеть, что делается в потёмках, и потому вблизи всё казалось задёрнутым почти чёрной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Тёмное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах — запах русской летней ночи. Кругом не слышалось почти никакого шума... Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснёт большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной... Одни огоньки тихонько потрескивали.

Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они ещё долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить своё желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)

Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной, полувесёлой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нём была пёстрая ситцевая рубаха с жёлтой каёмкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги — не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, чёрные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котёл, тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый — что и говорить! — а всё-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились — он словно всё щурился от огня. Его жёлтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нём были новые лапти и онучи; толстая верёвка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную чёрную свитку. И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет. Четвёртый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал моё любопытство своим задумчивым и печальным взором. Всё лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, чёрные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов. Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнёхонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под неё свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего лет семь.

Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котёльчик висел над одним из огней; в нём варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и всё так же напряжённо щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.

Они покалякали о том и сём, о завтрашних работах, о лошадях...

Уже более трёх часов протекло с тех пор, как я присоседился к мальчикам. Месяц взошёл наконец; я его не тотчас заметил: так он был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была всё так же великолепна, как и прежде... Но уже склонились к тёмному краю земли многие звёзды, ещё недавно высоко стоявшие на небе; всё совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает всё только к утру: всё спало крепким, неподвижным, передрассветным сном. В воздухе уже не так сильно пахло, в нём снова как будто разливалась сырость... Недолги летние ночи!.. Разговор мальчиков угасал вместе с огнями... Собаки даже дремали; лошади, сколько я мог различить, при чуть брезжущем, слабо льющемся свете звёзд, тоже лежали, понурив головы... Слабое забытьё напало на меня; оно перешло в дремоту.

Свежая струя пробежала по моему лицу. Я открыл глаза: утро зачиналось. Ещё нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Всё стало видно, хотя смутно видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звёзды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошёл бродить и порхать над землёю. Тело моё ответило ему лёгкой, весёлой дрожью. Я проворно встал и пошёл к мальчикам. Они все спали как убитые вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половины и пристально поглядел на меня.

Я кивнул ему головой и пошёл восвояси вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух вёрст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагрённым кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света... Всё зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун...