Слава прабабушек томных,
Домики старой Москвы,
Из переулочков скромных
Все исчезаете вы,
Точно дворцы ледяные
По мановенью жезла.
Где потолки расписные,
До потолков зеркала?
Где клавесина аккорды,
Темные шторы в цветах,
Великолепные морды
На вековых воротах,
Кудри, склоненные к пяльцам,
Взгляды портретов в упор…
Странно постукивать пальцем
О деревянный забор!
Домики с знаком породы,
С видом ее сторожей,
Вас заменили уроды, -
Грузные, в шесть этажей.
Домовладельцы - их право!
И погибаете вы,
Томных прабабушек слава,
Домики старой Москвы.
Анализ стихотворения «Домики старой Москвы» Цветаевой
Широко известно, что М. Цветаева с огромной неприязнью относилась к наступлению новой эпохи, которая символизировала для нее победу обывательского образа жизни. Поэтесса считала, что родилась не в свое время. Она мечтала жить в романтическом XIX веке, когда женщину считали верхом совершенства и относились к ней, как к божеству. Такой взгляд Цветаевой ярко выражен в стихотворении «Домики старой Москвы» (1911 г.).
Лирическая героиня обращается к старинным московским домам, которые были населены представителями аристократии. Она жалеет о том, что таких шедевров архитектуры становится все меньше. Сравнивая жилища «прабабушек томных» с «дворцами ледяными», Цветаева считает, что они хранили в себе особую атмосферу. «Потолки расписные», «до потолков зеркала» представляли собой полную противоположность современной безвкусице. В «домиках старой Москвы» было невозможно опуститься до уровня пошлой мещанской жизни. Их жильцы сохраняли чистоту аристократической «породы». Они обладали тонким художественным вкусом, врожденным благородством и изысканными манерами, т. е. теми качествами, которых уже практически не осталось у современников поэтессы.
Заменившие старые здания «уроды… в шесть этажей» олицетворяют для Цветаевой грубую и пошлую толпу серых одинаковых людей. Она с болью относится к стиранию сословных различий. Поэтесса не могла вынести жизнь в квартире с неизбежными ссорами и скандалами между соседями. Даже общение с людьми, которых Цветаева считала ниже себя по происхождению, приносило ей страдания.
Дома родовой знати были залогом сохранения русского величия. В этих последних оплотах бережно хранились национальные традиции российского родового дворянства. Их исчезновение, по мнению поэтессы, неизбежно выразится в общем падении культурного и духовного уровней.
Сама Цветаева родилась и до замужества прожила в таком старинном доме, находящемся в «переулочке скромном» (Трехпрудный переулок). С ним поэтессу связывают самые теплые и счастливые воспоминания. Семья Цветаевых вела активную творческую жизнь. Их дом часто посещали многие талантливые современники, профессора, искусствоведы, музыканты. В нем действительно царил особый аристократический дух.
Стихотворение «Домики старой Москвы» можно считать пророческим, так как дом, в котором родилась и выросла известная поэтесса, до наших дней не сохранился.
В саду было пусто. Только на полянке, за елками на весь сад весело стучал топор. Стучал да стучал.
На стук топора из белого дома приплелась кошка Маргаритка. Села на кучу прошлогодних листьев и видит: стоит среди поляны рыжий плотник Данила и тешет бревна. Обошла кошка вокруг Данилы, обнюхала пахучую желтую щепку, которая, как сумасшедшая, прыгнула к ней прямо на нос из-под топора, и давай мяукать.
— Мяу-мур, — мур и мяу, — я знаю, что это будет.
— А что, госпожа кошка? — вежливо спросил скворец с березы и нагнул вниз голову со своей жердочки.
— Мняу! Вам очень хочется знать?
— Чики-вики, очень.
— Видите ли в том белом доме живут две девочки…
— Розовая и белая?
— Мяу, да, и у них есть папа, такой огромный папа, в два раза больше самой огромной собаки. Да. Так вот этот папа вчера заказал плотнику Даниле для своих детей дом…
— Чики-вики, скворечник.
— По-вашему — скворечник, по-нашему — дом…
И вот — хлоп, где-то щелкнула дверь, и с крыльца белого дома понеслись вперегонку к полянке две девочки: одна розовая, поменьше, круглая, как колобок, — Тася; другая в белом, длинненькая и худая, как жердочка, — Лиля.
Прибежали и давай прыгать вокруг Данилы:
— Данила, Данил ушка, миленький, самый миленький, когда же дом будет готов?
— Через месяц.
— Ай-яй-яй! Да вы не шутите, мы серьезно вас спрашиваем…
— Ну, через неделю.
Тася и Лиля посмотрели друг на друга, вздохнули — вот тебе раз!
— Сегодня будет готово к обеду, — сказал Данила, улыбаясь в рыжую бороду. — А что мне за это будет?
— Все, все, все! Все, что хотите!
— Ладно. Все так все.
Гуп! Гуп! — и топор опять заходил по бревну.
Распилил Данила бревно на четыре куска, заострил концы, словно карандаши очинил, и вбил в землю.
— Ловко, — сказала кошка, — это он будет пол настилать.
А из белого дома приковылял еще один человечек: кухаркин сынок, Василий Иванович, весом с курицу, двух лет, с хвостиком, румяный, как помидор. Пришел, палец в рот, вытаращил глазки, пустил слюну и смотрит.
— Васенька, иди-ка, червячок, сюда, посмотри, — позвала Лиля и посадила рядом с собой на бревно.
Сидят, как галки, все четверо: Лиля, Тася, кошка и Василий Иванович и смотрят.
А Данила старается. Знает он, каково ждать, когда дом строится! Притащил из сарая доски, собрал быстро стенки, — хитрый был, молчал, а все у него было заготовлено, — вставил раму, приложил так, чтобы окно к речке выходило, чтобы все можно было видеть: и лодки, и уток, и купальную пеструю будку…
— Мур-мяу! — сказала кошка и ткнула Лилю головой. — Окно со стеклом, как же я буду через окно лазить?! Это он, верно, нарочно, за то, что я у него вчера ватрушку стянула…
— Да не приставай ты, чучелка, — Лиля не понимала кошкина языка, да и некогда было с ней возиться.
— Данила, Данила, — запищала Тася, — а, Данила? Уже можно жить?
— По-го-ди… Какая смешная девочка! — заскрипела скворчиха над головой у Таси. — Как же можно жить без крыши и без дверцы? Ага, вот и дверцы! Какие большие и совсем не круглые! Ничего он не понимает, этот Данила…
Кошка посмотрела одним глазом на скворчиху и лениво зевнула:
— Мняу… Эй ты, скворечная курица, иди-ка лучше в свой ящик спать! Сама ты ничего не понимаешь, а еще рассуждаешь, тоже…
Скворчиха сделала вид, что не слышит, — стоит ли со всякой, кошкой связываться!
— С новосельем! — сказал Данила, взял топор под мышку, набил трубку, закурил и ушел.
— Ай да домик! Настоящая крыша, настоящие дверцы, настоящее окно… А внутри как хорошо, прямо запищишь от удовольствия, по бокам лавочки, как в вагоне. Под окном столик на крючках, смолой пахнет, чистенький такой, словно его кошка языком облизала.
Стекла в окошке переливаются, а за окном, как на ладошке, вся голубая река: утки плывут и кланяются, верба на берегу зелеными лентами машет, желтый катерок пробежал, фыркая, как мокрая собака. Хорошо!
Посмотрела Лиля на Тасю, Тася на Лилю, Василий Иванович на кошку и кошка на всех, — вдруг что-то все вспомнили и сразу затормошились.
А мебель? А картинки? А занавески? А кухня? А посуда?
— Ах ты, Боже мой, какие мы свистульки! Подхватили девочки Василия Ивановича, — одна справа, другая слева, — под мышки, как самовар, и понесли к дому. Кошка осталась.
Ходит да нюхает все: новый домик, надо же привыкнуть. Смотрят с березы скворец и скворчиха и удивляются — никогда еще в саду они такого чуда не видали. Впереди шагает Василий Иванович, пыхтит и волочит по земле красный коврик, за ним вприпрыжку Тася с целым кукольным семейством на руках, за ней Лиля с жестяной кухней, с резной полочкой, с самоваром, за ними мама с занавеской и с посудой (такая большая, а с девочками играет!), за ней папа, широкий, как купальная будка, идет, очками на солнце блестит, а в руке молоток и картинки, за ними кухарка с морковками, а в самом хвосте черная собака Арапка — ничего не несет, идет, язык высунула и тяжело дышит…
— Чики-вики, — запищала скворчиха, — идем скорей в скворешник, у меня даже голова закружилась…
Пошла работа! Разостлали в домике коврик, углы утыкали зеленой вербой, прибили картинку — «мальчика-с-пальчика», приколотили полочку, расставили посуду, накололи занавеску — и готово.
Папа с кухаркой Агашей были оба толстые и никак не могли пролезть в дверь, как ни старались. Поздравили девочек со двора с новосельем и ушли. А мама, маленькая, худенькая, осталась было с ними жить, все расставила, все прибрала, вытерла Василию Ивановичу нос, сняла с волос малиновую ленту и повязала ее кошке, ради новоселья, вокруг шеи и только собралась с ними стряпать, как ее позвали в белый дом… Ушла, как ее ни просили остаться.
— Нельзя, — говорит, — червячки. У вас свой дом, у меня свой, — как же дом без хозяйки останется? До свиданья!
Так и ушла.
— А кто же у нас будет хозяйкой? — спросила Тася.
— Я, — сказала Лиля.
— И ты тоже.
— А Василий Иванович?
— Наш сын.
— А кошка?
— Судомойка.
— Мняу! Скажите пожалуйста! — обиделась кошка. — Почему судомойка?
— Потому что тарелки лижешь, — захрипела старая Арапка, хлопая, как деревяшкой, хвостом по полу.
— А ты не лижешь?
— Лижу, да не твои.
— Эй, вы, не ссориться. — Тася топнула башмачком, взяла ведерко и пошла к реке за водою.
Возле дома на траву поставили кухню, собрали щепок, растопили плиту, перемыли в ведерке морковку, нарезали и поставили вариться, а сами опять в дом.
Только уселись и затворили дверцы, — слышат из белого дома кто-то спешит, задыхается.
— Молчать, сидеть тихо! — скомандовала Лиля.
Тася посмотрела в щелку и уткнулась губами в Василия Ивановича: смешно, хоть на пол садись, а рассмеяться нельзя.
А за дверцами стоял важный человек: брат Витя, — приготовишка, в длинных штанишках, — с девочками играть не любил, — стоял и смотрел.
— Отворить? — шепнула Тася.
— Пусть просит.
— Эй, вы! — раздалось за дверью.
— Да пустите же, курицы!
— Пустить? — опять шепнула Тася.
— Слушай, — Лиля подбежала к двери и взялась за крючок, — мы тебя пустим жить, только, только…
— Что только?
— Что ты нам принесешь в дом?
— Жареного таракана.
— Кушай сам! Нет, — ты всерьез скажи…
— А вот, а вот… я вам… выкрашу крышу!
Трах! Крючок слетел, и дверь чуть сама не спрыгнула с петель, дом так и закачался.
— Выкрасишь крышу?!
— В зеленую краску?!
— Могу и в зеленую.
Витя был большой мастер. Через полчаса крыша была зеленая, как лягушка, и Витины руки были зеленые, и кошкин хвост был зеленый (зачем суется?), и даже на Тасин башмак капнула зеленая краска.
Вода в кастрюльке закипела. Вытащили морковку, разрезали на кусочки, разложили на тарелочки и дали всем — и Василию Ивановичу, и Арапке, и кошке.
А когда пообедали, опять заперли дверь на крючок, тесно-тесно уселись на лавочке и давай петь:
Наш дом! Наш дом!
С крыльцом!
Наш дом! Наш дом!
С потолком!
С крючком!..
Замечательная песня.
Целый день не вылезали из домика, и когда позвали их обедать в большой дом, так и не пошли, заставили все принести к себе в домик.
Так и просидели до вечера. Ночевать в домике им не позволили, да и холодно, — пришлось идти всей компанией в белый Дом, в свою детскую. Ах, как не хотелось!
Ушли. Луна вылезла из-за речки. В домике стало пусто и тихо. Совсем тихо. Кошка проводила детей и вернулась.
Обошла домик кругом, — дверь на задвижке. Какая досада!
Там за лавочку во время обеда завалился кусочек котлеты, завтра прозеваешь — Арапка съест. Она на это мастерица!
Сидит кошка, зевает: идти в сарай на стружки спать или здесь перед дверью клубком свернуться?
И вдруг прислушалась, — шуршит что-то в домике, шуршит да шуршит. Забежала с другой стороны, ухватилась когтями за окно, смотрит: сидит на столике за стеклом мышь и ест кошкину котлету, лапками так и перебирает.
— Ах ты, разбойница!
Рассердилась кошка, даже зубами заскрипела. А мышь увидела ее, смеется, хвостиком машет, дразнит, — за стеклом не страшно.
Свалилась кошка на траву, посидела, подумала и пошла к дверям.
— Тут и лягу… Утром Лиля и Тася двери откроют — покажу я тебе, как чужие котлеты есть!..
Не знала она, глупая, что в углу, когда плотник Данила пол сбивал, один сучок из доски выскочил: много ли мышке надо, чтобы уйти?..
<1918>
Примечание
Елка. Альманах для детей. 1918. С. 42-43. В эмиграции автор перепечатал сказку: ИР. 1926. № 20(53). С. 18-19.
По поводу этой сказки, предназначенной для альманаха «Радуга» (впоследствии — «Елка»), Саша Черный писал К. И. Чуковскому (9 февраля 1917): «Очень рад, что „Домик в саду“ Вам понравился. Я писал его усталый, как кошка после родов, ночью, в один присест — и, когда кончил, сам не знал, бросить ли что написалось в корзинку или послать в „Радугу“» (Архив Чуковского. Л. 6). Сохранился также листок с указаниями автора относительно иллюстраций, необходимых, по его мнению, к сказке: «1) Плотник Данила среди полянки обтесывает у елки бревно. Перед ним сидит кошка и внимательно смотрит. С березы с любопытством смотрит, наклонив голову, скворец. 2) Впереди Василий Иванович, за ним Тася, Лиля и прочие длинной вереницей идут в сад с вещами к домику (см. текст); вдали — домик. 3) Детвора внутри домика: ест свою стряпню. Собака, кошка и пр. Показать подробно внутренность домика. 4) Кошка повисла на окне снаружи домика, а мышь за стеклом с кусочком котлеты дразнит ее. Луна и прочее такое» (Архив Чуковского. Л. 11).
«Мой демон» Михаил Лермонтов
Собранье зол его стихия.
Носясь меж дымных облаков,
Он любит бури роковые,
И пену рек, и шум дубров.
Меж листьев желтых, облетевших,
Стоит его недвижный трон;
На нем, средь ветров онемевших,
Сидит уныл и мрачен он.
Он недоверчивость вселяет,
Он презрел чистую любовь,
Он все моленья отвергает,
Он равнодушно видит кровь,
И звук высоких ощущений
Он давит голосом страстей,
И муза кротких вдохновений
Страшится неземных очей.
Анализ стихотворения Лермонтова «Мой демон»
«Мой демон» воспринимается как набросок к знаменитой поэме «Демон». Стихотворение, которым Лермонтов открывает тему демонизма в своем творчестве, датировано 1829 годом. К тому же периоду времени относится начало работы над поэмой. В произведении нашлось место большинству мотивов, впоследствии встречающихся в «Демоне» и являющихся отражением трагического мировосприятия Михаила Юрьевича. Юный поэт страдает от одиночества, не верит в существование искренней любви и в силу добра, скептически относится к окружающей действительности. К осмыслению природы демонизма он обращается на протяжении всей жизни. Косвенно или напрямую тема присутствует в поэмах «Азраил», «Ангел смерти» и «Сказка для детей», романе «Герой нашего времени», балладе «Тамара», драмах «Два брата» и «Маскарад», незавершенном произведении «Вадим».
Своим стихотворением Лермонтов продолжает развивать мотив демонизма, придерживаясь классической европейской традиции. Она восходит к библейской истории о падшем ангеле, восставшем против бога и превращенным им в духа зла. Вариации этой легенды встречаются в творчестве Мильтона, Гете, Клопштока, Байрона, Виньи, Мура. В России одним из первооткрывателей темы считается Пушкин, написавший в 1823 году стихотворение «Демон». Оно настолько впечатлило пятнадцатилетнего Михаила Юрьевича, что тот сочинил своего рода ответ. Важнейшее отличие в восприятии демонической темы у двух поэтов отражается уже в названии. У Лермонтова к слову «демон» прибавляется местоимение «мой».
Первые восемь строк стихотворения Михаила Юрьевича — изображение духа зла через описание пейзажа. Важнейшую роль здесь играет ощущение движения — Демон носится между облаков. Он наслаждается роковыми бурями, пеной рек и шумом дубрав. Его мятежная душа постоянно стремится к действию. Трон Демона, осмелившегося отказаться от власти бога, находится средь желтых облетевших листьев. Дух зла, унылый и мрачный, подвержен страстям, но старается подавить их в себе. Всесильность Демона сочетается с тотальным одиночеством. Только «онемевшие ветры» способны существовать рядом с ним. Лермонтов явно восхищен главным героем стихотворения. Поэту импонирует его мятежность, сила духа, умение управлять собственными страстями. Величие образа духа зла передается Михаилом Юрьевичем при помощи высокой лексики и устаревших слов.
Образ Демона привлекал ощущавшего свое глубокое одиночество Лермонтова всю жизнь. Впервые он обращается к этому образу в пятнадцатилетнем возрасте, написав в 1829 году стихотворение «Мой демон».
Слово «демон» ни разу не употребляется в самом стихотворении - оно вынесено лишь в название. Притяжательное местоимение «мой» , означающее принадлежность кому-то, в сочетании со словом «демон» подчеркивает глубоко личностное видение и понимание Лермонтовым этой фигуры.
Композиционно стихотворение состоит из шестнадцати строк. Оно цельное, без разделения на строфы. Астрофические стихи служат в данном случае для создания цельного образа Демона и расширения интонационно-синтаксического звучания темы.
В первых восьми строках Лермонтов изображает Демона через природу, создавая при этом отчетливый мотив движения – шум дубров, пена рек, носясь меж облаками. Приносящему разрушения и страдания Демону по душе «роковые бури» . Символ мятежного начала, Демон привлекает юного поэта силой духа, своим неутомимым стремлением к действию. Титан, презревший власть Бога, восседает на своем «недвижном троне» , властвуя над миром человеческих чувств, страстей, пороков.
С помощью анафоры «Он» поэт раскрывает внутреннюю сущность образа Демона – равнодушный к страданиям людей («Он все моленья отвергает,// Он равнодушно видит кровь» ) Демон ненавидит мир, весь смысл его существования – губить все доброе. Поэт рисует фигуру Демона, этого воплощения зла («Собранье зол его стихия» ), во всем своем страшном и одновременно притягательном величии. Но при этом лермонтовский Демон удивительным образом сочетает величие и мощь титана с печалью и унынием («Сидит уныл и мрачен он» ): обрекший сам себя на такое существование, Демон бесконечно одинок в этом мире, его окружают лишь «ветры онемевшие» , и ни одна живая душа не разделит его одиночество.
В ключевых строках , являющихся композиционной вершиной стихотворения: «И звук высоких ощущений// Он давит голосом страстей» подчеркивается, что Демон все-таки подвластен высоким чувствам, но он намеренно подавляет в себе любые порывы души.
Стихотворение написано придающим плавность четырехстопным ямбом . Перекрестная рифмовка в сочетании с чередованием мужской и женской рифмы придают произведению строгость и торжественность. Ассонанс «о» передает силу и величие образа Демона, а ассонанс «е» придает некоторую приглушенность внутреннему миру титана, ведь все доброе уничтожается им в своей душе.
Высокая лексика (очей, моленья, презрел ) и устаревшие слова (неземных ), помогают передать величие образа Демона. Этой же цели служат изобразительные средства : метафоры (пена рек, ветров онемевших ) и эпитеты (бури роковые, недвижный трон, высоких ощущений, чистую любовь, неземных очей ).
Ощущая трагическую раздвоенность своего мироощущения, Лермонтов воплощает ее в образе Демона – одновременно великого и бесконечно одинокого, отверженного создания, «лишнего» в мироздании.
- «Родина», анализ стихотворения Лермонтова, сочинение
- «Парус», анализ стихотворения Лермонтова
- «Пророк», анализ стихотворения Лермонтова
- «Тучи», анализ стихотворения Лермонтова
