– Скотина! Палач! Плевал я на тебя!
Для убедительности Дюшка и в самом деле плюнул в сторону Саньки.
Жестко округлив нечистые зеленые глаза, опустив плечи, отведя от тела руки, шапкой вперед, Санька двинулся на Дюшку, бережно перенося каждую ногу, словно пробуя прочность земли. Дюшка быстро нагнулся, выковырнул из-под ног кирпич. Кирпич был тяжел – так долго лежал в сырости, что насквозь пропитался водой. И Санька, очередной раз попробовав ногой прочность земли, озадаченно остановился.
– Ну?.. – сказал Дюшка. – Давай!
И подался телом в сторону Саньки. Санька завороженно и уважительно смотрел на кирпич. Клокотал и скрежетал воздух от лягушачьих голосов. Не дыша стояли в стороне ребята, и Колька Лысков обмирал в счастливом восторге: «Ну-у, будет!» Кирпич был надежно тяжел.
Санька неловко, словно весь стал деревянным – вот-вот заскрипит, – повернулся спиной к Дюшке, все той же ощупывающей походочкой двинулся на Миньку. И Минька втянул свою большую голову в узкие плечи.
– Бери веревочку! Ну!
– Минька! Пусть он тронет тебя! – крикнул Дюшка и, навешивая кирпич, шагнул вперед.
Колька Лысков отскочил в сторону, но счастливое выражение на съеженной физиономии не исчезло, наоборот, стало еще сильней: «Что будет!»
– Бери, гад, веревочку!
– Минька, сюда! Пусть только заденет!
Минька не двигался, вжимал голову в плечи, глядел в землю. Санька нависал над ним, шевелил руками, поеживался спиной, однако Миньку не трогал.
Картаво кричало лягушачье болото.
– Минька, пошли отсюда!
Минька вжимал в плечи голову, смотрел в землю.
Минька не пошевелился.
– Ты трус, Минька!
Молчал Минька, молчали ребята, передергивал спиной Санька, кричало болото.
– Оставайся! Так тебе и надо!
Сжимая в руке тяжелый кирпич, Дюшка боком, оступаясь на кочках, двинулся прочь.
По улице, прогибая ее, шли тяжкие лесовозы, заляпанные едкой весенней грязью. Они, должно быть, целый день пробивались из соседних лесопунктов по размытым дорогам, тащили на себе свежие, налитые соком еловые и сосновые кряжи. Они привезли из леса вместе с бревнами запах хвои, запах смолы, запах чужих далей, запах свободы.
Над крышами в отцветающем вечернем небе дежурил большой кран. Дюшкин друг и брат. И за рычанием лесовозов улавливался растворенный в воздухе невнятно-нежный звон.
Дюшка бросил ненужный кирпич. Дюшке хотелось плакать. Санька теперь не даст проходу. И Минька предал. И Миньку Санька все равно заставит убить лягушку. Хотелось плакать, но не от страха перед Санькой и уж не от жалости к Миньке – так ему и надо! – от непонятного. Сегодня с ним что-то случилось.
Кого спросить! Нет, нет! Нельзя! Ни отцу, ни матери, если только большому крану…
И Дюшка почувствовал вокруг себя пустоту – не на кого опереться, не за что ухватиться, живи сам как можешь. Как можешь?.. Земля кажется шаткой.
И стоит перед глазами Римка – легкие летающие руки, курчавящиеся у висков волосы… И не прогнать из головы дышащую животом лягушку… и он ненавидит Саньку! Все перепуталось. Что с ним сейчас?..
Рычат лесовозные машины, тащат тяжелые бревна, в тихом небе дремлет большой кран. Стоял посреди улицы Дюшка Тягунов, мальчишка, оглушенный самим собой.
Откуда знать мальчишке, что вместе с любовью приходит и ненависть, вместе с неистовым желанием братства – горькое чувство одиночества. Об этом часто не догадываются и взрослые.
Лесовозы прошли, но остался запах бензина и хвойного леса, остался растворенный в воздухе звон. Это с болот доносился крик лягушек. Крик неистовой любви к жизни, крик исступленной страсти к продолжению рода, и капель с крыш, и движение вод в земле, и шум взбудораженной крови в ушах – все сливалось в одну звенящую ноту, распиравшую небесный свод.
Дома шел разговор. Как всегда, шумно говорил отец, как всегда, о своем большом кране:
– Кто знал, что в этом году будет такой паводок! Берег подмывает, гляди да локти кусай – кувырнется в воду наш красавец. А кто настаивал: надо выдвинуть в реку бетонный мол. Нет, мол, – накладно. Из воды выуживать эту махину не накладно? Да дешевле новый кран купить! Всегда так – экономим на крохах, прогораем на ворохах!..
У матери остановившийся взгляд, направленный куда-то внутрь себя, вглубь себя. Она неожиданно перебила отца:
– Федя, ты не помнишь, что случилось пятнадцать лет назад?
– Пятнадцать лет?.. Гм!.. Пятнадцать… Нет, что-то не припомню… Кстати, как сегодня здоровье твоего Гринченко?
– Представь себе, лучше.
– А почему похоронное настроение, словно у тебя там несчастье?
– Да так… Вдруг вот вспомнилось… Пятнадцать лет назад бежали ручьи и капало с крыш, как сегодня.
Отец стоит посреди комнаты в клетчатой рубашке с расстегнутым воротом, взлохмаченная голова под потолок. Косит глазом на мать – озадачен.
– Что за загадки? Говори прямо.
– Пятнадцать лет назад, Федя, в этот день ты мне поднес… белые нарциссы, помнишь ли?
– Ах да!.. Да!.. Бежали ручьи… Помню.
– С этих цветов, собственно, и началось.
– Ты тогда был неуклюжий, сутулился… Цветы, ручьи и твоя слоновья вежливость.
– Действительно… Я боялся тогда тебя.
– Я прижимала твои цветы и думала: Господи, возможно ли так, чтобы просыпаться по утрам и видеть этого смущающегося слона день за днем, год за годом. Не верилось.
– Мы вместе, Вера. Пятнадцать лет…
– А вместе ли, Федор? Краны, тягачи, кубометры, инфаркты, нефриты – гора забот между нами. Чем дальше, тем выше она… Федя, ты мне уже никогда больше не дарил цветов. Те белые нарциссы – первые и последние.
Отец грузно зашагал по комнате, влезая пятерней в растрепанные волосы, мать глядела перед собой углубленными глазами.
– Белые нарциссы… – с досадой бормотал отец. – Я даже еловых шишек не могу здесь поднести, к нам приходят раздетые донага бревна… Вера, ты сегодня что-то не в настроении. Что-то у тебя случилось? Какая неприятность?
– Случилась очередная весна, Федя.
Мать и отец даже не заметили вернувшегося с улицы Дюшку, никто не спрашивал его, сделал ли он домашние задания. Он так и не решил задачу о двух пешеходах.
Бабушка Климовна штопала Дюшкин свитер, тоже прислушивалась к разговору о нарциссах, шумно вздохнула:
– Ох, батюшки! Мечутся, всё мечутся, не знай чего хотят.
Дюшку не волновали белые нарциссы, до них ли сейчас! Он потихоньку взял «Сочинения» Пушкина, убрался в другую комнату, раскрыл книгу на портрете Натальи Гончаровой. Белое бальное платье с вырезом, нежная шея, точеный нос, завитки волос на висках – красавица.
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец.
Утром он рано проснулся с кипучим чувством – скорей, скорей! Едва хватило сил позавтракать под воркотню Климовны, схватил свой портфель – и на улицу. Скорей! Скорей!
Но, спрыгнув с крыльца, он понял, что поторопился.
Улица была тихо населена, но не людьми, а грачами. Большие парадно-мрачные птицы молчаливо вперевалку разгуливали по дороге, каждая в отрешенном уединении носила свой серый клюв, нет-нет да трогая им землю задумчиво, рассеянно, брезгливо. Большие птицы, черные, как головешки, углубленные в свои серьезные заботы. Странное население, а потому и сама улица Жана Поля Марата кажется странной, словно в фантастической книжке: люди вымерли, хозяевами остались мудрые птицы, один Дюшка случайно уцелел на всей земле. Представить и – бр-р-р! – жутковато.
Но жутковато так, между делом. Дюшку беспокоили сейчас не грачи. Он только теперь сообразил, чего хотел, почему спешил: не пропустить Римку, чтобы идти следом за ней до самой школы (боже упаси, не рядышком!), издали глядеть, глядеть… Сковывающее пальто, кусочек тонкой белой шеи между воротником и вязаной шапочкой. Кусочек белой и теплой кожи…
Утром он рано проснулся с кипучим чувством - скорей, скорей! Едва хватило сил позавтракать под воркотню Климовны, схватил свой портфель - и на улицу. Скорей! Скорей!
Но, спрыгнув с крыльца, он понял, что поторопился.
Улица была тихо населена, но не людьми, а грачами. Большие парадно–мрачные птицы молчаливо вперевалку разгуливали по дороге, каждая в отрешенном уединении носила свой серый клюв, нет–нет да трогая им землю задумчиво, рассеянно, брезгливо. Большие птицы, черные, как головешки, углубленные в свои серьезные заботы. Странное население, а потому и сама улица Жан–Поля Марата кажется странной, словно в фантастической книжке: люди вымерли, хозяевами остались мудрые птицы, один Дюшка случайно уцелел на всей земле. Представить и - бр–р–р! - жутковато.
Но жутковато так, между делом. Дюшку беспокоили сейчас не грачи, он только теперь сообразил, чего хотел, почему спешил: не пропустить Римку, чтобы идти следом за ней до самой школы (боже упаси, не рядышком!), издали глядеть, глядеть… Сковывающее пальто, кусочек тонкой белой шеи между воротником и вязаной шапочкой. Кусочек белой и теплой кожи…
Но пуста улица, по ней лишь гуляют прилетевшие из дальних стран грачи. Надо ждать, но это трудно, и скоро на улице появятся прохожие, станут подозрительно коситься: а почему мальчишка топчется у крыльца, а кого это он ждет?..
И опять влез в мысли непрошеный Санька Ераха. Он–то уж помнит вчерашнее, он–то уж непременно будет сторожить на дороге. Просто кулаками с Санькой не справишься. И снова в грудь отравой полилась бессильная ненависть: зачем только такая пакость живет на свете?
Дюшка стоял возле крыльца, глядел на грачей, на молодую, крепкую березку, окутанную по ветвям сквозным зеленым дымком, на старый пень посреди истоптанного двора. Днем этот пень как–то незаметен, сейчас нахально лезет в глаза. И неспроста!
Неожиданно Дюшка ощутил: что–то живет на пустой улице, что–то помимо грачей, березки, старого пня. Солнце переливалось через крышу, заставляло жмуриться, длинные тени пересекали помятую машинами дорогу, грачи блуждали между тенями, в полосах солнечного света. Что–то есть, что–то, заполняющее все, - невидимое, неслышимое, крадущееся по поселку мимо Дюшки. И оно всегда, всегда было, и никто никогда не замечал его. Никто никогда, ни Дюшка, ни другие люди!
Дюшка стоял затаив дыхание, боясь спугнуть свое хрупкое неведенье. Вот–вот - и откроется. Вот–вот - великая тайна, не подвластная никому. Стоит лишь поднапрячься - вот–вот…
Береза… Она в сквозной дымке. Вчера этой дымки не было - ночью распустились почки. Что–то тут, рядом, а не дается.
Грачи неожиданно, как по приказу, дружно, молча, деловито, с натужной тяжестью взлетели. Хлопанье крыльев, шум рассекаемого воздуха, сизый отлив черных перьев на солнце. Где–то в конце улицы сердито заколотился звук работающего мотора. Грачи, унося с собой шорох взбаламученного воздуха, растаяли в небе. Заполняя до крыш улицу грубым машинным рыком и грохотом расхлябанных металлических суставов, давя ребристыми скатами и без того вмятую щебенку, прокатил лесовоз–тягач с пустым мотающимся прицепом.
Он прокатил, скрылся за домами, но его грубое рычание еще долго билось о стены домов, о темные, маслянисто отсвечивающие окна. Но и этот отзвук должен исчезнуть. Непременно. И он исчез.
И береза в зеленой дымке, которой вчера не было… Вот–вот - тайна рядом, вот–вот - сейчас!..
Пуста улица, нет грачей. Улица та же, но и не та - изменилась. Вот–вот… Кажется, он нащупывает след того невидимого, неслышимого, что заполняет улицу, крадется мимо.
Хлопнула где–то дверь, кто–то из людей вышел из своего дома. Скоро появится много прохожих. И улица снова изменится. Скоро, пройдет немного времени…
И Дюшка задохнулся - он понял! Он открыл! Сам того не желая, он назвал в мыслях то невидимое и неслышимое, крадущееся мимо: «Пройдет немного времен и…»
Время! Оно крадется.
Дюшка его увидел! Пусть не само, пусть его следы.
Вчера на березе не было дымки, вчера еще не распустились почки - сегодня есть! Это след пробежавшего времени!
Были грачи - нет их! Опять время - его след, его шевеление! Оно унесло вдаль рычащую машину, оно скоро заполнит улицу людьми…
Беззвучно течет по улице время, меняет все вокруг.
И этот старый пень - тоже его след. Когда–то тут, давным–давно, упало семечко, проклюнулся росточек, стал тянуться, превратился в дерево…
Течет время, рождаются и умирают деревья, рождаются и умирают люди. Из глубокой древности, из безликих далей к этой вот минуте - течет, подхватывает Дюшку, несет его дальше, куда–то в щемящую бесконечность.
И жутко и радостно… Радостно, что открыл, жутко - открыл–то не что–нибудь, а великое, дух захватывает!
Течет время… Дюшка даже забыл о Римке.
Бочком, боязливо, склонив на плечо тяжелую голову в отцовской шапке, приблизился Минька Богатов - на узкие плечики навешен истрепанный ранец, руки зябко засунуты в карманы.
Дюшка… - И виновато шмыгнул простуженным носом.
Минька, а я время увидел! Сейчас вот, - объявил Дюшка.
Минька перестал мигать - глаза яркие, синие, а ресницы совсем белые, как у поросенка, нос, словно только что вымытая морковка, блестит. И в тонких бледных губах дрожание, должно быть, от страха перед Дюшкой. Дюшке же не до старых счетов.
Видел! Время! Не веришь? - Он победно развернул плечи.
Чего, Дюшка?
Время, говорю! Его никто не видит. Это как ветер. Сам ветер увидеть нельзя, а если он ветки шевелит или листья, то видно…
Время ветки шевелит?
Дурак. Время сейчас улицу шевелило. Все! То нет, то вдруг есть… Или вот береза, например… И грачи были да улетели… И еще пень этот. Погляди, как его время…
Минька глядел на Дюшку, помахивал поросячьими ресницами, губы его начали кривиться.
Дюшка, ты чего? - спросил он шепотом.
- «Чего, чего»! Ты пойми - пень–то деревом раньше был, а еще раньше кустиком, а еще - росточком маленьким, семечком… Разве не время сделало пень этот?
Дюшка, а вчера ты на Саньку вдруг… с кирпичом. - Минька расстроенно зашмыгал носом.
Ну так что?
А сейчас вот - в пне время какое–то… Ой, Дюшка!..
Что - ой? Что - ой? Чего ты на меня так таращишься?
Глаза у Миньки раскисли, словно у Маратки, ничейной собаки, которая живет по всей улице Жан–Поля Марата; есть в кармане сахар или нет, та все равно смотрит на тебя со слезой, не поймешь, себя ли жалеет или тебя.
Ты не заболел, Дюша?
И Дюшка ничего не ответил. Сам вчера за собой заметил - что–то неладно! Вчера - сам, сегодня - Минька, завтра все будут знать.
Улица как улица, береза как береза, и старый пень всего–навсего старый пень. Только что радовался, дух захватывало… Хорошо, что Минька ничего не знает о Римке.
И ради собственного спасения напал на Миньку сердитым голосом:
Если я против Саньки, так уж и заболел. Может, вы все вместе с Санькой с ума посходили - на лягуш ни с того ни с сего!.. Что вам лягушки сделали?
Санька–то тебе не простит. Ты его знаешь - покалечит, что ему.
Плевал, не боюсь!
Разве можно Саньки не бояться? Сам знаешь, он и ножом… Что ему.
Минька поеживался, помаргивал, переминался, явно страдал за Дюшку. И глаза у друга Миньки как у ничейного Маратки.
Дюшка задумался.
Кирпич нужен. Чтобы чистый, - сказал он решительно.
Кирпич? Чистый?..
Ну да, не могу же я грязный кирпич в портфель положить. Теперь я всегда с портфелем буду ходить по улице. Санька наскочит, я портфель открою и… кирпич. Испугался он тогда кирпича, опять испугается.
Минька перестал виновато моргать, уважительно уставился на Дюшку: ресницы белые, нос - морковка–недоросток.
Возле нашего дома целый штабель, - сказал он. - Хорошие кирпичи, чистые, толем укрыты.
Пошли! - решительно заявил Дюшка.
Они выбрали из–под толя сухой кирпич. Дюшка очистил его рукавом пальто от красной пыли, придирчиво осмотрел со всех сторон - что надо, - опустил в портфель. Кирпич лег рядом с задачником по алгебре, с хрестоматией по литературе. Портфель раздулся и стал тяжелым, зато на душе сразу полегчало - пусть теперь сунется Санька. Оказывается, как просто: для того чтобы жить без страха, нужен всего–навсего хороший кирпич. Мир снова стал доброжелательным. Минька с уважением поглядывал на Дюшкин портфель.
Они отправились в школу. Поджидать Римку вместе с Минькой глупо. Да и какая нужда? И все–таки хотелось ее видеть. Хотелось, хотя умом понимал - нужды нет!
Санька не встретился им по дороге.
Случилась очередная весна, Федя.
Мать и отец даже не заметили вернувшегося с улицы Дюшку, никто не спрашивал его, сделал ли он домашние задания. Он так и не решил задачу о двух пешеходах.
Бабушка Климовна штопала Дюшкин свитер, тоже прислушивалась к разговору о нарциссах, шумно вздохнула:
Ох, батюшки! Мечутся, всё мечутся, не знай чего хотят.
Дюшку не волновали белые нарциссы, до них ли сейчас! Он потихоньку взял «Сочинения» Пушкина, убрался в другую комнату, раскрыл книгу на портрете Натальи Гончаровой. Белое бальное платье с вырезом, нежная шея, точеный нос, завитки волос на висках - красавица.
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
Утром он рано проснулся с кипучим чувством - скорей, скорей! Едва хватило сил позавтракать под воркотню Климовны, схватил свой портфель - и на улицу. Скорей! Скорей!
Но, спрыгнув с крыльца, он понял, что поторопился.
Улица была тихо населена, но не людьми, а грачами. Большие парадно–мрачные птицы молчаливо вперевалку разгуливали по дороге, каждая в отрешенном уединении носила свой серый клюв, нет–нет да трогая им землю задумчиво, рассеянно, брезгливо. Большие птицы, черные, как головешки, углубленные в свои серьезные заботы. Странное население, а потому и сама улица Жан–Поля Марата кажется странной, словно в фантастической книжке: люди вымерли, хозяевами остались мудрые птицы, один Дюшка случайно уцелел на всей земле. Представить и - бр–р–р! - жутковато.
Но жутковато так, между делом. Дюшку беспокоили сейчас не грачи, он только теперь сообразил, чего хотел, почему спешил: не пропустить Римку, чтобы идти следом за ней до самой школы (боже упаси, не рядышком!), издали глядеть, глядеть… Сковывающее пальто, кусочек тонкой белой шеи между воротником и вязаной шапочкой. Кусочек белой и теплой кожи…
Но пуста улица, по ней лишь гуляют прилетевшие из дальних стран грачи. Надо ждать, но это трудно, и скоро на улице появятся прохожие, станут подозрительно коситься: а почему мальчишка топчется у крыльца, а кого это он ждет?..
И опять влез в мысли непрошеный Санька Ераха. Он–то уж помнит вчерашнее, он–то уж непременно будет сторожить на дороге. Просто кулаками с Санькой не справишься. И снова в грудь отравой полилась бессильная ненависть: зачем только такая пакость живет на свете?
Дюшка стоял возле крыльца, глядел на грачей, на молодую, крепкую березку, окутанную по ветвям сквозным зеленым дымком, на старый пень посреди истоптанного двора. Днем этот пень как–то незаметен, сейчас нахально лезет в глаза. И неспроста!
Неожиданно Дюшка ощутил: что–то живет на пустой улице, что–то помимо грачей, березки, старого пня. Солнце переливалось через крышу, заставляло жмуриться, длинные тени пересекали помятую машинами дорогу, грачи блуждали между тенями, в полосах солнечного света. Что–то есть, что–то, заполняющее все, - невидимое, неслышимое, крадущееся по поселку мимо Дюшки. И оно всегда, всегда было, и никто никогда не замечал его. Никто никогда, ни Дюшка, ни другие люди!
Дюшка стоял затаив дыхание, боясь спугнуть свое хрупкое неведенье. Вот–вот - и откроется. Вот–вот - великая тайна, не подвластная никому. Стоит лишь поднапрячься - вот–вот…
Береза… Она в сквозной дымке. Вчера этой дымки не было - ночью распустились почки. Что–то тут, рядом, а не дается.
Грачи неожиданно, как по приказу, дружно, молча, деловито, с натужной тяжестью взлетели. Хлопанье крыльев, шум рассекаемого воздуха, сизый отлив черных перьев на солнце. Где–то в конце улицы сердито заколотился звук работающего мотора. Грачи, унося с собой шорох взбаламученного воздуха, растаяли в небе. Заполняя до крыш улицу грубым машинным рыком и грохотом расхлябанных металлических суставов, давя ребристыми скатами и без того вмятую щебенку, прокатил лесовоз–тягач с пустым мотающимся прицепом.
Он прокатил, скрылся за домами, но его грубое рычание еще долго билось о стены домов, о темные, маслянисто отсвечивающие окна. Но и этот отзвук должен исчезнуть. Непременно. И он исчез.
И береза в зеленой дымке, которой вчера не было… Вот–вот - тайна рядом, вот–вот - сейчас!..
Пуста улица, нет грачей. Улица та же, но и не та - изменилась. Вот–вот… Кажется, он нащупывает след того невидимого, неслышимого, что заполняет улицу, крадется мимо.
Хлопнула где–то дверь, кто–то из людей вышел из своего дома. Скоро появится много прохожих. И улица снова изменится. Скоро, пройдет немного времени…
И Дюшка задохнулся - он понял! Он открыл! Сам того не желая, он назвал в мыслях то невидимое и неслышимое, крадущееся мимо: «Пройдет немного времен и…»
Время! Оно крадется.
Дюшка его увидел! Пусть не само, пусть его следы.
Вчера на березе не было дымки, вчера еще не распустились почки - сегодня есть! Это след пробежавшего времени!
Были грачи - нет их! Опять время - его след, его шевеление! Оно унесло вдаль рычащую машину, оно скоро заполнит улицу людьми…
Беззвучно течет по улице время, меняет все вокруг.
И этот старый пень - тоже его след. Когда–то тут, давным–давно, упало семечко, проклюнулся росточек, стал тянуться, превратился в дерево…
Течет время, рождаются и умирают деревья, рождаются и умирают люди. Из глубокой древности, из безликих далей к этой вот минуте - течет, подхватывает Дюшку, несет его дальше, куда–то в щемящую бесконечность.
И жутко и радостно… Радостно, что открыл, жутко - открыл–то не что–нибудь, а великое, дух захватывает!
Течет время… Дюшка даже забыл о Римке.
Бочком, боязливо, склонив на плечо тяжелую голову в отцовской шапке, приблизился Минька Богатов - на узкие плечики навешен истрепанный ранец, руки зябко засунуты в карманы.
Дюшка… - И виновато шмыгнул простуженным носом.
Минька, а я время увидел! Сейчас вот, - объявил Дюшка.
Минька перестал мигать - глаза яркие, синие, а ресницы совсем белые, как у поросенка, нос, словно только что вымытая морковка, блестит. И в тонких бледных губах дрожание, должно быть, от страха перед Дюшкой. Дюшке же не до старых счетов.
Видел! Время! Не веришь? - Он победно развернул плечи.
Чего, Дюшка?
Время, говорю! Его никто не видит. Это как ветер. Сам ветер увидеть нельзя, а если он ветки шевелит или листья, то видно…
Время ветки шевелит?
Дурак. Время сейчас улицу шевелило. Все! То нет, то вдруг есть… Или вот береза, например… И грачи были да улетели… И еще пень этот. Погляди, как его время…
Минька глядел на Дюшку, помахивал поросячьими ресницами, губы его начали кривиться.
Дюшка, ты чего? - спросил он шепотом.
- «Чего, чего»! Ты пойми - пень–то деревом раньше был, а еще раньше кустиком, а еще - росточком маленьким, семечком… Разве не время сделало пень этот?
Дюшка, а вчера ты на Саньку вдруг… с кирпичом. - Минька расстроенно зашмыгал носом.
Ну так что?
А сейчас вот - в пне время какое–то… Ой, Дюшка!..
Что - ой? Что - ой? Чего ты на меня так таращишься?
Глаза у Миньки раскисли, словно у Маратки, ничейной собаки, которая живет по всей улице Жан–Поля Марата; есть в кармане сахар или нет, та все равно смотрит на тебя со слезой, не поймешь, себя ли жалеет или тебя.
Ты не заболел, Дюша?
И Дюшка ничего не ответил. Сам вчера за собой заметил - что–то неладно! Вчера - сам, сегодня - Минька, завтра все будут знать.
Улица как улица, береза как береза, и старый пень всего–навсего старый пень. Только что радовался, дух захватывало… Хорошо, что Минька ничего не знает о Римке.
И ради собственного спасения напал на Миньку сердитым голосом:
Если я против Саньки, так уж и заболел. Может, вы все вместе с Санькой с ума посходили - на лягуш ни с того ни с сего!.. Что вам лягушки сделали?
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
4
Дома шел разговор. Как всегда, шумно говорил отец, как всегда, о своем большом кране:
– Кто знал, что в этом году будет такой паводок! Берег подмывает, гляди да локти кусай – кувырнется в воду наш красавец. А кто настаивал: надо выдвинуть в реку бетонный мол. Нет, мол, – накладно. Из воды выуживать эту махину не накладно? Да дешевле новый кран купить! Всегда так – экономим на крохах, прогораем на ворохах!..
У матери остановившийся взгляд, направленный куда-то внутрь себя, в глубь себя. Она неожиданно перебила отца:
– Федя, ты не помнишь, что случилось пятнадцать лет назад?
– Пятнадцать лет?.. Гм!.. Пятнадцать… Нет, что-то не припомню… Кстати, как сегодня здоровье твоего Гринченко?
– Представь себе, лучше.
– А почему похоронное настроение, словно у тебя там несчастье?
– Да так… Вдруг вот вспомнилось… Пятнадцать лет назад бежали ручьи и капало с крыш, как сегодня.
Отец стоит посреди комнаты в клетчатой рубашке с расстегнутым воротом, взлохмаченная голова под потолок. Косит глазом на мать – озадачен.
– Что за загадки? Говори прямо.
– Пятнадцать лет назад, Федя, в этот день ты мне поднес… белые нарциссы, помнишь ли?
– Ах да!.. Да!.. Бежали ручьи… Помню.
– С этих цветов, собственно, и началось.
– Ты тогда был неуклюжий, сутулился… Цветы, ручьи и твоя слоновья вежливость.
– Действительно… Я боялся тогда тебя.
– Я прижимала твои цветы и думала: господи, возможно ли так, чтобы просыпаться по утрам и видеть этого смущающегося слона день за днем, год за годом. Не верилось.
– Мы вместе, Вера, пятнадцать лет…
– А вместе ли, Федор? Краны, тягачи, кубометры, инфаркты, нефриты – гора забот между нами. Чем дальше, тем выше она… Федя, ты мне уже никогда больше не дарил цветов. Те белые нарциссы – первые и последние.
Отец грузно зашагал по комнате, влезая пятерней в растрепанные волосы, мать глядела перед собой углубленными глазами.
– Белые нарциссы… – с досадой бормотал отец. – Я даже еловых шишек не могу здесь поднести, к нам приходят раздетые донага бревна… Вера, ты сегодня что-то не в настроении. Что-то у тебя случилось? Какая неприятность?
– Случилась очередная весна, Федя.
Мать и отец даже не заметили вернувшегося с улицы Дюшку, никто не спрашивал его, сделал ли он домашние задания. Он так и не решил задачу о двух пешеходах.
Бабушка Климовна штопала Дюшкин свитер, тоже прислушивалась к разговору о нарциссах, шумно вздохнула:
– Ох, батюшки! Мечутся, всё мечутся, не знай чего хотят.
Дюшку не волновали белые нарциссы, до них ли сейчас! Он потихоньку взял «Сочинения» Пушкина, убрался в другую комнату, раскрыл книгу на портрете Натальи Гончаровой. Белое бальное платье с вырезом, нежная шея, точеный нос, завитки волос на висках – красавица.
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
5
Утром он рано проснулся с кипучим чувством – скорей, скорей! Едва хватило сил позавтракать под воркотню Климовны, схватил свой портфель – и на улицу. Скорей! Скорей!
Но, спрыгнув с крыльца, он понял, что поторопился.
Улица была тихо населена, но не людьми, а грачами. Большие парадно-мрачные птицы молчаливо вперевалку разгуливали по дороге, каждая в отрешенном уединении носила свой серый клюв, нет-нет да трогая им землю задумчиво, рассеянно, брезгливо. Большие птицы, черные, как головешки, углубленные в свои серьезные заботы. Странное население, а потому и сама улица Жан-Поля Марата кажется странной, словно в фантастической книжке: люди вымерли, хозяевами остались мудрые птицы, один Дюшка случайно уцелел на всей земле. Представить и – бр-р-р! – жутковато.
Но жутковато так, между делом. Дюшку беспокоили сейчас не грачи, он только теперь сообразил, чего хотел, почему спешил: не пропустить Римку, чтобы идти следом за ней до самой школы (боже упаси, не рядышком!), издали глядеть, глядеть… Сковывающее пальто, кусочек тонкой белой шеи между воротником и вязаной шапочкой. Кусочек белой и теплой кожи…
Но пуста улица, по ней лишь гуляют прилетевшие из дальних стран грачи. Надо ждать, но это трудно, и скоро на улице появятся прохожие, станут подозрительно коситься: а почему мальчишка топчется у крыльца, а кого это он ждет?..
И опять влез в мысли непрошеный Санька Ераха. Он-то уж помнит вчерашнее, он-то уж непременно будет сторожить на дороге. Просто кулаками с Санькой не справишься. И снова в грудь отравой полилась бессильная ненависть: зачем только такая пакость живет на свете?
Дюшка стоял возле крыльца, глядел на грачей, на молодую, крепкую березку, окутанную по ветвям сквозным зеленым дымком, на старый пень посреди истоптанного двора. Днем этот пень как-то незаметен, сейчас нахально лезет в глаза. И неспроста!
Неожиданно Дюшка ощутил: что-то живет на пустой улице, что-то помимо грачей, березки, старого пня.
Солнце переливалось через крышу, заставляло жмуриться, длинные тени пересекали помятую машинами дорогу, грачи блуждали между тенями, в полосах солнечного света. Что-то есть, что-то, заполняющее все, – невидимое, неслышимое, крадущееся по поселку мимо Дюшки. И оно всегда, всегда было, и никто никогда не замечал его. Никто никогда, ни Дюшка, ни другие люди!
Дюшка стоял затаив дыхание, боясь спугнуть свое хрупкое неведение. Вот-вот – и откроется. Вот-вот – великая тайна, не подвластная никому. Стоит лишь поднапрячься – вот-вот…
Береза… Она в сквозной дымке. Вчера этой дымки не было – ночью распустились почки. Что-то тут, рядом, а не дается.
Грачи неожиданно, как по приказу, дружно, молча, деловито, с натужной тяжестью взлетели. Хлопанье крыльев, шум рассекаемого воздуха, сизый отлив черных перьев на солнце. Где-то в конце улицы сердито заколотился звук работающего мотора. Грачи, унося с собой шорох взбаламученного воздуха, растаяли в небе. Заполняя до крыш улицу грубым машинным рыком и грохотом расхлябанных металлических суставов, давя ребристыми скатами и без того вмятую щебенку, прокатил лесовоз-тягач с пустым мотающимся прицепом.
Он прокатил, скрылся за домами, но его грубое рычание еще долго билось о стены домов, о темные, маслянисто отсвечивающие окна. Но и этот отзвук должен исчезнуть. Непременно. И он исчез.
И береза в зеленой дымке, которой вчера не было… Вот-вот – тайна рядом, вот-вот – сейчас!..
Пуста улица, нет грачей. Улица та же, но и не та – изменилась. Вот-вот… Кажется, он нащупывает след того невидимого, неслышимого, что заполняет улицу, крадется мимо.
Хлопнула где-то дверь, кто-то из людей вышел из своего дома. Скоро появится много прохожих. И улица снова изменится. Скоро, пройдет немного времени…
И Дюшка задохнулся – он понял! Он открыл! Сам того не желая, он назвал в мыслях то невидимое и неслышимое, крадущееся мимо: «Пройдет немного времен и…»
Время! Оно крадется.
Дюшка его увидел! Пусть не само, пусть его следы.
Вчера на березе не было дымки, вчера еще не распустились почки – сегодня есть! Это след пробежавшего времени!
Были грачи – нет их! Опять время – его след, его шевеление! Оно унесло вдаль рычащую машину, оно скоро заполнит улицу людьми…
Беззвучно течет по улице время, меняет все вокруг.
И этот старый пень – тоже его след. Когда-то тут, давным-давно, упало семечко, проклюнулся росточек, стал тянуться, превратился в дерево…
Течет время, рождаются и умирают деревья, рождаются и умирают люди. Из глубокой древности, из безликих далей к этой вот минуте – течет, подхватывает Дюшку, несет его дальше, куда-то в щемящую бесконечность.
И жутко и радостно… Радостно, что открыл, жутко – открыл-то не что-нибудь, а великое, дух захватывает!
Течет время… Дюшка даже забыл о Римке.
– Дюшка…
Бочком, боязливо, склонив на плечо тяжелую голову в отцовской шапке, приблизился Минька Богатов – на узкие плечики навешен истрепанный ранец, руки зябко засунуты в карманы.
– Дюшка… – И виновато шмыгнул простуженным носом.
– Минька, а я время увидел! Сейчас вот, – объявил Дюшка.
Минька перестал мигать – глаза яркие, синие, а ресницы совсем белые, как у поросенка, нос, словно только что вымытая морковка, блестит. И в тонких бледных губах дрожание, должно быть, от страха перед Дюшкой. Дюшке же не до старых счетов.
– Видел! Время! Не веришь? – Он победно развернул плечи.
– Чего, Дюшка?
– Время, говорю! Его никто не видит. Это как ветер. Сам ветер увидеть нельзя, а если он ветки шевелит или листья, то видно…
– Время ветки шевелит?
– Дурак. Время сейчас улицу шевелило. Все! То нет, то вдруг есть… Или вот береза, например… И грачи были да улетели… И еще пень этот. Погляди, как его время…
Минька глядел на Дюшку, помахивал поросячьими ресницами, губы его начали кривиться.
– Дюшка, ты чего? – спросил он шепотом.
– «Чего, чего»! Ты пойми – пень-то деревом раньше был, а еще раньше кустиком, а еще – росточком маленьким, семечком… Разве не время сделало пень этот?
– Дюшка, а вчера ты на Саньку вдруг… с кирпичом. – Минька расстроенно зашмыгал носом.
– Ну так что?
– А сейчас вот – в пне время какое-то… Ой, Дюшка!..
– Что – ой? Что – ой? Чего ты на меня так таращишься?
Глаза у Миньки раскисли, словно у Маратки, ничейной собаки, которая живет по всей улице Жан-Поля Марата; есть в кармане сахар или нет, та все равно смотрит на тебя со слезой, не поймешь, себя ли жалеет или тебя.
– Ты не заболел, Дюша?
И Дюшка ничего не ответил. Сам вчера за собой заметил – что-то неладно! Вчера – сам, сегодня – Минька, завтра все будут знать.
Улица как улица, береза как береза, и старый пень всего-навсего старый пень. Только что радовался, дух захватывало… Хорошо, что Минька ничего не знает о Римке.
И ради собственного спасения напал на Миньку сердитым голосом:
– Если я против Саньки, так уж и заболел. Может, вы все вместе с Санькой с ума посходили – на лягуш ни с того ни с сего!.. Что вам лягушки сделали?
– Санька-то тебе не простит. Ты его знаешь – покалечит, что ему.
– Плевал, не боюсь!
– Разве можно Саньки не бояться? Сам знаешь, он и ножом… Что ему.
Минька поеживался, помаргивал, переминался, явно страдал за Дюшку. И глаза у друга Миньки как у ничейного Маратки.
Дюшка задумался.
– Кирпич нужен. Чтобы чистый, – сказал он решительно.
– Кирпич? Чистый?..
– Ну да, не могу же я грязный кирпич в портфель положить. Теперь я всегда с портфелем буду ходить по улице. Санька наскочит, я портфель открою и… кирпич. Испугался он тогда кирпича, опять испугается.
Минька перестал виновато моргать, уважительно уставился на Дюшку: ресницы белые, нос – морковка-недоросток.
– Возле нашего дома целый штабель, – сказал он. – Хорошие кирпичи, чистые, толем укрыты.
– Пошли! – решительно заявил Дюшка.
Они выбрали из-под толя сухой кирпич. Дюшка очистил его рукавом пальто от красной пыли, придирчиво осмотрел со всех сторон – что надо, – опустил в портфель. Кирпич лег рядом с задачником по алгебре, с хрестоматией по литературе. Портфель раздулся и стал тяжелым, зато на душе сразу полегчало – пусть теперь сунется Санька. Оказывается, как просто: для того чтобы жить без страха, нужен всего-навсего хороший кирпич. Мир снова стал доброжелательным. Минька с уважением поглядывал на Дюшкин портфель.
Они отправились в школу. Поджидать Римку вместе с Минькой глупо. Да и какая нужда? И все-таки хотелось ее видеть. Хотелось, хотя умом понимал – нужды нет!
Санька не встретился им по дороге.
6
Он успел ее увидеть перед самым звонком в толчее и сутолоке школьного коридора. И сейчас, на уроке, он тихо переживал это свое маленькое счастье.
– Тягунов! Федор! Ты уснул?
Женька Клюев, сосед по парте, ткнул Дюшку в бок:
– Вызывают. К доске.
Учителя математики звали Василий Васильевич, и фамилия у него тоже Васильев, а потому и прозвище – Вася-в-кубе. Он был уже стар, каждый год грозится уйти на пенсию, но не уходит. Высок, тощ, броваст, с прокаленной, как бок печного горшка, лысиной, с висячим крупным носом и басист. Его бас, грозные брови, высокий рост пугали новичков, которые приходили из начальных школ. Ребята чуть постарше хорошо знали – Вася-в-кубе страшен только с виду.
Он всегда о ком-нибудь хлопотал: то путевку в южный пионерлагерь больному ученику, то пенсию родителю. Почти всегда у него дома на хлебах жил парнишка из деревни, в котором Вася-в-кубе видел большой талант, занимался его развитием.
Он верил, что талантливы все люди, только сами того не знают, а потому таланты остаются нераскрытыми. И он, Вася-в-кубе, усердствовал, раскрывал.
Рассказывают, что, когда Левка Гайзер, тогда еще ученик пятого класса, начал решать очень трудные задачи, Вася-в-кубе плакал от радости, по-настоящему, слезами, при всех, не стесняясь.
Он видел нераскрытый талант и в Дюшке, чем сильно отравлял Дюшкину жизнь. Математика Дюшке не давалась, а Вася-в-кубе не уставал этому огорчаться.
Сейчас Дюшка стоял у доски, а Василий Васильевич мерил длинными ногами класс в ширину, от двери к окну и обратно.
– Это что же, Тягунов, такое? – расстроенным громыхающим басом. – Что за распущенность, спрашиваю? Куда же ты катишься, Тягунов? Идет последняя четверть. Последняя! У тебя две двойки, сейчас поставлю третью! А в итоге?.. – Густые брови Васи-в-кубе выползли почти на лысину. – В итоге ты второгодник, Тягунов!
Дюшка и сам понимал, что вчера эту проклятую задачу о путешественниках, пешком отправившихся навстречу друг другу, кровь из носу, а должен был решить. Ну, на худой конец, списать у кого. Не получилось. Дюшка убито молчал.
– Что ж… – Сморщившись, словно сильно заболела поясница, Василий Васильевич склонился над журналом: двойка!
Дюшка двинулся к своей парте.
– Куда? – грозно спросил Вася-в-кубе и указал широкой мослаковатой рукой на пластмассовую продолговатую коробочку на своем столе: – Почиститься!
– Я же не трогал мела.
– Почиститься!
Васю-в-кубе никак нельзя было назвать большим аккуратистом – носил брюки с пузырями на коленях, мятый пиджачок, жеваный галстук, – но почему-то он не выносил следов мела на одежде у себя и у других. Вместе с классным журналом он приносил на уроки платяную щетку в коробочке. Каждому, кто постоял у доски, вручалась эта коробочка и предлагалось удалиться на минуту из класса, счистить с себя следы мела. Тем, кто ответил хорошо, ласковым голосом: «Приведи себя в порядок, голубчик»; кто отвечал плохо – резко, коротко: «Почиститься!» И уж лучше не спорить, Вася-в-кубе тут выходил из себя.
Дюшка с коробочкой в руках вышел из класса. В пустом коридоре, заполненном потусторонними голосами, привалясь плечом к стене, стоял Санька Ераха, лицо хмурое, соломенные волосы падают на сонные глаза – за что-то, видать, выставили с урока.
Санька и Дюшка – один на один, лицом к лицу в пустом коридоре. Портфель с кирпичом в классе…
Но Санька не пошевелился, не оторвал плеча от стены, он только глядел на Дюшку из-под перепутанных волос сонно и холодно. И Дюшке стало стыдно, что он испугался. Во время уроков в коридоре Санька не полезет.
Дюшка не спеша раскрыл коробочку, вытащил щетку, принялся чистить свои брюки, старательно, не пропуская ни одной соринки, словно чистка старых штанов – наслаждение.
Он чистил и ждал – Санька заговорит. Тогда Дюшка ему ответит, не спустит. Он чистил, а Санька молчал, смотрел. Дюшка прошелся по одной штанине, принялся за другую – Санька молчал и смотрел в упор. И тогда Дюшка понял, что Санька молчит неспроста – уж очень сильно его ненавидит, иначе бы не выдержал, ругнулся. Молчит и глядит совиными глазами, молчит и глядит…
Дюшка принялся чиститься по второму разу – вдруг да Санька не выдержит, ругнется хотя бы шепотом. Но молчание. И пришла в голову простая мысль: а почему все-таки Санька его ненавидит? Он хорошо знает, что Дюшка не станет его подстерегать, ему, Саньке, нечего бояться Дюшки, жизнь не портит, настроение не отравляет, как это делает сам Санька, а все-таки ненавидит. Только за то, что он, Дюшка, не захотел бросить лягушку, не подчинился? Даже защитить Миньку ему не удалось. Мало ли чего кому не хочется. Вот он, Дюшка, например, не захотел решить задачу о путешественниках, Васе-в-кубе это неприятно, Вася-в-кубе огорчен, но представить – возненавидел за это… Нет, слишком!
И тут спохватился: а ведь и он Саньку ненавидит не только за то, что тот отравляет жизнь, заставляет носить с собой кирпич. Ненавидит, что Саньке нравится мучить кошек, убивать лягуш. Казалось бы, тебе-то какое дело – пусть, коли нравится. Нет, ненавидит Санькины привычки, Санькины выкаченные глаза, Санькин нос, Санькино плоское лицо, ненавидит просто за то, что он такой есть.
Санька глядел остановившимся взглядом, и Дюшка попробовал представить себе, каким видит сейчас его Санька. Но не успел, так как кончилась последняя штанина, начать чиститься по третьему разу просто смешно, черт-те что может подумать Санька.
Дюшка вложил щетку в коробочку, взглянул напоследок на Саньку, и взгляды их встретились… Стоячие, холодные, мутно-зеленые глаза. Да, не ошибся. Да, Санька неспроста молчит. Кирпич все-таки ненадежная защита.
Так в молчании и расстались. Дюшка вернулся в класс.
На перемене ему уже некогда было выглядывать Римку, он искал Левку Гайзера. Кирпич – ненадежно, один только Левка мог помочь.
Он отыскал Левку возле кабинета физики, отозвал в сторону. У Левки серые спокойные глаза и ресницы, как у девчонки, загибались вверх. У него уже начали пробиваться усы, пока чуть-чуть, легким дымком над полными красными губами. Красивый парень Левка.
– Научи меня джиу-джитсу, Левка, или карате. Очень нужно, не просил бы.
– А может, мне лучше научить тебя танцевать, как Майя Плисецкая?
– Левка, нужно! Очень! Ты знаешь приемы, все говорят.
– Послушай, таракан: незнаком я с этой чепухой.
Вы там черт-те какие басни про меня распускаете. Зазвенел звонок, Левка ударил Дюшку по плечу:
– Так-то, насекомое! Не могу помочь.
И ушел пружинящей спортивной походочкой. Одна надежда на кирпич.
7
– Минька! Вот травка выползла, зелененькая, умытая. Почему она такая умытая, Минька? Она же из грязной земли выползла. Из земли, Минька! Из мокроты! На солнце! Ей тепло, ей вкусно… Она же солнечные лучи пьет. Растения солнцем питаются. Лучи им как молоко… Ты оглянись, Минька, ты только оглянись! Все на земле шевелится, даже мертвое… Вон этот камень, Минька, он старик. Он давно, давно скалой был. Скала-то развалилась на камни, Минька… А потом льды тут были, вечные, они ползали и камни за собой таскали. Этот камень издали к нам притащен. Он самый старый в поселке, всех людей старше, всех деревьев. У него, Минька, долгая жизнь была, но скучная. Ух какая скучная! Ему же все равно – что зима, что лето, мороз или тепло…
Свершилось! Впереди шла Римка Братенева – вязаная шапочка, кусочек обнаженной шеи под ней. И тесное, выгоревшее коричневое пальто, и длинные ноги – походочка с ленцой, разомлевшая. В самой Римкиной походке, обычно летящей, чувствуется слишком щедрое солнце, заставляющее сверкать и зеленеть землю, вызывающее ленивую истому в теле. Дюшке не до истомы. Шла впереди Римка в стайке, средь других девчонок, и счастье не умещалось в теле. Дюшка легко нес тяжелый портфель – спасительно тяжелый, – он не боялся встречи с Санькой, а потому ничто сейчас не омрачало его счастья. Дюшка говорил, говорил, слова сами лились из него, славя траву и влажную землю, лучи солнца и угрюмый валун при дороге. И как хорошо, что было кому слушать – Минька Богатов поспевал мелким козлиным скоком со своим истрепанным ранцем за спиной.
– Минь-ка-а! – Дюшку захлестывала нежность к товарищу. – Это хорошо, что мы родились! Взяли да вдруг родились… И растем и все видим! Хорошо жить, Минька!.. А я ненавижу, Минька… Я Саньку Ераху ненавижу! Живет себе лягушка, ему надо ее убить. Живем мы, ему надо, чтобы мы боялись его. А я не боюсь! Буду ходить, куда хочу, глядеть, что хочу. Я только портфель с собой стану носить, пока себе мускулы не накачаю и приемы не выучу. А тогда на что мне портфель с кирпичом, тогда я и без кирпича… И тебя я не дам, Минька, в обиду. Ты держись за меня, Минька!
Шла впереди Римка Братенева, девчонка в вязаной шапочке, от нее накалялся белый свет, от нее горел Дюшка. Он говорил, говорил, словно пел, и не мог с собой справиться. Песнь траве, песнь солнцу, песнь весне и жизни, песнь благородной ненависти к тем, кто мешает жить.
– Вон кран стоит, он мне вроде брата, Минька! Потому что поставлен отцом. Я отца, Минька, люблю, он, увидишь, еще такое завернет здесь, в поселке, – ахнут все! И мать у меня, Минька, хорошая. Очень, очень, очень хорошая! Она людям умирать не дает. Сама, Минька, устает, ночей не спит, чтобы другие жили. Это же хорошо, скажи, что нет? Хорошо уставать, чтоб другие жили. Правда, Минька?.. Минька, что с тобой… Минь-ка!
Дюшка только сейчас заметил, что по щекам Миньки текут слезы. Идет, спотыкается и плачет, и лицо у него какое-то серое, с выступающими сквозь кожу голодными косточками.
– Минька, ты что?..
И Минька сорвался, сгибаясь под ранцем, дергающимся скоком побежал прочь от счастливого Дюшки.
– Ми-и-нь-ка!
Минька не обернулся. Дюшка остановился в растерянности.
Земля вокруг была ослепительно-рыжей. Удалялась вместе с девчонками Римка Братенева – вязаная шапочка в компании цветных платочков, беретов, других вязаных шапочек.
И стало стыдно, что был так неумеренно счастлив. И недоумение: чем же он все-таки мог обидеть Миньку?
Солнце обливало рыжую, по-весеннему еще обнаженную землю. Дюшка стоял среди горячего, светлого, праздничного мира, не подозревая, что мир играет с ним в перевертыши.
Дюшка проснулся от шума: бабушка тащила из сеней большие корзины. Увидев, что внук открыл глаза, пожаловалась:
Опять всю ночь бушевал Ледяной король,друиды снегиря прислали, еду собирать надо.
На тёмной улице взвыл ветер, кинул ледяной крупой в маленькое окошко.
Слышь, всё ещё не успокоился! – вздохнула бабушка, - Никак уснуть не может. А ведь апрель на дворе! Может, так и не придёт весна в этом году.
Ну, что ты, бабушка! – Дюшка спрыгнул на холодный пол, быстро влез в вязаные домашние тапки, - Придёт весна, куда она денется! Молоко замороженное достать из погреба?
Достань, внучок! – согласилась бабушка, - А я пока к Софье за хлебами схожу.
В заповедный лес разрешалось ходить только бабушке, Софье и кузнецу. Бабушка и Софья косили летом на лужайках у реки дикий клевер, а взамен снабжали друидов хлебом и козьим молоком. У кузнеца с друидами были свои дела, и никто не решался расспрашивать, какие. Деревенские боялись друидов, стороной обходили лес, да и дома Дюшкиной бабушки с Софьей заодно.
Из-за этого друзей у Дюшки не было. Обижать его боялись – говорят, друиды глазами птиц на мир смотрят и могут обидчика в любой момент наказать. Но как только Дюшка приближался к компании ребят, игры прекращались, на него смотрели как на чужака и никогда с собой не брали – ни за малиной, ни купаться, ни на рыбалку. Сначала Дюшка плакал и обижался, а потом подружился с Гердой, такой же изгнанницей, как и он. Герда бойкая, не боится залезать на самые высокие деревья и умеет разговаривать с птицами. Только вот уже два года от Герды и слова не услышишь. Дюшка поёжился и застегнул на все жёлтые деревянные пуговицы телогрейку, вспомнив пронзительно-голубой взгляд подруги и её ледяные ладони. «Холоднее, чем молоко в погребе,» - подумал он, складывая замёрзшие кружки козьего молока в чистый полотняный мешок.
Наверху хлопнула дверь – вернулась бабушка.
Дюшка, замёрз, поди? Вылезай скорее!
Сейчас, бабушка!- мальчик положил аккуратно в мешок ещё два тяжёлых блестящих круга, завязал мешок верёвкой и позвал бабушку:
Готово! Тяни!
Дюшка пил горячий травяной чай с мёдом, когда услышал быстрый стук в дверь. Дверь скрипнула, впустив облачко холодного воздуха и горсть снежинок. Пекариха Софья, седая, растерянная, протягивала бабушке горшок:
Огонь у меня погас. Дай угольков, Рада!
Бабушка замерла, не поверив:
У тебя огонь погас? Ох, не к добру это!
Горячие угли переливались в печке, пламя танцевало на чёрных поленьях. Бабушка, надев толстую рукавицу, прочитала молитву Огневице и нагребла в совок кочергой крупных углей, высыпала их в горшок:
На, Софья, держи! Взяла чем прикрыть-то?
Ох, нет. Забыла, торопилась. Совсем растерялась, - пожаловалась она, - Никогда у меня огонь не гас. А тут ветер как налетел…
Да как он налетел-то? - ворчала бабушка, подыскивая подходящую крышку, - Дверь что ли открытой оставила?
Словно отвечая на вопрос, хлопнуло в сенцах, распахнулась тяжёлая кухонная дверь и в дом ворвался снежный вихрь, закрутился вокруг печки, дохнул в её раскрытый горячий рот, заглянул в горшок с углями и вылетел из дома, звонко уронив пустое ведро.
Бабушка села на пол: чёрные угольки шипели в печи, горшок в руках Софьи был полон снега.
Ледяной король злится, ох злится! – прошептала бабушка.
Надо к людям идти за огнём, - тихо сказала Софья, - Дюшка, оденься потеплее, сбегай к соседям.
А если не дадут соседи? - расширил глаза мальчик, вспомнив косые взглядыодносельчан.
К другим постучись. Как не дадут-то? Вся деревня у бабушки твоей лечится, не могут не дать.
На крайний случай до кузнеца дойдёшь, - бабушка наконец-то пришла в себя, - Он точно не откажет.
Дюшка влез в залатанные валенки, надел потёртую заячью шапку, сунул руку в рукав большого полушубка и, подхватив глиняный горшок с крышкой, выскочил в сени. В лицо дохнул, в глаза заглянул Ледяной король, кольнул под сердцем льдинкой. И тут же исчез - из избы выглянула бабушка, крикнула: «А ну, застегнись! Куда нараспашку в экий-то холод!»
Вмиг окоченевшими пальцами Дюшка застегнул отцовский полушубок, вытащил из бездонных карманов вязаные рукавицы и выскочил на улицу.
До соседской калитки - четыре шага, один прыжок. А вот постучать в дверь боязно - Манефа-капустница не жалует Дюшку, то накричит, то посмотрит так, что лучше бы прикрикнула. Но делать нечего - нет дома живого огня, скоро печь остынет, бабушка замёрзнет, покроются тёмные бревенчатые стены инеем. Дюшка поймал внутри колкий холодный кусочек страха, сжался, мысленно раздавил его пальцами и постучался.
Да-да, входи, добрый человек! - раздался молодой певучий голос. Дюшке показалось, что луч солнца прорвался сквозь кромку ночи, заиграл на искорках сугробов - похоже, нет дома злой Манефы, если Дара,невестка её, хозяйничает.
Тепло около большой печи. Дюшка даже полушубок расстегнул, пока молодая женщина угли для горшка выгребала. Хлопнула дверь, и на кухню ворвался холодный вихрь, осел, испугавшись жара топки, а вслед за ним большим сугробом втиснулась в проём Манефа:
Дарка! Ты кого это на кухню пустила?
Сосед это, маменька, - торопливо сказала молодка, - он уже уходит!
Дара быстро закрыла крышкой наполовину пустой горшок, сунула Дюшке.
Уходит, говоришь? - сквозь иней прищурила поросячьи глаза Манефа, - А зачем приходил?
Да так, ерунда, - отмахнулась Дара, настойчиво подталкивая мальчика к двери.
Э, нет! - схватила его за ворот толстуха, - Что там? Показывай!
И, не церемонясь, схватила толстыми, как колбаски, пальцами крышку.
Угли?! - взвыла она, - Зачем тебе из моего дома угли?
У нас огонь погас, тётенька Манефа. Бабушка просила до соседей сбегать за угольками.
Что, не досмотрела за своим огнём старая ведьма? - усмехнулась капустница, - Так шла бы к подружке своей за углями! Или дойти лень до пекарихи?
У Софьи тоже погас, - тихо сказал Дюшка.
Что вы, маменька! - изумилась Дара, - Разве можно людей в холоде оставлять в такую-то зиму?
Перечить мне вздумала?! В чьём доме живёшь?! Чей хлеб ешь?! Вот приедет Тилл - скажу, чтоб плетей тебе дал!
Манефа схватила горшок, протянула невестке:
Кому сказано - высыпай обратно!
Темноглазая Дара молча взяла горшок, высыпала угли в печь и, закрыв крышкой, вернула Дюшке:
Прости, дружок! Поищи в другом месте! Иди скорее!
Стой! - скомандовала толстуха и открыла крышку горшка. На дне сияли несколько углей, оставленные доброй Дарой.
Ах, ты так! - задохнулась от злости Манефа, сама пошла к печи, вытряхнула всё до последней чёрной дровяной чешуйки, вернула пустой горшок Дюшке и вытолкала мальчика на мороз. Дюшка втянул голову в плечи: в доме загрохотала злобная старуха, разбираясь с невесткой.
Уже рассвело, когда Дюшка обошёл свой конец деревни и понял: придётся идти к болоту, на кузницу. Если свои огня не дали, чужие подавно прогонят. Только до кузнеца ещё добраться надо. И так далеко от прочих домов он построился, чтобы не сжечь деревню случайной искрой, так ещё и вьюга всё замела. Не угадаешь, где дорога: на полшага промахнёшься - вытаскиваешь ногу из сугроба без валенка, а то и по пояс провалишься. Впрочем, есть одна меточка: от неё до кузницы прямая дорога. С трудом запихнув горшок в один из карманов отцовского тулупа и опустив крышку в другой, чтобы не мешали, Дюшка решительно пополз, проваливаясь, по узкой тропинке через наметённые за ночь сугробы, уже почти не замечая холода.
Меточка не подвела. Рядом с ней ноги нашли широкую твёрдую дорогу.
Здравствуй, Герда, - вздохнул Дюшка, погладил по холодной руке подружку и заглянул в её ледяные, полные ужаса глаза.
К отцу твоему иду. За угольками, - хлопнул он себя по карману, проверяя, на месте ли горшок.
Я к тебе ещё зайду, обязательно, но теперь торопиться надо - бабушка без огня замёрзнет.
Плохо мне без тебя, Герда. Может, ты соберёшься с силами и оживёшь, а? Сосенка, сосенка, - погладил мальчик ствол двухгодовалого деревца, которое он с кузнецом сам посадил рядом с девочкой тем же летом, когда Ледяной король заморозил его подружку, - Подрастай, сосенка, помогай Герде ожить! Мы очень на тебя надеемся!
И, почувствовав через рукавицу нестерпимый холод, охнул, увидев, что прозрачной хрупкой льдинкой стала веточка, которой сосна коснулась Герды.
Издали слышны удары молота в кузнице - это хорошо, значит, работает кузнец, есть у него огонь, не погас. Дюшка, постучав, с трудом открыл тяжёлую дверь. Жар кузницы приятно обнял мальчика, похлопал по щекам.
Здравствуй, дядя Гордей!
А, Дюшка! - оторвался кузнец от работы, - Что у вас случилось, если бабушка тебя в такую рань ко мне отправила?
Огонь погас. И у нас, и у Софьи.
Кузнец нахмурился:
А у соседей что?
Не дают огня соседи, боятся. Говорят, нас Ледяной король наказал.
Словно в подтверждение его слов взвыла вьюга, зло стукнула в окно комьями снега, змеем прошуршала по крыше.
Ледяной король, говоришь? - кузнец вздохнул, - Остыли сердца у людей, вот он и входит в силу. Чем меньше люди помогают друг другу, чем больше злятся, завидуют, обвиняют других в своих бедах, тем сильнее король. Твоя бабка и Софья - чуть ли не последняя крепость в этой деревне. Сможет их заморозить Ледяной король - остальных, как снежинку с сугроба, сметёт. Давай сюда горшок!
В горне - сердце кузницы - живой огонь, самый жаркий в деревне. Только кузнец его не боится - остальные ближе, чем на три шага, подойти не могут - обожжёт огонь, спросит: «Кто ты? Какова твоя сердцевина? Какого цвета твои мысли? Крепко ли твоё сердце?»Гордей зачерпнул лопатой бесценный жар, насыпал в горшок. В глиняной утробе засветилось, запереливалось горячее сокровище. Закрыв крышкой, кузнец обмотал горшок шерстяной кофтой Герды:
Так понадёжнее будет. И тепло сохранит, и ты не обожжёшься, да и оберег получился. Беги, торопись, Дюшка!
В доме привычно пахло травяными настоями - на жарко натопленной печкеобжигали паром и напоминали о лете чёрные круглобокие чугунки с отварами. На столе вместо картошки на блюде, как в праздник, лежали пироги с творогом и рыбой от Софьи. Вот только настроение было совсем не праздничное. Дюшка, закончив подметать избу, налил в кружку отвара горькой полыни, подошёл к постели:
Бабушка, ты должна это выпить. Сядь, родная, пожалуйста!
Бабушка с трудом открыла глаза, обвела тусклым взглядом избу, остановила взгляд на Дюшке и словно проснулась:
Родной мой! Как ты без меня останешься?
Дюшка испугался:
Ты что такое говоришь, бабушка? Ты выздоровеешь.
И поднёс к её губам горячую кружку с запахом лета:
Вот, выпей!
Бабушка выпила два глотка и, поморщившись, отвела руку внука в сторону:
Не могу больше.
Бабушка, надо! Ты же знаешь, что надо!
Старушка покачала головой:
Не хочется, мой воробушек.
Давай ещё десять глоточков, хорошо? Я буду считать. Вот выпьешь отвара, поспишь и выздоровеешь.
Не выздороветь мне, мой хороший. Схватил крепко в этот раз Ледяной король, почти до сердца пробрал.
В Дюшкиной груди ощетинился колючками холодный комок:
Но ведь не до сердца же! Пей, бабушка! Нельзя сдаваться! Ты сама меня этому учила!
Хорошо, - вздохнула бабушка, - Давай кружку. Но только десять глотков.
Одиннадцать раз маленький жёлтый птенчик-солнце выпрыгивал из-за горизонта с тех пор, как погасил огонь Ледяной король в избе Дюшки. Одиннадцать раз рассыпала на чёрном небе хрустальные кристаллики звёзд ночная фея Леля. А бабушка всё лежала на постели и почти перестала вставать. Софья каждый день приносила Дюшке то горячий кругляш хлеба, то пироги, помогала бабушке умыться, уговаривала её встать и усаживала рядом с печкой:
Погрейся, Рада, у живого огня. Посмотри на него. Видишь, как пляшет, жар дарит! Возьми кусочек жизни - ты же умеешь! Сколько раз других на ноги поднимала, что ж ты, с собой не справишься, что ли!
Но, видно, легче чужой беде помочь, чем со своей разобраться. Пришёл день, когда бабушка сказала:
Ты, Софья, не поднимай меня. Не нужно. Не могу я сегодня.
И, взяв крепко подругу за руку, заглянула ей в глаза:
Обещай мне, что Дюшку не оставишь. Никого у него нет, на тебя вся надежда.
Мальчик надеялся, что пекариха, как обычно, отшутится, но женщина присела на постель и вытерла слёзы:
Ну, что ты, Рада. Конечно, не оставлю.
Нет, бабушка, тётя Софья, что вы такое говорите! Бабушка, ты должна выздороветь! Не бросай меня!
Видно, срок мой подошёл, воробушек, - бабушка нашла в себе силы зажечь в глазах ласковые солнышки, - Ты Софью слушайся. Да Гордея ещё. За Белянкой присматривай, вместо меня к друидам ходить будешь, не пропадёшь. Травки по весне сажай, собирай их летом и осенью, не ленись. Все полянки мои ты знаешь.
Мальчик гладил худенькую руку бабушки - с тонкой кожей, в коричневых пятнах веснушек. Что-то в её словах было такое... Какая-то надежда... Травки? Все перепробовал. Друиды? Они не лечат людей. Полянки?... Да, конечно! Полянки!
Полянок Дюшка обошёл с бабушкой много - столько дней летних не было, сколько тайных мест у старой травницы. На светлых лесных опушках, по краю длинных, пахнущих багульником, болот и вдоль тайных тропок, ведущих через сердце трясины, собирал мальчик с бабушкой цветы и листья, ягоды и коренья. Дюшка мог бы, наверное, карту всех окрестностей с закрытыми глазами нарисовать. И вот если бы он нарисовал её, было бы на этой карте белое пятно - маленькое, с ноготь мизинца. Туда бабушка внука не пускала, старалась обходить это место стороной, на расспросы не отвечала. Но глазастый мальчик видел, как снежной полоской, маленьким отважным флагом качалась на ветке над тропкой в запретное место ленточка Герды. Значит, там дворец Ледяного короля. Там растут волшебные снежные ягоды, которые от любой болезни вылечат, старика омолодят, лежачего на ноги поставят.
Наверное, Дюшка что-то вслух сказал, потому что Софья нахмурилась:
Ты что задумал?
Да так, ничего.
Знаю я твоё «ничего». Рядом с Гердой день и ночь решил стоять? Я же вижу, как в твоих глазах снежные ягоды светятся. Нет их, снежных ягод. Понял? Их придумал Ледяной король, чтобы таких дурачков легковерных заманивать.
Есть они! Герда сказала, что есть! - Дюшка вспомнил яркий летний день и звонкий голос подруги:
Я нашла! Я принесла!
Счастливая Герда бежала из леса, крепко сжав кулачок вытянутой вперёд руки. А потом из леса вылетел снежный вихрь, закружил над её следами. Девочка взвизгнула и ещё быстрей помчалась к кузнице. Вихрь тоже прибавил скорость и, не успел Дюшка добежать до подруги, закружила вокруг Герды снежная воронка, сверкнули над ней пронзительно-голубыми острыми кристаллами глаза Ледяного короля и упал вихрь, оставив сугроб у ног девочки. Сугроб растаял к закату. А Герда так и осталась стоять холодной статуей.
И как, помогли снежные ягоды Герде? И мать на ноги не поставила, и сама пропала. Остался кузнец совсем один из-за этой глупой сказки.
Дюшка ничего не ответил. Но для себя он уже всё решил.
Рано утром, пока ещё не заалела полоска зари на горизонте,мальчик достал из тёплой печи горячий горшок каши, завернул его в отцовскую рубаху, затем - в бабушкин тулуп, уложил на дно корзины. Подумав, отогнул край тулупа и сунул два больших куска пирога поближе к горшку, чтобы не превратились в льдинки за дорогу. Аккуратно, чтобы не проснулась бабушка, поднял крышку погреба, залез туда и взял холодный кругляш мороженого козьего молока. Завернул его в чистую тряпицу, положил в корзинку поменьше и сразу вынес в сени. Легко ставить такие корзины на санки - не то что нагруженные Софьей и бабушкой, те и вдвоём с трудом поднять можно. Чтобы воз не выглядел пустым, сверху в корзины Дюшка набросал чистых мешков, привязал корзины к саням верёвкой, проверил, крепко ли стоят. Оглянулся на заметённое снегом крыльцо, на белый, в узорах инея, квадрат окна, за которым лежала, почти не просыпаясь, бабушка, вздохнул и уверенно отправился знакомой тропой к лесу.
В доме Софьи окна уже светились, дым из печной трубы шёл столбом - пекариха всегда встаёт рано. Дюшка очень старался идти тихо, но снег под серыми залатанными валенками, как назло, пел громче, чем молот кузнеца по утрам. Мальчику казалось, что шаги вот-вот услышит Софья,выглянет, увидит Дюшку - и всё, не пойдёт он в заповедный лес ни сегодня, ни завтра, ни вообще никогда. Другого помощника найдёт пекариха, да ещё и друидов предупредит, чтобы Дюшку не подпускали близко к заповедной полянке.
Скрип-скрип! - тихо звенит снег под ногами.
Баммм-баммм! - слышится мальчику его голос.
Мальчишка вздохнул с облегчением, когда деревня скрылась за кустами ивняка. Но стоило сделать ему два шага, как вскрикнула где-то близко сова, зашевелились громадные сугробы, и на тропу легко вспорхнули друиды в белых одеждах:
Нельзя тебе, грокк, в заповедный лес! - прошелестели позёмкой их голоса.
Дюшка? - тут же узнал один из них мальчика, - Ты что тут делаешь?
То же, что и обычно, - стараясь придать твёрдость голосу, мальчик взглянул в его зелёные, как июльская трава, глаза.
А почему один?
Софья приболела, - соврал Дюшка, - велела собрать, что есть, и отвезти, раз снегиря прислали.
Я ей отвар липового цвета оставил, - успокоил он переглянувшихся друидов, - и корень солодки. Завтра уже встанет и свежие хлебы испечёт.
Мальчик мысленно взмолился Огневице, и Травнице, и Веснянке, и всем добрым богам, которых успел вспомнить: пусть поверят друиды, пусть пропустят его!
Зашумел ветер, стряхивая снег с веток, быстрее побежали облака, задевая верхушки елей, и проснулись ели, и застонали: «Кто нас будит, кто нас тревожит, если ещё зима на дворе?»
Я успокою их, - нахмурился старший друид и пояснил Дюшке, - Просыпаться им пора давно, два месяца уже как пора. А нельзя просыпаться: вьюга гуляет, мороз трещит. Иди, Дюшка, но будь осторожен: нехорошо одному сейчас во владениях Ледяного короля ходить. Найдёшь нужную тропу?
Найду, - ответил мальчик. Скрипнули полозья саней, запел под ногами снег: «Най-дёт, най-дёт».
«Найдёт!» - зашумели ели, смыкая колючие лапы за его спиной и закрывая тонкую искрящуюся дорожку, бегущую за санками.
Белую ленточку Герды нелегко было заметить среди заснеженных ёлок, но ленточка словно ждала Дюшку и ещё издалека начала радостно махать ему:
«Сюда, Дюшка! Я здесь!»
Спасибо, Герда! - мысленно поблагодарил мальчик подругу и вздрогнул, увидев, как на тропе под белой ленточкой снег взметнулся вверх, нарисовал силуэт огромной белой птицы. Птица взмахнула крыльями, перегородив тропу, и уставилась на Дюшку немигающим пронзительно-голубым глазом. Дюшка на миг замер, сцепил зубы и ещё решительнее двинулся по тропинке прямо на птицу: «Не испугаешь, Ледяной король. Мне всё равно терять нечего.»Острые льдинки вцепились в лицо мальчика, когда он приблизился к снежной птице, холодный ветер пробрался в рукава тулупа, снег забился в валенки. «Тебя нет. Ты - морок Ледяного короля, - упрямо шепнул Дюшка, - ты из снега и льда. Проберусь, прокопаюсь, процарапаюсь сквозь тебя, снежный стражник.»
Сквозь ледяной ветер мальчик с санками уверенно пошёл прямо на птицу. И в тот миг, когда его голова врезалась в её слепяще-белые перья, осела птица горой колючих льдинок на сугробы, рассыпалась, коснувшись ленточки Герды.
Ну вот, намусорила тут, попробуй, проберись теперь, - облегчённо вздохнул Дюшка, проталкивая сани через горки ледяных осколков.
Тёмная еловая аллея скоро закончилась, открыв небольшое лесное озеро. Ветер, видимо по просьбе здешнего хозяина, расчистил озеро от снега, и оно сверкало хрустальным панцирем и отливало розовым под лучами рассвета. На дальнем берегу у подножия снежного холма искрилась необычно синим цветом полянка. «Вот они, снежные ягоды,» - догадался Дюшка.
Когда мальчик добрался до противоположного берега, солнце уже карабкалось по верхушкам елей. Небо было по-настоящему весенним, прозрачно-голубым. Но стоило Дюшке сойти со скользкой корки озера и коснуться ногой заснеженной земли, как взвизгнул ветер, поднял вверх сугробы и с завываниями закружил их вокруг худенького мальчишки. Мальчик закричал сквозь бурю: «Здравствуй, Ледяной король! Я пришёл к тебе с просьбой и подарками. Я не знаю, что ты любишь, но принёс всё, что у меня есть: ледяное козье молоко, горячую кашу и тёплые пироги. Прими их, пожалуйста, и не гневайся на меня. Вся земля теперь - твои владения, ты меня можешь прямо сейчас заморозить. Но выслушай меня сначала. Пожалуйста!»
Ветер приутих, снежные комья превратились в белых птиц, которые начали по спирали летать вокруг Дюшки, то поднимаясь, то опускаясь, иногда больно чиркая по замёрзшим щекам крыльями.
«Я принёс тебе всё, что у меня есть. И прошу у тебя только горсточку ледяных ягод для бабушки. И ещё разморозь, пожалуйста, Герду. Она не хотела обидеть тебя, ей надо было только свою маму вылечить!»
Закричали снежные птицы, спикировали на Дюшку, начали рвать тулуп ледяными клювами.
Отбиваясь от них из последних сил, мальчик закричал: «Ты же на самом деле не злой! Просто у тебя свои порядки, у людей свои. Тебе не будет радости, если всегда зима будет, если все люди и друиды вымрут. Кто будет тебе величальные песни осенью петь, кто весной тебя колыбельной на лето спать уложит? Что ты будешь делать один в этом мире со своими сугробами и льдами?»
Взметнулись птицы вверх белым облаком, настала нестерпимая тишина. Последнее, что увидел Дюшка, были глаза Ледяного короля, что сверкнули ярко-голубыми сапфирами посреди снежного холма.
Дюшка, просыпаясь, почувствовал знакомые травяные запахи горьких отваров. Мальчик открыл глаза и попробовал приподняться, но тело его не слушалось. Голова болела, руки были тяжёлыми. У печки кто-то гремел чугунками.
Бабушка? - неуверенно позвал мальчик.
Дюшка, родненький, очнулся? - Бабушка беспокойной наседкой подлетела на край кровати, - Наконец-то, хороший мой!
Бабушка, ты выздоровела? - удивился мальчишка, - Или это я уже умер?
Выздоровела, воробушек мой, выздоровела, - бабушка улыбалась, но по щекам её текли слёзы, - Наконец-то ты глаза открыл. Уже и снег растаял, и цветы первые появились.
Бабушка кивнула на яркий букетик солнечно-жёлтого гусиного лука на окошке:
Вон тебе Герда опять свежий букет принесла, каждый день сидит здесь, сказки тебе рассказывает, песни напевает.
Герда? - изумился Дюшка, - Ну, значит, точно, умер.
И попробовал снова вскочить с кровати.
Лежи-лежи, голубчик, - заволновалась бабушка, - Бойкий какой: только глаза открыл, а уже бежать надо. Сейчас отвара выпьешь, - бабушка заторопилась к печке, вытирая украдкой слёзы.
Бабушкино снадобье обжигая горло, разливалось теплом по всему телу, проясняло мысли.
Бабушка, а кто меня привёз из леса?
Старушка перестала греметь горшками у печки, села на постель внука и внимательно посмотрела на него:
А ты не помнишь?
Нет.
Белые птицы. Они принесли тебя вместе с санками и поставили рядом с Гердой.
Когда над лесом показалась большая стая белых птиц, деревня словно вымерла: люди попрятались по домам, не ожидая ничего хорошего ни от друидов, ни от Ледяного короля. Аккуратно поставив санки с Дюшкой,вьюгой закружили снежные стражники вокруг девочки, распутывая невидимый клубок заклинаний. Одна из птиц лёгкой тенью метнулась к кузнице, постучала в окно. Через несколько секунд птицы поднялись в небо и растворились, как облако.А растерянный Гордей уже нёс к живому огню бледных худеньких детей. И Дюшка, и Герда были без сознания. Но из оттаявшего кулачка девочки уже начинал капать чернично-синий сок заветных снежных ягод.
