Гумилев основоположник. Гумилев Лев Николаевич: биография, интересные факты. Николай Гумилев: биография

Омар Хайям (1048-1131)

Гиясаддин Абу-ль-Фатх Ома́р ибн Ибрахим аль-Хайя́м Нишапури (перс. غیاث ‌الدین ابوالفتح عمر بن ابراهیم خیام نیشابورﻯ‎; 18 мая 1048, Нишапур — 4 декабря 1131) — персидский поэт, философ, математик, астроном, астролог.

Хайям известен благодаря своим четверостишиям — мудрым, полным юмора, лукавства и дерзости.

В имени отображены сведения о жизни поэта.
غیاث ‌الدین Гийяс ад-Дин — «Плечо веры», означает знание Корана.
ابوالفتح عمر بن ابراهیم Абу ль-Фатх Омар ибн Ибрагим — кунья. «Абу» — отец, «Фатх» — завоеватель, «Омар» — жизнь, Ибрагим — имя отца.
خیام Хайям — прозвище, лакаб — «палаточный мастер», ссылка на ремесло отца. От слова «хайма» — палатка, от этого же слова происходит старорусское «хамовник» — текстильщик.
نیشابورﻯ Нишапури — ссылка на родной город Хайяма — Нишапур

*
Лучше пить и веселых красавиц ласкать,
Чем в постах и молитвах спасенья искать.
Если место в аду для влюбленных и пьяниц,
То кого же прикажете в рай допускать?

Когда фиалки льют благоуханье
И веет ветра вешнего дыханье,
Мудрец - кто пьет с возлюбленной вино,
Разбив о камень чашу покаянья.

Метнул рассвет на кровли сноп огня
И кинул в кубок шар владыки дня.
Пригубь вино! Звучит в лучах рассвета
Призыв любви, вселенную пьяня.

Среди гурий прекрасных я пьян и влюблен
И вину отдаю благодарный поклон.
От оков бытия я сегодня свободен
И блажен, словно в высший чертог приглашен.

Дай кувшин вина и чашу, о, любимая моя,
Сядем на лугу с тобою и на берегу ручья!
Небо множество красавиц, от начала бытия,
Превратило, друг мой, в чаши и в кувшины - знаю я.

Любовь - роковая беда, но беда - по воле аллаха.
Что ж вы порицаете то, что всегда - по воле аллаха.
Возникла и зла и добра череда - по воле аллаха.
За что же нам громы и пламя Суда - по воле аллаха?

С той, чей стан - кипарис, а уста - словно лал,
В сад любви удались и наполни бокал,
Пока рок неминуемый, волк ненасытный,
Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал!

О горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет.
Где нет любви мучений, где грез о счастье нет.
День без любви - потерян: тусклее и серей,
Чем этот день бесплодный, и дней ненастья нет.

Любя тебя, сношу я все упреки
И вечной верности не зря даю зароки.
Коль вечно буду жить, готов до дня Суда
Покорно выносить гнет тяжкий и жестокий.

Скорей приди, исполненная чар,
Развей печаль, вдохни сердечный жар!
Налей кувшин вина, пока в кувшины
Наш прах еще не превратил гончар.

Ты, кого я избрал, всех милей для меня.
Сердце пылкого жар, свет очей для меня.
В жизни есть ли хоть что-нибудь жизни дороже?
Ты и жизни дороже моей для меня.

Упреков не боюсь, не опустел карман,
Но все же прочь вино и в сторону стакан.
Я пил всегда вино - искал услады сердцу,
Зачем мне пить теперь, когда тобою пьян!

Лишь твоему лицу печальное сердце радо.
Кроме лица твоего - мне ничего не надо.
Образ свой вижу в тебе я, глядя в твои глаза,
Вижу в самом себе тебя я, моя отрада.

Страстью раненный, слезы без устали лью,
Исцелить мое бедное сердце молю,
Ибо вместо напитка любовного небо
Кровью сердца наполнило чашу мою.

Утром роза раскрыла под ветром бутон,
И запел соловей, в ее прелесть влюблен.
Сядь в тени. Этим розам цвести еще долго,
Когда будет наш горестный прах погребен.

Поутру просыпается роза моя,
На ветру распускается роза моя.
О, жестокое небо! Едва распустилась -
Как уже осыпается роза моя.

Страсть к неверной сразила меня как чума.
Не по мне моя милая сходит с ума!
Кто же нас, мое сердце, от страсти излечит,
Если лекарша наша страдает сама.

Раскаянья обеты забыли мы теперь
И наглухо закрыли для доброй славы дверь.
Мы вне себя; за это ты нас не осуждай:
Вином любви мы пьяны, не лоз вином, поверь!

Этой чаше рассудок хвалу воздает,
С ней влюбленный целуется ночь напролет.
А безумный гончар столь изящную чашу
Создает и об землю без жалости бьет!

Хайям! О чем горюешь? Весел будь!
С подругой ты пируешь - весел будь!
Всех ждет небытие. Ты мог исчезнуть,
Еще ты существуешь - весел будь!

Не горюй, что забудется имя твое.
Пусть тебя утешает хмельное питье.
До того, как суставы твои распадутся -
Утешайся с любимой, лаская ее.

Хочешь тронуть розу - рук иссечь не бойся,
Хочешь пить - с похмелья хворым слечь не бойся.
А любви прекрасной, трепетной и страстной
Хочешь - понапрасну сердце сжечь не бойся!
Перевод: А.Щербакова

Ты в игре королева. Я и сам уж не рад.
Конь мой сделался пешкой, но не взять ход назад...
Черной жмусь я ладьею к твоей белой ладье,
Два лица теперь рядом... А в итоге что? Мат!
Перевод: Б.Голубева

Родник живительный сокрыт в бутоне губ твоих,
Чужая чаша пусть вовек не тронет губ твоих...
Кувшин, что след от них хранит, я осушу до дна.
Вино все может заменить... Все, кроме губ твоих!
Перевод: Б.Голубева

Дай коснуться, любимая, прядей густых,
Эта явь мне милей сновидений любых...
Твои кудри сравню только с сердцем влюбленным,
Так нежны и так трепетны локоны их!
Перевод: Б.Голубева

Целовать твою ножку, о веселья царица,
Много слаще, чем губы полусонной девицы!
День-деньской я капризам всем твоим потакаю,
Чтобы звездной ночью мне с любимой слиться.
Перевод: Б.Голубева

Цвет рубину уста подарили твои,
Ты ушла - я в печали, и сердце в крови.
Кто в ковчеге укрылся как Ной от потопа,
Он один не утонет в пучине любви.
Перевод: Ц.Бану

Чье сердце не горит любовью страстной к милой, -
Без утешения влачит свой век унылый.
Дни, проведенные без радостей любви,
Считаю тяготой ненужной и постылой.
Перевод: Г. Плисецкого

Из края в край мы держим к смерти путь;
Из края смерти нам не повернуть.
Смотри же, в здешнем караван-сарае
Своей любви случайно не забудь!
Перевод: Г. Плисецкого

Кто розу нежную любви привил
К порезам сердца, - не напрасно жил!
И тот, кто сердцем чутко слушал бога,
И тот, кто хмель земной услады пил!
Перевод: Г. Плисецкого

Развеселись!... В плен не поймать ручья?
Зато ласкает беглая струя!
Нет в женщинах и в жизни постоянства?
Зато бывает очередь твоя!
Перевод: Г. Плисецкого

О, если б, захватив с собой стихов диван
Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,
Мне провести с тобой денек среди развалин, -
Мне позавидовать бы мог любой султан.
Перевод: Г. Плисецкого

Не дрогнут ветки... ночь... я одинок...
Во тьме роняет роза лепесток.
Так - ты ушла! И горьких опьянений
Летучий бред развеян и далек.
Перевод: Г. Плисецкого

Наш мир - аллея молодая роз,
Хор соловьев, прозрачный рой стрекоз.
А осенью? Безмолвие и звезды,
И мрак твоих распущенных волос...
Перевод: Г. Плисецкого

Кто урод, кто красавец - не ведает страсть,
В ад согласен безумец влюбленный попасть.
Безразлично влюбленным, во что одеваться,
Что на землю стелить, что под голову класть.
Перевод: Г.Плисецкого

Мы похожи на циркуль, вдвоем, на траве:
Головы у единого тулова две,
Полный круг совершаем, на стержне вращаясь,
Чтобы снова совпасть голова к голове.
Перевод: Г.Плисецкого

Шейх блудницу стыдил: "Ты, беспутница, пьешь,
Всем желающим тело свое продаешь!"
"Я, - сказала блудница, - и вправду такая,
Тот ли ты, за кого мне себя выдаешь?"
Перевод: Г.Плисецкого

Небо - пояс загубленной жизни моей,
Слезы павших - соленые волны морей.
Рай - блаженный покой после страстных усилий,
Адский пламень - лишь отблеск угасших страстей.
Перевод: Г.Плисецкого

Словно солнце, горит, не сгорая, любовь,
Словно птица небесного рая - любовь.
Но еще не любовь - соловьиные стоны,
Не стонать, от любви умирая, - любовь!
Перевод: Г.Плисецкого

Сбрось обузу корысти, тщеславия гнет,
Злом опутанный, вырвись их этих тенет.
Пей вино и расчесывай локоны милой:
День пройдет незаметно - и жизнь промелькнет.
Перевод: Г.Плисецкого

Мой совет: будь хмельным и влюбленным всегда,
Быть сановным и важным - не стоит труда.
Не нужны всемогущему Господу Богу
Ни усы твои, друг, ни моя борода!
Перевод: Г.Плисецкого

Из сиреневой тучи на зелень равнин
Целый день осыпается белый жасмин.
Наливаю подобную лилии чашу
Чистым розовым пламенем - лучшим из вин.
Перевод: Г.Плисецкого

В жизни сей опьянение лучше всего,
Нежной гурии пение лучше всего,
Вольной мысли кипение лучше всего,
Всех запретов забвение лучше всего.
Перевод: Г.Плисецкого

Дай вина! Здесь не место пустым словесам.
Поцелуи любимой - мой хлеб и бальзам.
Губы пылкой возлюбленной - винного цвета,
Буйство страсти подобно ее волосам.
Перевод: Г.Плисецкого

День завтрашний - увы! - сокрыт от наших глаз!
Спеши использовать летящий в бездну час.
Пей, луноликая! Как часто будет месяц
Всходить на небеса, уже не видя нас.
Перевод: Г.Плисецкого

Изначальней всего остального - любовь,
В песне юности первое слово - любовь.
О, несведущий в мире любви горемыка,
Знай, что всей нашей жизни основа - любовь!
Перевод: Г.Семенова

От зенита Сатурна до чрева Земли
Тайны мира свое толкованье нашли.
Я распутал все петли вблизи и вдали,
Кроме самой простой - кроме светлой петли.
Перевод: Г.Семенова

Те, кому была жизнь полной мерой дана,
Одурманены хмелем любви и вина.
Уронив недопитую чашу восторга,
Спят вповалку в объятиях вечного сна.
Перевод: Г.Семенова

Если в лучах ты надежды - сердце ищи себе, сердце,
Если ты в обществе друга - сердцем гляди в его сердце.
Храм и бесчисленность храмов меньше, чем малое сердце,
Брось же свою ты Каабу, сердцем ищи себе сердце.
Перевод: К.Бальмонта

Кудри милой от мускуса ночи темней,
А рубин ее губ всех дороже камней...
Я однажды сравнил ее стан с кипарисом,
Возгордился теперь кипарис до корней!
Перевод: Л. Некоры

О, не растите дерево печали...
Ищите мудрость в собственном начале.
Ласкайте милых и вино любите!
Ведь не навек нас с жизнью обвенчали.
Перевод: М. Сельвинского

Пей вино, ибо радость телесная - в нем.
Слушай чанг, ибо сладость небесная - в нем.
Променяй свою вечную скорбь на веселье,
Ибо цель, никому не известная, - в нем.
Перевод: Н. Стрижкова

Сад цветущий, подруга и чаша с вином -
Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
Да никто и не видел небесного рая!
Так что будем пока утешаться в земном.
Перевод: Н. Стрижкова

Я к неверной хотел бы душой охладеть,
Новой страсти позволить собой овладеть.
Я хотел бы, но слезы глаза застилают,
Слезы мне не дают на другую глядеть.
Перевод: Н. Стрижкова

Горе сердцу, которое льда холодней,
Не пылает любовью, не знает о ней.
А для сердца влюбленного день, проведенный
Без возлюбленной, - самый пропащий из дней!
Перевод: Н. Стрижкова

Волшебства о любви болтовня лишена,
Как остывшие угли огня лишена.
А любовь настоящая жарко пылает,
Сна и отдыха, ночи и дня лишена.
Перевод: Н. Стрижкова

Не моли о любви, безнадежно любя,
Не броди под окном у неверной, скорбя.
Словно нищие дервиши, будь независим -
Может статься, тогда и полюбят тебя.
Перевод: Н. Стрижкова

Куда уйти от пламенных страстей,
Что причиняют боль душе твоей?
Когда б узнал, что этих мук источник
У той в руках, что всех тебе милей...
Перевод: Н.Кононова

Сокровенною тайной с тобой поделюсь,
В двух словах изолью свою нежность и грусть.
Я во прахе с любовью к тебе растворяюсь,
Из земли я с любовью к тебе поднимусь.
Перевод: Н.Стрижкова

Не по бедности я позабыл про вино,
Не из страха совсем опустился на дно.
Пил вино я, чтоб сердце весельем наполнить,
А теперь мое сердце тобою полно.
Перевод: Н.Стрижкова

Говорят: "Будут гурии, мед и вино -
Все услады в раю нам вкусить суждено".
Потому я повсюду с любимой и с чашей, -
Ведь в итоге к тому же придем все равно.
Перевод: Н.Стрижкова

Я над книгою жизни упрямо гадал,
Вдруг с сердечною болью мудрец мне сказал:
"Нет прекрасней блаженства - забыться в объятьях
Луноликой красы, чьи уста, словно лал".
Перевод: Н.Стрижкова

За любовь к тебе пусть все осудят вокруг,
Мне с невеждами спорить, поверь, недосуг.
Лишь мужей исцеляет любовный напиток,
А ханжам он приносит жестокий недуг.
Перевод: Н.Стрижкова

"Надо жить, - нам внушают, - в постах и в труде!"
"Как живете вы - так и воскреснете-де!"
Я с подругой и чашей вина неразлучен,
Чтобы так и проснуться на страшном суде.
Перевод: Н.Стрижкова

Для тех, кто умирает, Багдад и Балх - одно;
Горька, сладка ли чаша - мы в ней увидим дно.
Ущербный месяц гаснет - вернется молодым,
А нам уж не вернуться.... Молчи и пей вино.
Перевод: Н.Стрижкова

Жертвуй ради любимой всего ты себя,
Жертвуй тем, что дороже всего для тебя.
Не хитри никогда, одаряя любовью,
Жертвуй жизнью, будь мужествен, сердце губя!
Перевод: Н.Тенигиной

Роза молвила: "Ох, мой сегодняшний вид
О безумстве, по сути, моем говорит.
Почему выхожу я в крови из бутона?
Путь к свободе сквозь тернии часто лежит!"
Перевод: Н.Тенигиной

Страсть к тебе порвала одеяние роз,
В аромате твоем есть дыхание роз.
Ты нежна, блестки пота на шелковой коже,
Как роса в чудный миг раскрывания роз!
Перевод: Н.Тенигиной

Ты одна в моем сердце лишь радость несла,
Горем сердце мое твоя смерть обожгла.
Лишь с тобой мог терпеть я все горести мира,
Без тебя - что мне мир и мирские дела?
Перевод: Н.Тенигиной

Путь любви ты избрал - надо твердо идти,
Блеском глаз затопить все на этом пути.
А достигнув терпением цели высокой,
Так вздохнуть, чтобы вздохом миры потрясти!
Перевод: Н.Тенигиной

Не убудет луна твоя в месячный срок,
Украшая, был щедр к тебе скаредный рок.
Жизнь и мир этот, право, покинуть не трудно,
Но как трудно покинуть всегда твой порог!
Перевод: Н.Тенигиной

Вы в дороге любви не гоните коня -
Вы падете без сил к окончанию дня.
Не кляните того, кто измучен любовью,-
Вы не в силах постичь жар чужого огня.
Перевод: Н.Тенигиной

В сад я в горести вышел и утру не рад,
Розе пел соловей на таинственный лад:
"Покажись из бутона, возрадуйся утру,
Сколько чудных цветов подарил этот сад!"
Перевод: Н.Тенигиной

Плачут очи мои из-за цепи разлук,
Плачет сердце мое от сомнений и мук.
Плачу жалобно я и пишу эти строки,
Плачет даже калам, выпадая из рук...
Перевод: Н.Тенигиной

Приходи, ведь душевный покой - это ты!
Ты пришла! И не кто-то другой - это ты!
И не ради души - ради нашего Бога
Дай увериться, тронуть рукой - это ты!
Перевод: Н.Тенигиной

Я любимую радостно вновь обниму
И из памяти зло моих дней изыму.
Хотя пьяный словам мудрецов не внимает,
Но уж эти слова я, конечно, пойму!
Перевод: Н.Тенигиной

Ветром в кудри ее залететь нелегко,
И страданий в любви не иметь нелегко.
Говорят, что глазам ее лик недоступен -
Оком пьяным, конечно, глядеть нелегко!
Перевод: Н.Тенигиной

Каждый миг, о кумир, ты жеманной не будь,
В себялюбии столь постоянной не будь.
Шагом ровным иди и не хмурь больше брови,
Для влюбленных врагом непрестанно не будь!
Перевод: Н.Тенигиной

Осветил мою душу подруги приход,
Улыбнулось мне счастье меж многих невзгод.
Пусть померкнет луна. И с угасшей свечою
Ночь с тобой для меня - словно солнца восход.
Перевод: Н.Тенигиной

От огня твоей страсти лишь дым исходил,
Сердцу мало надежд он с собой приносил.
Повстречаться с тобой я прилежно старался,
Но раз не было счастья - бесплоден мой пыл!
Перевод: Н.Тенигиной

Не сраженных тобой наповал в мире нет,
Кто бы разум притом не терял, в мире нет.
И, хоть ты ни к кому не питаешь пристрастья,
Кто любви бы твоей не желал, в мире нет.
Перевод: Н.Тенигиной

Говорит мне душа - влюблена в его лик,
Звук речей его в самое сердце проник.
Перлы тайн наполняют мне душу и сердце,
Но сказать не могу - пригвожден мой язык!
Перевод: Н.Тенигиной

Думал я, что верны обещанья твои,
Постоянства полны обещанья твои.
Нет, не знал я, что, как и столпы мирозданья -
Свет очей! - непрочны обещанья твои!
Перевод: Н.Тенигиной

Просило сердце: "Поучи хоть раз!"
Я начал с азбуки: "Запомни - "Аз".
И слышу: "Хватит! Все в начальном слоге,
А дальше - беглый, вечный пересказ".
Перевод: Н.Тенигиной

Страсть не может с глубокой любовью дружить,
Если сможет, то вместе недолго им быть.
Вздумай курица с соколом рядом подняться,
Даже выше забора - увы - ей не взмыть.
Перевод: Н.Тенигиной

Коль с любовью дано сердцу вдруг совладать,
То коня-то мечты нет труда оседлать.
Если сердца не будет - любовь бесприютна,
Нет любви - так зачем же и сердцу стучать?
Перевод: Н.Тенигиной

Если любишь, то стойко разлуку терпи,
В ожиданьи лекарства страдай и не спи!
Пусть сжимается сердце, как роза в бутоне,
Жертвуй жизнью. И кровью тропу окропи!
Перевод: Н.Тенигиной

У монахов - экстаз, в медресе все шумят,
Для любви же не нужен духовный обряд.
Будь он муфтий хоть сам и знаток шариата,
Где любовь суд вершит - все наречья молчат!
Перевод: Н.Тенигиной

Надо выпить вина! Человечность нужна,
Сострадания боль жечь как пламя должна!
Надо Книгу Любви изучать непрестанно,
Чтоб учила быть пылью пред другом она!
Перевод: Н.Тенигиной

Встань от сна! Ночь для таинств любви создана,
Для метаний у дома любимой дана!
Где есть двери - они запираются на ночь,
Только дверь у влюбленных - открыта она!
Перевод: Н.Тенигиной

Когда к жизни Любовь меня в мир призвала,
Мне уроки любви она сразу дала,
Ключ волшебный сковала из сердца частичек
И к сокровищам духа меня привела.
Перевод: Н.Тенигиной

У тюльпана ты цвет свой пурпурный взяла,
Тебе лилия юности суть отдала.
Была роза, она на тебя походила -
Передав тебе жизнь, она робко ушла.
Перевод: Н.Тенигиной

Нет голов, где не зрела бы тайна своя,
Сердце чувством живет, ничего не тая.
По дороге своей идет каждое племя...
Но любовь - ураган на путях бытия!
Перевод: Н.Тенигиной

Что от страсти к тебе я, страдая, вкусил?
Днем и ночью я боль и несчастье сносил,
Мое сердце в крови, и душа исстрадалась,
И глаза мои влажны, а сам я - без сил.
Перевод: Н.Тенигиной

Златом можно красавиц любых покорить,
Чтоб плоды этих встреч и сорвать, и вкусить.
А нарцисс-венценосец уж голову поднял, -
Погляди! Златом можно от сна пробудить!
Перевод: Н.Тенигиной

Кто рожден в красоте счастья лик созерцать,
Тому мир будет множеством граней мерцать -
Украшает шитьем для красавицы платье
И умеет изнанку душой понимать!
Перевод: Н.Тенигиной

Зелень, розы, вино мне судьбою даны,
Нет, однако, тебя в этом блеске весны!
Без тебя мне ни в чем не найти утешенья,
Там, где ты, - мне другие дары не нужны!
Перевод: Н.Тенигиной

Ты, чей облик свежее пшеничных полей,
Ты михраба из райского храма милей!
Тебя мать при рожденье омыла амброю,
Подмешав в аромат капли крови моей!
Перевод: Н.Тенигиной

С влажной розы ты, сбросив стыдливый покров,
Принесла мне сумятицу в виде даров.
С волосок твоя талия! Лик покажи мне!
Я расплавлен как воск и к страданьям готов!
Перевод: Н.Тенигиной

Ты как будто сначала дружила со мной,
Но потом враждовать вдруг решила со мной,
Не отчаялся я, что судьба отвернулась:
Вдруг, по-прежнему станешь ты милой со мной?
Перевод: Н.Тенигиной

Ты - рудник, коль на поиск рубина идешь,
Ты - любим, коль надеждой свиданья живешь.
Вникни в суть этих слов - и нехитрых, и мудрых:
Все, что ищешь, в себе непременно найдешь!
Перевод: Н.Тенигиной

Мы в наперсниках были у чаши вина -
И в свиданиях тайна была нам нужна -
Как боялись в поступках себя опозорить!
Опозорены ныне - молва не страшна!
Перевод: Н.Тенигиной

Лик твой - день, с ним и локоны в дружбе всегда,
Роза - ты, а в шипах - разлученья беда.
Твои кудри - кольчуга, глаза - словно копья,
В гневе ты - как огонь, а в любви - как вода!
Перевод: Н.Тенигиной

О, кумир! Дружбу ты почему прервала?
Где же верность твоя в это время была?
Я хотел за шальвары твои ухватиться -
Ты рубашку терпенья мою порвала!
Перевод: Н.Тенигиной

Свет очей, вдохновение наших сердец!
Наш удел - лишь мучение наших сердец!
От разлуки душа вдруг к губам подступила,
Встреча лишь - исцеление наших сердец!
Перевод: Н.Тенигиной

Пусть весь мир перед шахом покорный лежит,
Ад - плохим, рай же праведным принадлежит.
Четки - ангелам, свежесть заоблачным кущам,
Нам - любимых и души их дать надлежит.
Перевод: Н.Тенигиной

Две Каабы для веры нам создал Творец -
Бытия и сердец, это - веры венец.
Поклоняйся Каабе сердец, пока можешь,
Выше тысяч Кааб - и одно из сердец!
Перевод: Н.Тенигиной

Нет надежд у меня на свиданье с тобой,
Нет терпенья на миг - что поделать с собой!
В сердце мужества нет, чтоб поведать о горе…
Что за дивная страсть вручена мне судьбой!
Перевод: Н.Тенигиной

Мир любви обрести без терзаний нельзя,
Путь любви отвести по желанью нельзя.
И пока от страданья не станешь согбенным,
Суть его донести до сознанья - нельзя!
Перевод: Н.Тенигиной

Мест, где в чащах пурпурного нету вина,
Где красавицы нет, что нежна и стройна, -
Избегай, даже если там райские кущи, -
Вот совет. И в словах этих мудрость одна.
Перевод: Н.Тенигиной

Дуновения вешней поры хороши,
Музыкальных созвучий хоры хороши,
Пенье птиц и ручей у горы хороши…
Но лишь с милой все эти дары хороши!
Перевод: Н.Тенигиной

В этом мире любовь - украшенье людей,
Быть лишенным любви - это быть без друзей.
Тот, чье сердце к напитку любви не прильнуло,
Тот осел, хоть не носит ослиных ушей!
Перевод: Н.Тенигиной

Лучше локон любимой, лаская, схватить,
Лучше с нею вино искрометное пить,
До того, как судьба тебя схватит за пояс -
Лучше эту судьбу самому ухватить!
Перевод: Н.Тенигиной

Нам с гуриями рай сулят на свете том.
И чаши полные, пурпуровым вином.
Красавиц и вина бежать на свете этом
Разумно ль, если к ним мы все равно придем?
Перевод: О. Румера, И. Тхоржевского

Красой затмила ты Китая дочерей,
Жасмина нежного твое лицо нежней,
Вчера взглянула ты на шаха Вавилона
И все взяла: ферзя, ладьи, коней.
Перевод: О.Румера

Как полон я любви, как чуден милой лик,
Как много я б сказал и как мой нем язык!
Не странно ль, Господи? От жажды изнываю,
А тут же предо мной течет живой родник.
Перевод: О.Румера

Сядь, отрок! Не дразни меня красой своей!
Мне пожирать тебя огнем своих очей
Ты запрещаешь... Ах, я словно тот, кто слышит:
"Ты кубок опрокинь, но капли не пролей!"
Перевод: О.Румера

Суровый рамазан велел с вином проститься.
Где дни веселые? О них нам только снится.
Увы, невыпитый стоит в подвале жбан,
И не одна нетронутой ушла блудница.
Перевод: О.Румера

Кумир мой, вылепил тебя таким гончар,
Что пред тобой луна стыдится своих чар.
Другие к празднику себя пусть украшают,
Ты - праздник украшать собой имеешь дар.
Перевод: О.Румера

Доколе будешь нас корить, ханжа ты скверный,
За то, что к кабаку горим любовью верной?
Нас радует вино и милая, а ты
Опутан четками и ложью лицемерной.
Перевод: О.Румера

Когда под утренней росой дрожит тюльпан,
И низко, до земли, фиалка клонит стан,
Любуюсь розой я: как тихо подбирает
Бутон свою полу, дремотой сладкой пьян!
Перевод: О.Румера

Кто чар ее не избежал, отныне знает счастье,
Кто пылью лег у милых ног, душой впивает счастье.
Измучит, станет обижать, но ты не будь в обиде:
Все, что подобная луне нам посылает, - счастье!
Перевод: С.Северцева

Люблю вино, ловлю веселья миг.
Ни верующий я, ни еретик.
"Невеста - жизнь, какой угодно выкуп?"
- "Из сердца бьющий радости родник".
Перевод: В. Голубова

Саки! Джамшида чаши лик твой краше,
Смерть за тебя отрадней жизни нашей.
И прах у ног твоих - свет глаз моих -
Светлей ста тысяч солнц в небесной чаше.
Перевод: В.Державина

Саки! Пусть любви удостоен я пери прелестной,
Пусть винную горечь заменят мне влагой небесной.
Пусть будет чангисткой Зухра, собеседник - Иса.
Коль сердце не радостно, то пировать неуместно.
Перевод: В.Державина

На розах блистанье росы новогодней прекрасно,
Любимая - лучшее творенье Господне - прекрасна.
Жалеть ли минувшее, бранить ли его мудрецу?
Забудем вчерашнее! Ведь наше сегодня - прекрасно.
Перевод: В.Державина

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Без хмеля и улыбок – что за жизнь?

Без сладких звуков флейты – что за жизнь?

Все, что на солнце видишь, – стоит мало.

Но на пиру в огнях светла и жизнь!

Один припев у Мудрости моей:

«Жизнь коротка, – так дай же волю ей!

Умно бывает подстригать деревья,

Но обкорнать себя – куда глупей!»

Живи, безумец!.. Трать, пока богат!

Ведь ты же сам – не драгоценный клад.

И не мечтай – не сговорятся воры

Тебя из гроба вытащить назад!

Ты обойден наградой? Позабудь.

Дни вереницей мчатся? Позабудь.

Небрежен Ветер: в вечной Книге Жизни

Мог и не той страницей шевельнуть…

Что там, за ветхой занавеской Тьмы

В гаданиях запутались умы.

Когда же с треском рухнет занавеска,

Увидим все, как ошибались мы.

Мир я сравнил бы с шахматной доской:

То день, то ночь… А пешки? – мы с тобой.

Подвигают, притиснут – и побили.

И в темный ящик сунут на покой.

Мир с пегой клячей можно бы сравнить,

А этот всадник, – кем он может быть?

«Ни в день, ни в ночь, – он ни во что не верит!» -

А где же силы он берет, чтоб жить?

Умчалась Юность – беглая весна -

К подземным царствам в ореоле сна,

Как чудо-птица, с ласковым коварством,

Вилась, сияла здесь – и не видна…

Мечтанья прах! Им места в мире нет.

А если б даже сбылся юный бред?

Что, если б выпал снег в пустыне знойной?

Час или два лучей – и снега нет!

«Мир громоздит такие горы зол!

Их вечный гнет над сердцем так тяжел!»

Но если б ты разрыл их! Сколько чудных,

Сияющих алмазов ты б нашел!

Проходит жизнь – летучий караван.

Привал недолог… Полон ли стакан?

Красавица, ко мне! Опустит полог

Над сонным счастьем дремлющий туман.

В одном соблазне юном – чувствуй все!

В одном напеве струнном – слушай все!

Не уходи в темнеющие дали:

Живи в короткой яркой полосе.

Добро и зло враждуют: мир в огне.

А что же небо? Небо – в стороне.

Проклятия и яростные гимны

Не долетают к синей вышине.

На блестку дней, зажатую в руке,

Не купишь Тайны где-то вдалеке.

А тут – и ложь на волосок от Правды,

И жизнь твоя – сама на волоске.

Мгновеньями Он виден, чаще скрыт.

За нашей жизнью пристально следит.

Бог нашей драмой коротает вечность!

Сам сочиняет, ставит и глядит.

Хотя стройнее тополя мой стан,

Хотя и щеки – огненный тюльпан,

Но для чего художник своенравный

Ввел тень мою в свой пестрый балаган?

Подвижники изнемогли от дум.

А тайны те же сушат мудрый ум.

Нам, неучам, – сок винограда свежий,

А им, великим, – высохший изюм!

Что мне блаженства райские – «потом»?

Прошу сейчас, наличными, вином…

В кредит – не верю! И на что мне Слава:

Под самым ухом – барабанный гром?!

Вино не только друг. Вино – мудрец:

С ним разнотолкам, ересям – конец!

Вино – алхимик: превращает разом

В пыль золотую жизненный свинец.

Как перед светлым, царственным вождем,

Как перед алым, огненным мечом -

Теней и страхов черная зараза -

Орда врагов, бежит перед вином!

Вина! – Другого я и не прошу.

Любви! – Другого я и не прошу.

«А небеса дадут тебе прощенье?»

Не предлагают, – я и не прошу.

Ты опьянел – и радуйся, Хайям!

Ты победил – и радуйся. Хайям!

Придет Ничто – прикончит эти бредни…

Еще ты жив – и радуйся, Хайям.

В словах Корана многое умно,

Но учит той же мудрости вино.

На каждом кубке – жизненная пропись:

«Прильни устами – и увидишь дно!»

Я у вина – что ива у ручья:

Поит мой корень пенная струя.

Так Бог судил! О чем-нибудь он думал?

И брось я пить, – его подвел бы я!

Блеск диадемы, шелковый тюрбан,

Я все отдам, – и власть твою, султан,

Отдам святошу с четками в придачу

За звуки флейты и… еще стакан!

В учености – ни смысла, ни границ.

Откроет больше тайный взмах ресниц.

Пей! Книга Жизни кончится печально.

Укрась вином мелькание границ!

Все царства мира – за стакан вина!

Всю мудрость книг – за остроту вина!

Все почести – за блеск и бархат винный!

Всю музыку – за бульканье вина!

Прах мудрецов – уныл, мой юный друг.

Развеяна их жизнь, мой юный друг.

«Но нам звучат их гордые уроки!»

А это ветер слов, мой юный друг.

Все ароматы жадно я вдыхал,

Пил все лучи. А женщин всех желал.

Что жизнь? – Ручей земной блеснул на солнце

И где-то в черной трещине пропал.

Для раненой любви вина готовь!

Мускатного и алого, как кровь.

Залей пожар, бессонный, затаенный,

И в струнный шелк запутай душу вновь.

В том не любовь, кто буйством не томим,

В том хворостинок отсырелых дым.

Любовь – костер, пылающий, бессонный…

Влюбленный ранен. Он – неисцелим!

До щек ее добраться – нежных роз?

Сначала в сердце тысячи заноз!

Так гребень: в зубья мелкие изрежут,

Чтоб слаще плавал в роскоши волос!

Пока хоть искры ветер не унес, -

Воспламеняй ее весельем лоз!

Пока хоть тень осталась прежней силы, -

Распутывай узлы душистых кос!

Ты – воин с сетью: уловляй сердца!

Кувшин вина – и в тень у деревца.

Ручей поет: «Умрешь и станешь глиной.

Дан ненадолго лунный блеск лица».

«Не пей, Хайям!» Ну, как им объяснить,

Что в темноте я не согласен жить!

А блеск вина и взор лукавый милой -

Вот два блестящих повода, чтоб пить!

Мне говорят: «Хайям, не пей вина!»

А как же быть? Лишь пьяному слышна

Речь гиацинта нежная тюльпану,

Которой мне не говорит она!

Развеселись!.. В плен не поймать ручья?

Зато ласкает беглая струя!

Нет в женщинах и в жизни постоянства?

Зато бывает очередь твоя!

Любовь вначале – ласкова всегда.

В воспоминаньях – ласкова всегда.

А любишь – боль! И с жадностью друг друга

Терзаем мы и мучаем – всегда.

Шиповник алый нежен? Ты – нежней.

Китайский идол пышен? Ты – пышней.

Слаб шахматный король пред королевой?

Но я, глупец, перед тобой слабей!

Любви несем мы жизнь – последний дар?

Над сердцем близко занесен удар.

Но и за миг до гибели – дай губы,

Кто розу нежную любви привил
К порезам сердца, – не напрасно жил!
И тот, кто сердцем чутко слушал бога,
И тот, кто хмель земной услады пил!

О горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет.
Где нет любви мучений, где грез о счастье нет.
День без любви – потерян: тусклее и серей,
Чем этот день бесплодный, и дней ненастья нет. – Омар Хайям

Метнул рассвет на кровли сноп огня
И кинул в кубок шар владыки дня.
Пригубь вино! Звучит в лучах рассвета
Призыв любви, вселенную пьяня.

Любя тебя, сношу я все упреки
И вечной верности не зря даю зароки.
Коль вечно буду жить, готов до дня Суда
Покорно выносить гнет тяжкий и жестокий. – Омар Хайям

Хочешь тронуть розу – рук иссечь не бойся,
Хочешь пить – с похмелья хворым слечь не бойся.
А любви прекрасной, трепетной и страстной
Хочешь – понапрасну сердце сжечь не бойся!

Плачут очи мои из-за цепи разлук,
Плачет сердце мое от сомнений и мук.
Плачу жалобно я и пишу эти строки,
Плачет даже калам, выпадая из рук…

Продолжение лучших афоризмов и цитат Омара Хайяма читайте на страницах:

Вы в дороге любви не гоните коня –
Вы падете без сил к окончанию дня.
Не кляните того, кто измучен любовью,-
Вы не в силах постичь жар чужого огня.

Я над книгою жизни упрямо гадал,
Вдруг с сердечною болью мудрец мне сказал:
“Нет прекрасней блаженства – забыться в объятьях
Луноликой красы, чьи уста, словно лал”.

Страсть к тебе порвала одеяние роз,
В аромате твоем есть дыхание роз.
Ты нежна, блестки пота на шелковой коже,
Как роса в чудный миг раскрывания роз!

Словно солнце, горит, не сгорая, любовь,
Словно птица небесного рая – любовь.
Но еще не любовь – соловьиные стоны,
Не стонать, от любви умирая, – любовь!

Жертвуй ради любимой всего ты себя,
Жертвуй тем, что дороже всего для тебя.
Не хитри никогда, одаряя любовью,
Жертвуй жизнью, будь мужествен, сердце губя!

Роза молвила: “Ох, мой сегодняшний вид
О безумстве, по сути, моем говорит.
Почему выхожу я в крови из бутона?
Путь к свободе сквозь тернии часто лежит!”

Дай вина! Здесь не место пустым словесам.
Поцелуи любимой – мой хлеб и бальзам.
Губы пылкой возлюбленной – винного цвета,
Буйство страсти подобно ее волосам.

День завтрашний – увы! – сокрыт от наших глаз!
Спеши использовать летящий в бездну час.
Пей, луноликая! Как часто будет месяц
Всходить на небеса, уже не видя нас.

Изначальней всего остального – любовь,
В песне юности первое слово – любовь.
О, несведущий в мире любви горемыка,
Знай, что всей нашей жизни основа – любовь!

Горе сердцу, которое льда холодней,
Не пылает любовью, не знает о ней.
А для сердца влюбленного день, проведенный
Без возлюбленной, – самый пропащий из дней!

Волшебства о любви болтовня лишена,
Как остывшие угли огня лишена.
А любовь настоящая жарко пылает,
Сна и отдыха, ночи и дня лишена.

Не моли о любви, безнадежно любя,
Не броди под окном у неверной, скорбя.
Словно нищие дервиши, будь независим –
Может статься, тогда и полюбят тебя.

Куда уйти от пламенных страстей,
Что причиняют боль душе твоей?
Когда б узнал, что этих мук источник
У той в руках, что всех тебе милей…

Сокровенною тайной с тобой поделюсь,
В двух словах изолью свою нежность и грусть.
Я во прахе с любовью к тебе растворяюсь,
Из земли я с любовью к тебе поднимусь.

От зенита Сатурна до чрева Земли
Тайны мира свое толкованье нашли.
Я распутал все петли вблизи и вдали,
Кроме самой простой – кроме светлой петли.

Те, кому была жизнь полной мерой дана,
Одурманены хмелем любви и вина.
Уронив недопитую чашу восторга,
Спят вповалку в объятиях вечного сна.

Ты одна в моем сердце лишь радость несла,
Горем сердце мое твоя смерть обожгла.
Лишь с тобой мог терпеть я все горести мира,
Без тебя – что мне мир и мирские дела?

Путь любви ты избрал – надо твердо идти,
Блеском глаз затопить все на этом пути.
А достигнув терпением цели высокой,
Так вздохнуть, чтобы вздохом миры потрясти!

О, если б, захватив с собой стихов диван
Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,
Мне провести с тобой денек среди развалин, –
Мне позавидовать бы мог любой султан.

Не дрогнут ветки… ночь… я одинок…
Во тьме роняет роза лепесток.
Так – ты ушла! И горьких опьянений
Летучий бред развеян и далек.

Дай коснуться, любимая, прядей густых,
Эта явь мне милей сновидений любых…
Твои кудри сравню только с сердцем влюбленным,
Так нежны и так трепетны локоны их!

Раскаянья обеты забыли мы теперь
И наглухо закрыли для доброй славы дверь.
Мы вне себя; за это ты нас не осуждай:
Вином любви мы пьяны, не лоз вином, поверь!

Рай здесь нашел, за чашею вина, я
Средь роз, близ милой от любви сгорая.
Что слушать толки нам про ад и рай!
Кто видел ад? Вернулся кто из рая?

Этой чаше рассудок хвалу воздает,
С ней влюбленный целуется ночь напролет.
А безумный гончар столь изящную чашу
Создает и об землю без жалости бьет!

Хайям! О чем горюешь? Весел будь!
С подругой ты пируешь – весел будь!
Всех ждет небытие. Ты мог исчезнуть,
Еще ты существуешь – весел будь!

Страстью раненный, слезы без устали лью,
Исцелить мое бедное сердце молю,
Ибо вместо напитка любовного небо
Кровью сердца наполнило чашу мою.

С той, чей стан – кипарис, а уста – словно лал,
В сад любви удались и наполни бокал,
Пока рок неминуемый, волк ненасытный,
Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал!

Лучше пить и веселых красавиц ласкать,
Чем в постах и молитвах спасенья искать.
Если место в аду для влюбленных и пьяниц,
То кого же прикажете в рай допускать?

О, не растите дерево печали…
Ищите мудрость в собственном начале.
Ласкайте милых и вино любите!
Ведь не навек нас с жизнью обвенчали.

Когда фиалки льют благоуханье
И веет ветра вешнего дыханье,
Мудрец – кто пьет с возлюбленной вино,
Разбив о камень чашу покаянья.

Увы, не много дней нам здесь побыть дано,
Прожить их без любви и без вина – грешно.
Не стоит размышлять, мир этот – стар иль молод:
Коль суждено уйти – не все ли нам равно?

Среди гурий прекрасных я пьян и влюблен
И вину отдаю благодарный поклон.
От оков бытия я сегодня свободен
И блажен, словно в высший чертог приглашен.

Дай кувшин вина и чашу, о, любимая моя,
Сядем на лугу с тобою и на берегу ручья!
Небо множество красавиц, от начала бытия,
Превратило, друг мой, в чаши и в кувшины – знаю я.

Утром роза раскрыла под ветром бутон,
И запел соловей, в ее прелесть влюблен.
Сядь в тени. Этим розам цвести еще долго,
Когда будет наш горестный прах погребен.

Не горюй, что забудется имя твое.
Пусть тебя утешает хмельное питье.
До того, как суставы твои распадутся –
Утешайся с любимой, лаская ее.

Целовать твою ножку, о веселья царица,
Много слаще, чем губы полусонной девицы!
День-деньской я капризам всем твоим потакаю,
Чтобы звездной ночью мне с любимой слиться.

Цвет рубину уста подарили твои,
Ты ушла – я в печали, и сердце в крови.
Кто в ковчеге укрылся как Ной от потопа,
Он один не утонет в пучине любви.

Чье сердце не горит любовью страстной к милой, –
Без утешения влачит свой век унылый.
Дни, проведенные без радостей любви,
Считаю тяготой ненужной и постылой.

Из края в край мы держим к смерти путь;
Из края смерти нам не повернуть.
Смотри же, в здешнем караван-сарае
Своей любви случайно не забудь!

Наш мир – аллея молодая роз,
Хор соловьев, прозрачный рой стрекоз.
А осенью? Безмолвие и звезды,
И мрак твоих распущенных волос…

Кто урод, кто красавец – не ведает страсть,
В ад согласен безумец влюбленный попасть.
Безразлично влюбленным, во что одеваться,
Что на землю стелить, что под голову класть.

Сбрось обузу корысти, тщеславия гнет,
Злом опутанный, вырвись их этих тенет.
Пей вино и расчесывай локоны милой:
День пройдет незаметно – и жизнь промелькнет.

Мой совет: будь хмельным и влюбленным всегда,
Быть сановным и важным – не стоит труда.
Не нужны всемогущему Господу Богу
Ни усы твои, друг, ни моя борода!

В сад я в горести вышел и утру не рад,
Розе пел соловей на таинственный лад:
“Покажись из бутона, возрадуйся утру,
Сколько чудных цветов подарил этот сад!”

Любовь – роковая беда, но беда – по воле аллаха.
Что ж вы порицаете то, что всегда – по воле аллаха.
Возникла и зла и добра череда – по воле аллаха.
За что же нам громы и пламя Суда – по воле аллаха?

Скорей приди, исполненная чар,
Развей печаль, вдохни сердечный жар!
Налей кувшин вина, пока в кувшины
Наш прах еще не превратил гончар.

Ты, кого я избрал, всех милей для меня.
Сердце пылкого жар, свет очей для меня.
В жизни есть ли хоть что-нибудь жизни дороже?
Ты и жизни дороже моей для меня.

Упреков не боюсь, не опустел карман,
Но все же прочь вино и в сторону стакан.
Я пил всегда вино – искал услады сердцу,
Зачем мне пить теперь, когда тобою пьян!

Лишь твоему лицу печальное сердце радо.
Кроме лица твоего – мне ничего не надо.
Образ свой вижу в тебе я, глядя в твои глаза,
Вижу в самом себе тебя я, моя отрада.

Поутру просыпается роза моя,
На ветру распускается роза моя.
О, жестокое небо! Едва распустилась –
Как уже осыпается роза моя.

Страсть к неверной сразила меня как чума.
Не по мне моя милая сходит с ума!
Кто же нас, мое сердце, от страсти излечит,
Если лекарша наша страдает сама.

Ты в игре королева. Я и сам уж не рад.
Конь мой сделался пешкой, но не взять ход назад…
Черной жмусь я ладьею к твоей белой ладье,
Два лица теперь рядом… А в итоге что? Мат!

Родник живительный сокрыт в бутоне губ твоих,
Чужая чаша пусть вовек не тронет губ твоих…
Кувшин, что след от них хранит, я осушу до дна.
Вино все может заменить… Все, кроме губ твоих!

Развеселись!… В плен не поймать ручья?
Зато ласкает беглая струя!
Нет в женщинах и в жизни постоянства?
Зато бывает очередь твоя!

Мы похожи на циркуль, вдвоем, на траве:
Головы у единого тулова две,
Полный круг совершаем, на стержне вращаясь,
Чтобы снова совпасть голова к голове.

Шейх блудницу стыдил: “Ты, беспутница, пьешь,
Всем желающим тело свое продаешь!”
“Я, – сказала блудница, – и вправду такая,
Тот ли ты, за кого мне себя выдаешь?”

Небо – пояс загубленной жизни моей,
Слезы павших – соленые волны морей.
Рай – блаженный покой после страстных усилий,
Адский пламень – лишь отблеск угасших страстей.

Из сиреневой тучи на зелень равнин
Целый день осыпается белый жасмин.
Наливаю подобную лилии чашу
Чистым розовым пламенем – лучшим из вин.

В жизни сей опьянение лучше всего,
Нежной гурии пение лучше всего,
Вольной мысли кипение лучше всего,
Всех запретов забвение лучше всего.

Если в лучах ты надежды – сердце ищи себе, сердце,
Если ты в обществе друга – сердцем гляди в его сердце.
Храм и бесчисленность храмов меньше, чем малое сердце,
Брось же свою ты Каабу, сердцем ищи себе сердце.

Кудри милой от мускуса ночи темней,
А рубин ее губ всех дороже камней…
Я однажды сравнил ее стан с кипарисом,
Возгордился теперь кипарис до корней!

Пей вино, ибо радость телесная – в нем.
Слушай чанг, ибо сладость небесная – в нем.
Променяй свою вечную скорбь на веселье,
Ибо цель, никому не известная, – в нем.

Сад цветущий, подруга и чаша с вином –
Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.
Да никто и не видел небесного рая!
Так что будем пока утешаться в земном.

Я к неверной хотел бы душой охладеть,
Новой страсти позволить собой овладеть.
Я хотел бы, но слезы глаза застилают,
Слезы мне не дают на другую глядеть.

Знаменитый историк Гумилев Лев - сын легендарных поэтов Николая Гумилева и Анны Ахматовой. В молодости он подвергся репрессиям и побывал в лагерях. Как ученый Гумилев больше всего известен своей пассионарной теорией этногенеза и исследованиями Востока.

Детство

Родился Лев Гумилев 1 октября 1912 года в Санкт-Петербурге. Он был единственным ребенком своих родителей. В 1918 году Ахматова и Гумилев развелись. Тогда же началась Гражданская война. С отцом Лев в последний раз виделся в 1921 году в Бежецке. Вскоре поэт Николай Гумилев был расстрелян большевиками (его обвинили в участии в антисоветском заговоре).

В дальнейшем ребенок рос с бабушкой по отцовской линии. В 1929 году окончивший школу Гумилев Лев перебрался из Бежецка в Ленинград к матери. Жить он стал в коммуналке в Фонтанном доме, где его соседями были отчим и его многочисленная родня. Из-за своего аристократического происхождения Гумилев испытывал затруднения с поступлением в высшее учебное заведение.

Молодость

В 1931 году Лев Гумилев поступил на курсы в геологическую экспедицию. Затем последовало длительное путешествие на восток страны. Именно тогда сформировались интересы, которые определили Гумилева как историка и ученого в целом. Молодой человек побывал в Таджикистане, в Прибайкалье. В 1933 году после возвращения из экспедиции Гумилев Лев оказался в Москве.

В Первопрестольной юноша сблизился с поэтом Осипом Мандельштамом, считавшим его «продолжением отца». Тогда же Гумилев стал работать в литературной сфере - он переводил стихи поэтов разных советских национальностей. В том же 1933 году Лев впервые был арестован (арест длился 9 дней). Проблема заключалась в «неблагонадежности» литератора. Сказывались происхождение и круг общения. Его патрон Осип Мандельштам вскоре будет репрессирован.

В 1934 году Гумилев Лев, несмотря на статус лишенца, поступил в Ленинградский университет, где он выбрал исторический факультет. Будучи студентом, молодой человек жил в нужде и нищете, часто переходившей в натуральный голод. Его преподавателями были яркие и заслуженные ученые: Василий Струве, Соломон Лурье, Евгений Тарле, Александр Якубовский и другие. Своим главным учителем и наставником Лев Николаевич считал китаеведа Николая Кюнера.

После возвращения из новой экспедиции Гумилев был арестован во второй раз. Шел 1935 год. Накануне в Ленинграде убили Кирова, и в городе начались массовые репрессии. На допросе Гумилев признался, что его публичные разговоры носили антисоветский характер. Вместе с ним арестовали отчима Пунина. За мужчин вступилась Анна Ахматова. Она убедила Бориса Пастернака написать просительное письмо Иосифу Сталину. Вскоре и Пунина, и Гумилева отпустили.

В лагере

Из-за ареста Лев был отчислен из университета. По протекции он, однако, стал членом археологической экспедиции, исследовавшей руины хазарского города Саркела. Затем Гумилев был восстановлен в ЛГУ. Однако уже в 1938 году, в разгар репрессий, его вновь арестовали и на этот раз приговорили к 10-летнему сроку в ГУЛАГе.

Норильский лагерь стал местом, где отбывал свое заключение Лев Гумилев. Биография молодого интеллигента была похожа на биографии многих других его современников из той же среды. В лагере Гумилев оказался вместе со многими учеными и мыслителями. Зеку помогали его учителя и товарищи. Так, Николай Кюнер отправлял Гумилеву книги.

Тем временем началась Великая Отечественная война. Многие лагерники стремились попасть на фронт. Гумилев оказался в Красной армии только в 1944 году. Он стал зенитчиком, участвовал в нескольких наступательных операциях. Его армия вошла в немецкий город Альтдамм. Гумилев получил медали «За победу над Германией» и «За взятие Берлина». В ноябре 1945 года уже свободный военный вернулся в Ленинград.

Новый срок

После войны Гумилев устроился на работу пожарным в Институт востоковедения. Эта должность позволяла заниматься в богатой библиотеке академии наук. Затем Гумилев в возрасте 33 лет защитил диплом на тему центральноазиатских терракотовых статуэток. В 1948 году настала очередь диссертации о тюркском каганате. Жизнь ученого устроилась ненадолго.

В 1949 году Гумилев вновь оказался в лагере. На этот раз причина его преследования заключалась, с одной стороны, в «Ленинградском деле», а с другой - в давлении на мать историка, Анну Ахматову. Лев Николаевич сидел в лагере до XX съезда КПСС и наступившей вслед за ним реабилитации. Анна Ахматова посвятила сыну поэму «Реквием» о советских репрессиях. Отношения Гумилева с матерью были крайне сложными и противоречивыми. После окончательного возвращения из лагеря Лев Николаевич несколько раз ссорился с Ахматовой. Анна Андреевна скончалась в 1966 году.

Первые три года на свободе Гумилев являлся старшим научным сотрудником библиотеки Эрмитажа. В это время ученый обрабатывал собственные рабочие черновики, написанные в лагерях. Во второй половине 1950-х гг. Лев Николаевич много общался с востоковедом Юрием Рерихом, основоположником евразийской теории Петром Савицким и Георгием Вернадским.

Первые статьи Гумилева были опубликованы в 1959 году. Ученому пришлось долгое время бороться с предубежденностью и подозрительностью научного сообщества к своей личности. Когда же его материалы, наконец, стали попадать в печать, они сразу же заслужили всеобщее признание. Статьи историка появлялись в изданиях «Вестник древней истории», «Советская этнография», «Советская археология».

«Хунну»

Первой монографией Льва Гумилева стала книга «Хунну», рукопись которой он принес в Институт востоковедения в 1957 году (издана она была через три года). Это произведение считается краеугольным камнем творчества исследователя. Именно в нем впервые были заложены те идеи, которые позже Гумилев развивал на протяжении всей своей научной карьеры. Это противопоставление России Европе, объяснение социальных и исторических явлений природными факторами (в том числе ландшафтом) и самые ранние отсылки к понятию пассионарности.

Наибольшее признание труд «Хунну» получил у тюркологов и синологов. Книгу сразу же заметили главные советские китаисты. В то же время уже первая монография Гумилева нашла принципиальных критиков. Дальнейшее творчество Льва Николаевича также вызывало прямо противоположные оценки.

Русь и Орда

В 1960-е гг. тема отечественной средневековой истории стала главной в работах, которые публиковал Лев Гумилев. Древняя Русь интересовала его со многих сторон. Ученый начал с того, что провел исследование «Слова о полку Игореве», дав ему новую датировку (середина, а не конец XII столетия).

Затем Гумилев занялся темой империи Чингисхана. Его интересовало, как в суровой степной Монголии возникло государство, завоевавшее половину мира. Восточным ордам Лев Николаевич посвятил книги «Хунну», «Хунну в Китае», «Древние тюрки», «Поиски вымышленного царства».

Пассионарность и этногенез

Самая известная часть научного наследия, которое оставил Лев Гумилев - теория этногенеза и пассионарности. Первая статья, посвященная этой теме, была опубликована им в 1970 году. Гумилев называл пассионарностью сверхнапряженную активность человека в его стремлении достичь определенной цели. Историк наложил это явление на учение о формировании этносов.

Теория Льва Гумилева гласила, что выживаемость и успешность народа зависит от количества в нем пассионариев. Ученый не считал данный фактор единственным, однако отстаивал его важность в процессе формирования и вытеснения этносов конкурентами.

Вызвавшая серьезные научные споры пассионарная теория Льва Гумилева гласила, что причиной возникновения большого количества лидеров и неординарных личностей являются цикличные пассионарные толчки. Данное явление корнями уходило в биологию, генетику и антропологию. В результате него возникали суперэтносы, считал Лев Гумилев. Книги ученого включали в себя гипотезы о причинах происхождения пассионарных толчков. Автор называл ими в том числе и энергетические импульсы космического характера.

Вклад в евразийство

Как мыслитель Гумилев считается сторонником евразийства - философского учения о корнях российской культуры, кроющихся в синтезе европейских и кочевых азиатских традиций. При этом ученый в своих работах вообще не касался политической стороны спора, чем заметно отличался от многих адептов данной теории. Гумилев (особенно на закате жизни) много критиковал западные заимствования в России. В то же время он не был противником демократии и рыночной экономики. Историк лишь считал, что российский этнос, в силу своей молодости, отстает от европейцев и поэтому не готов перенять западные институты.

Своеобразная авторская трактовка евразийства отразилась на нескольких работах, которые написал Лев Гумилев. «Древняя Русь и Великая степь», «Черная легенда», «Эхо Куликовской битвы» - вот лишь неполный перечень этих произведений. В чем заключается их основной посыл? Гумилев считал, что татаро-монгольское иго на самом деле было союзом Орды и Руси. Например, Александр Невский помогал Батыю, а взамен получал поддержку в борьбе против западных крестоносцев.

Хазария

Одним из самых спорных произведений Гумилева является «Зигзаг истории». Этот очерк затрагивал малоизученную тему Хазарского каганата на юге современной России. В своем труде Гумилев описал историю этого государства. Автор подробно остановился на роли евреев в жизни Хазарии. Правители этого государства, как известно, приняли иудаизм. Гумилев считал, что каганат жил под еврейским игом, конец которому был положен после похода киевского князя Святослава Игоревича.

Последние годы

С началом перестройки в советской печати вновь появились стихи Николая Гумилева. Его сын контактировал с «Литературной газетой» и «Огоньком», помогал собирать материалы и даже сам читал произведения отца на публичных мероприятиях. Гласность увеличила тиражи книг и самого Льва Николаевича. В последние советские годы были изданы многие его работы: «Этногенез», «Этногенез и биосфера Земли» и т. д.

В 1990 году Ленинградское телевидение записало полтора десятка лекций историка. Это была вершина его прижизненной популярности и известности. На следующий год Гумилев стал академиком РАЕН. В 1992 году Лев Николаевич перенес операцию по удалению желчного пузыря. В результате нее открылось обильное внутреннее кровотечение. Последние дни жизни ученый провел в коме. Он скончался 15 июня 1992 года в возрасте 79 лет.

ЕВРАЗИЙСТВО

Лев Николаевич Гумилев: основатель этнологии?*

Виктор Шнирельман, Сергей Панарин

В современной российской историографии Л. Н. Гумилев является едва ли не самой популярной и в то же время едва ли не самой противоречивой фигурой. И это не случайно. Некоторые из высказанных им идей представляют известный научный интерес. Едва ли не первым в Советском Союзе он использовал наследие «классического» евразийства. Но главные причины популярности Гумилева не в этом. Он предложил собственное объяснение движущих пружин всемирно-исторического процесса. Его объяснение выглядело резко расходящимся с господствовавшей в СССР догматической ис-тматовской теорией. Выстраивая его, Гумилев апеллировал не к цитатам из классиков (хотя, когда это было ему удобно и выгодно, он вполне мог сослаться на Маркса) и не к каким-то неосязаемым «социальным отношениям» или абстрактным «производительным силам», а к «законам природы». Уже одним этим он покорил сердца тысяч «технарей», никогда внутренне не удовлетворявшихся диалектической казуистикой штатных советских философов и непроизвольно искавших в истории такие же стройные убедительные причинно-следственные связи, с которыми они по роду своей деятельности сталкивались в мире вещей, технологий и естественноприродных процессов.

Вдобавок Гумилев был яркой личностью с драматической биографией, обладал художественным даром, умел и любил писать за-

Виктор Александрович Шнирельман, ведущий научный сотрудник Института этнологии и антропологии Российской академии наук, Москва.

Сергей Алексеевич Панарин, заведующий отделом стран СНГ Института востоковедения РАН, Москва.

*Работа выполнена при финансовой поддержке, предоставленной в рамках конкурса индивидуальных исследовательских проектов Программы по глобальной безопасности и устойчивому развитию Фонда Джона Д. и Кэтрин Т. Макартуров.

Л. Н. Гумилев

нимательно. Неудивительно, что популярность его росла уже в советское время; ныне же его книгами завалены все книжные прилавки, имя его широко известно во всем постсоветском пространстве и даже присваивается университетам. Многие почитатели Гумилева убеждены в том, что он не просто выдающийся ученый, но и основоположник отечественной этнологии. В данном случае они следуют за своим учителем, который понимал под этнологией особую науку «об импульсах поведения этнических коллективов», рождающуюся якобы лишь во второй половине XX века и имеющую мало общего с традиционной заземленной этнографией \ Насколько все это оправданно, был ли Гумилев отцом-основателем новой отрасли знания, подходит ли он на место кумира исторической мысли, - об этом и хотелось бы поговорить.

Отдавая должное художественному таланту Гумилева, критики из собственно научной среды давно относятся к нему с изрядной долей скепсиса и даже иронии. Один называет его книги «научнофантастическими романами»2, другой считает его «лукавым мифо-творцем, рядящимся в халат естествоиспытателя»3, третий убежден, что методами естественных наук теория Гумилева просто недоказу-ема4, четвертый видит в ней «невообразимую смесь наукообразия, гигантомании и «патриотического» волюнтаризма», находящихся за

пределами науки5, а пятый вообще отказывает ей в элементарной логике, поскольку используемые в ней основные понятия («этническое поле», «пассионарность» и т. д.) в действительности «не существуют как объекты теории»6.

Уже из этого краткого перечисления видно, что критика построений Гумилева возможна с самых разных точек зрения: и с идеологической, и с методологической, и с формально логической. Участвуют в ней представители самых разных научных дисциплин, как гуманитарных, так и естественных. Отсылая читателя к указанным критическим работам, мы в своем разборе постараемся ответить на вопрос, вынесенный в заголовок статьи: можно ли считать Гумилева отцом особой науки этнологии или, по крайней мере, одним из ее столпов? При этом мы сосредоточимся на анализе методологии Гумилева. Что касается мировоззренческих аспектов его теории, то их мы будем затрагивать только попутно и выборочно, лишь постольку, поскольку они доказывают его зависимость от «классического» евразийского дискурса. В то же время нельзя не напомнить, какие политико-идеологические выводы могут быть сделаны из теории, творец которой не утруждает себя поиском корректных научных подходов к предмету исследования.

Гумилев и источники: «отслоение фактов» вместо научной критики

Давно известно, что настоящим ученым человека делает не столько знание многочисленных фактов, сколько понимание сути применяющихся наукой методических приемов и умение ими пользоваться. Историк основывает свои знания на свидетельствах письменных текстов, этнограф черпает информацию из устных опросов населения и личных наблюдений, для археолога главным источником служит древняя вещь, обнаруженная в земле. Дилетанту все эти источники кажутся самодостаточными: едва ознакомившись с ними, он уже спешит делать «сенсационные открытия». Для профессионала же первичное ознакомление с источником - лишь подступ к работе. Ведь прежде чем делать выводы на основе того или иного источника необходимо понять его смысл, установить его аутентичность, определить датировку, выяснить контекст и степень достоверности. Из жизненного опыта мы хорошо знаем: любая информация, исходящая от человека, имеет налет субъективности,

что связано и с его кругозором, и с образованностью, и со стремлением приукрасить факты личной биографии и... с мимолетным настроением. Но то же самое (и даже в большей степени) справедливо и по отношению к историческим и этнографическим источникам. Те, кто их оставил, были несвободны от стереотипов своего времени и нередко были политически ангажированы. Что это означает? Только одно: любой источник надо подвергнуть самой придирчивой критике. Если говорить, например, об истории, то с тех пор, как она стала наукой, критика источников, позволяющая с определенной (нередко высокой) степенью вероятности вычленить ту самую неискаженную информацию, которую и ищет историк, является непременным требованием для любых исторических изысканий.

Итак, сталкиваясь с противоречивостью сообщений древних авторов и с их политическими пристрастиями, профессиональный историк проводит тщательный анализ имеющихся текстов. В то же время он понимает, что при всех их недостатках, каждый из них является бесценным свидетельством, дошедшим до нас от древних эпох. Гумилев поступал иначе. Не вдаваясь в тонкости источниковедческой процедуры, он безапелляционно утверждал, что «историки лишь пересказывают чужие слова»7. Гуманитарная наука, по его мнению, основана на том, что сообщили люди, в отличие от естественной, которая якобы имеет дело только с тем, «что есть на самом деле»8. Не желая заниматься кропотливым трудом по критике источников, он заявлял, что «источниковедение... отвлекает от осмысления исторического процесса»9. Он видел преимущество естественных наук в том, что они «извлекают пользу из молчания источников». Тем самым, - утверждал он, - оказывается возможным «получать максимум информации из минимума фактов»10. Нет, он не призывал полностью отказаться от использования письменных источников, но был склонен брать из них лишь «голые, немые факты, ... отслоенные от текстов»11. Как можно было это делать, не проводя текстологического анализа, минуя процедуру критики источников, оставалось ведомым лишь ему самому. Впрочем, местами он проговаривался: «жаль расставаться с воззрениями, воспринятыми в детстве»12. Складывается впечатление, что «воззрения, воспринятые в детстве», и в самом деле руководили им, когда он «отслаивал» факты, и предопределяли многие его интерпретации. Но если даже было и не так или не совсем так, очевидно, что излюбленный Гумилевым метод «отслоения фактов» позволял ему игнорировать, а при необходимости и дискредитировать имеющиеся источники и от-

крывал дорогу к безграничному произволу в области исторического знания. Именно таким был излюбленный метод Гумилева, именно его он пропагандировал и, судя по писаниям его современных эпигонов типа Мурада Аджи, вполне в этом преуспел.

Своей главной задачей Гумилев считал выявление закономерностей во взаимоотношениях общества и природы. Теоретически это означало первоочередное внимание к хозяйственным системам. Нельзя не признать, что в данном случае здоровый скептицизм в отношении текстов может дать хорошие результаты. Гумилев совершенно справедливо отмечал, что сведения древних авторов о при-

родной среде малодостоверны и их всегда следует проверять13. Впрочем, ничего нового в этом предложении не было; такой подход давно уже используется мировой наукой. Куда важнее другое: собственно хозяйством, этим полем непосредственного соприкосновения силы человека и силы природы, Гумилев по существу не занимался. Оно было ему неинтересно. Гумилева волновала событийная история: битвы и походы, рождения и крушения государств, заговоры и интриги, ереси и расколы. И как раз при истолковании таких крупных событий он систематически действовал по принципу «чем меньше фактов, тем лучше - и вперед!» Любимый метод позволял ему выстраивать самые неожиданные, сенсационные, головокружительные конструкции. И попробуйте их опровергнуть! Вряд ли у вас это получится все по той же причине - за отсутствием «надежных» фактов.

Что получается в результате, хорошо показывает гумилевская трактовка истории хазар. «Поскольку до XX в. любая история основывалась на сборе и критике источников, то история Хазарии на основе традиционной методики и не могла быть написана» 14. А Гумилев, не обремененный «традиционной методикой», ее написал, можно сказать, в красках. Пользуясь пропусками или недомолвками в летописях, он изобразил жуткую картину хазарской гегемонии в Восточной Европе конца IX - первой половины X века. Тогда хазары будто бы сделали варягов вассалами, а славян и вовсе поработили, заставив воевать ради своих, хазарских, корыстных интересов15. «Повесть временных лет», рассказывает о том, как хазары начали брать дань с полян: те дали им «от дыма» (то есть от домохозяйства) по мечу, и хазары увидели в этом угрозу, намек на сопротивление. Так к этому и относились все русские историки, понимая ответ полян как демонстрацию силы и знак непокорности. Гумилев же посчитал, что возглавлявшие полян варяги этим поступком фактически разоружились сами и разоружили славян, вручив их судьбу в руки хищ-

ных и коварных хазар16. На чем основана эта версия, неясно, никаких фактических подтверждений ей нет. Напротив, надежно установлено, что варяжский князь Олег, захватив власть в Киеве, подчинил себе полян и начал брать дань с северян и радимичей, которые ранее платили ее хазарам. Это не могло не сделать варягов недругами хазар. Победитель хазар, князь Святослав, тоже был варягом. Но в концепцию Гумилева ни то, ни другое не вписывается, он отбрасывает противоречащие ей факты как не доказуемые и настаивает на крепкой дружбе между хазарами и варягами.

В черных красках расписывает Гумилев ужасы «иудейско-хазарского ига», установившегося на Руси. Почему же об «иге» единодушно молчат все ранние авторы - от Константина Багрянородного до создателя «Повести временных лет»? Потому, объясняет Гумилев, что «грустно писать о разгроме своей страны»17. Но для Константина Русь не была родной страной; почему, если «иго» все-таки было, такой внимательный внешний наблюдатель, как византийский император, не обмолвился о нем ни словом? И почему пресловутая «грусть» не помешала позднейшим русским летописцам во всех деталях живописать разгром Руси монголо-татарами? Кстати, именно в этом случае Гумилев наотрез отказывается верить свидетелям событий и изображает поход монголов на Русь как увеселительную прогулку, которая не причинила никакого ущерба русским людям18. Быть может, все дело в том, что монголы симпатичны Гумилеву как создатели первой всеевразийской державы, впоследствии «перенятой» у Джучидов московскими царями?

Я. С. Лурье, один из лучших российских специалистов по древнему летописанию, уже отмечал, что принципиальное пренебрежение источниками позволяло Гумилеву домысливать и искажать реальную историческую ситуацию. Вопреки утверждениям Гумилева, не было восьмидесятилетнего (с конца IX до середины X века) перерыва в русских летописях. Варяги не вступали в союз с хазарами, а у ру-сов никогда не было каких-либо «хазарских инструкторов», будто бы обучавших их особой жестокости по отношению к врагам. Нет в источниках и намека на «хазарское иго». Вполне произвольна трактовка Гумилевым истории Золотой Орды и нашествия Мамая19. Столь же не обосновано утверждение Гумилева о многочисленности христиан-несториан среди монголов-кочевников и в Золотой Орде20. А между тем с легкой руки Гумилева утверждение это уже гуляет по российской историографии.

Если ранним письменным источникам Гумилев не верит и без всякой критики их свидетельства отбрасывает, то на чем тогда он основывает свои умозаключения? Ведь совершенно очевидно, что с помощью его «естественнонаучного метода», каким бы изощренным тот ни был, невозможно дать убедительные ответы на такие, например, вопросы: кем был по происхождению Рюрик? За чьи интересы русы воевали с Византией? Почему Иван Грозный истреблял бояр? Тут как раз и нужен кропотливый критический анализ имеющихся свидетельств, обстоятельств места и времени. Метод Гумилева не допускают такую «мелкую» фокусировку исследовательского внимания. Субъектами истории для Гумилева являются исключительно народы-этносы, к борьбе между ними или дружбе и взаимопомощи сводит он суть исторического процесса. Такой подход неизбежно толкает его к оценке исторических событий с позиций «патриотизма»21. Он не оговорился, когда сказал: «простите, но я не понимаю, как можно изучать русскую историю и не видеть, где свои и где чужие»22. И вовсе не случайно многие войны, кровавые столкновения и жестокие преследования он объясняет «местью» за страдания, причиненные предкам. Не на «естественнонаучный метод», а на крайний субъективизм, питаемый априорными представлениями и этническими стереотипами, опирается Гумилев при объяснении исторических событий и при построении своих гипотез. Других причин - политических, социальных, экономических и т. д. - он попросту не замечает, не хочет замечать. В его логику они не укладываются.

Естественно, что этот крайний субъективизм всего заметнее тогда, когда Гумилев обращается к конкретным историческим эпизодам, дабы проиллюстрировать правомерность своих теоретических построений23. Но и сама теория у него страдает, пусть не столь явно, тем же недугом. Стоит только рассмотреть в совокупности его умозаключения, претендующие на звание законов истории, - и сразу видишь, как стискивает его им же установленная этническая рамка. Так, положив в основу интерпретации истории этнические, а не социальные факторы, Гумилев просто вынужден был прийти к выводу, будто внутри каждой этнической системы войны велись только для победы над противником, тогда как войны между системами - ради хладнокровного истребления побежденных24. Заметьте - речь идет о любой этнической системе, независимо от фазы ее развития! А ведь сколько сил положил сам Гумилев, выясняя различия между такими фазами! В результате же не только вступал в противоречие со

своей собственной теорией, но и на время «забывал» хорошо ему известные факты. Вот молодой Темучин, словно руководствуясь рассуждением Гумилева о значении былых «обид», ставит целью полностью истребить племя татар в отместку за смерть своего отца. Что это такое, как не столкновение между родственными племенами внутри одной системы, то есть внутрисистемная борьба ради победы? Напротив, арабы, вторгшиеся в Северную Африку и Испанию, отнюдь не стремятся истребить местное население. Между тем в данном случае мы явно наблюдаем противоборство разных систем. И таких примеров, когда факты, не отрицаемые и комментируемые Гумилевым, не укладываются в прокрустово ложе его теории, можно привести множество. Ими буквально пестрят страницы его книг.

Этнос и этногенез «по Гумилеву»

Итак, главным предметом исследований Гумилева является этнос («народность»). Все, что происходит в истории на уровне ниже этнического, его либо не интересует, либо дедуктивным образом выводится им из результатов анализа, проведенного на этническом уровне. Соответственно, категория «этнос» занимает у Гумилева центральное, даже самодовлеющее положение. Естественно ожидать, что определению этой категории Гумилев уделил особое внимание, что оно должно быть филигранно точным и абсолютно непротиворечивым. Иначе основывающаяся на нем теория этногенеза вряд ли может претендовать на объяснительную силу.

Между тем определения этноса, густо рассыпанные по основным произведениям Гумилева, вызывают лишь недоумение. И не потому, что иному читателю заключенное в них понимание этноса может показаться небесспорным, а потому, что слишком часто одно из них совершенно не согласуется с другим. Точнее, они легко могут быть сгруппированы в два класса или блока определений, взаимоисключающие по своей сути. С одной стороны, этнос - это популяция25; «феномен биосферы или системная целостность дискретного типа»26; «феномен природный»27; «явление не социальное»28; «биофизическая реальность»29; «специфическая форма существования вида Homo sapiens». Соответственно, «этногенез - локальный вариант внутривидового формообразования»30; процесс «взаимодействия человеческого общества с природой»31; «процесс природный, следовательно, независимый от ситуации, сложившейся в результате становления

культуры»32. С другой стороны, этнос - «явление, лежащее на границе биосферы и социосферы»33; группировка по принципу «мы/они»34; коллектив людей, противопоставляющий себя всем другим коллективам35, не тождественный биологическим таксонам и популяциям36; «этносфера» же должна иметь закономерности, «отличные и от биологических, и от социальных»37.

В первом блоке определений этнос представлен как биологическая целостность. Судя по ним, Гумилев, взвешивая соотношение биологического и социального начал в феномене этнического, однозначно высказался в пользу первого начала. Какой же шок должен испытать поверивший ему на слово читатель, натыкаясь затем на дефиниции второго блока! Ведь они сближают понимание Гумилевым природы этноса с трактовкой Эрика Эриксона, который, делая акцент на субъективный фактор, самосознание индивидов, видел в этничности псевдовидообразование 38. Гумилев признавал, что этническая общность могла складываться на основе идеологии и религии или даже вырасти из социальной или политической группы 39. Можно найти в его работах и признание того, что человек усваивает традицию и идеалы этноса в младенчестве путем воспитания. В какую этническую среду попадет младенец, так и пойдет у него усвоение этнических качеств40. Как это примирить с его же утверждением о строгой «принадлежности к своему этносу с младенчества»41? И о том, что «этническая принадлежность... не есть продукт самого сознания»42? О какой биологии вообще можно говорить, если человек обретает этническое посредством воспитания?

Разумеется, этническая идентичность опирается на определенные внешние факторы, такие как языковая принадлежность, физический облик, религиозные и политические ориентации и т. д. Но исходя в своем этническом самоопределении из перечисленных факторов, человек их переосмысливает, переоценивает, выстраивает в иерархический ряд. В конечном итоге этническая принадлежность есть продукт сознания, поэтому имеется возможность ее изменять, чем люди и пользуются. Занимаясь Востоком, Гумилев хорошо знал многочисленные там случаи переосмысления и перемены идентичности43. Знал он и о том, как в 1920-е годы часть ираноязычного населения Средней Азии была записана в узбеки, а часть - в таджики44. Но это не мешало ему жестко придерживаться априорного постулата о том, что этнос - природное явление. Его окончательный вывод звучит как приговор: «Этнический феномен материален, он существует вне и помимо нашего сознания...»45.

Обращая свой взгляд в сторону Запада, Гумилев опять-таки отбрасывал целые пласты данных о «парадоксах» этнического самосознания, упорно не замечал, как здесь социальная среда и политические воздействия способствовали выработке у людей устойчивых представлений о своей этнической общности. Соответственно он и в современных «французах», и в древних «римлянах» видел прежде всего «этносы»46, хотя на самом-то деле типологическое сближение первых со вторыми возможно лишь потому, что в обоих случаях можно уверенно говорить об осознании гражданской, а не этнической принадлежности! Равным образом, «отец этнологии» свидетельствовал против собственной теории, когда для доказательства всемогущей силы этнического начала приводил в пример объединение Италии47. Как раз этот пример прекрасно показывает огромную роль социально-политического фактора. Неслучайно, оценивая итоги объединения, Массимо д’Азельо заявил: «Мы создали Италию, теперь мы будем создавать итальянцев». Можно напомнить и слова Ю. Пилсудского: «Государство создает нацию, а не нация государство». Правда, оба они были действующими политиками и уж никак не претендовали на открытие законов этногенеза. Зато, в отличие от кабинетных ученых, они хорошо знали, о чем говорили.

По существу, Гумилев и здесь верен себе в том смысле, что попадает в противоречие с самим собой. Подобно тому, как он то утверждает, что основой для возникновения этноса является популяция, состоящая из пассионарных особей48, то яростно открещивается от обвинений в отождествлении этноса с популяцией49, то склонен считать племя «этносом ранних эпох»50, то вдруг заявляет, что племя нельзя считать первичной стадией этноса51, он, с одной стороны, категорически отвергает какую-либо связь процесса этногенеза с политическим единством, с государственностью52, а с другой, любит ссылаться на опыт французов и турков-османов, которые сложились в общность прежде всего в силу политического единства53. Мало того, можно у него встретить и такие рассуждения, что, мол, если бы гугеноты создали свое отдельное государство, то и они стали бы особым этносом54!

Объективности ради следует отметить: приводя эти и другие примеры этнообразующей силы политического процесса55, сам Гумилев искренне верил, что они вовсе не противоречат сути его теории, делают ее более стройной и убедительной. Ибо он полагал, что нет различия между государством и этносом: родилось государство - родился этнос (и наоборот). А поскольку государства рождаются

разными путями, то и эти «пути» автоматически превращаются в простые составляющие процесса этногенеза. Александр Янов правильно заметил, что «этнические» критерии Гумилева фактически применимы к любой революции, к любой реформации. И при желании их вполне достаточно, чтобы квалифицировать соответствующие события как рождение нового этноса56.

Взгляды Гумилева оказываются гораздо более цельными не тогда, когда он сознательно строит «большую теорию» с помощью научного (или как бы научного) инструментария, а когда незаметно для себя руководствуется «воззрениями, воспринятыми в детстве». Так, Гумилев по всем признакам - последовательный примордиа-лист. Поначалу кажется, что его примордиализм прямо проистекает из понимания им этноса как биологической целостности. Раз он отождествляет этническую принадлежность с видовой, то вполне последователен и следующий его шаг - считать этничность имманентно присущей человеку едва ли не с палеолита и уж, безусловно, с эпох позднего неолита и бронзы57. «Вне этноса нет ни одного человека на земле»; «этническая принадлежность в сознании - явление всеобщее»58; «этносы существовали всегда после того, как на Земле появился неоантроп»59. Но чем больше вчитываешься в тексты Гумилева, тем сильнее становится сомнение в том, что он осознанно выбрал примордиалистскую парадигму среди других возможных парадигм, с помощью которых мировая наука интерпретирует этнические процессы.

Гумилев был убежден, что каждый человек на вопрос «кто ты?» ответит: «русский», «француз», «перс» и т. д.60 Но, вопреки Гумилеву, для того же француза термин «француз» означает обычно не этническую, а государственную (национальную) принадлежность. Еще интереснее ведет себя американец; не раз лично приходилось убеждаться в том, что на вопрос о «национальности» он отвечает: «я - американец немецкого происхождения», или «я - американец ирландского происхождения», или «я - американец итальянского происхождения». Это уже совсем иной способ самоидентификации, сочетающий гражданское самоопределение с указанием на этнические корни.

Складывается впечатление, что Гумилев просто не был знаком с иными моделями самоидентификации, кроме тех, что были распространены в СССР. Для советского человека (а сейчас - для обитателя СНГ) этническая принадлежность важнее государственной (исключающий или эксклюзивный подход). Для людей Запада пер-

востепенное значение имеет гражданство (включающий или инклюзивный подход). Вот почему для них этноним «русский» (Russian) всегда ассоциировался с политонимом - обозначением не этнической, а государственной принадлежности (советской или российской). Если же говорить о прошлом, более всего занимавшем Гумилева, то в древности и по большей части в средневековье этносов как сознающих себя культурных и языковых общностей, лояльность которым и определяет идентичность, мы на удивление часто не обнаружим. Тогда идентичность определялась принадлежностью либо к небольшим общинам, которые были много мельче культурных и языковых общностей, либо к мировым религиям и их ответвлениям, покрывавшим гораздо более крупные ареалы61.

(Если столь неоднородная картина обнаруживается историками и этнографами, то еще сложнее ситуация с археологическими источниками. Гумилев то безапелляционно отождествлял археологическую культуру с этносом62, то категорически противился такому отождествлению 63. Впрочем, в своих конкретных интерпретациях он исходил именно из того, что древний этнос можно обнаружить по керами-ке64. Между тем, это одна из самых спорных точек зрения в современной археологии, есть веские причины от нее воздерживаться65.)

В нашей стране жесткость этнической принадлежности была задана паспортной системой. В большинстве стран мира ничего подобного не наблюдалось, и там нетрудно обнаружить «плавающую этничность», «альтернативную этничность» и даже «безэтничность». Человек - существо в высшей мере пластичное; он способен сменить культуру, язык и даже стереотип поведения, хотя, разумеется, это и требует от него значительных психологических усилий. Так, например, поступают добровольные мигранты, стремящиеся интегрироваться в принимающую среду. Все это носит в науке название этнических процессов, и в течение последних десятилетий их изучение является одним из самых популярных направлений в мировой этнологии и социокультурной антропологии.

Гумилева же из всех этнических процессов интересует лишь происхождение этноса, фазы его развития и его «затухание». При этом, говоря о взаимодействии этносов, он, как уже отмечалось, имеет в виду лишь дружбу или вражду между фактически закрытыми целостностями. Самое большее, что допускал его подход, это создание типологии межэтнических взаимоотношений66. Как и почему так складывались межэтнические взаимоотношения, Гумилева не интересовало. Здесь он ограничился априорными утверждениями, поза-

имствованными у евразийцев67. Конечно, он не мог полностью обойти процессы этнического смешения, культурных влияний и заимствований. Но для него они были второстепенными и, что еще существеннее, негативными процессами, посягающими на чистоту этноса, вводящими в его состав «авантюристов», которые его разлагают68.

В частности, Гумилев отрицательно относился к межэтническим бракам: дескать, они нарушают этническую пестроту и в конечном итоге ведут к гибели ландшафтов и этносов. «Природу и культуру губят свободное общение и свободная любовь!» - патетически восклицал он69. Предложил он и якобы научное объяснение своей максимы: «...для сохранения этнических традиций необходима эндогамия, потому что эндогамная семья передает ребенку отработанный стереотип поведения, а экзогамная семья передает ему два стереотипа, взаимно погашающие друг друга»70. Звучит веско и как будто бы убедительно. На самом же деле перед нами типичный образчик веры или, в лучшем случае, ничем не подкрепленного, произвольного умозаключения. Ибо Гумилев никогда не занимался системами традиционного воспитания, не изучал, как в действительности передаются этнические традиции подрастающему поколению. Наверное, его бы крайне удивили данные о том, что, скажем, у народов Камчатки (как, впрочем, и у многих других этнических групп, типологически родственных ительменам и корякам) межэтнические браки считались предпочтительными: они не только «освежали кровь», но позволяли расширять сеть социальных контактов, которые имели первостепенную важность для выживания группы71.

Фактически отказавшись от учета фактора самоидентификации как критерия этничности, Гумилев сделал упор на этнический стереотип поведения (ЭСП), в котором он и видел самую суть этнического феномена. В принципе с этим трудно спорить. Действительно, этничность ярче всего проявляется именно в ЭСП. Другое дело, что ЭСП не является вечным и неизменным и в разных контекстах проявляется по-разному. Гумилев признавал, что под влиянием исторических обстоятельств ЭСП может меняться и что «национальный характер» является мифом72. Признавать-то признавал, но в то же время видел в этносе строго очерченный коллектив людей с «оригинальной структурой, неповторимым стереотипом поведения и своеобразным ритмом, имеющим в пределе гомеостаз»73. Иными словами, признание им изменчивости ЭСП было формальным, не играло существенной роли в его теории.

Специалисты давно уже разрабатывают особые методы, призванные улавливать и изучать ЭСП, что оказывается далеко не простым делом. Гумилев представлял, какую роль в этом может сыграть этнопсихология74. Но сам он ею никогда не занимался, ее методик не знал и не применял. Поэтому его этнопсихологические «штудии» сводились к анекдоту на уровне «трамвайного поведения», основывались не на научных исследованиях, а на бытовых наблюдениях. Иными словами, они лишь демонстрировали свойственные ему этнические стереотипы восприятия «других», к науке же никакого отношения не имели.

Таким образом, главное противоречие, разрывающее изнутри теорию этногенеза Гумилева, - это противоречие между замыслом и средствами его реализации. Гумилев, видимо, искренне хотел создать цельную научную теорию. Для этого он обладал обширными, хотя подчас и поверхностными, познаниями и великолепной интуицией. Но он не смог удержаться в сфере научного сознания: слишком многие элементы выстроенной им конструкции уходят как в сферу идеологического, так и в сферу ценностей, предрассудков и стереотипов обыденного сознания. Слишком сильной оказалась зависимость Гумилева-ученого от представлений о должном Гумиле-ва-человека. В результате не «как было», а «как должно было быть», если бы человечество приняло разделяемые Гумилевым ценности, - вот что составило скрытый, самим Гумилевым не отрефлекси-рованный пафос его сочинений.

Производным от этого противоречия как раз и является тот очевидный конфликт между двумя классами определений этничности, о котором речь шла выше. Труднее объяснить некоторые другие «нестыковки», встречающиеся в его работах. Например, он объявляет австралийских аборигенов, бушменов и эскимосов старыми этносами75. Но, по его теории, старые этносы находятся в «фазе цивилизации», «инерционной фазе»76, на которой им свойственны накопительство, расцвет материальной культуры и хищническое отношение к природе. Ничего подобного у австралийцев, бушменов и эскимосов не наблюдается сейчас и не наблюдалось в прошлом. Сам Гумилев признает, что их материальная культура бедна77. В его схему эти и им подобные общества никак не укладываются, так что неясно, чем он руководствовался, приводя их в качестве доказательного примера.

Зато совершенно ясно, что во многих случаях Гумилева подводит слабое знание предмета. Ему кажется, что те или иные факты подтверждают какой-то его важный тезис. На поверку же оказыва-

ется другое: привлекая их в качестве доказательств, он, что говорится, лишь «подставляется». Скажем, он безоговорочно отождествляет хапиру XV века до н. э. с евреями78. Однако вопрос о том, кем были хапиру, до сих пор остается спорным. С такой же обескураживающей легкостью Гумилев помещает гиксосов в Иорданию и Северную Аравию, выводит индоевропейцев-хеттов из неиндоевропейского хатто-хурритского массива, объявляет кушитов этносом79. По мнению Гумилева, «маори легко инкорпорируются в английский этнос»80. Жаль, что не его слышали сами «инкорпорируемые», ведущие борьбу за свою самобытную культуру, язык, политические права и территорию! А чего стоит утверждение, будто индейцы-пуэбло не использовали ирригацию81! Еще как использовали, причем самые разнообразные ирригационные сооружения начали возводиться и на плато Колорадо, и на засушливой равнине Аризоны более тысячи лет назад82. Неверно, что жившие по соседству охотники и земледельцы никогда ничего не заимствовали друг у друга83. На самом деле заимствовали, но творчески, производя определенный отбор84. Неверно и то, что современные охотничьи народы в прошлом практиковали строгий контроль за рождаемостью85. Нет достаточных оснований считать, что превращение Сахары в пустыню было делом рук земледельцев86. И т. д.

Смелое заявление Гумилева о том, что ацтеки якобы ассимилировали испанцев, затем свергли испанское господство и основали Мексику87, не менее смело можно отнести к области мифотворчества, не науки. Или вот еще «замечательная» мысль: полинезийцы и индейцы оказались бессильны перед натиском колонизаторов будто бы потому, что их социальная структура упрощалась, и это снижало их сопротивляемость88. Полинезийцы в момент встречи с европейцами находились на подъеме, у них происходили процессы сложения государственности, а их культура существенно усложнялась89. Кого имел в виду Гумилев под «индейцами», остается только гадать. В Америке было множество самых различных индейских обществ, и от колонизации пострадали все, независимо от их внутреннего состояния. Некорректны и примеры, которые Гумилев приводит в доказательство того, что «доклассовые общества» могли создавать мощную политическую организацию90. Ибо все названные им общества (кельты, индоарии, ацтеки, зулу, древние тюрки) находились на предклассовой стадии, имевшей свою специфику и существенно отличавшейся от классической первобытности, то есть от «доклассовых обществ».

Бравируя псевдоэрудицией и походя рассыпая такого рода перлы, Гумилев добивался лишь внешнего эффекта. Вырванными из контекста и оставленными без должного анализа примерами доказать ничего нельзя. Зато можно поразить неискушенного читателя полетом фантазии и широтой обобщений. Янов был недалек от истины, когда назвал эрудицию Гумилева «ужасающей»91.

Рождение этносов. Ландшафты, «пассионарии» и «химеры»

Как, по мнению Гумилева, возникает этнос? Либо путем смешения двух или более «старых» этносов, либо в результате отпочкования, отселения92. Лишь первый способ он отождествлял с «истинным этногенезом», так как при втором культура существенно не меняется. «Нет этноса, который бы не произошел от разных предков»93; этнос возникает из «скрещения разных этносов»94; «смешанное происхождение - не помеха для создания монолитных этносов» 95; общность происхождения - «миф, унаследованный от первобытности»96. Все правильно. и все противоречит убеждению автора этих высказываний в гибельности межэтнических смешений. Сам Гумилев это хорошо понимал. Потому-то и искал с увлечением «фактор икс», якобы «уравновешивающий деструктивное влияние естественного отбора»97. И находил его в человеческой психике, в способности к групповой жертвенности98.

В то же время, отказываясь видеть в эволюции переселенцев, отколовшихся от материнского массива, процесс истинного этногенеза 99, Гумилев утверждал, что переселение в новый ландшафт требует изменения стереотипа поведения, что неизбежно ведет к формированию нового этноса100. Читатель опять в недоумении - так этногенез это или нет? Мало того, Гумилев и переселения со всеми сопутствующими им событиями трактует как природные процессы, не зависящие от воли человека101. То есть все-таки этногенез?

Гумилев настаивал и на том, что столкновение столь излюбленных им суперэтносов неизбежно ведет к «демографической аннигиляции» 102, что в регионах контактов между суперэтносами остаются лишь «этнические руины»103. Тут он либо искренне заблуждался, либо сознательно грешил против истины. Достаточно вспомнить китайские общины в Вест-Индии, пакистанско-полинезийскую общину, возникшую недавно в Калифорнии, синтетическую порту-

гальско-африканскую культуру Бразилии и т. д. Где там «руины»? И не доказывают ли эти «лаборатории контактов», что взаимоотношения между разными этносами диктуются не какими-либо имманентными силами притяжения или отталкивания, а их настроенностью на общение, а та определяется самыми разными внеэтническими факторами? Классические евразийцы, чьими работами Гумилев широко пользовался, об этом не знали; сам же он такими «лабораториями» попросту не интересовался, так как они портили его «складную схему».

Черпая из евразийского наследия, Гумилев поступал, однако, как типичный редукционист. Он обеднял, спрямлял, делал крайне жесткими идеи предшественников. Так, для евразийцев очень важное значение имела категория «месторазвития». Разъясняя ее, П. Н. Савицкий не только повторял вслед за В. В. Докучаевым и Г. Ф. Морозовым, что «Россия-Евразия есть “месторазвитие”... одновременно географический, этнический, хозяйственный, исторический и т. д. и т. п. “ландшафт”.104», но и специально подчеркивал - категория эта «нейтральна по отношению к возможным метафизическим научным разногласиям о том, что логически и причинно-следственно обладает первенством: социально-историческая среда или географическая обстановка»105. Сравните с приговором Гумилева: «на этнические процессы ландшафт влияет принудительно» 106.

Кстати, если приговор верен, как объяснить ситуации, когда этнос занимает множество разных ландшафтов и от этого не теряет своего единства (русские), или когда одна ландшафтная зона дает приют нескольким этносам (народы Среднего Поволжья, горцы Кавказа)? Гумилев не мог игнорировать эти исключения из сформулированного им правила, все-таки был вынужден прибегать к помощи исторических факторов. Однако и в этих случаях он настаивал на том, что в исторической ретроспективе видно, как в рамках единой физико-географической среды происходит этническое сближение 107. Но в приводимых им примерах такого рода сближения ключевую роль играл не ландшафтный, а политический фактор, что существенно ослабляет аргументацию Гумилева.

Разбирая соотношение между ландшафтом и этногенезом, Гумилев делает очень ответственный вывод: монотонные ландшафты стабилизируют этносы, а разнородные стимулируют интенсивные процессы этногенеза 108. Мысль, безусловно, интересная. Только вот произвольное обращение ее автора с фактическим материалом вынуждает относиться к ней с большой осторожностью. Ибо, как

обычно, одни его доказательные примеры весьма условны и с равным основанием могут интерпретироваться иначе, чем это делает Гумилев, другие же - просто ошибочны.

Впрочем, при всем значении ландшафта коренная причина этногенеза лежит, по Гумилеву, не здесь109. Она - в некоей энергии, которая распространяется в отдельных регионах Земли и дает импульс этногенетическим процессам110. По Гумилеву, процесс этногенеза идет не постоянно, не равномерно, а волнами, всплесками, имеет взрывной характер. Он внезапно просыпается в одних регионах, тогда как в соседних царит тишина. «Вспышки этногенеза связаны не с культурой и бытом народов, находящихся в развитии или застое, не с их расовым составом, не с уровнем экономики и техники, не с колебаниями климата, меняющими экологию этноса, а со специальными условиями пространства и времени»111. Вывод в высшей степени столь же ответственный, сколь и загадочный. Нужны веские доказательства, четкая синхронизация процессов, протекавших параллельно в различных местах Земли.

Здесь-то и проявляется в полную силу привычка Гумилева манипулировать с источниками: приписывать им то, чего они не содержат, произвольно интерпретировать их в точности так, как это ему удобно. Скажем, ранних христиан надо считать особым этносом112, ибо того требует концепция. А вот когда Персия восприняла мусульманскую культуру, ее население осталось «персидским этносом», несмотря на то, что от древнего стереотипа поведения почти ничего не сохранилось. Почему такая избирательность? Почему можно назвать отдельным этносом одних людей, принявших христианство, но непозволительно то же самое сделать в отношении других, обратившихся в ислам? Благо известно, что вторые считали себя прежде всего мусульманами? Но Гумилев не называет их частью «мусульманского этноса», снова вступая в явное противоречие с самим собой.

Большие сомнения вызывают и те даты, которые Гумилев дает для начала и конца отдельных этногенезов. Можно ли вообще датировать этногенез с точностью до одного года? Сам Гумилев понимает, что «для изучения взаимоотношений общества и природы точнее плюс-минус 50-60 лет не нужно и вредно»113. Тем не менее, он отваживается утверждать, что история хунну (гуннов) началась в 209 г. до н. э.114. Почему? Да по одной простой причине: в этом году они впервые упоминаются в китайских источниках. Получается, что их до знакомства с китайцами как бы и не было на свете. Трудно при таком способе расчета начальной даты поверить Гумилеву в том, что

примерная продолжительность существования этноса составляет 1200-1500 лет115. На деле эту цифру Гумилев заимствовал у Константина Леонтьева - равно как и саму идею эволюционных фаз, которые будто бы с железной последовательностью проходит любой этнос в своем развитии116. Леонтьев же ученым не был и никаких серьезных оснований для таких исчислений не имел.

Рождение этноса Гумилев объясняет появлением небольшой группы людей, объединенных взаимной симпатией, наделенных большим чувством патриотизма117 и готовых пожертвовать личным благополучием и самой жизнью для достижения намеченной цели. Во имя ее они готовы сломать общепринятые нормы поведения, то есть этнический стереотип. Их страсть к кардинальным переменам Гумилев назвал пассионарностью118.

Отвлечемся от стремления Гумилева связать это явление именно с этногенезом и попытаемся взглянуть на вещи объективно, со стороны. Тогда нетрудно заметить, что те выдающиеся люди, которых Гумилев объявляет пассионариями, - а это и Наполеон, и Александр Македонский, и Ян Гус, и Жанна д’Арк, и протопоп Аввакум 119 - были участниками социальных и религиозных движений и военно-политических событий, не имевших прямого отношения к этногенезу. К ним можно было бы добавить якобинцев или большевиков, но при чем тут этнос? Предшественники Гумилева, евразийцы, это хорошо понимали и писали о «правящем отборе» или «государственном активе», способном вдохновить народ на социально-политические преобразования120. Этот компонент политической платформы евразийцев явно перекликается с «теорией элит» итальянского экономиста и социолога В. Парето. Последняя в XX веке не раз бралась на вооружение ультраправыми идеологами, мечтавшими об учреждении единой партии, которая установит тоталитарный режим. Вот где надо искать корни теории пассионарности. Не случайно Гумилев противопоставлял пассионариев субпассионариям, элиту плебсу121. Как следствие, хотел Гумилев того или нет, но основная масса народа предстает у него покорным стадом, требующим пастыря и поводыря.

«Пассионарии» Гумилева поразительно напоминают также «идеалистов» Кристофа Гюнцля. Этот современный австрийский мыслитель пытается оправдать германский национал-социализм ссылками на требования эволюции, подчеркивает роль «коллективного подсознания» в действиях «идеалистов»122. Оба автора писали совершенно независимо друг от друга, но свои идеи черпали из

одного источника - европейской националистической мысли 1920-1930-х годов. Что же касается самого термина, который, по признанию Гумилева123, пришел ему в голову в 1939 году, то тот был, скорее всего, навеян образом Долорес Ибаррури. Ведь в то время пламенная «Пассионария» была у всех на устах.

Гумилев настаивал на том, что явление пассионарности отражает «эффект воздействия природы на поведение этнических сообществ» 124. Пассионариев рождает этногенетическая вспышка, а их волевое усилие в исторически кратчайшие сроки создает новый этнос с новым именем. На самом деле появление конкретного этнонима лишь косвенно соотносится с длительным процессом сложения этноса. Гумилев совсем не различал внешний (этный) и внутренний (эмный) подходы к этничности125. Самоидентификация человека и то, как его определяют другие, - вовсе не одно и то же, хотя между тем и другим бывает некоторая связь. Многие известные ныне этнонимы - это определения, данные общности извне: в одних случаях она их воспринимает и делает самоназванием (например, этноним «осетин»)126, в других - с негодованием отбрасывает (обидные, оскорбительные названия). Некоторые названия этнических групп, представляющиеся нам «извечными» этнонимами, определяли первоначально социальную или политическую группу, то есть были соционимами. Лишь позднее они приобрели этнический смысл. В других случаях название прилагается к человеческой массе, которую можно выделить по каким-либо формальным (например, хозяйственным) признакам, но которая фактически никакой общности не составляла, а разбивалась на множество разнородных групп.

Кроме того, как уже отмечалось, первое упоминание данной группы в историческом источнике говорит лишь о том, когда о ней узнал автор этого источника, а вовсе не о том, когда она реально появилась на исторической сцене. Иначе говоря, здесь мы возвращаемся к теме критики источников, за которую Гумилев подчас даже ратовал, - но сводил ее лишь к «отслоению фактов», не противоречащих схеме, заранее им сконструированной.

Что же касается предлагаемой Гумилевым методики подсчета «уровня пассионарности», то, красивая на бумаге, она абсолютно непригодна для решения конкретных задач. Спрашивается, как можно точно подсчитать число событий в истории этноса, если, во-первых, четко не установлено, что считать событием и что считать этносом, а во-вторых, далеко не все события надежно фиксируются источниками? И каким образом Гумилев намеревался подсчитывать

«пассионарное напряжение», то есть «количество имеющейся в этнической системе пассионарности, поделенной на число персон, составляющих этнос»127? Неясно, в каких единицах измерять «количество пассионарности», по какой методике устанавливать численность древних этносов. Да и сам Гумилев предупреждал о том, что иной раз упадок пассионарности можно принять за подъем128 и признавал, что объективные методы измерения пассионарности отсутст-вуют129. На что же он тогда полагался? Исключительно на интуицию, следовательно, на свои субъективные оценки. Так Гумилев открыл шлюзы для вала субъективизма - и тот хлынул в историческую или, правильнее, псевдоисторическую науку, в последние 10-15 лет расцветшую в России пышным цветом.

Пассионарная теория Гумилева, быть может, наиболее ярко демонстрирует его убежденность в биологической сущности этноса. Жизнеспособность этноса он прямо связывает с плодовитостью пассионариев, с их способностью передавать свои таланты и настроения генетическим путем. «Пассионарность - важный наследственный признак», «биологический признак», «врожденная способность организма абсорбировать энергию внешней среды и выдавать ее в виде работы»130. Мало того, «пассионарность задерживается в популяции, благодаря наличию «незаконных детей», наследующих биологические, а не социальные особенности родителей»131. Все очень просто: биохимические процессы создают мутации и влияют на эмоции, эмоции толкают к поступкам и... «возникает пассионарное поколение»132.

Остается ответить на последний вопрос: где источник той энергии, которая заряжает «пассионариев»? Ответ и раскрывает истинную подоплеку всей сложной конструкции, созданной Гумилевым. На Земле он такой источник даже не ищет, приписывая ему «внеземное происхождение». Суть своей концепции Гумилев выразил весьма лаконично: «Космос принимает участие в охране природы... Ради этого тезиса и был написан трактат»133. Некоторые поклонники Гумилева не удержались от соблазна развить «этот тезис». На страницах научно-популярного журнала они утверждают, что начало человеческому роду положили космические пришельцы134. Еще дальше пошел другой восторженный последователь Гумилева, В. Д. Захаров. Он до конца сказал то, о чем не решился или не захотел сказать его кумир: первотолчок исходит от Бога135. Но тогда ответы на поставленные Гумилевым вопросы надо искать не в науке, а в сфере трансцендентального.

В парадигме христианской религии человек имеет определенную степень свободы. В теории Гумилева действия человека жестко регулируются объемом «спустившейся» на него пассионарной энергии. Согласно древнекитайским представлениям люди от рождения наделены жизненной энергией тси. У одних ее больше, у других - меньше. Количеством тси определяется статус человека, его карьера, жизненный путь, и изменить что-либо в этом человек не в состоянии. Похоже, что древние китайцы опередили «отца этнологии» в некоторых его основополагающих постулатах. Оживляя древние предрассудки и выдавая их восхищенной публике в наукообразной оболочке, Гумилев фактически возвращает нас к средневековой телеологии. И при этом еще гневно обвиняет в том же самом грехе «западную теорию прогресса»136.

То, как Гумилев описывает момент возникновения этноса, разительно напоминает еще и некое мистическое действо. Мало того, что этнос появляется чуть ли не моментально - едва родившись, он «должен немедленно организоваться в систему с определенным разделением функций между своими членами», «установить социальные институты, которые запрограммированы местом и временем»137. В своих работах Гумилев нигде не предложил сколько-нибудь детального анализа социальных структур описываемых им этносов. Он явно не чувствовал себя уверенно в этой области. Но вовсе и не надо быть специалистом по социальной структуре и особенностям ее формирования, чтобы усомниться в возможности «немедленного» социального самоструктурирования этнической группы, только-только народившейся на свет Божий. Каждодневный опыт убеждает каждого здравомыслящего человека в том, что социальная структура - одна из наиболее консервативных общественных сфер, что ее изменения происходят медленно и никакая революция не способна их мгновенно преобразовать. Можно, конечно, допустить, что вооб-ще-то социальная структура консервативна, но таинство этногенеза преображает ее во всех отношениях. Что ж, объяснение вполне подходящее, сродни пресловутому «первотолчку»; оно успешно подменяет предмет анализа предметом веры.

Читаешь, как «химера» разъедает тот или иной несчастных этнос, и прямо мороз по коже. Впечатляет. Но все-таки хочется доказательств. Присмотревшись же к доказательствам Гумилева, взятым не порознь, а в их совокупности, видишь, что химеры были химе-ричны настолько, что кроме как в сознании «отца этнологии» и не существовали.

Вместо заключения. Наследие Гумилева

Гумилева, вероятно, можно считать основателем некоего учения, сотканного из противоречий, недоказуемых постулатов и мифологем, но уж никак не «отцом» какой-то особой науки, тем паче науки этнологии. О новой науке или новом научном направлении можно говорить только в том случае, когда она (оно) прочно стоит на фун-

даменте знаний и методов, накопленных до ее появления. Между тем, Гумилев, при всей его «устрашающей эрудиции», продемонстрировал разительные пробелы в своем образовании. Да, он хранил в памяти массу исторических и естественнонаучных фактов. Он, несомненно, обладал даром ставить эти факты в непривычные, будоражащие воображения сочетания. Он также неплохо знал основы евразийства, хотя он же и первым вступил на путь такого «творческого освоения» евразийской теории, которое в дальнейшем, и особенно благодаря его бездарным последователям, привело к ослаблению в ней научного, эвристического начала и к усилению элементов спекулятивной метафизики и мифотворчества. Но он, похоже, даже не слышал об американской этнологической школе Ф. Боаса, о К. Уисслере, Дж. Стюарде, Л. Уайте, равно как и об английских, французских, немецких и иных этнологах, немало сделавших как раз в тех областях, где Гумилев чувствовал себя «первооткрывателем». Оно и немудрено, ибо, как честно признавался Гумилев150, английский язык он знал плохо и не читал даже те книги, которые ему присылали. Но он не давал себе труда ознакомиться и с работами многих отечественных этнологов (пусть они назывались «этнографами»), в том числе с работами своих современников. Так что целый пласт мировой науки прошел мимо него, многие этнологические проблемы просто выпали из его поля зрения. Потому-то он и судил так поверхностно, легковесно о социальной структуре и процессах социальных изменений, не замечал роли систем воспитания и передачи знаний и опыта подрастающему поколению, а, рассуждая об этнической идентичности и этнических стереотипах, фактическим этим стереотипам следовал.

Зато Гумилев преуспел в другом. Объявляя этнический фактор ключевым в истории и делая это в рамках системы рассуждений, претендующей на строгую научность, он тем самым подводил научную базу под этнонационализм.

Можно спорить о том, поступал ли он так намеренно. Недавно вдова Гумилева назвала его «русским патриотом»151, давний последователь, философ Ю. Бородай, - «великодержавным российским патриотом»152. Политическая позиция Гумилева в их изображении вырисовывается довольно отчетливо. Так, он выступал против национально-территориальных образований153 и в этом отношении стоял на позициях, разделяемых современными русскими национал-патриотами. Однако вовсе необязательно, что те же позиции сознательно и последовательно были проведены Гумилевым в его

работах. В конце концов, теория этногенеза, оперирующая тысячелетиями, по определению должна быть избавлена от политической злобы дня. Почему же тогда многие националисты считают Гумилева «своим», а тот же Янов усмотрел в теории Гумилева зримые «коричневые» очертания? 154

Ответ надо искать в сочинениях Гумилева, показывающих, что вне зависимости от осознанных целей, он действительно дал этно-национализму квазитеоретическое оружие. Прежде всего, хотя Гумилев возражал против следования аксиологическому принципу, сам он различал «добрые» и «злые» этносы155. Этим теория Гумилева оказалась близкой самым разным этнонационалистам: она позволяет интерпретировать исторические события с точки зрения именно своего этноса, разумеется, «доброго» и «хорошего». Так логика построений Гумилева, помноженная на большую популярность его работ, способствовала тому, что в историческую науку был введен этнонационалистический дискурс, который создает идеологическое напряжение в отношениях между различными народами, возрождает старые предрассудки и обиды.

Среди «злых» этносов самыми «злыми» оказались у Гумилева евреи. Он повторял традиционное утверждение о том, что «страсть к прибыли» является будто бы наследственным качеством евреев, причислял евреев к «народам-торгашам»156, видел в них наиболее типическую «химерическую общность», наделенную вечным, неизменным этническим стереотипом поведения, который обрекает их на гнусные поступки по отношению ко всем остальным народам. Тем самым Гумилев внес свой «вклад» в квазинаучное обоснование антисемитизма.

Гумилев делил этносы не только на «добрые» и «злые», но и на «персистентные» и «динамические»157. Первые лишены каких-либо эволюционных перспектив, расцвет их остался далеко в прошлом158, у вторых есть будущее. «Персистентные» этносы - это не только обитающие за тридевять земель полинезийцы или бушмены, но и северные народы России. Никогда ими Гумилев не занимался специально, этнографических материалов о них практически не знал. Но это не помешало ему объяснять их нынешнее положение исключительно ссылкой на фазу внутреннего этнического развития. Даже «принудительное» воздействие ландшафта отошло у него в данном случае куда-то на задний план, что уж говорить о последствиях колониализма! Естественно напрашивается вывод: целому ряду этнических групп застой буквально предписан, социальный и куль-

турный прогресс неминуемо обойдет их стороной. И он был по существу сделан некоторыми сторонниками цивилизационного подхода, даже попал в учебники 159. Какое отношение к несчастным «персистентам» вырабатывают такие учебники у школьников и студентов? А если учебник попадет в руки к выходцам из народов Севера? С каким чувством они будут его читать? И как будут расценивать подобные «научные достижения»?

На этом примере видно, что тотальная «биологизация» исторического процесса, осуществленная Гумилевым, дает опять-таки квазинаучное обоснование для культивирования этнического снобизма с примесью расизма. Однако это еще, так сказать, цветочки, произрастающие из гумилевской теории, ягодки-то будут куда как поядовитее. Как бы ни противоречил Гумилев сам себе, мы помним его окончательный вывод: этнос - природный феномен, он подчинен обстоятельствам места и времени, которые, в свою очередь, не зависят ни от каких человеческих установлений, значит, и от морали. Природа не знает вины; следовательно, и этнос не несет ответственности за любые, самые страшные злодеяния. Как нельзя вызвать на человеческий суд землетрясение или чуму, так и не подлежат осуждению субъекты «этнической аннигиляции», которую люди, Гумилева не читавшие, назвали бы просто геноцидом. Ведь «аннигиляция», - тоже «естественный», вполне природный процесс! Возникает, правда, вопрос: если этнос не виновен по определению, то почему Гумилев закономерность многих исторических событий объясняет местью за злодеяния, совершенные далекими предками? Образ такой мести постоянно присутствует в его книгах; только он вот как-то забывает подчеркнуть, что с точки зрения выведенных им законов этногенеза она по существу беззаконна и является потому абсолютным заблуждением людей, которые, практикуя ее, руководствуются какими-то своими соображениями о должном, то есть - все-таки моралью.

Принципиальный исторический аморализм Гумилева, позволяющий использовать его теорию сторонникам крайних политических взглядов и течений, сочетается у него с глубоко консервативными взглядами, воспринятыми от евразийцев. Как и они, Гумилев преувеличивал значение ландшафта в истории, исходил из убежденности в вечности крестьянских культур и полностью игнорировал процессы модернизации и урбанизации. Недаром он с негодованием смотрел на формирование городского общества 160. В этом плане его теория зовет назад, а не вперед, и потому по меньшей мере странным

выглядит оптимизм ее современных адептов, выискивающих в ней бесспорные доказательства великого будущего России-Евразии.

Евразийские пристрастия предопределили, с одной стороны, глубокую неприязнь Гумилева к Западу, с другой, не менее глубокую симпатию по отношению к монголам. Любыми способами он стремился обелить Чингис-Хана и его воинов. Оказывается, «дальнейшие походы наследников Чингиса вызывались исключительно враждебными актами со стороны китайской национальной империи Сун, «осколков» разбитых хорезмийцев Джелял ад-Дина, русских князей, принявших сторону кыпчаков (половцев) и венгров, истребивших монгольское посольство...»161. Знакомая риторика, типичная для любого завоевателя, стремящегося оправдать свои деяния потребностями обороны. В свое время ее хорошо высмеял Карел Чапек в рассказе «Александр Македонский»: его герой тоже выдвинул «разумный и трезвый план» завоевать для Греции «естественную границу на китайском побережье» «для обеспечения мощи и безопасности своей Македонии»162. Только при чем тут теория этногенеза? Ведь она заранее оправдывает любые действия сгустков «космической энергии» - завоевателей-пассионариев. Зачем же понадобилось Гумилеву прибегать к аргументации, лежащей за пределами его теории? Не потому ли, что он, подобно своим учителям-евразий-цам, споря с Западом и даже демонстративно отвергая методологию западной науки, подсознательно оставался в зависимости от ее критериев и оценок?

И все же главное, что делает подход Гумилева к истории востребованным и актуальным - это его ярко выраженный этноцентризм. Именно эта особенность сочинений Гумилева обеспечила ему большую популярность, в том числе и в среде людей, тесно связанных со сферой образования. В частности, влиятельная в педагогических кругах России газета «История» посвятила в 1996 году целый номер дискуссии о «теории этногенеза». В нем была напечатана биография Гумилева, написанная в панегирических тонах и включающая весьма благожелательное изложение его историософских взглядов163. В том же номере можно прочитать статью С. Смирнова; автор ее объявляет теорию Гумилева основой для научного прогноза о будущей судьбе и взаимоотношениях народов России164. Газета поместила также более критические и настороженные отзывы165; однако в целом ее симпатии остались на стороне Гумилева. Что и выразилось в публикации развернутой программы факультативного курса по теории

этногенеза, который читается в одном из московских педагогических училищ166.

Гипотезы, концепции и методологические приемы Гумилева проникают и в школьные учебники. Например, в качестве пособия для учащихся старших классов общеобразовательной школы недавно был выпущен курс истории России Л. Н. Гумилева. Тираж его - 25 тыс. экземпляров. Он содержит облегченную схему теории этногенеза в приложении к России. Правда, в нем отсутствует концепция «этнических химер»; однако Хазария здесь по-прежнему представлена главным врагом Древней Руси в период ее становления. Причем, как сообщается в учебнике, злым гением Руси ее делали именно евреи с их корыстолюбием и вероломной внешней политикой167. Евреи изображаются в учебнике в неприглядном свете: они и изменники, открывавшие ворота византийских городов арабам; и жестокие работорговцы; и спесивая знать, сознательно изолировавшая себя от хазарских аборигенов; и изуверы, мучившие христиан; и сребролюбцы-купцы, втягивавшие Русь в войны с мирными половцами ради развития работорговли и т. д.168. Поэтому походы Святослава на Хазарию рисуются как истинно благое дело: пагубное влияние евреев на юге Восточной Европы было ими подорвано, Русь обрела полную независимость169. С большой долей уверенности можно предположить, что некоторая часть школьников, прочитавших это пособие, пополнит ряды если не откровенных антисемитов, то, по меньшей мере, людей, склонных к негативному восприятию евреев.

Главное же заключается в том, что чем больше сочинения Гумилева привлекают читателей к истории Евразии, тем дальше они уводят от ее осмысленного понимания. Гумилев стал не «отцом этнологии», а пророком дилетантов и ксенофобов-недоучек, одержимых яростным желанием осчастливить человечество новыми версиями всемирной истории. Вряд ли он сам к этому стремился. Но факт остается фактом: Гумилев, по существу, подготовил и почву для бурного произрастания разнообразных творцов псевдоисторического бреда (типа Анатолия Фоменко, Мурада Аджи и иже с ними), и необходимую аудиторию потребителей их продукции. Без него ни первые не были бы столь самоуверенны, ни вторые столь многочисленны. Ибо Гумилев своим авторитетом как бы санкционировал произвольное обращение с историей. Ныне каждый может делать с ней все, что ему заблагорассудится: перелицовывать факты на потребу собственным этническим пристрастиям; ссылаться на сомнительные источники как на абсолютные доказательства; вообще ни на что не ссы-

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1989. С. 18, 32.

2 Итс Р. Ф. Несколько слов о книге Л. Н. Гумилева «Этногенез и биосфера Земли» // Л. Н. Гумилев. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1989. С. 3. На ум приходит еще одно выражение, «астролог истории». Так когда-то Э. Кассирер назвал О. Шпенглера. См.: Cassirer E. The myth of the state. New Haven, 1946. P. 291.

3 Клейн Л. С. Горькие мысли «привередливого рецензента» об учении Л. Н. Гумилева // Нева, 1992. № 4. С. 231.

4 См. Маклаков К. Теория этногенеза с точки зрения биолога // Урал, 1996. № 10.

5 Янов А. Учение Льва Гумилева // Свободная мысль, 1992. № 17. С. 111-112.

6 Белков П. Л. О методе построения теории этноса // Этносы и этнические процессы. Памяти Р. Ф. Итса. М., 1993. С. 51-56.

7 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 30.

8 Там же. С. 19.

9 Там же. С. 160.

10 Там же. С. 30.

11 Там же. С. 160.

12 Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. М., 1989. С. 160. Лучшим свидетельством приверженности Гумилева к «воззрениям, воспринятым в детстве», является другая его книга «От Руси к России». Она на поверку оказывается точным слепком с известного дореволюционного учебника Д. И. Иловайского.

13 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 43.

14 Гумилев Л. Н. Князь Святослав Игоревич // Наш современник, 1991. № 7. С. 149.

15 Гумилев Л. Н. Древняя Русь... С. 171-200.

16 Там же. С. 200. Кстати, в данном случае Гумилев вопреки собственной позиции «пересказывает чужие слова» - воспроизводит версию летописца. Историк, владеющий методом исторической критики, наверняка бы задумался, следует ли понимать слова летописи буквально.

17 Там же. С. 194.

18 Подробнее см.: Шнирельман В. А. Евразийцы и евреи // Вестник Еврейского Университета в Москве, 1996. № 1 (11).

19 Лурье Я. С. Россия древняя и Россия новая. СПб., 1997. С. 95-97, 124 сл., 163 сл.

20 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 356. Ср.: Лурье Я. С. К истории одной дискуссии // История СССР, 1990. № 4. С. 130.

21 См сноску 5.

22 Гумилев Л. Н. «Меня называют евразийцем» // Наш современник, 1991. № 1. С. 137.

23 См., например: Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 331-333.

24 Там же. С. 103.

25 Там же. С. 227.

26 Там же. С. 15.

27 Там же. С. 20, 27, 62.

28 Там же. С. 35.

29 Там же. С. 220.

30 Там же. С. 35-36.

31 Там же. С. 167. В своих публичных выступлениях Гумилев избегал мудреных умозаключений и прямо отождествлял этносы с «природными явлениями». См. Гумилев Л. Н. Мифы и реальность этносферы // Дружба народов, 1989. № 11. С. 196.

32 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 164.

33 Там же. С. 24.

34 Там же. С. 41. Впрочем, в другом месте он утверждал, что оппозиция «мы/они» отражает биологическую реальность (см.: Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 94). Между тем происходящие вокруг нас процессы говорят о том, что эта оппозиция не наследуется подобно цвету кожи, а конструируется и переосмысливается (хотя и не без труда) в зависимости от изменения окружающих условий. О том, как это происходит в новой русской диаспоре см.: Laitin D. D. Identity in formation. The Russian-speaking populations in the Near Abroad. Ithaca and London, 1998.

35 Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 48, 93-94.

36 Там же. С. 56, 217.

37 Там же. С. 42.

38 Erikson E. H. Ontogeny of ritualization in man // Philosophical of the

Royal Society. Series B. London, 1966. Vol. 251. No. 772.

39 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 53-54.

40 Там же. С. 121-122, 295.

41 Там же. С. 49.

42 Там же. С. 60.

43 Там же. С. 62-69, 74-79.

44 Там же. С. 59.

45 Там же. С. 121.

46 См., напр.: Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 74-75.

47 Там же. С. 173.

48 Там же. С. 325.

49 Там же. С. 217-218.

50 Там же. С. 109, 226.

51 Там же. С. 79.

52 Там же. С. 50-51.

53 Там же. С. 51-53.

54 Там же. С. 83.

55 Там же. С. 331-333.

56 См.: Янов А. Учение Льва Гумилева.

57 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 33.

58 Там же. С. 21-22, 48.

59 Там же. С. 121.

60 Там же. С. 22.

61 Дьяконов И. М. Все мы - люди. Размышления историка об этническом самосознании // Знание - сила, 1989. № 4.

62 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 31, 167, 288.

63 Гумилев Л. Н. Древняя Русь... С. 43.

64 Там же. С. 48.

65 См. в этой связи: Шнирельман В. А. Археологическая культура и социальная реальность. Екатеринбург, 1993.

66 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 132-135.

67 О евразийской концепции культуры, ее сильных и слабых моментах см.: Шнирельман В. А. Евразийцы и евреи.; его же. Евразийская идея и теория культуры // Этнографическое обозрение, 1996. № 4.

68 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 49, 87-88.

69 Там же. С. 88.

70 Там же. С. 90.

71 Полевые записи, сделанные В. Шнирельманом на Камчатке в 1992 году.

72 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 93-94, 344-345.

73 Там же. С. 50.

74 Там же. С. 251.

75 Там же. С. 348.

76 Там же. С. 353, 409.

77 Там же. С. 348.

78 Там же. С. 119-120.

79 Там же. С. 331-333.

80 Там же. С. 120.

81 Там же. С. 191.

82 Шнирельман В. А. Возникновение производящего хозяйства. М., 1989. С. 286-291.

83 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 203.

84 Шнирельман В. А. Инновации и культурная преемственность // Народы Азии и Африки, 1982. № 5.

85 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 290.

86 Там же. С. 410. Подробно о том, как в действительности протекал исторический процесс в Сахаре, см.: Шнирельман В. А. Возникновение... С. 213-231.

87 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 203.

88 Там же. С. 130.

89 Шнирельман В. А. Классообразование и дифференциация культуры // Этнографические исследования развития культуры. М., 1985. С. 98-108.

90 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 212.

91 Янов А. Учение Льва Гумилева.

92 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 132-133.

93 Там же. С. 57.

94 Там же. С. 59, 142.

95 Там же. С. 144.

96 Там же. С. 59.

97 Там же. С. 144.

98 Там же. С. 245.

99 Там же. С. 132-133.

100 Там же. С. 172.

101 Там же. С. 232-233.

102 Там же. С. 297.

103 Там же.

104 Савицкий П. Н. Географический обзор России-Евразии // Петр Савицкий. Континент Евразия. М., 1997. С. 283.

105 Там же. С. 293-294.

106 Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 173. См. также с. 35, 58.

107 Там же. С. 176-179.

108 Там же. С. 183-185.

109 Там же. С. 186.

110 Там же. С. 215, 220, 300, 311.

111 Там же. С. 221, 240.

112 Там же. С. 331-333.

113 Там же. С. 32.

114 Там же. С. 211.

115 Там же. С. 72.

116 Леонтьев К Н. Собр. соч. М., 1912. Т. 5. С. 190-192; Т. 6. С. 67.

117 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 224-225.

118 Там же. С. 252-253. Эта идея тоже заимствована у К. Леонтьева. См.: Леонтьев К. Н. Указ. соч. Т. 5. С. 420; Т. 6. С. 316.

119 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 255-262, 268.

120 См., например: Карсавин Л. П. Основы геополитики // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М. 1993. С. 203-204.

121 Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 274-276.

122 См.: Гюнцль К Новое мышление в преодолении прошлого и созидании будущего. М., 1993. С. 25-29.

123 Гумилев Л. Н. «Повода для ареста не давал» // Аврора, 1990. № 11. С. 19-20.

124 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 263.

125 Там же. С. 49

126 Кстати, такие случаи Гумилеву были известны. См. Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 76.

127 Там же. С. 265.

128 Там же. С. 267.

129 Там же. С. 326.

130 Там же. С. 271-272, 308.

131 Там же. С. 310.

132 Там же. С. 292, 329.

133 Там же. С. 313, 468-469. См. также Гумилев Л. Н. Мифы... С. 198.

134 Чудакова М., Динабургский В. Чьи же мы дети // Свет. Природа и человек, 1995. № 3.

135 Захаров В. Д. Этнос и космос // Человек, 1995. № 1.

136 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 404.

137 Там же. С. 326.

138 Там же. С. 302 сл.

139 Там же. С. 302.

140 Там же. С. 409.

141 Там же. С. 455.

142 Там же. С. 303.

143 Подробно см.: Шнирельман В. А. Евразийцы и евреи...

144 Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 303.

145 Гумилев Л. Н. Древняя Русь... С. 537-538; его же. «Меня называют евразийцем». С. 139.

146 Гумилев Л. Н. Древняя Русь... С. 487-488.

147 Там же. С. 546.

148 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 303.

149 Литаврин Г. Г. Свидетельство патриарха Никифора о рабах-византийцах у славян // Славяноведение, 1996. № 6.

150 Гумилев Л. Н. «...Если Россия будет спасена, то только через евразийство» // Начала, 1992. № 4. С. 15.

151 Гумилева Н, Воронцов А. «Пассионарии не обязательно бывают вождями» // Московский журнал, 1994. № 12. С. 5.

152 Бородай Ю. Пути становления национального единства // Наш современник, 1995. № 1. С. 112.

153 Гумилева Н, Воронцов А. Указ. соч. С. 4.

154 См.: Янов А. Веймарская Россия // Нева, 1994. № 5. С. 263-267, а также указанную выше работу Янова. Ср.: Дилигенский Г. Г. Старый и новый облик фашизма // Полис, 1995. № 2. С. 37; Даниэль А, Митрохин Н. Диссидентские корни «новых крайне правых» в России // Нужен ли Гитлер России? М., 1996. С. 26; Раскин Д. Об одной исторической теории, унаследованной русскими фашистами // Там же; Новиков А. В. Брак в коммуналке. Заметки о современном евразийстве // Звезда. 1998, № 2. С. 236.

155 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 449.

156 Там же. С. 406-407. Подробно об этом см.: Шнирельман В. А. Евразийцы и евреи.

157 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 117, 122, 284, 290, 348.

158 Там же. С. 348.

159 См., напр., Семенникова Л. И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. М., 1994. О том, что цивилизационный подход в изложении некоторых его приверженцев сближается с расизмом, пишут и на Западе. См., например: Laitin D. D. Identity in formation. P. 126-127.

160 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 413.

161 Там же... С. 357.

162 Чапек К. Александр Македонский // К. Чапек. Война с саламандрами. Мать. Рассказы и очерки. М., 1976. С. 455.

163 Аманжолова Д. А. Лев Николаевич Гумилев // История. Приложение к газете «Первое сентября», 1996, № 13 (апрель). С. 1-3.

164 Смирнов С. Идеи Льва Гумилева в школьных курсах: прогностические возможности и ограничения // Там же. С. 10-11.

165 Гольдфаин И. Теоретические изыскания, практические выводы и рискованные сближения // Там же. С. 9; Данилевский И. Читая Льва Гумилева // Там же. С. 8-9.

166 Капустина Г. Ю. и др. История людей и история природы: теория этногенеза Льва Гумилева. Программа факультативного курса // Там же.

167 Гумилев Л. Н. От Руси до России. Очерки по русской истории. 8-11 классы. Пособие для учащихся общеобразовательных учебных заведений. М., 1996. С. 37-43.

168 Там же. С. 35, 36, 38, 87-88.