Федор василюк понимающая психотерапия. Сессии с мастером. Любовь и трезвение

О выдающемся христианском психологе Федоре Ефимовиче Василюке вспоминает его ученица и коллега Марина Филоник – психолог, психотерапевт, член Совета Ассоциации Понимающей психотерапии.

Он родил меня в психотерапию

Марина Филоник

В 1999 году я поступила на психологический факультет бывшего Ленинского пединститута, хотела быть психологом-консультантом, наивно думала, что там меня этому научат (там не учили практике, хотя я еще застала хорошую базу в плане высшего психологического образования).

Мне повезло, в вузе я была воспитана в академической среде, но, в связи со случившимся тогда же воцерковлением, искала авторов, работавших в направлении, которое сейчас называют христианской психологией. Читала книги Бориса Сергеевича Братуся, например.

Конечно, знала и про Василюка, но довольно мало. Однако, вышло так, что поступила именно в аспирантуру МГППУ, где Федор Ефимович был деканом. Потом случайно попала на семинар, в котором он принимал участие. Помню как почти сразу после семинара на ступеньках между этажами мы разговорились и он стал звать меня работать на факультет. Это было странное предложение, потому что к тому времени я работала HR-специалистом в маркетинговой компании. Я тогда думала: “Ну кто я и кто Василюк? Зачем я ему нужна? Тем более, что за несколько лет до этого я сама просилась к нему уже не помню в качестве кого, и он повел себя очень дистантно”.

А теперь он почему-то долго уговаривал, зазывал, если не сказать, заманивал, работать на факультет. И постепенно это случилось: сначала я работала на полставки, потом ушла из фирмы совсем… Главное, я к нему как-то не рвалась тогда. Он сам высмотрел, выбрал, заманил… и родил меня в психотерапию.

Вообще, когда-то ж я шла на психологический факультет с мотивацией быть практическим психологом, то есть помогать людям. Но к концу учебы, будучи уже человеком православным, я небезболезнно, но в итоге уверенно решила, что в моем случае занятия психотерапией будут входить в противоречие с моими представлениями и принципами о духовной пользе людям. Категорически отказалась от этой идеи, решив, что наука, преподавание – возможно, а практиковать – увольте, точно не буду.

А потом была мастерская «Понимающей психотерапии», куда Василюк меня пригласил. Я шла на его мастерскую в сомнениях, почти нехотя, скрепя сердце, вновь испросив благословения у духовника. Но все то, что я услышала там, оказалось настолько созвучно мне, это можно назвать переживанием абсолютного ДА. Это было настоящее зачатие и роды в профессию.

Меня так «рвануло», что едва закончив первую ступень обучения, хотя это и не принято, я начала консультировать при службе «Милосердие». Резко и неожиданно случилось то, о чем так долго молилась: «Скажи мне, Господи, путь, в онь же пойду». Благодаря Федору Ефимовичу я стала делать это и занимаюсь психотерапией по сей день.

Он говорил из огромной внутренней глубины

Если кто-то просил его молитв, он очень серьёзно включался. Я слышала об этом от других, а потом увидела сама его молитвенное участие, когда . Федор Ефимович очень включался в даты смерти родителей, и каждый год я знала, что в эти дни он молится вместе со мной. А потом у меня были новые беды, тяжелая реанимация, но всякий раз он снова и снова откликался, как и на беды всех, кто к нему обращался. Каждый раз для человека, попавшего в сложную ситуацию, он устраивал на факультете сбор денег в конверте. Со стороны кажется, что это простая и очевидная вещь, но именно это очень характеризовало Федора Ефимовича. Такая вот удивительная черта.

Последний раз, весной этого года, я тяжело заболела, а Василюк сам давно и тяжело болел, но об этом старался не говорить. Он не мог уже собрать, как обычно, «конверт», и просто перевёл мне личные деньги с карты на карту. Мне многие помогли тогда очень, месяц я жила на деньги, которые приходили мне – я порой не знала от кого, и сейчас очень всем благодарна – я тогда не могла работать. Но маленькая деталь – его сумма была самой большой среди остальных пожертвований. Уверена, что если бы он мог сделать это безымянно, он бы сделал так, чтобы я не знала о его сумме. Просто он уже сам сильно болел.

У него был фантастический уровень энергии, удивительная бодрость, которая не покидала его до последнего. Я не знаю, откуда он черпал энергию и силы, тем более, что не имел перерывов в работе. Он был деканом, часто уходил с факультета последним. В его расписании не было пауз, он работал нон-стоп и не имел даже минуты, чтобы пойти поесть. Какой-то бестелесный дух. Чашку чая выпьет и бежит дальше. Студенты, ректор, заседания, аспиранты, дневное отделение, вечернее, магистранты… и все это до бесконечности.

Но если ты попадал к нему на приём, если вдруг получал уникальную возможность вместе перекусить, да даже просто вместе спуститься по лестнице на несколько этажей в стенах МГППУ, пройти три шага от университета до метро Сухаревская, то эти минуты и секунды, что он присутствовал с тобой – были присутствием на двести процентов. Не важно, обсуждался ли личный вопрос, или вопросы науки, диссертация, гранты, упражнения для студентов (а я много лет проработала бок о бок с Федором Ефимовичем как преподаватель мастерской «Понимающей психотерапии»). Эти минутки были временем абсолютной включенности и полноты присутствия. Он был с тобой – здесь, весь. И из этой глубины присутствия рождались слова, которые становились для тебя очень важными.

Помните, как в псалмах говорится: «Из глубины воззвах к тебе, Господи». Федор Ефимович говорил из огромной внутренней глубины и потому его слова попадали в твою собственную глубину. Это совместное присутствие было одним из самых дорогих чувств, которые люди испытывали рядом с ним.

Это было похоже на то, как описывают владыку Антония Сурожского, который имел свойство присутствовать с каждым так, будто этот человек единственный и уникальный в целом мире. Владыка к этому открыто призывал, а Федор Ефимович – следовал. Тем более, что глубоко любил и почитал владыку Антония. У них была какая-то личная и особая связь.

Иногда я обращалась к нему по личным вопросам, как к родителю и, если позволено так говорить, как к духовнику. Василюк был для меня авторитетом как христианин, как духовное чадо отца Виктора Мамонтова, как человек глубокой внутренней вертикали. Я обращались к нему с вопросами, с которыми больше не к кому пойти. Моя мама умерла, когда мне исполнилось пятнадцать, потом умер отец. И в моем мире Федор Ефимович стал родительской фигурой. Он был мне матерью, потому что имел такое принятие и эмпатию, которые обычно дают мамы. Он был мне отцом, потому что в отношении меня имел трезвую, твердую, уверенную позицию при этом совершенно бережную. Его поддержку я получала во все сложные и критические моменты на протяжении времени, что мы были знакомы и работали вместе. Я всегда обращалась к нему – это могли быть смс, звонок, встреча – и он каждый раз откликался и вовлекался.

Федор Ефимович был родительской фигурой для многих моих коллег на факультете, в мастерской. Поэтому так сильно сейчас все мы переживаем сиротство. Другой фигуры такого масштаба – нет. Даже рядом, даже примерно, даже с отрывом – нет.

Он помогал людям подняться

У него было удивительное свойство не только помогать молитвенно или материально, а сочувственно включаться в судьбу конкретного человека, что называется «прибирать убогих». Было немало случаев, когда обнаруживая человека в критической ситуации, раздавленного жизнью, он брал его за руку и поднимал, приближал к себе и через это происходила реабилитация.

Ему близка была идея трудотерапии в том хорошем смысле, когда дают не просто личностную поддержку, не рыбу, а удочку. В тяжёлой ситуации он мог запросто взять работать кого-то на факультет, хотя это казалось не вполне уместным. Или, например, пригласить на обучающую программу. К этому было неоднозначное отношение наших коллег, ведь мы же вместе боремся за качество образования, а тут в группе оказываются странные люди.

Но дать шанс человеку, никого не отвергнуть – это было очень в духе Василюка. «Надломленной тростинки Он не переломит и дымящего льна не погасит….» (Мф.12:20). Федор Ефимович обязательно давал человеку шанс, если это было в его силах. Особенно, если это касалось людей из церковной среды. В учебной группе запросто могла оказаться тетушка, которая трудилась за свечным ящиком, или вдруг какой-нибудь священник, далекий от психологии и психотерапии.

Вера в человека у Федора Ефимовича была всегда немножко выше, чем сам человек ростом. Это можно сравнить с педагогическим принципом: смотреть не на того, кем человек является сейчас, а на того, кем он может быть и кем может стать. Этот взгляд на вырост повышает шансы вырасти. И все эти «убогие» вдруг оказывались, благодаря Федору Ефимовичу, в обучающих программах, в магистратуре, на бакалавриате, в мастерской и даже среди нас, коллег, на работе. Федор Ефимович давал сложным людям самую простую работу и это была трудотерапия и самая действенная программа реабилитации.

Ну зачем, спрашивается? Это же слабые сотрудники, а с точки зрения бизнеса, вообще бесполезные и странные люди. Но в этом невероятном доверии к людям и состояло ценностное отношение Василюка к человеку, позволяющее не просто поддержать, а возвысить человека, чтобы он смог стоять на ногах сам. И это было очень созвучно взгляду владыки Антония.

Но, конечно, не поймите меня неправильно, все это было без крайностей – он все же видел реальные возможности человека, то есть сотрудники таки работали, а студенты таки учились. И факультет большей частью состоял все же из очень серьезных профессионалов.

Учитель передает не только знания, а себя самого

Его концепция уровней, регистров, своего рода слоев сознания – один из примеров того, как географическое прошлое отражалось на концептах его школы. Такое ощущение, что Василюк был полностью, по уши в психотерапии в широком смысле этого слова. У него не было много клиентов – психотерапевтическая практика не являлась главным видом его деятельности. Масштаб был гораздо шире.

Наука и образование – вот главная забота и личная боль Федора Ефимовича. Он мечтал, чтобы образование было качественным, и из-под его крыла в итоге выходили серьезные специалисты, мы выпускали и планируем выпускать штучный продукт. Он не гнался за массовостью, зато заботился о качестве, продуманности, соотнесенности программ, о методологии обучения и практики. Конечно, он сам читал блестящие лекции и проводил настоящие мастер-классы (от слова Мастер), но даже не они, а наука и образование как таковое, курирование исследовательских грантов и создание серьезных образовательных продуктов (например, сначала факультета, позже – магистерских программ) было главным вложением его сил, энергии, мыслей.

Последние годы все больше его интересы склонялись к христианской психологии. Это моя личная гипотеза, но, видимо, понимая свое состояние, он отдавался науке, будто чувствовал, что не так долго ему осталось. Ему хотелось говорить о главном. И главным в науке для него все больше становился христианский дискурс. Покажите мне серьезных ученых, которые занимались бы сегодня христианской психологией не на уровне практики в кабинете, а на уровне методологического осмысления. Их практически нет.

В своих последних публикациях он активно обсуждал именно место в истории, точку на географической карте психологического поля, где может быть расположена христианская психология. Им всерьёз была сделана попытка обозначить то, как это есть сейчас. Ему важно было увидеть и понять перспективу, в том числе методологическую перспективу развития христианской психологии.

Бывают педагоги, бывают учителя, а бывает Федор Ефимович – Учитель, Мастер с большой буквы. И в этой большой букве сосредоточено сразу все – его масштаб как ученого, профессионала, автора и создателя школы Понимающей психотерапии, его личность и его влияние на меня. Настоящий Учитель не может быть профессионалом без личностной глубины, без того самого качества присутствия, без внутренней вертикали. В психологии и психотерапии существуют исследования, которые изучают эффективность психотерапии разных школ. Но все они сходятся на том, что в итоге работает личность психотерапевта, а не школа, которую он представляет.

Мне кажется, что в нашей сфере больше, чем в других, учитель – это тот, кто передаёт не только знания, но во многом себя самого, а через это уже и подход, и школу. Иначе в наш век интернет-технологий мы могли бы давно учиться только по учебникам. В практической психологии это невозможно. Нужна личность, которая передаёт дух, жизнь, а не просто формулу. Именно поэтому Василюк был категорически против модного сейчас дистанционного обучения, когда речь идет об обучении психотерапии. Он был уверен, что невозможно обучать терапии на расстоянии. Мастерство можно передать лишь из рук в руки. И он это делал.

Мне посчастливилось учиться у него в те годы, когда он полностью вёл курс «Понимающий психотерапии». Присутствие при работе Мастера, когда в буквальном смысле слова он передавал собой то, о чем говорил и что исповедовал, больше всего напоминало импринтинг, когда схватываешь подкоркой, кожей, спинным мозгом и еще не знаю, какими органами, и бережно берешь опыт из рук в руки.

То, что он делал, для меня было созвучно и личностно значимо, отзывалось во мне настолько, что хочется дальше продолжать делать то, чему он нас учил. Сейчас перед нами стоит важная задача, чтобы школа не умерла, жила и продолжала развиваться. И это будет и останется предметом моего беспокойства и личных молитв.

“Любовь всегда пригвождена”

Это было десять лет назад, может быть больше, год 2006-й примерно. Я ещё училась в мастерской «Понимающей психотерапии», когда наступил один из самых тяжелых периодов моей жизни. Он был связан с очередным ухудшением здоровья отца, какими-то перипетиями в больницах. Я уже не помню, что говорила, на что жаловалась Федору Ефимовичу, зато помню слова, которые буквально врезались и навсегда остались жить в моем сердце.

Он вдруг заговорил со мной о Богородице, мол, мы называем Ее Присноблаженная, а блаженная – значит счастливая. Но что же это за высшая степень счастья такая у Богородицы, что она стоит у Креста и видит, как распинают Ее Сына? Она видит смерть собственного ребенка – вопиющую, жестокую, кровавую, беспощадную, несправедливую. Она присутствует при этом всем, а мы называем Ее Присноблаженной! Что это за блаженство такое? И тут же он сам ответил на свой вопрос: «Любовь всегда пригвождена». Эти три слова он вложил в мое сердце очень глубоко, я дословно цитирую это сейчас.

Можно долго размышлять об этом разговоре. Но это было в духе Василюка, в духе понимающей психотерапии: мы не убираем проблему, не говорим, что горя нет, а ситуация проста. Напротив, мы признаем трагедию и говорим, что знаем правду. И эта правда – выход на другой уровень. Как в философии, проблема снимается, когда ты ее называешь. Назвав ее, ты переходишь на новый уровень.

Вообще, Федор Ефимович много говорил про смерть, горе. Эта тема нередко звучала на занятиях. Но сказанные им тогда слова – «любовь всегда пригвождена» – что-то делают со мной сейчас, когда я остро проживаю утрату своего Учителя. Я вспоминаю, как он говорил их тогда, как говорил про Богородицу, и я пытаюсь обращаться к Ней, чтобы Она помогла мне пережить этот миг, в который я стою и оплакиваю смерть своего Учителя, как Она стояла у смерти Своего Сына.

Фото из архива Владимира Михайлова

ФЕДОР ЕФИМОВИЧ ВАСИЛЮК

17 сентября 2017 года ушел из жизни Федор Ефимович Василюк, доктор психологических наук, профессор, главный научный сотрудник лаборатории консультативной психологии и психотерапии ПИ РАО, заведующий кафедрой индивидуальной и групповой психотерапии МГППУ, президент Ассоциации понимающей психотерапии.

Федор Ефимович родился в 1953 году в семье геологов в Донецке. Опыт покорения горных вершин в экспедициях с отцом, ветераном войны, явным образом вырос в мужество покорения доселе не взятых вершин отечественной психологии. Он – первопроходец отечественной психологической практики: создатель первого в России Центра психологического консультирования и психотерапии, первого в России журнала по психотерапии – Московского психотерапевтического журнала, первого в России факультета психологического консультирования, первого всемирно признанного отечественного психотерапевтического подхода – понимающей психотерапии.

Ф.Е. Василюк учился у лучших: А.Р. Лурия, Б.В. Зейгарник, А.Н. Леонтьев, М.К. Мамардашвили, В.П. Зинченко и др. Сильное влияние на его жизнь и творчество оказали личные встречи с Карлом Роджерсом, митрополитом Антонием Сурожским, архимандритом Виктором Мамонтовым. Для многих людей встреча с самим Федором Ефимовичем являлась поворотным моментом в жизни. При всей устремленности к созданию живой психологии, он являлся глубочайшим экспертом в методологических проблемах современной психологии и психотерапии. Его монографии и статьи всегда вызывали активные дискуссии, многие из них стали классикой: «Психология переживания» (1984) переведена на множество языков, книга «Переживание и молитва» (2005) получила высочайшую оценку в мире. Многие тексты до сих пор до конца не осмыслены. Более сотни статей, вышедших из-под его пера, свидетельствуют об уникальном даре Слова – живого, чуткого и поэтического. Он удивительным образом умел увидеть и дать имя тонким и неуловимым материям переживания и сопереживания, выявляя их суть, вызывая человека к подлинной жизни и развитию.

Помимо всех этих заслуг - тысячи учеников, клиентов, коллег, каждый из которых испытал на себе его участие, веру, творческий гений, вдохновлялся кротостью и могуществом, горением и тончайшим чувством юмора… Он по праву мог зваться Человеком. Огромное число людей Федор Ефимович берег в своей памяти, знал по имени, относился к каждому предельно лично. Где бы ни был, ежедневно он с любовью предстоял перед Богом, вознося молитву за ушедших и живущих. Будем и мы ценить и хранить память о нем. Продолжать его и общечеловеческое дело, продолжать учиться у него, как быть живыми и прожить по-настоящему, бесстрашно встречая испытания, с любовью утверждать то, во что верим.

Человеческое горе не деструктивно (забыть, оторвать, отделиться), а конструктивно, оно призвано не разбрасывать, а собирать, не уничтожать, а творить - творить память.

Ф.Е. Василюк. Пережить горе, 1991

Вечная память.

Друзья, ученики, коллеги

Отечественная психология давно перестала быть чисто академической дисциплиной, но она все еще в большом долгу перед практикой. В различных областях общественной жизни этот долг активно выплачивается - фигура психолога становится все более привычной на современном заводе и в медицинском учреждении, в педагогике и юриспруденции. Но потребность в психологической помощи существует не только в социальной практике, но и в личной и семейной жизни, и эта потребность удовлетворяется пока совершенно недостаточно. С другой стороны, сама психология, особенно так называемая "интересная психология", исследующая мотивы, эмоции, личность человека, не может далее продуктивно развиваться только в стенах лаборатории, не принимая деятельного участия в реальной человеческой жизни.

Под влиянием этой обоюдной заинтересованности сейчас открывается новый (и долгожданный) период в развитии отечественной практической психологии: буквально на наших глазах зарождается сфера психологического обслуживания населения - служба семьи, суицидологическая служба с сетью кабинетов "социально- психологической помощи" и кризисных стационаров, психологическая служба вуза и т. д. и др.

Еще не вполне ясны конкретные организационные формы выделения "личностной" психологической службы в самостоятельную практику, но каковы бы они ни были, сам факт ее появления ставит перед общей психологией задачу разработки принципиальных теоретических основ, которыми эта практика могла бы руководствоваться.

Сами эти основы должны опереться на осознание той, не совсем еще привычной профессиональной позиции, которую занимает психолог, практически работающий с личностью. Если в рамках педагогической, юридической, медицинской и других сфер деятельности психолог выступал как консультант и помощник педагога, врача или юриста, обслуживающий этих специалистов, то, занимая указанную позицию, он становится ответственным производителем работ, непосредственно обслуживающим обратившегося к нему за помощью человека. И если раньше психолог видел его сквозь призму вопросов, стоящих перед другими специалистами (уточнение диагноза, определение вменяемости и т. д.), или своих собственных теоретических вопросов, то теперь, в качестве ответственного субъекта самостоятельной психологической практики, он впервые профессионально сталкивается не с больным, учащимся, подозреваемым, оператором, испытуемым и пр., а с человеком во всей полноте, конкретности и напряженности его жизненных проблем. Это не значит, конечно, что психолог-профессионал должен действовать, так сказать, чисто "по-человечески", главный вопрос как раз в том и состоит, чтобы из этой жизненной проблематики выделить собственно психологический аспект и очертить тем самым зону компетенции психолога.

Принципиальное ограничение этой зоны задается тем, что профессиональная деятельность психолога не совпадает по своему направлению с прагматической или этической устремленностью обратившегося за помощью человека, с направленностью в мир его эмоционально-волевой установки: психолог не может прямо заимствовать свои профессиональные цели из набора актуальных целей и желаний пациента, и соответственно его профессиональные действия и реакции на события жизни пациента не могут автоматически определяться тем, чего хочет пациент.

Это не означает, разумеется, что психолог должен убить в себе сочувствие и сопереживание и раз и навсегда обязать себе в праве отреагировать на "крик о помощи" не как специалист, а просто как человек, т. е. этически: дать дружеский совет, утешить, оказать Практическое содействие. Эти действия лежат в таком измерении жизни, где ни о каком профессиональном долженствовании речи быть не может, как не может быть речи о предписании или запрещении врачу давать больному свою собственную кровь.

Что психолог действительно должен, если он хочет быть полезен человеку как специалист, - это, сохранив способность к состраданию, образующую эмоционально- мотивационную почву, которая питает его практическую деятельность, научиться подчинять свои непосредственные этические реакции, прямо вытекающие из сострадания, позитивно определенной программе патологической помощи, как это умеет в своей облети делать хирург во время операции или учитель, Применяющий то или иное воспитательное воздействий отнюдь не всегда приятное для воспитанника.

Но потому, собственно, необходимо это умение подчинять непосредственные этические реакции профессионально- психологической установке? Потому, во-первых, что утешение и жалость не совсем то (а часто и совсем не то), что требуется пациенту для преодоления кризиса. Во-вторых, потому, что житейские советы, на которые падки многие пациенты, большей частью просто бесполезны или даже вредны для них, потакая их бессознательному стремлению снять с себя ответственность за свою собственную жизнь. Педолог вообще не специалист по житейским советам, полученное им образование отнюдь не совпадает с обретением мудрости, и, стало быть, факт наличия диплома не дает ему морального права делать конкретные рекомендации, как поступить в той или иной жизненной ситуации. И еще: прежде чем обратиться к психологу, пациент обычно обдумал все возможные пути выхода из затруднительного положения и нашел их неудовлетворительными. Нет оснований полагать, что, обсуждая с пациентом в той же плоскости его жизненную ситуацию, психологу удастся найти не замеченный им выход. Сам факт такого обсуждения поддерживает в пациенте нереалистические надежды на то, что психолог может решить за него жизненные проблемы, а почти неизбежная неудача ударяет по авторитету психолога, уменьшая шансы на конечный успех его дела, не говоря уже о том, что пациент зачастую испытывает нездоровое удовлетворение от выигранной у психолога "игры", описанной Э. Берне (1) под названием "А Вы попробуйте. - Да, но…" И наконец, третья из возможных непосредственных этических реакций на беду другого человека - практическая помощь ему - не может входить в арсенал профессионально- психологических действий просто потому, что психолог при всем желании не может улучшить его материальное или социальное положение, исправить внешность или вернуть утраченного близкого человека, т. е. не может воздействовать на внешний, бытийный аспект его проблем.

Все эти моменты очень важны для формирования трезвого отношения пациентов (да и самого психолога) к возможностям и задачам психологической помощи. Однако главная причина, которая заставляет психолога выходить за пределы непосредственного этического реагирования в поисках собственно психологических средств помощи, заключается в том, что человек всегда сам и только сам может пережить события, обстоятельства и изменения своей жизни, породившие кризис. Никто за него этого сделать не может, как не может самый искушенный учитель понять за своего ученика объясняемый материал.

Замечательный психолог и психотерапевт профессор Федор Ефимович Василюк написал статью "Пережить горе". На переживание горя, как и на переживание вообще он смотрел как на особую работу, смыслопорождающий труд души. Теперь эту работу придется проделать нам: этой ночью Федора Ефимовича не стало. Он не дожил десяти дней до своего 64-летия.

"Человек начался с плача по умершему", - сказал М.К.Мамардашвили. В развитие этого - Ф.Е.Василюк: "Ни одно самое разумное животное не хоронит своих собратьев. Хоронить – следовательно, быть человеком. Но хоронить – это не отбрасывать, а прятать и сохранять. И на психологическом уровне главные акты мистерии горя – не отрыв энергии от утраченного объекта, а устроение образа этого объекта для сохранения в памяти. Человеческое горе не деструктивно (забыть, оторвать, отделиться), а конструктивно, оно призвано не разбрасывать, а собирать, не уничтожать, а творить – творить память".

Владимир Кудрявцев

Ф.Е.Василюк. Пережить горе

Переживание горя, быть может, одно из самых таинственных проявлений душевной жизни. Каким чудесным образом человеку, опустошенному утратой, удастся возродиться и наполнить свой мир смыслом? Как он, уверенный, что навсегда лишился радости и желания жить, сможет восстановить душевное равновесие, ощутить краски и вкус жизни? Как страдание переплавляется в мудрость? Все это – не риторические фигуры восхищения силой человеческого духа, а насущные вопросы, знать конкретные ответы на которые нужно хотя бы потому, что всем нам рано или поздно приходится, по профессиональному ли долгу или по долгу человеческому, утешать и поддерживать горюющих людей.

Может ли психология помочь в поиске этих ответов? В отечественной психологии – не поверите! – нет ни одной оригинальной работы по переживанию и психотерапии горя. Что касается западных исследований, то в сотнях трудов описываются мельчайшие подробности разветвленного дерева этой темы – горе патологическое и "хорошее", "отложенное" и "предвосхищающее", техника профессиональной психотерапии и взаимопомощь пожилых вдовцов, синдром горя от внезапной смерти младенцев и влияние видеозаписей о смерти на детей, переживающих горе, и т. д., и т. д. Однако когда за всем этим многообразием деталей пытаешься разглядеть объяснение общего смысла и направления процессов горя, то почти всюду проступают знакомые черты схемы З. Фрейда, данной еще в "Печали и меланхолии" (См.: Фрейд З. Печаль и меланхолия // Психология эмоций. М, 1984. С. 203-211).

Она бесхитростна: "работа печали" состоит в том, чтобы оторвать психическую энергию от любимого, но теперь утраченного объекта. До конца этой работы "объект продолжает существовать психически", а по ее завершении "я" становится свободным от привязанности и может направлять высвободившуюся энергию на другие объекты. "С глаз долой – из сердца вон" – таково, следуя логике схемы, было бы идеальное горе по Фрейду. Теория Фрейда объясняет, как люди забывают ушедших, но она даже не ставит вопроса о том, как они их помнят. Можно сказать, что это теория забвения. Суть ее сохраняется неизменной в современных концепциях. Среди формулировок основных задач работы горя можно найти такие, как "принять реальность утраты", "ощутить боль", "заново приспособиться к действительности", "вернуть эмоциональную энергию и вложить ее в другие отношения", но тщетно искать задачу поминания и памятования.

А именно эта задача составляет сокровенную суть человеческого горя. Горе – это не просто одно из чувств, это конституирующий антропологический феномен: ни одно самое разумное животное не хоронит своих собратьев Хоронить – следовательно, быть человеком. Но хоронить – это не отбрасывать, а прятать и сохранять. И на психологическом уровне главные акты мистерии горя – не отрыв энергии от утраченного объекта, а устроение образа этого объекта для сохранения в памяти. Человеческое горе не деструктивно (забыть, оторвать, отделиться), а конструктивно, оно призвано не разбрасывать, а собирать, не уничтожать, а творить – творить память.

Исходя из этого, основная цель настоящего очерка состоит в попытке сменить парадигму "забвения" на парадигму "памятования" и в этой новой перспективе рассмотреть все ключевые феномены процесса переживания горя.

Начальная фаза горя – шок и оцепенение. "Не может быть!" – такова первая реакция на весть о смерти. Характерное состояние может длиться от нескольких секунд до нескольких недель, в среднем к 7-9-му дню сменяясь постепенно другой картиной. Оцепенение – наиболее заметная особенность этого состояния. Скорбящий скован, напряжен. Его дыхание затруднено, неритмично, частое желание глубоко вдохнуть приводит к прерывистому, судорожному (как по ступенькам) неполному вдоху. Обычны утрата аппетита и сексуального влечения. Нередко возникающие мышечная слабость, малоподвижность иногда сменяются минутами суетливой активности.

В сознании человека появляется ощущение нереальности происходящего, душевное онемение, бесчувственность, оглушенность. Притупляется восприятие внешней реальности, и тогда в последующем нередко возникают пробелы в воспоминаниях об этом периоде. А. Цветаева, человек блестящей памяти, не могла восстановить картину похорон матери: "Я не помню, как несут, опускают гроб. Как бросают комья земли, засыпают могилу, как служит панихиду священник. Что-то вытравило это все из памяти... Усталость и дремота души. После маминых похорон в памяти – провал" (Цветаева Л. Воспоминания. М., 1971. С. 248). Первым сильным чувством, прорывающим пелену оцепенения и обманчивого равнодушия, нередко оказывается злость. Она неожиданна, непонятна для самого человека, он боится, что не сможет ее сдержать.

Как объяснить все эти явления? Обычно комплекс шоковых реакций истолковывается как защитное отрицание факта или значения смерти, предохраняющее горюющего от столкновения с утратой сразу во всем объеме.

Будь это объяснение верным, сознание, стремясь отвлечься, отвернуться от случившегося, было бы полностью поглощено текущими внешними событиями, вовлечено в настоящее, по крайней мере, в те его стороны, которые прямо не напоминают о потере. Однако мы видим прямо противоположную картину: человек психологически отсутствует в настоящем, он не слышит, не чувствует, не включается в настоящее, оно как бы проходит мимо него, в то время как он сам пребывает где-то в другом пространстве и времени. Мы имеем дело не с отрицанием факта, что "его (умершего) нет здесь", а с отрицанием факта, что "я (горюющий) здесь". Не случившееся трагическое событие не впускается в настоящее, а само оно не впускает настоящее в прошедшее. Это событие, ни в один из моментов не став психологически настоящим, рвет связь времен, делит жизнь на несвязанные "до" и "после". Шок оставляет человека в этом "до", где умерший был еще жив, еще был рядом. Психологическое, субъективное чувство реальности, чувство "здесь-и-теперь" застревает в этом "до", объективном прошлом, а настоящее со всеми его события ми проходит мимо, не получая от сознания признания его реальности. Если бы человеку дано было ясно осознать что с ним происходит в этом периоде оцепенения, он бы мог сказать соболезнующим ему по поводу того, что умершего нет с ним: "Это меня нет с вами, я там, точнее, здесь, ним".

Такая трактовка делает понятным механизм и смысл возникновения и дереализационных ощущений, и душевной анестезии: ужасные события субъективно не наступит ли; и послешоковую амнезию: я не могу помнить то, в чем не участвовал; и потерю аппетита и снижение либидо -этих витальных форм интереса к внешнему миру; и злость. Злость – это специфическая эмоциональная реакция на преграду, помеху в удовлетворении потребности. Такой помехой бессознательному стремлению души остаться с любимым оказывается вся реальность: ведь любой человек, телефонный звонок, бытовая обязанность требуют сосредоточения на себе, заставляют душу отвернуться от любимого, выйти хоть на минуту из состояния иллюзорной соединенности с ним.

Что теория предположительно выводит из множества фактов, то патология иногда зримо показывает одним ярким примером. П. Жане описал клинический случай девочки, которая долго ухаживала за больной матерью, а после ее смерти впала в болезненное состояние: она не могла вспомнить о случившемся, на вопросы врачей не отвечала, а только механически повторяла движения, в которых можно было разглядеть воспроизведение действий, ставших для нее привычными во время ухода за умирающей. Девочка не испытывала горя, потому что полностью жила в прошлом, где мать была еще жива. Только когда на смену этому патологическому воспроизведению прошлого с помощью автоматических движений (память-привычка, по Жане) пришла возможность произвольно вспомнить и рассказать о смерти матери (память-рассказ), девочка начала плакать и ощутила боль утраты. Этот случай позволяет назвать психологическое время шока "настоящее в прошедшем". Здесь над душевной жизнью безраздельно властвует гедонистический принцип избегания страдания. И отсюда процессу горя предстоит еще долгий путь, пока человек сможет укрепиться в "настоящем" и без боли вспоминать о свершившемся прошлом.

Следующий шаг на этом пути – фаза поиска – отличается, по мнению С. Паркеса, который и выделил ее, нереалистическим стремлением вернуть утраченного и отрицанием не столько факта смерти, сколько постоянства утраты. Трудно указать на временные границы этого периода, поскольку он довольно постепенно сменяет предшествующую фазу шока и затем характерные для него феномены еще долго встречаются в последующей фазе острого горя, но в среднем пик фазы поиска приходится на 5-12-й день после известия о смерти.

В это время человеку бывает трудно удержать свое внимание во внешнем мире, реальность как бы покрыта прозрачной кисеей, вуалью, сквозь которую сплошь и рядом пробиваются ощущения присутствия умершего: звонок в дверь – мелькнет мысль: это он; его голос – оборачиваешься – чужие лица; вдруг на улице: это же он входит в телефонную будку. Такие видения, вплетающиеся в контекст внешних впечатлений, вполне обычны и естественны, но пугают, принимаясь за признаки надвигающегося безумия.

Иногда такое появление умершего в текущем настоящем происходит в менее резких формах. P., мужчина 45 лет, потерявший во время армянского землетрясения любимого брата и дочь, на 29-й день после трагедии, рассказывая мне о брате, говорил в прошедшем времени с явными признаками страдания, когда же речь заходила к дочери, он с улыбкой и блеском в глазах восторгался, как она хорошо учится (а не "училась"), как ее хвалят, какая помощница матери. В этом случае двойного горя переживание одной утраты находилось уже на стадии острого горя, а другой – задержалось на стадии "поиска".

Существование ушедшего в сознании скорбящего отличается в этот период от того, которое нам открывают патологически заостренные случаи шока: шок внереалистичен, поиск – нереалистичен: там есть одно бытие – до смерти, в котором душой безраздельно правит гедонистический принцип, здесь – "как бы двойное бытие" ("Я живу как бы в двух плоскостях",-говорит скорбящий), где за тканью яви все время ощущается подспудно идущее другое существование, прорывающееся островками "встреч" с умершим. Надежда, постоянно рождающая веру в чудо, странным образом сосуществует с реалистической установкой, привычно руководящей всем внешним поведением горюющего. Ослабленная чувствительность к противоречию позволяет сознанию какое-то время жить по двум не вмешивающимся в дела друг друга законам – по отношению к внешней действительности по принципу реальности, а по отношению к утрате – по принципу "удовольствия". Они уживаются на одной территории: в ряд реалистических восприятий, мыслей, намерений ("сейчас позвоню ей по телефону") становятся образы объективно утраченного, но субъективно живого бытия, становятся так, как будто они из этого ряда, и на секунду им удается обмануть реалистическую установку, принимающую их за "своих". Эти моменты и этот механизм и составляют специфику фазы "поиска".

Затем наступает третья фаза – острого горя, длящаяся до 6-7 недель с момента трагического события. Иначе ее именуют периодом отчаяния, страдания и дезорганизации и – не очень точно – периодом реактивной депрессии.

Сохраняются, и первое время могут даже усиливаться, различные телесные реакции – затрудненное укороченное дыхание: астения: мышечная слабость, утрата энергии, ощущение тяжести любого действия; чувство пустоты в желудке, стеснение в груди, ком в горле: повышенная чувствительность к запахам; снижение или необычное усиление аппетита, сексуальные дисфункции, нарушения сна.

Это период наибольших страданий, острой душевной боли. Появляется множество тяжелых, иногда странных и пугающих чувств и мыслей. Это ощущения пустоты и бессмысленности, отчаяние, чувство брошенности, одиночества, злость, вина, страх и тревога, беспомощность. Типичны необыкновенная поглощенность образом умершего (по свидетельству одного пациента, он вспоминал о погибшем сыне до 800 раз в день) и его идеализация – подчеркивание необычайных достоинств, избегание воспоминаний о плохих чертах и поступках. Горе накладывает отпечаток и на отношения с окружающими. Здесь может наблюдаться утрата теплоты, раздражительность, желание уединиться. Изменяется повседневная деятельность. Человеку трудно бывает сконцентрироваться на том, что он делает, трудно довести дело до конца, а сложно организованная деятельность может на какое-то время стать и вовсе недоступной. Порой возникает бессознательное отождествление с умершим, проявляющееся в невольном подражании его походке, жестам, мимике.

Утрата близкого – сложнейшее событие, затрагивающее все стороны жизни, все уровни телесного, душевного и социального существования человека. Горе уникально, оно зависит от единственных в своем роде отношений с ним, от конкретных обстоятельств жизни и смерти, от всей неповторимой картины взаимных планов и надежд, обид и радостей, дел и воспоминаний.

И все же за всем этим многообразием типичных и уникальных чувств и состояний можно попытаться выделить ют специфический комплекс процессов, который составляет сердцевину острого горя. Только зная его, можно надеяться найти ключ к объяснению необыкновенно пестрой картины разных проявлений как нормального, так и патологического горя.

Обратимся снова к попытке З. Фрейда объяснить механизмы работы печали. "...Любимого объекта больше не существует, и реальность подсказывает требование отнять все либидо, связанное с этим объектом... Но требование ее не может быть немедленно исполнено. Оно приводится в исполнение частично, при большой трате времени и энергии, а до того утерянный объект продолжает существовать психически. Каждое из воспоминаний и ожиданий, в которых либидо было связано с объектом, приостанавливается, приобретает активную силу, и на нем совершается освобождение либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему эта компромиссная работа требования реальности, проведенная на всех этих отдельных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной душевной болью" (Фрейд З. Печаль и меланхолия // Психология эмоций. С. 205.). Итак, Фрейд остановился перед объяснением феномена боли, да и что касается самого гипотетического механизма работы печали, то он указал не на способ его осуществления, а на "материал", на котором работа проводится,- это "воспоминания и ожидания", которые "приостанавливаются" и "приобретают повышенную активную силу".

Доверяя интуиции Фрейда, что именно здесь святая святых горя, именно здесь совершается главное таинство работы печали, стоит внимательно вглядеться в микроструктуру одного приступа острого горя.

Такую возможность предоставляет нам тончайшее наблюдение Анн Филип, жены умершего французского актера Жерара Филипа: " Утро начинается хорошо. Я научилась вести двойную жизнь. Я думаю, говорю, работаю, и в то же время я вся поглощена тобой. Время от времени предо мною возникает твое лицо, немного расплывчато, как на фотографии, снятой не в фокусе. И вот в такие минуты я теряю бдительность: моя боль – смирная, как хорошо выдрессированный конь, и я отпускаю узду. Мгновение – и я в ловушке. Ты здесь. Я слышу твой голос, чувствую твою руку на своем плече или слышу у двери твои шаги. Я теряю власть над собой. Я могу только внутренне сжаться и ждать, когда это пройдет. Я стою в оцепенении, мысль несется, как подбитый самолет. Неправда, тебя здесь нет, ты там, в ледяном небытии. Что случилось? Какой звук, запах, какая таинственная ассоциация мысли привели тебя ко мне? Я хочу избавиться от тебя. хотя прекрасно понимаю, что это самое ужасное, но именно в такой момент у меня недостает сил позволить тебе завладеть мною. Ты или я. Тишина комнаты вопиет сильнее, чем самый отчаянный крик. В голове хаос, тело безвольно. Я вижу нас в нашем прошлом, но где и когда? Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала" (Филип А. Одно мгновение. М., 1966. С. 26-27).

Если попытаться дать предельно краткое истолкование внутренней логики этого акта острого горя, то можно сказать, что составляющие его процессы начинаются с попытки не допустить соприкосновения двух текущих в душе потоков – жизни нынешней и былой: проходят через непроизвольную одержимость минувшим: затем сквозь борьбу и боль произвольного отделения от образа любимого, н завершаются "согласованием времен" возможностью, стоя на берегу настоящего, вглядываться в ноток прошедшего, не соскальзывая туда, наблюдая себя там со стороны и потому уже не испытывая боли.

Замечательно, что опущенные фрагменты и описывают уже знакомые нам по предыдущим фазам горя процессы, бывшие там доминирующими, а теперь входящие в целостный акт на правах подчиненных функциональных частей этого акта. Фрагмент – это типичный образчик фазы "поиска": фокус произвольного восприятия удерживается на реальных делах и вещах, но глубинный, еще полный жизни поток былого вводит в область представлений лицо погибшего человека. Оно видится расплывчато, но вскоре внимание непроизвольно притягивается к нему, становится трудно противостоять искушению прямо взглянуть на любимое лицо, и уже, наоборот, внешняя реальность начинает двоиться [прим.1], и сознание полностью оказывается в силовом поле образа ушедшего, в психически полновесном бытии со своим пространством и предметами ("ты здесь"), ощущениями и чувствами ("слышу", "чувствую").

Фрагменты репрезентируют процессы шоковой фазы, но, конечно, уже не в том чистом виде, когда они являются единственными и определяют собой все состояние человека. Сказать и почувствовать "я теряю власть над собой" – это значит ощущать, как слабеют силы, но все же – и это главное – не впадать в абсолютную погруженность, одержимость прошлым: это бессильная рефлексия, еще нет "власти над собой", не хватает воли, чтобы управлять собой, но уже находятся силы, чтобы хотя бы "внутренне сжаться и ждать", то есть удерживаться краешком сознания в настоящем и осознавать, что "это пройдет". "Сжаться" – это удержать себя от действования внутри воображаемой, но кажущейся такой действительной реальности. Если не "сжаться", может возникнуть состояние, как у девочки П. Жане. Состояние "оцепенения" – это отчаянное удерживание себя здесь, одними мышцами и мыслями, потому что чувства – там, для них там – здесь.

Именно здесь, на этом шаге острого горя, начинается отделение, отрыв от образа любимого, готовится пусть пока зыбкая опора в "здесь-и-теперь", которая позволит на Следующем шаге сказать: "тебя здесь нет, ты там...".

Именно в этой точке и появляется острая душевная боль, перед объяснением которой остановился Фрейд. Как это ни парадоксально, боль вызывается самим горюющим: феноменологически в приступе острого горя не умерший уходит ОТ нас, а мы сами уходим от него, отрываемся от него или отталкиваем его от себя. И вот этот, своими руками производимый отрыв, этот собственный уход, это изгнание любимого: "Уходи, я хочу избавиться от тебя..." и наблюдение за тем, как его образ действительно отдаляется, претворяется и исчезает, и вызывают, собственно, душевную боль [прим.2].

Но вот что самое важное в исполненном акте острого горя: не сам факт этого болезненного отрыва, а его продукт. В этот момент не просто происходит отделение, разрыв и уничтожение старой связи, как полагают все современные теории, но рождается новая связь. Боль острого горя – это боль не только распада, разрушения и отмирания, но и боль рождения нового. Чего же именно? Двух новых "я" и новой связи между ними, двух новых времен, даже – миров, и согласования между ними.

"Я вижу нас в прошлом..." – замечает А. Филип. Это уже новое "я". Прежнее могло либо отвлекаться от утраты – "думать, говорить, работать", либо быть полностью поглощенным "тобой". Новое "я" способно видеть не "тебя", когда это видение переживается как видение в психологическом времени, которое мы назвали "настоящее в прошедшем", а видеть "нас в прошлом". "Нас" – стало быть, его и себя, со стороны, так сказать, в грамматически третьем лице. "Мой двойник отделяется от меня и повторяет все то, что я тогда делала". Прежнее "я" разделилось на наблюдателя и действующего двойника, на автора и героя. В этот момент впервые за время переживания утраты появляется частичка настоящей памяти об умершем, о жизни с ним как о прошлом. Это первое, только-только родившееся воспоминание еще очень похоже на восприятие ("я вижу нас"), но в нем уже есть главное -- разделение и согласование времен ("вижу нас в прошлом"), когда "я" полностью ощущает себя в настоящем и картины прошлого воспринимаются именно как картины уже случившегося, помеченные той или другой датой.

Бывшее раздвоенным бытие соединяется здесь памятью, восстанавливается связь времен, и исчезает боль. Наблюдать из настоящего за двойником, действующим в прошлом, не больно [прим.3].

Мы не случайно назвали появившиеся в сознании фигуры "автором" и "героем". Здесь действительно происходит рождение первичного эстетического феномена, появление автора и героя, способности человека смотреть на прожитую, уже свершившуюся жизнь с эстетической установкой.

Это чрезвычайно важный момент в продуктивном переживании горя. Наше восприятие другого человека, в особенности близкого, с которым нас соединяли многие жизненные связи, насквозь пронизано прагматическими и этическими отношениями; его образ пропитан незавершенными совместными делами, неисполнившимися надеждами, неосуществленными желаниями, нереализованными замыслами, непрощенными обидами, невыполненными обещаниями. Многие из них уже почти изжиты, другие в самом разгаре, третьи отложены на неопределенное будущее, но все они не закончены, все они – как заданные вопросы, ждущие каких-то ответов, требующие каких-то действий. Каждое из этих отношений заряжено целью, окончательная недостижимость которой ощущается теперь особенно остро и болезненно.

Эстетическая же установка способна видеть мир, не разлагая его на цели и средства, вне и без целей, без нужды моего вмешательства. Когда я любуюсь закатом, я не хочу в нем ничего менять, не сравниваю его с должным, не стремлюсь ничего достичь.

Поэтому, когда в акте острого горя человеку удается сначала полно погрузиться в частичку его прежней жизни с ушедшим, а затем выйти из нее, отделив в себе "героя", остающегося в прошлом, и "автора", эстетически наблюдающего из настоящего за жизнью героя, то эта частичка оказывается отвоеванной у боли, цели, долга и времени для памяти.

В фазе острого горя скорбящий обнаруживает, что тысячи и тысячи мелочей связаны в его жизни с умершим ("он купил эту книгу", "ему нравился этот вид из окна", "мы вместе смотрели этот фильм") и каждая из них увлекает его сознание в "там-и-тогда", в глубину потока минувшего, и ему приходится пройти через боль, чтобы вернуться на поверхность. Боль уходит, если ему удается вынести из глубины песчинку, камешек, ракушку воспоминания и рассмотреть их на свету настоящего, в "здесь-и-теперь". Психологическое время погруженности, "настоящее в прошедшем" ему нужно преобразовать в "прошедшее в настоящем".

В период острого горя его переживание становится ведущей деятельностью человека. Напомним, что ведущей в психологии называется та деятельность, которая занимает доминирующее положение в жизни человека и через которую осуществляется его личностное развитие. Например, дошкольник и трудится, помогая матери, и учится, запоминая буквы, но не труд и учеба, а игра – его ведущая деятельность, в ней и через нее он может и больше сделать, лучше научиться. Она – сфера его личностного роста. Для скорбящего горе в этот период становится ведущей деятельностью в обоих смыслах: оно составляет основное содержание всей его активности и становится сферой развития его личности. Поэтому фазу острого горя можно считать критической в отношении дальнейшего переживания горя, а порой она приобретает особое значение и для всего жизненного пути.

Четвертая фаза горя называется фазой "остаточных толчков и реорганизации" (Дж. Тейтельбаум). На этой фазе жизнь входит в свою колею, восстанавливаются сон, аппетит, профессиональная деятельность, умерший перестает быть главным средоточением жизни. Переживание горя теперь не ведущая деятельность, оно протекает в виде сначала частых, а потом все более редких отдельных толчков, какие бывают после основного землетрясения. Такие остаточные приступы горя могут быть столь же острыми, как и в предыдущей фазе, а на фоне нормального существования субъективно восприниматься как еще более острые. Поводом для них чаще всего служат какие-то даты, традиционные события ("Новый год впервые без него", "весна впервые без него", "день рождения") или события повседневной жизни ("обидели, некому пожаловаться", "на его имя пришло письмо"). Четвертая фаза, как правило, длится в течение года: за это время происходят практически все обычные жизненные события и в дальнейшем начинают повторяться. Годовщина смерти является последней датой в этом ряду. Может быть, не случайно поэтому большинство культур и религий отводят на траур один год.

За этот период утрата постепенно входит в жизнь. Человеку приходится решать множество новых задач, связанных с материальными и социальными изменениями, и эти практические задачи переплетаются с самим переживанием. Он очень часто сверяет свои поступки с нравственными нормами умершего, с его ожиданиями, с тем, "что бы он сказал". Мать считает, что не имеет права следить за своим внешним видом, как раньше, до смерти дочери, поскольку умершая дочь не может делать то же самое. Но постепенно появляется все больше воспоминаний, освобожденных от боли, чувства вины, обиды, оставленности. Некоторые из этих воспоминаний становятся особенно ценными, дорогими, они сплетаются порой в целые рассказы, которыми обмениваются с близкими, друзьями, часто входят в семейную "мифологию". Словом, высвобождаемый актами горя материал образа умершего подвергается здесь своего рода эстетической переработке. В моем отношении к умершему, писал М. М. Бахтин, "эстетические моменты начинают преобладать... (сравнительно с нравственными и практическими): мне предлежит целое его жизни, освобожденное от моментов временного будущего, целей и долженствования. За погребением и памятником следует память. Я имею всю жизнь другого вне себя, и здесь начинается эстетизация его личности: закрепление и завершение ее в эстетически значимом образе. Из эмоционально-волевой установки поминовения отошедшего существенно рождаются эстетические категории оформления внутреннего человека (да и внешнего), ибо только эта установка по отношению к другому владеет ценностным подходом к временному и уже законченному целому внешней и внутренней жизни человека... Память есть подход точки зрения ценностной завершенности; в известном смысле память безнадежна, но зато только она умеет ценить помимо цели и смысла уже законченную, сплошь наличную жизнь" (Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. С. 94-95).

Описываемое нами нормальное переживание горя приблизительно через год вступает в свою последнюю фазу – "завершения". Здесь горюющему приходится порой преодолевать некоторые культурные барьеры, затрудняющие акт завершения (например, представление о том, что длительность скорби является мерой нашей любви к умершему).

Смысл и задача работы горя в этой фазе состоит в том, чтобы образ умершего занял свое постоянное место в продолжающемся смысловом целом моей жизни (он может, например, стать символом доброты) и был закреплен во вневременном, ценностном измерении бытия

Позвольте мне в заключение привести эпизод из психотерапевтической практики. Мне пришлось однажды работать с молодым маляром, потерявшим дочь во время армянского землетрясения. Когда наша беседа подходила к концу, я попросил его прикрыть глаза, вообразить перед собой мольберт с белым листом бумаги и подождать, пока на нем появится какой-то образ.

Возник образ дома и погребального камня с зажженной свечой. Вместе мы начинаем дорисовывать мысленную картину, и за домом появились горы, синее небо и яркое солнце. Я прошу сосредоточиться на солнце, рассмотреть, как падают его лучи. И вот в вызванной воображением картине один из лучей солнца соединяется с пламенем погребальной свечи: символ умершей дочери соединяется с символом вечности. Теперь нужно найти средство отстраниться от этих образов. Таким средством служит рама, в которую отец мысленно помещает образ. Рама деревянная. Живой образ окончательно становится картиной памяти, и я прошу отца сжать эту воображаемую картину руками, присвоить, вобрать в себя и поместить ее в свое сердце. Образ умершей дочери становится памятью – единственным средством примирить прошлое с настоящим.

Здесь анализ доходит уже до той степени конкретности, которая позволяет намерение воспроизводить анализируемые процессы. Если читатель позволит себе маленький эксперимент, он может направить свой взгляд на какой-нибудь объект и в это время мысленно сконцентрироваться на отсутствующем сейчас привлекательном образе. Этот образ будет вначале представляться нечетко, но если удается удерживать на нем внимание, то вскоре начнет двоиться внешний объект и вы почувствуете несколько странное, напоминающее просоночное состояние. Решите сами, стоит ли вам глубоко погружаться в это состояние. Учтите, что если ваш выбор образа для концентрации пал па бывшего вам близким человека, с которым судьба разлучила вас, то при выходе из такой погруженности, когда его лицо будет удаляться или таять, вы можете получить вряд ли большую, но вполне реальную по своей болезненности дозу ощущения горя.

Читатель, отважившийся дойти до конца опыта, описанного предыдущей сноске, мог убедиться, что именно так возникает боль утраты.

Читатель, участвующий в нашем эксперименте, может проверить эту формулу, снова окунувшись в ощущения контакта с близким человеком, увидев перед собой его лицо, услышав голос, вдохнув всю атмосферу тепла и близости, а затем при выходе из этого состояния в настоящее мысленно оставив на своем месте своего двойника. Как вы выглядели со стороны, что на вас было надето? Видите ли вы себя в профиль? Или немного сверху? На каком расстоянии? Когда убедитесь, что смогли хорошенько рассмотреть себя со стороны, отметьте, помогает ли что вам чувствовать себя более спокойно и уравновешенно?