Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Федор Михайлович Достоевский
Елка и свадьба
Из записок неизвестного
На днях я видел свадьбу… но нет! Лучше я вам расскажу про елку. Свадьба хороша; она мне очень понравилась, но другое происшествие лучше. Не знаю, каким образом, смотря на эту свадьбу, я вспомнил про эту елку. Это вот как случилось. Ровно лет пять назад, накануне Нового года, меня пригласили на детский бал. Лицо приглашавшее было одно известное деловое лицо, со связями, с знакомством, с интригами, так что можно было подумать, что детский бал этот был предлогом для родителей сойтись в кучу и потолковать об иных интересных материях невинным, случайным, нечаянным образом. Я был человек посторонний; материй у меня не было никаких, и потому я провел вечер довольно независимо. Тут был и еще один господин, у которого, кажется, не было ни роду, ни племени, но который, подобно мне, попал на семейное счастье… Он прежде всех бросился мне на глаза. Это был высокий, худощавый мужчина, весьма серьезный, весьма прилично одетый. Но видно было, что ему вовсе не до радостей и семейного счастья: когда он отходил куда-нибудь в угол, то сейчас же переставал улыбаться и хмурил свои густые черные брови. Знакомых, кроме хозяина, на всем бале у него не было ни единой души. Видно было, что ему страх скучно, но что он выдерживал храбро, до конца, роль совершенно развлеченного и счастливого человека. Я после узнал, что это один господин из провинции, у которого было какое-то решительное, головоломное дело в столице, который привез нашему хозяину рекомендательное письмо, которому хозяин наш покровительствовал вовсе не con amore и которого пригласил из учтивости на свой детский бал. В карты не играли, сигары ему не предложили, в разговоры с ним никто не пускался, может быть издали узнав птицу по перьям, и потому мой господин принужден был, чтоб только куда-нибудь девать руки, весь вечер гладить свои бакенбарды. Бакенбарды были действительно весьма хороши. Но он гладил их до того усердно, что, глядя на него, решительно можно было подумать, что сперва произведены на свет одни бакенбарды, а потом уж приставлен к ним господин, чтобы их гладить.
Кроме этой фигуры, таким образом принимавшей участие в семейном счастии хозяина, у которого было пятеро сытеньких мальчиков, понравился мне еще один господин. Но этот уже был совершенно другого свойства. Это было лицо. Звали его Юлиан Мастакович. С первого взгляда можно было видеть, что он был гостем почетным и находился в таких же отношениях к хозяину, в каких хозяин к господину, гладившему свои бакенбарды. Хозяин и хозяйка говорили ему бездну любезностей, ухаживали, поили его, лелеяли, подводили к нему, для рекомендации, своих гостей, а его самого ни к кому не подводили. Я заметил, что у хозяина заискрилась слеза на глазах, когда Юлиан Мастакович отнесся по вечеру, что он редко проводит таким приятным образом время. Мне как-то стало страшно в присутствии такого лица, и потому, полюбовавшись на детей, я ушел в маленькую гостиную, которая была совершенно пуста, и засел в цветочную беседку хозяйки, занимавшую почти половину всей комнаты.
Дети все были до невероятности милы и решительно не хотели походить на больших , несмотря на все увещания гувернанток и маменек. Они разобрали всю елку вмиг, до последней конфетки, и успели уже переломать половину игрушек, прежде чем узнали, кому какая назначена. Особенно хорош был один мальчик, черноглазый, в кудряшках, который всё хотел меня застрелить из своего деревянного ружья. Но всех более обратила на себя внимание его сестра, девочка лет одиннадцати, прелестная, как амурчик, тихонькая, задумчивая, бледная, с большими задумчивыми глазами навыкате. Ее как-то обидели дети, и потому она ушла в ту самую гостиную, где сидел я, и занялась в уголку – своей куклой. Гости с уважением указывали на одного богатого откупщика, ее родителя, и кое-кто замечал шепотом, что за ней уже отложено на приданое триста тысяч рублей. Я оборотился взглянуть на любопытствующих о таком обстоятельстве, и взгляд мой упал на Юлиана Мастаковича, который, закинув руки за спину и наклонив немножечко голову набок, как-то чрезвычайно внимательно прислушивался к празднословию этих господ. Потом я не мог не подивиться мудрости хозяев при раздаче детских подарков. Девочка, уже имевшая триста тысяч рублей приданого, получила богатейшую куклу. Потом следовали подарки понижаясь, смотря по понижению рангов родителей всех этих счастливых детей. Наконец, последний ребенок, мальчик лет десяти, худенький, маленький, весноватенький, рыженький, получил только одну книжку повестей, толковавших о величии природы, о слезах умиления и прочее, без картинок и даже без виньетки. Он был сын гувернантки хозяйских детей, одной бедной вдовы, мальчик крайне забитый и запуганный. Одет он был в курточку из убогой нанки. Получив свою книжку, он долгое время ходил около других игрушек; ему ужасно хотелось поиграть с другими детьми, но он не смел; видно было, что он уже чувствовал и понимал свое положение. Я очень люблю наблюдать за детьми. Чрезвычайно любопытно в них первое, самостоятельное проявление в жизни. Я заметил, что рыженький мальчик до того соблазнился богатыми игрушками других детей, особенно театром, в котором ему непременно хотелось взять на себя какую-то роль, что решился поподличать. Он улыбался и заигрывал с другими детьми, он отдал свое яблоко одному одутловатому мальчишке, у которого навязан был полный платок гостинцев, и даже решился повозить одного на себе, чтоб только не отогнали его от театра. Но чрез минуту какой-то озорник препорядочно поколотил его. Ребенок не посмел заплакать. Тут явилась гувернантка, его маменька, и велела ему не мешать играть другим детям. Ребенок вошел в ту же гостиную, где была девочка. Она пустила его к себе, и оба весьма усердно принялись наряжать богатую куклу.
Я сидел уже с полчаса в плющовой беседке и почти задремал, прислушиваясь к маленькому говору рыженького мальчика и красавицы с тремястами тысяч приданого, хлопотавших о кукле, как вдруг в комнату вошел Юлиан Мастакович. Он воспользовался скандалезною сценою ссоры детей и вышел потихоньку из залы. Я заметил, что он с минуту назад весьма горячо говорил с папенькой будущей богатой невесты, с которым только что познакомился, о преимуществе какой-то службы перед другою. Теперь он стоял в раздумье и как будто что-то рассчитывал по пальцам.
– Триста… триста, – шептал он. – Одиннадать… двенадцать … тринадцать и так далее. Шестнадцать – пять лет! Положим, по четыре на сто – 12, пять раз = 60, да на эти 60… ну, положим, всего будет через пять лет – четыреста. Да! вот… Да не по четыре со ста же держит, мошенник! Может, восемь аль десять со ста берет. Ну, пятьсот, положим, пятьсот тысяч, по крайней мере, это наверно; ну, излишек на тряпки, гм…
Он кончил раздумье, высморкался и хотел уже выйти из комнаты, как вдруг взглянул на девочку и остановился. Он меня не видал за горшками с зеленью. Мне казалось, что он был крайне взволнован. Или расчет подействовал на него, или что-нибудь другое, но он потирал себе руки и не мог постоять на месте. Это волнение увеличилось до nес plus ultra, когда он остановился и бросил другой, решительный взгляд на будущую невесту. Он было двинулся вперед, но сначала огляделся кругом. Потом, на цыпочках, как будто чувствуя себя виноватым, стал подходить к ребенку. Он подошел с улыбочкой, нагнулся и поцеловал ее в голову. Та, не ожидая нападения, вскрикнула от испуга.
– А что вы тут делаете, милое дитя? – спросил он шепотом, оглядываясь и трепля девочку по щеке.
– Играем…
– А? с ним? – Юлиан Мастакович покосился на мальчика.
Мальчик молчал и глядел на него во все глаза. Юлиан Мастакович опять поосмотрелся кругом и опять нагнулся к девочке.
– А что это у вас, куколка, милое дитя? – спросил он.
– Куколка, – отвечала девочка, морщясь и немножко робея.
– Куколка… А знаете ли вы, милое дитя, из чего ваша куколка сделана?
– Не знаю… – отвечала девочка шепотом и совершенно потупив голову.
– А из тряпочек, душенька. Ты бы пошел, мальчик, в залу, к своим сверстникам, – сказал Юлиан Мастакович, строго посмотрев на ребенка. Девочка и мальчик поморщились и схватились друг за друга. Им не хотелось разлучаться.
– А знаете ли вы, почему подарили вам эту куколку? – спросил Юлиан Мастакович, понижая все более и более голос.
– Не знаю.
– А оттого, что вы были милое и благонравное дитя всю неделю.
Тут Юлиан Мастакович, взволнованный донельзя, осмотрелся кругом и, понижая все более и более голос, спросил наконец неслышным, почти совсем замирающим от волнения и нетерпения голосом:
– А будете ли вы любить меня, милая девочка, когда я приеду в гости к вашим родителям?
Сказав это, Юлиан Мастакович хотел еще один раз поцеловать милую девочку, но рыженький мальчик, видя, что она совсем хочет заплакать, схватил ее за руки и захныкал от полнейшего сочувствия к ней. Юлиан Мастакович рассердился не в шутку.
– Пошел, пошел отсюда, пошел! – говорил он мальчишке. – Пошел в залу! пошел туда, к своим сверстникам!
– Нет, не нужно, не нужно! подите вы прочь, – сказала девочка, – оставьте его, оставьте его! – говорила она, почти совсем заплакав.
Кто-то зашумел в дверях, Юлиан Мастакович тотчас же приподнял свой величественный корпус и испугался. Но рыженький мальчик испугался еще более Юлиана Мастаковича, бросил девочку и тихонько, опираясь о стенку, прошел из гостиной в столовую. Чтоб не подать подозрений, Юлиан Мастакович пошел также в столовую. Он был красен как рак и, взглянув в зеркало, как будто сконфузился себя самого. Ему, может быть, стало досадно за горячку свою и свое нетерпение. Может быть, его так поразил вначале расчет по пальцам, так соблазнил и вдохновил, что он, несмотря на всю солидность и важность, решился поступить как мальчишка и прямо абордировать свой предмет, несмотря на то что предмет мог быть настоящим предметом по крайней мере пять лет спустя. Я вышел за почтенным господином в столовую и увидел странное зрелище. Юлиан Мастакович, весь покраснев от досады и злости, пугал рыжего мальчика, который, уходя от него всё дальше и дальше, не знал – куда забежать от страха.
– Пошел, что здесь делаешь, пошел, негодник, пошел! Ты здесь фрукты таскаешь, а? Ты здесь фрукты таскаешь? Пошел, негодник, пошел, сопливый, пошел, пошел к своим сверстникам!
Перепуганный мальчик, решившись на отчаянное средство, попробовал было залезть под стол. Тогда его гонитель, разгоряченный донельзя, вынул свой длинный батистовый платок и начал им выхлестывать из-под стола ребенка, присмиревшего до последней степени. Нужно заметить, что Юлиан Мастакович был немножко толстенек. Это был человек сытенький, румяненький, плотненький, с брюшком, с жирными ляжками, словом, что называется, крепняк, кругленький, как орешек. Он вспотел, пыхтел и краснел ужасно. Наконец он почти остервенился, так велико было в нем чувство негодования и, может быть (кто знает?), ревности. Я захохотал во все горло. Юлиан Мастакович оборотился и, несмотря на все значение свое, сконфузился в прах. В это время из противоположной двери вошел хозяин. Мальчишка вылез из-под стола и обтирал свои колени и локти. Юлиан Мастакович поспешил поднесть к носу платок, который держал, за один кончик, в руках.
Хозяин немножко с недоумением посмотрел на троих нас; но, как человек, знающий жизнь и смотрящий на нее с точки серьезной, тотчас же воспользовался тем, что поймал наедине своего гостя.
– Вот-с тот мальчик-с, – сказал он, указав на рыженького, – о котором я имел честь просить…
– А? – отвечал Юлиан Мастакович, еще не совсем оправившись.
– Сын гувернантки детей моих, – продолжал хозяин просительным тоном, – бедная женщина, вдова, жена одного честного чиновника; и потому… Юлиан Мастакович, если возможно…
– Ах, нет, нет, – поспешно закричал Юлиан Мастакович, – нет, извините меня, Филипп Алексеевич, никак невозможно-с. Я справлялся: вакансии нет, а если бы и была, то на нее уже десять кандидатов, гораздо более имеющих право, чем он… Очень жаль, очень жаль…
– Жаль-с, – повторил хозяин, – мальчик скромненький, тихонький…
– Шалун большой, как я замечаю, – отвечал Юлиан Мастакович, истерически скривив рот, – пошел, мальчик, что ты стоишь, пойди к своим сверстникам! – сказал он, обращаясь к ребенку.
Тут он, кажется, не мог утерпеть и взглянул на меня одним глазом. Я тоже не мог утерпеть и захохотал ему прямо в глаза. Юлиан Мастакович тотчас же отворотился и довольно явственно для меня спросил у хозяина, кто этот странный молодой человек? Они зашептались и вышли из комнаты. Я видел потом, как Юлиан Мастакович, слушая хозяина, с недоверчивостию качал головою.
Нахохотавшись вдоволь, я воротился в залу. Там великий муж, окруженный отцами и матерями семейств, хозяйкой и хозяином, что-то с жаром толковал одной даме, к которой его только что подвели. Дама держала за руку девочку, с которою, десять минут назад, Юлиан Мастакович имел сцену в гостиной. Теперь он рассыпался в похвалах и восторгах о красоте, талантах, грации и благовоспитанности милого дитяти. Он заметно юлил перед маменькой. Мать слушала его чуть ли не со слезами восторга. Губы отца улыбались. Хозяин радовался излиянию всеобщей радости. Даже все гости сочувствовали, даже игры детей были остановлены, чтоб не мешать разговору. Весь воздух был напоен благоговением. Я слышал потом, как тронутая до глубины сердца маменька интересной девочки в отборных выражениях просила Юлиана Мастаковича сделать ей особую честь, подарить их дом своим драгоценным знакомством; слышал, с каким неподдельным восторгом Юлиан Мастакович принял приглашение и как потом гости, разойдясь все, как приличие требовало, в разные стороны, рассыпались друг перед другом в умилительных похвалах откупщику, откупщице, девочке и в особенности Юлиану Мастаковичу.
– Женат этот господин? – спросил я, почти вслух, одного из знакомых моих, стоявшего ближе всех к Юлиану Мастаковичу.
Юлиан Мастакович бросил на меня испытующий и злобный взгляд.
– Нет! – отвечал мне мой знакомый, огорченный до глубины сердца моею неловкостию, которую я сделал умышленно…
Недавно я проходил мимо ***ской церкви; толпа и съезд поразили меня. Кругом говорили о свадьбе. День был пасмурный, начиналась изморось; я пробрался за толпою в церковь и увидал жениха. Это был маленький, кругленький, сытенький человечек с брюшком, весьма разукрашенный. Он бегал, хлопотал и распоряжался. Наконец раздался говор, что привезли невесту, Я протеснился сквозь толпу и увидел чудную красавицу, для которой едва настала первая весна. Но красавица была бледна и грустна. Она смотрела рассеянно; мне показалось даже, что глаза ее были красны от недавних слез. Античная строгость каждой черты лица ее придавала какую-то важность и торжественность ее красоте. Но сквозь эту строгость и важность, сквозь эту грусть просвечивал еще первый детский, невинный облик; сказывалось что-то донельзя наивное, неустановившееся, юное и, казалось, без просьб само за себя молившее о пощаде.
Говорили, что ей едва минуло шестнадцать лет. Взглянув внимательно на жениха, я вдруг узнал в нем Юлиана Мастаковича, которого не видел ровно пять лет. Я поглядел на нее… Боже мой! Я стал протесняться скорее из церкви. В толпе толковали, что невеста богата, что у невесты пятьсот тысяч приданого… и на сколько-то тряпками…
«Однако расчет был хорош!» – подумал я, протеснившись на улицу…
С ещё большей желчью изображает детский праздник Салтыков-Щедрин в очерке 1857 года «Ёлка». Здесь устроенную в доме богатого провинциального купца детскую ёлку рассказчик рассматривает через оконное стекло, что предоставляет ему прекрасную возможность наблюдать со стороны за поведением как детей, так и взрослых. Если само дерево вызывает у него чувство умиления («В пространной зале горит это милое деревцо, которое так сладко заставляет биться маленькие сердца»), то дети раздражают его отсутствием непосредственности: и здесь они ведут себя подобно взрослым, «чинно расхаживая по зале» и «только издалека посматривая на золотые яблоки и орехи, висящие в изобилии на всех ветвях, и нетерпеливо выжидая знака, по которому ёлка должна быть отдана им на разграбление…» И здесь дети бедных родителей, по обычаю приглашённые на праздник, испытывают то же унижение, что и в фельетоне Достоевского: сын хозяина бьёт «Оську-рядского», в то время как Оськина мать «не столько ублажает его, сколько старается прекратить его всхлипыванья новыми толчками». Для взрослых же детская ёлка становится лишним поводом выпить и закусить, что они и делают, «не теряя золотых мгновений». На этом празднике о благолепии и равенстве присутствующих на нём детей и взрослых и речи быть не может, а «милое деревцо» ни в малой мере не способствует созданию атмосферы «мира и в человецех благоволения» .
К теме несоответствия идеи праздника ёлки российской реальности, извращающей его смысл, в 1876 году вновь возвращается Достоевский, когда в «Дневнике писателя» делится своими впечатлениями от ёлки, устроенной в клубе художников. Внимание писателя прежде всего привлечено к поведению детей, в которых он (подобно Панаеву и Салтыкову-Щедрину) отмечает «раннюю испорченность»:
Тут были даже шестилетние дети, но я наверно знаю, что они уже в совершенстве понимали: почему и зачем они приехали сюда, разряженные в такие дорогие платьица, а дома ходят замарашками… Мало того, они наверно уже понимают, что так непременно и надо, что это вовсе не уклонение, а нормальный закон природы.
Тема искажения идеи праздника детской рождественской ёлки развивается и в рассказе Леонида Андреева 1899 года «Ангелочек». В доме богачей Свешниковых мальчики ещё до того, как их пускают к ёлке, стреляют друг в друга пробками из игрушечного ружья, так что у многих из них распухают носы, в то время как девочки смеются, «прижимая обе руки к груди и перегибаясь…» Предупредив детей о необходимости соблюдать тишину, взрослые наконец впускают их в помещение с ёлкой:
Заранее вытаращив глазёнки и затаив дыхание, дети чинно, по паре, входили в ярко освещённую залу и тихо обходили сверкающую ёлку. Она бросала сильный свет без теней на их лица с округлившимися глазами и губками.
Мальчик Сашка, приглашённый на ёлку из милости хозяев, чувствует здесь себя чужим и озлобленным: «Сашка был угрюм и печален, - что-то нехорошее творилось в его маленьком изъязвлённом сердце». Чужой и враждебной кажется ему и сама ёлка, ослепляя его «своей красотой и крикливым, наглым блеском бесчисленных свечей», равно как чужими были для него «столпившиеся вокруг неё чистенькие, красивые дети, и ему хотелось толкнуть её так, чтобы она повалилась на эти светлые головки» .
Именно этот рассказ Леонида Андреева явился иллюстрацией к мрачным мыслям Блока о переменах, произошедших в русской жизни на рубеже веков. В 1906 году в журнале «Золотое руно» (№ 11-12) была опубликована его статья «Безвременье», в которой наступившее российское безвременье поэт связывает с извращением самой идеи семейного детского праздника. Снова обращаясь к теме несоответствия его исконного смысла современной реальности, Блок идеализирует прошлое, утверждая, что в русской жизни было время, когда этот праздник отвечал его высокому назначению, создавая прекрасную жизненную гармонию:
Был на свете самый чистый и светлый праздник. Он был воспоминанием о золотом веке, высшей точкой того чувства, которое теперь уже на исходе, - чувства домашнего очага. Праздник Рождества был светел в русских семьях, как ёлочные свечки, и чист, как смола. На первом плане было большое зелёное дерево и весёлые дети; даже взрослые, не умудрённые весельем, меньше скучали, ютясь около стен. И всё плясало - и дети и догорающие огоньки свечек.
Здесь Блок и вспоминает «Ангелочка» Леонида Андреева:
Мальчик Сашка у Андреева не видал ёлки и не слушал музыки сквозь стекло. Его просто затащили на ёлку, насильно ввели в праздничный рай. Что же было в новом раю? Там было положительно нехорошо.
Ссылаясь на рассказ Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке», Блок пишет, что Достоевский видел в семейном празднике ёлки «непоколебимость домашнего очага, законность нравов добрых и светлых». Однако уже Достоевский, по мнению Блока, предчувствовал наступление нового века: «Радость остыла, потухли очаги. Времени больше нет. Двери открыты во вьюжную площадь» .
Достоевский написал свой фельетон «Ёлка и свадьба» в 1848 году, во времена (по словам Блока) «добрых и чистых нравов русской семьи», но многим ли отличается детская ёлка в изображении Достоевского оттого, как её изобразил Леонид Андреев в конце века и как её ощущал Блок в эпоху «безвременья», в 1906 году? Мрачная и печальная русская литература уже с первых лет появления ёлки в России дискредитировала реальность, не соответствующую прекрасной идее райского дерева.
Сюжет «Чужая ёлка»
А другие дети
Тоже Божьи пчёлки,
Лишь в окно глядели
На чужую ёлку…
И. П-въ. «Серёже Пассек».
Как в европейской, так и в русской литературе образ Христовой ёлки, который уже рассматривался нами в связи с мифологией рождественского дерева, оказался тесно связанным с сюжетом о ребёнке-сироте, который смотрит в окно на ёлку в богатом доме. Первым известным произведением, написанным на этот сюжет, стала опубликованная в 1816 году рождественская баллада немецкого поэта Фридриха Рюккерта (1788-1866) «Ёлка ребёнка на чужбине» («Des fremden Kindes heiliger Christ»), где ребёнок-сирота бегает по улицам города и заглядывает в освещённые окна богатых домов, за которыми он видит украшенные свечами ёлки. На сердце ребёнка становится невыносимо тяжко. Рыдая, он обращается с жалобой к Христу: «У каждого ребёнка есть сегодня своя ёлка, свои свечи, они доставляют ему радость, только у меня, бедного, её нет». К сироте приближается другой ребёнок в белом одеянии и со светочем в руках, который говорит: «Я - Христос, день рождения которого празднуют сегодня, я был некогда ребёнком, - таким, как ты. И я не забуду о тебе, даже если все остальные позабыли… Я заставлю твою ёлку сиять здесь, на открытом воздухе, такими яркими огнями, какими не сияет ни одна там, внутри». И сиротка вдруг увидел на небе «свою ёлку», сверкающую звёздами, и сердце его забилось, и он почувствовал себя как во сне. Спустившиеся с ёлки ангелочки увлекают его с собою наверх, к свету. Так дитя-сирота попадает на ёлку к Христу и забывает обо всём, что было «уготовано ему на земле» . Баллада Рюккерта получила в Европе широкую известность и породила большое количество подражаний. На русский язык она переведена не была, однако многие тексты свидетельствуют о её известности в России уже с 1840-х годов [см.: 453, 370-390 ].
С середины XIX столетия сюжет о «чужой ёлке» становится одним из самых распространённых на страницах рождественских номеров массовых и детских периодических изданий. Разглядывание бедным ребёнком через окно ёлки в богатом доме делается его обязательным мотивом. Этот сентиментальный сюжет разыгрывался в нескольких вариантах.
Здравствуйте, мои дорогие друзья! Я очень рада нашей новой встрече с вами! Сегодняшний наш разговор посвящается "байкальскому гимну" - песне "Славное море - священный Байкал", без которой наш рассказ о Байкале был бы неполным. Мы проанализируем текст песни, попытаемся понять, что стоит за каждой песенной строкой,хотя бы такой: "Эй, баргузин, пошевеливай вал..". Я познакомлю вас с автором песни
Дмитрием Павловичем Давыдовым - талантливым поэтом, разносторонне развитым человеком и пламенным патриотом и достойным гражданином нашей великой России.И, конечно же, мы продолжим наш разговор о самом Байкале и его окрестностях.
Но прежде чем начать наш разговор. я хочу выразить мою искреннюю благодарность и признательность моим друзьям - BARGUZIN, smart50 и Tata Leonova за советы, практическую помощь и моральную поддержку при подготовке этого сообщения.Спасибо вам!
И так, начинаем.
СЛАВНОЕ МОРЕ, СВЯЩЕННЫЙ БАЙКАЛ...
Славное море, священный Байкал,
Славный корабль - омулевая бочка,
Эй, баргузин, пошевеливай вал, -
Молодцу плыть недалечко.
Долго я тяжкие цепи влачил,
Долго бродил я в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать пособил,
Ожил я, волю почуя.
Озеро Байкал и гора Акатуй
Горы (норы)Акатуя - рудники Акатуйской тюрьмы
Шилка и Нерчинск не страшны теперь.
Горная стража меня не поймала.
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.
Шилка - река Забайкальской области, образуется слиянием рек Ингоды и Онона в 4 верстах выше Городищенской слободы, течет в общем направлении к северо-востоку на протяжении 500 верст до соединения своего с рекой Аргунью.
/static.video.yandex.ru/lite/arni-raj/lmcfzx7i8s.2205]
Древнее племя баргутов, по языку близких современным бурятам. жило в Прибайкалье. в стране Баргу или Баргуджин-Токум, упоминаемой в персидской летописи 14-го века.Этноним берет начало от слова "барга". В некоторых бурятских диалектах "барга" означает "глухомань", "окраина". Суффикс множественного числа -ут образует собирательное "баргут" . Отсюда - "баргуджин, баргучжин, баргузин", то есть "баргузинцы", иначе говоря, "жители глухомани,окраины". "Баргузин" - топоним, отмеченный древнейшими документами (Мельхеев М.Н. Топонимика Бурятии). Песня "Славное море..."сделала слово "баргузин" широко известным, "легендарным" и оттого - парадокс языка - менее ясным по значению.
"Молодцу плыть недалечко." Утверждение, казалось бы, противоречит рискованному предприятию, в которое пускается молодец (переправа через Байкал с восточного берега на западный). Народная редакция давыдовского текста исключила стихи, поясняющие дело в целом: "Четверо суток верчусь на волне; Близко виднеются горы и лес". ГГерой приближается к западному берегу озера - благополучно завершает четырехсуточное путешествие в бочке-лодке по неспокойному бурному морю.
"Горная стража меня не поймала." У Давыдова - "не видала". Речь идет о нерченской горнозаводской (рудничной, приисковой) и тюремной страже, преследовавшей беглых каторжников.
"Пуля стрелка миновала". Поэт прокомментировал строку сам: "Беглецы из заводов и поселений вообще известны под именем "прохожих". Они идут, не делая никаких шалостей, и питаются подаянием сельских жителей... Беглецы боятся зверопромышленников и особенно бурят: существует убеждение, будто бы они стреляют прохожих...". Знаменательна благородная оговорка "будто бы": Давыдов не разделял такого "убеждения". По другим сведениям. охотники (стрелки) не упускали случая подстрелить беглого, чтобы получить от властей вознаграждение и очистить таежные угодья от небезопасных бродяг-преступников.
Для их поимки выставлялись стрелки горной стражи, которые стреляли в беглецов. Беглецы не делали дорогою преступлений, из боязни преследования; а местные жители не ловили их не только потому, что это для них неудобно, а более из опасения, что пойманный, при новом побеге, отомстит поимщику.
"Хлебом кормили крестьянки меня..." Местное население снабжало беглецов в пути следования - таков был обычай, причем не только в Сибири, а и далее, в Приуралье. Короленко в воспоминаниях пишет, что в Пермском крае, где он отбывал ссылку, в XIX веке было принято на ночь выставлять у дома молоко или хлеб "для беглых из Сибири".
"Слышатся бури (вариант "грома") раскаты!" Этой строки, заканчивающей "байкальский гимн", в стихотворении Давыдова нет. Но оно встречается уже в записях песни конца 19-го века. Её идея характерна для эпохи подъёма освободительного движения в России. "Молодец" выступает в роли буревестника, что само по себе усиливает революционное звучание песни.
Стихотворение "Думы беглеца на Байкале" стало песней поначалу среди ссыльных в Восточной Сибири.
Уместен вопрос: кто сочинил мелодию "Славного моря..."? Это остается пока загадкой. Есть версия, что первоисточником мелодии является припев польской повстанческой песни "За Неман", хотя они не особо похожи. Некоторые сборники указывают автором музыки Ю. Арнольда - возможно, он обработчик мелодии, или в данном случае имеется в виду какой-то другой мотив. На практике исполняется 5 куплетов (в авторской версии - 11). В 1941 песня обработана Г. Свиридовым для голоса со смешанным оркестром.
Песня про Байкал и баргузин увековечила в памяти народной имя поэта-сибиряка Д.П.Давыдова. Потомки его и поныне живут в Сибири.
В заключение я предлагаю вам, друзья, новый фильм о Байкале. Приятного вам просмотра.
В стихотворении Дм. Давыдова «Думы беглеца на Байкале» одиннадцать строф. В переделанной народной песне - пять. По одной из версий, первоисточник музыки - польская повстанческая мелодия «За Неман». В некоторых сборниках указан композитор Ю.Арнольд, хотя, вероятно, он лишь обработал песню. За неимением точных данных, музыка считается народной.
Народными стали и слова. В них слышится и удаль молодецкая, и печаль о судьбе, и радость свободы, и раздумья о России.
Первый куплет наиболее известен. В нем читается отношение сибиряков к Байкалу. Они называют его морем, подчеркивая его мощь и глубину. А.П.Чехов писал: «Байкал удивителен, и недаром сибиряки величают его не озером, а морем. Вода прозрачна необыкновенно, так что видно сквозь неё, как сквозь воздух; цвет у неё нежно-бирюзовый, приятный для глаза. Берега гористые, покрытые лесами; кругом дичь непроглядная, беспросветная. Изобилие медведей, соболей, диких коз и всякой всячины» 3 . Авторский эпитет «привольный» люди изменили на «священный Байкал». Благодаря этой замене поменялся смысл строфы. Вместо переживаний героя-каторжника, который наслаждается волей, на первый план выходит отношение народа к озеру. Поэтому этот куплет наиболее популярен. Многие люди не знают последующих слов песни. Распевая первую строфу, они выражают в ней восхваление великого Байкала, не подозревая о первоначальном смысле текста.
Ирония наполняет вторую строку куплета. «Славный корабль, омулевая бочка» - это не метафора. Как было сказано выше, здесь описана реальная ситуация: беглец пытается переплыть Байкал в бочке.
Далее автор и все, исполняющие эту песню, с чувством обращаются к великому байкальскому ветру: «Эй, Баргузин, пошевеливай вал». Это название не только звучно и дополняет стилистический строй стиха, внося колорит местного наречия. Оно несет в себе особую тему, значимую для тех, кто знаком с образами и легендами Байкала. На озере более 30 ветров, носящих каждый свое название. После вековых наблюдений местные жители выделили ряд закономерностей для каждого ветра. Баргузин дует из Баргузинской долины поперек и вдоль Байкала. Его мощь постепенно нарастает. Но вскоре ветер приносит с собой солнечную погоду. Возможно, именно поэтому герой песни и обращается к нему. Дующий повсюду, Баргузин не приносит шторма, а предвещает тепло и ясное небо, то есть - светлое будущее сбежавшему каторжнику. Ветер олицетворен. Он вместе с Байкалом и «кораблем-бочкой» - единственные помощники путника.
Беглец поет о своей судьбе, о том, как освободился от цепей, покинул рудники Акатуйской тюрьмы в Забайкалье:
Долго бродил я в горах Акатуя.
Старый товарищ бежать подсобил,
Ожил я, волю почуя 4 .
Просторечные выражения близки народу, с ними песня становится родной. Наравне с незатейливыми строками, простыми, привычными для любого человека, в тексте встречаются фразы, содержащие изящные изобразительно-выразительные средства. Например, «Пуля стрелка миновала», эта лаконичная метонимия чистая и точная. Ее характеризует уже то, что она понятна и близка народу. Кроме этого, слова здесь протяжны и сливаются в мелодии в одну звуковую линию, в которой красиво подобраны гласные и согласные.
Беглым каторжникам в пути помогали местные жители. Этот обычай существовал не только в Сибири, но и далее, в Приуралье. В.Г.Короленко писал в воспоминаниях о том, что в Пермском крае, где он отбывал ссылку, в XIX веке было принято на ночь выставлять у дома молоко или хлеб «для беглых из Сибири». Каторжники встречались там редко, но люди соблюдали обычай.
Последняя строфа песни первой и третьей строкой повторяет первый куплет. Завершающей фразы «Слышатся грома (бури) раскаты» нет в авторском стихотворении, ее придумали люди. Вместе с ней все четверостишие принимает форму народной песни, в которой «наиболее характерным средством создания образов служит параллелизм - сопоставление чувств и переживаний человека с картинами природы. Важное место в лирических песнях занимает символика, постоянные эпитеты, обращения к природе и другие приемы, которые придают их поэтическому стилю красоту и выразительность» 6:
Славное море - священный Байкал!
Славный мой парус - кафтан дыроватый!
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Слышатся грома раскаты 7 .
В некоторых зафиксированных вариантах песни шесть куплетов с кольцевой композицией (Приложение 2). Последний полностью повторяет первый. В этом случае предостерегающий конец пятой строфы смягчен шестым четверостишием, оканчивающимся надеждой: «Молодцу плыть недалечко». Это чувство пронизывает всю песню. Недаром же народ сменил просящее «Ну, Баргузин» на веселое «Эй!».
Закончить хочется вновь словами В.Г.Распутина, сибиряка и художника слова: «О Байкале осталось столько восторженных отзывов, что из них можно составить не одну книгу. Стократ больше осталось не записанным и, должно быть, организованное в музыку, звучит в иные дни, когда нужно ответствовать небу, дивной песней человеческого благодарствования. Долгое время поклонение Байкалу было всеобщим, хотя и затрагивало у одних прежде всего мистические чувства, у других - эстетические и у третьих - практические. Человека брала оторопь при виде Байкала, потому что он не вмещался в его представления: Байкал лежал не там, где что-то подобное могло находиться, был не тем, чем мог быть, и действовал на душу иначе, чем действует обычно “равнодушная” природа. Это было нечто особенное, необыкновенное и исключительное» 8 .
Записанное и незаписанное, действительно, звучит. Так же, как эта песня. Она сюжетна и лирична. Герой ее, автор этих строк и весь народ одинаково восхищаются этим дивным озером. Разделяя это чувство, люди поют красивую песню, которая для каждого звучит по-своему.
История «Славного моря…» не закончилась. Ведь и стихотворение «Думы беглеца на Байкале», и рожденная от него песня продолжают жить. И пусть народ преобразует слова еще и еще, мощь и чувство, вложенные в них, останутся нетронутыми. Ведь именно из-за этого строки до сих пор передаются из уст в уста.
Песню "Славное море - священный Байкал..." считали народной
Историческая родня
Из старинного дворянского рода Давыдовых сразу трое попали в историю XIX века: Денис, Владимир и Дмитрий.
Первый, Денис, известен подвигами во время партизанской войны против Наполеона. Стал гусарским генералом. Второй, Владимир, геройски сражался на Бородинском поле и был тяжело ранен, а в 1825 году вышел на Сенатскую площадь и разделил участь декабристов. Отбывал каторгу в Иркутской губернии. Третий, Дмитрий, стал первооткрывателем. Его имя вошло в число исследователей Сибири.
Все трое обладали поэтическим даром. Денис Давыдов, воспев застолье и воинское братство гусар, стал признанным поэтом России. Стихи Владимира менее известны - редкие дошли до нас из усольских соляных копей, а вот Дмитрий стал автором строк, которые поют по сей день.
Два редких прижизненных издания стихов поэта Дмитрия Давыдова (1811-1888 гг.), автора песни "Славное море - священный Байкал", передала Иркутскому краеведческому музею его правнучка Н.Клепцова. Книжкам более 100 лет, они хранились в семейной библиотеке потомков Давыдова. Музей получил также некоторые документы и личные вещи поэта.
Встреча с Сибирью
Обедневший дворянин из Рязани Павел Давыдов с молодой женой держал путь в Сибирь "с научной и просветительской целью". Он направлялся в Иркутск, но пришлось задержаться в Ачинске: у жены начались роды. С появлением на свет мальчика, которого окрестили Дмитрием, чета осела в уездном городке, и здесь прошло все детство будущего поэта.
В Иркутск Дмитрий приехал в восемнадцать лет - сдавать экстерном экзамены за гимназию. Он показал блестящие знания и получил звание учителя. Математический дар давал право поступления в столичный университет, но Дмитрия манили глухие сибирские края.
Поэт в записках напишет: "Я посвятил себя занятию, к которому чувствовал призвание и, смею думать, усилия мои к распространению грамотности, смягчению нравов и развитию умов моих воспитанников не остались без последствий".
Восемь лет Дмитрий учительствовал в Кяхте. Пограничный городок в ту пору процветал, здесь скрещивались торговые пути, останавливались путешественники и богатые купцы. От них и ждали новостей в кружке местной интеллигенции, которая издавала рукописный журнал "Кяхтинский литературный цветник" и в шестьдесят экземпляров газету "Кяхтинская стрекоза". Давыдов в этих изданиях публиковал свои первые поэтические опыты.
Столкнуться с суровой сибирской действительностью ему пришлось с переездом в Якутск. Отсюда после многолетних наблюдений Давыдов стал писать статьи в петербургскую газету "Золотое руно", и его заметил академик А.Ф.Миз?дендорф - руководитель Северо- Восточной Сибирской экспедиции. Он дал Давыдову несколько поручений по исследованиям. В Якутии Дмитрий задержался на год, несмотря на лестное приглашение в Верхнеудинск (ныне Улан-Удэ) на должность смотрителя окружных училищ. Позднее в Бурятии у Давыдова появилась возможность полностью включиться в работу Сибирского отдела Русского географического общества, который находился в Иркутске.
Жизнь на Севере не прошла даром: издается его первый выпуск "Якутско-русского словаря". Отважный путешественник исходил таежными тропами сотни верст, побывал во многих неизвестных местах:
На лыжах я в дремучие леса
Ходил один, с винтовкой за плечами.
Унижет ночь звездами небеса -
Разрою снег привычными руками
И в нем смежу усталые глаза.
Из Петербурга пришла грамота: "За особые труды по части этнографических изысканий, во внимание к усердию его на пользу Сибирского отдела сказанного общества, изъявлена ему благодарность".
В стихах Дмитрия находили выход порывы души. В 1858 году "Золотое руно" опубликовало стихотворение Давыдова "Думы беглеца на Байкале", и вскоре удивительным образом стих стал народной песней.
Рождение гимна
В селенгинской пойме, что зовется Сором??, Дмитрий сидел на песчаном берегу, заваленном омулевыми бочками и обрывками сетей, и в смрадном воздухе гниющей рыбы смотрел на Байкал, слушал рассказ старого бурята, как перебираются на другую сторону беглые каторжники в таких бочках с попутным баргузинским ветром. Давыдов слушал и представлял человека в бочке среди пляшущих по воде белых барашков.
Поэт писал:
"Беглецы с необыкновенной смелостью преодолевают естественные препятствия в дороге. Они идут через хребты гор, через болота, переплывают огромные реки на каком-нибудь обломке дерева; и были примеры, что они рисковали переплывать Байкал в бочках, которые иногда находят на берегу моря, в которых обыкновенно рыболовы солят омулей".
Песню запели арестанты на этапах, ямщики в пути, приискатели, мастеровые. Еще при жизни автора народ вносил в нее изменения на свой лад, переиначивал строчки: в припеве появилось удалое "Эй!" вместо "Ну, баргузин...", и гордое предупреждение "Слышатся грома раскаты" вписал народ.
В 1858 году в Петербурге вышел первый поэтический сборник Давыдова, он стал известен далеко за пределами России. О байкальской одиссее каторжника просвещенная Европа впервые узнала в переводе Дюпре де Сен Мора "Славное море...". В книге "Образцы русской поэзии", переведенной на английский Джоном Баурингом, имя Давыдова стоит рядом с Жуковским, Крыловым и Пушкиным.
Домик на Баснинской
Внучка Давыдова Евсталия Вячеславовна Клепцова жила в Иркутске в доме деда на улице Свердлова, бывшей Баснинской. Она и хранила наследие поэта, которое с ее смертью перешло правнучке Надежде Клепцовой. Сама Евсталия Вячеславовна передала в Ленинградский исторический музей служебный аттестат Дмитрия Павловича и единственную его фотографию, а себе оставила миниатюрные книжки Жуковского и Пушкина с факсимиле деда и прижизненные издания стихов Дмитрия Давыдова.
Стихотворения и поэмы поэта "Якутские силуэты", "Тунгус", "Жиганская Аграфена", "Думы о покорении Сибири", - из поэмы?? о Ермаке, "Ширэ Гуйлуху, или Волшебная скамеечка", автобиографическая "Поэтические картины" и составили содержание книг, переданных правнучкой Иркутскому краеведческому музею.
Во дворе дома Давыдова рос уникальный сад, за которым ухаживала Евсталия Вячеславовна. Она была в деда, человеком увлеченным, вела переписку с ботаническим садом Академии наук, обменивалась саженцами и корнями цветов с многими садоводами страны.
Домик Давыдова после смерти внучки разобрали и предполагали включить в декабристский комплекс, в то время еще только задуманный в Иркутске, рядом с домами Трубецкого и Волконского. Памятник истории, бесценный для города, бесследно исчез.
После тридцати лет службы по Министерству народного просвещения Дмитрий Павлович ушел в отставку. Тогда он и поселился в Иркутске с мечтой - все для науки и творчества. Его привлекали хромофотография, идея воздушного телеграфа, на столе стоял макет фантастического крылатого корабля. "Воздушная лодка с управляющим рулем", - написал он на обложке толстой тетради, страницы которой заполнены столбиками цифр, чертежами, расчетами... В разгар работы произошло несчастье - Давыдов неожиданно ослеп. Ему подсказали, что в Тобольске есть целители такой болезни, и он с семьей поехал туда. А еще мечтал завершить поэму о Ермаке. Сложившиеся строки незрячий Давыдов диктовал жене или дочери, потом ему их перечитывали, а он делал поправки. Так целиком под диктовку была завершена поэма "Поэтические картины", изданная в Иркутске в 1871 году.
Послесловие
В ХХ веке стихи Давыдова издавались в Иркутске только однажды, в 1937 году. Тираж имел всего три тысячи экземпляров и стал библиографической редкостью. Творческое наследие Дмитрия Давыдова не изучено.
Олег Суханов, для Ко. В материале использованы страницы биографии поэта, собранные иркутянкой Л.Тихоновой, которой довелось встречаться с внучкой Дмитрия Павловича.
Справка "Копейки"
Давыдов Дмитрий Павлович (1811, г. Ачинск - 1888, г. Тобольск) - сибирский поэт и просветитель, автор ряда исследований по этнографии и археологии. Занимался педагогической деятельностью, краеведением. Изучал быт якутов, бурят-монголов, эвенков. Автор "Якутско-русского словаря" (в. 1, 1843).
В стихах Давыдова, отмеченных местным сибирским колоритом, использованы народные предания, выражена симпатия поэта к народам Сибири. В его поэме "Ширэ гуйлгуху, или Волшебная скамеечка" (1859) сочетаются автобиографические черты с фантастическими элементами, заимствованными из бурятских поверий.
Дмитрий Павлович Давыдов около двадцати лет прожил в Иркутске.
Славное море - священный Байкал
(Думы беглеца на Байкале)
Первоначальный вариант
Славное море - привольный Байкал.
Славный корабль - омулевая бочка.
Ну, баргузин, пошевеливай вал,
Плыть молодцу недалечко.
Долго я звонкие цепи носил:
Худо мне было в горах Акатуя.
Старый товарищ бежать пособил,
Ожил я, волю почуя.
Шилка и Нерчинск не страшны теперь:
Горная стража меня не видала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь,
Пуля стрелка миновала.
Шел я и в ночь, и средь белого дня,
Близ городов я проглядывал зорко.
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой.
Весело я на сосновом бревне
Вплавь чрез глубокие реки пускался.
Мелкие речки встречалися мне -
Вброд через них пробирался.
У моря струсил немного беглец:
Берег обширен, а нет ни корыта.
Шел я каргой - и пришел наконец
К бочке, дресвою залитой.
Нечего думать - Бог счастья послал:
В этой посудине бык не утонет:
Труса достанет и на судне вал,
Смелого в бочке не тронет.
Тесно в ней бы жить омулям.
Рыбки, утешьтесь моими словами:
Раз побывать в Акатуе бы вам -
В бочку полезли бы сами.
Четверо суток верчусь на волне,
Парусом служит армяк дыроватый.
Добрая лодка попалася мне,
Лишь на ходу мешковата.
Близко виднеются горы и лес,
Буду спокойно скрываться за тенью,
Можно и тут погулять бы, да бес
Тянет к родному селенью.
Славное море - привольный Байкал,
Славный корабль - омулевая бочка...
Ну, баргузин, пошевеливай вал...
Плыть молодцу недалечко!
Меньше чем через пять лет после первой публикации, в 1858 году, песня "Думы беглеца на Байкале" была зафиксирована собирателями фольклора. Варианты песни записываются и сейчас. Как нередко бывает, эта песня еще при жизни автора была по-своему "отредактирована" народом. Текст сокращен более чем наполовину, из него исключены длинноты, неудачные строфы. Песня о славном море Байкале и ныне одна из самых любимых и распространенных народных песен, выдержавшая испытание временем.
