Болезнь, о которой не принято говорить. Тема, о которой не принято говорить

Тема, о которой не принято говорить. Тема, которая вызывает у женщин немало стыда и вины. Тема, на которой, пусть и не так заметно, как на телесной тревоге, неплохо зарабатывают те, кто знают насколько это не единичное явление.

Sexless marriage, или Мой муж меня не хочет

А тем временем Гугл легко может рассказать нам, что sexless marriage (отсутствие секса в браке) один из самых популярных именно женских запросов, а мужчины, шантажирующие и молча отказывающие женам в сексе, куда более часто встречающееся явление, чем многим, выросшим на анекдотах о вечно больной голове у жены, кажется.

Секс в массовом сознании сегодня приравнен к качеству отношений (а иногда чуть ли не к их единственному смыслу), а как гласит стереотип – работа над отношениями и их качеством исключительно женская задача, задача не только по прогнозированию «погоды в доме», но и активном разведении «туч руками».

И сколько бы ни говорили, что мы НЕ контролируем чужие чувства, НЕ управляем чужими эмоциями и НЕ хозяева чужим желанием – очень хочется найти рецепт, решить проблему, прочитать статью «5 причин почему он не хочет секса» и обнаружить в конце такой статьи универсальный совет.

Спрос рождает предложение. Вы найдете немало книг на самых разных языках, короткие заметки-советы, статьи в глянцевых журналах и монументальные концептуальные подходы, обосновавшиеся на разных концах спектра – от увеличения степени свободы каждого партнера в стиле Эстерь Перель и её книги «Размножение в неволе» до Джона Готтмана и его книги «Наука доверия», в которой он, напротив, говорит, что проблема не в дистанции и загадочности, а в отсутствии истинной близости.

Все что объединяет все эти концепции и одновременно поселяет смутное чувство тоски в сердце, что так или иначе приходится что-то ДЕЛАТЬ в противовес еще слишком живым воспоминаниям, когда его глаза горели и он не мог дождаться минуты остаться с вами наедине. Вы могли часами не вылезать из постели и казалось, что так будет всегда…

Это напоминает тоску по молодости, когда многие вещи были столь легкими и спонтанными – не поспать ночь, проведя её на дискотеке и не засыпать после этого на лекции, питаться фастфудом и не мучиться изжогой. Молодость, в которой не закупаешься тоннами литературы о соотношении белков жиров и углеводов в отдельном взятой брокколи, чтобы одолеть проклятый гастрит. Не вы заботились о здоровье, а здоровье заботилось о вас.

Так и с началом отношений – не вы ломаете голову как высечь искру желания, а желание дарит вам огонь. Если брать такую ситуацию за эталон, то последующие сравнения с ней всегда будут приводить в уныние. Но можно, например, относиться к острому желанию как к лотерее – классно выиграть пару тысяч, но не стоит планировать свой месячный бюджет в надежде на последующие выигрыши.

Да, несомненно, принятие меняющейся реальности явно не то, что дается нам легко. Поиск причин нежеланий другого это еще и надежда. В чем-то это как с диетами, найти то чудо средство, которое вернет тело, что было с нами на школьном выпускном - найти страсть, когда мы жили от свидания до свидания. Мы надеемся, что все можно вернуть, главное знать диагноз и лекарство.

Действительно, вы найдете немало вариантов ответов на «почему», читая литературу по вопросу угасшего желания партнера, например:

другие отношения
стресс
это вид эмоционального шантажа
гормональные изменения
проблемы в отношениях в паре
«комплекс Мадонны и блудницы» и прочие психологические трудности
злоупотребление алкоголем и/или психоактивными веществами
сложные отношения с собственной сексуальностью

И список длинный предлинный…

А тем временем, в этом длинном списке вы вряд ли найдете пункт «иногда так бывает». Речь не идет о том, что примерный список причин, перечисленных выше это выдумки, конечно же нет, - каждая из них действительно случается (или сразу несколько) и имеет свои решения в зависимости от ситуации и ЖЕЛАНИЯ самого человека их решать.

Но иногда правда бывает так, что желание просто проходит, как увлечение каким-то делом или как интерес к песне, которая пару месяцев играла на репите. Трагедия начинается там, где оно проходит несинхронно, оставаясь лишь у одного из партнеров, мучая его чувством отверженности и ненужности.

Может остыть и женщина, могут остыть и оба одновременно, оставаясь в близких доверительных отношениях, но когда остывает мужчина, женщине не так просто об этом хоть с кем-то поговорить - слишком силен стереотип о «мужчина всегда хочет, а если нет, то что-то ты таааааак сильно не так делаешь».

Усложнить задачу по честному диалогу с собой может тот факт, что партнер проявляет все другие оттенки чувств – забота, любовь, прекрасный отец и лучший друг, все что угодно, кроме страстного любовника.

Есть еще интересный нюанс у этой проблемы, когда сексуальное влечение со стороны мужчины не проходит полностью, но частота секса заметно уменьшается. Это ведь тоже один из самых частых вопросов «сколько раз нормально» (читай – «с нами все нормально?») При этом отсутствует такое понятие как «нормальная частота половой жизни», нет его, сколько бы дискуссий ни было по этому поводу, сколько бы раз ни комментировали эксперты про 2-3 раза в неделю в возрасте 30+ - это все не более чем частное мнение, не имеющего никакого научного обоснования. Фокус в самой природе секса как биологической потребности.

Мы можем говорить о примерной норме потребления калорий, потому что иначе наше тело погибнет и голод, как биологическая потребность настойчиво стучится в наш мозг, чтобы это вероятность предотвратить.

Мы можем говорить о нормальной температуре внешней среды, потому что иначе мы умрем от переохлаждения или перегрева и ощущения жара/холода тоже настойчиво стучатся в наш мозг, чтобы это предотвратить. Мы хотим пить, потому что иначе умрем, мы хотим дышать, потому что иначе умрем. И именно поэтому у этих процессов есть как минимум диапазоны нормы.

Но никто из нас не умрет без секса. И особенно без секса с этим конкретным человеком, даже если в какой-то момент это переживается именно так. Вокруг сексуального влечения столько страстей, столько драматичный сюжетов «любовь-кровь-смерть», столько культурных пластов самых разных эпох, что мы упускаем из виду этот важный момент – сексуальное желание НЕ РАВНО по своей сути другим биологическим потребностям. Другие потребности присутствуют с нами от рождения до смерти: если не говорить об очень тяжелых заболеваниях, вряд ли у нас возникает вопрос как вернуть себе чувство голода или жажды.

Из этого, кстати, как прекрасно написано в книге Эмили Наговски «Как хочется женщина», вытекает важный факт – нет никакого оправдания насилию. Мы пожалеем мужчину, который украл хлеб в супермаркете, потому что голодает, а денег нет, но с мужчиной, который изнасиловал женщину, потому что у него давно не было секса – это другой расклад. Голод напрямую угрожает жизни, нереализованное сексуальное желание – вопрос к личной способности контейнирования фрустраций. А к этой способности цивилизованное общество всегда присматривается очень внимательно – так как без навыка торможения нет цивилизации.

На самом деле, какой бы ни была причина (даже отсутствие этой самой причины) – важный компонент снижения тревоги и переживаний, на мой взгляд, в возможности конструктивного диалога с партнером. В возможности говорить с ним без страха на любые темы. Ощущения, что тебя слышат и понимаю, принимают и уважают. В возможности сказать, «мне плохо и обидно, что мы почти не занимаемся сексом» и услышать в ответ, например: «Я не знаю, что со мной, только знаю, что очень люблю тебя, давай подумаем вместе, что нам с этим делать». А если этого диалога нет, возможно, вопрос совсем не в сексе… К сожалению.

Что же касается внешнего давления «мужчина должен тебя всегда хотеть» это все из серии всех других сюжетов бесконечного сериала «Что должна женщина», то есть вопрос исключительно своего иммунитета к стереотипам.

Не само отсутствие секса дает ощущение вины, тревоги и унижения, а то как, порой, это ситуация обставлена – как внутри пары, так и в душе самой женщины. Не отсутствие секса ранит самооценку, а крепкая связь этой самооценки с чужими желаниями. Желаниями, которые даже сам человек не знает откуда приходят и куда уходят.

«Я - тётка, классическая бабища из анекдотов. Десять лет даже поход в продуктовый магазин с мужем - уже выход "в люди", стрижка - счастье общения с мастером.
Мать лежит 10 лет, конца - края не видно.

Из з/п мужа ещё выделяем семье сына, сноха и дня не работала, через месяц второго родит. Себе по остаточному принципу, вещи самые дешёвые, да ещё и размер наела огромный, т.к. из доступных удовольствий лишь шоколад да выпечка.

Блин, аж заревела от безысходности. Если б не муж, его помощь и поддержка - давно б вздернулась, честно. Забыла, как пахнет море, как посидеть с подружками, на каблуках сбегать на работу, сходить на концерт. Тётка в зеркале, неужели она никогда не уйдёт?»

Что читаете в этом письме вы? Переживания женщины из-за внешнего вида? Усталость, недовольство собой и тоску? А я вот вижу еще кое-что, и тоже очень важное. Я вижу обязанность, о которой не принято говорить в обществе. На которую не принято жаловаться. Даже более табуированную, чем тяготы материнства. И – в основном женскую. Согласитесь, что по большей части уход за больными родственниками ложится на женские плечи.

Мне попадались на глаза такие данные: две трети ухода за больными родственниками в семьях осуществляют именно женщины. Большинство из них не могут найти высокооплачиваемую работу потому, что за кем-то ухаживают.

Я хочу подчеркнуть, что речь сейчас идет не о работе сиделки или нянечки. Этот уход – оплачиваемый. Я говорю о неоплачиваемом уходе.

Понятное дело, что в разных странах дело обстоит по-разному. В благополучных Швеции, Норвегии и Дании доля мужчин и женщин, ухаживающих за своими больными родственниками, практически равна. А в неблагополучном для женщин Пакистане доля мужчин в этом тяжелом труде – всего 10% . Это не мужское, считается, дело.

Как обстоят дела с неоплачиваемым уходом у нас? Боюсь, что мы все же ближе к Пакистану, чем к Дании. Традиционно «доглядывают» стариков дочери, внучки, жены, и т.д. Хотя есть, конечно, и исключения из правил.

Продемонстрирую, пожалуй, это на примере. Недавно я встретила в магазине свою школьную учительницу. Она уже тогда была пенсионеркой, а сейчас ей под 80, но держится бодрячком. Поговорили немного, пошутили, и вдруг она кааак спрячется за меня, и отвернулась. Я удивилась.
- Да, не обращай внимания. Это мой дальний родственник. Ему столько же лет, сколько и мне. Но он почему-то решил, что я должна его «доглядывать» и ухаживать за ним. Недавно остался вдовцом, сыновья разъехались, а я почему-то обязана. Ему тяжело, у него, видите ли, давление. А у меня не давление? Надеюсь, не узнал меня…

Кстати, если вдуматься в цифры роста продолжительности жизни, потребность в уходе за стариками, инвалидами, и т. д., будет только расти. И большая часть этой тяжести ляжет именно на женские плечи. Почему?

Прекрасное, почти летнее утро, уложив сына на первый сон, я радостно потираю руки: у меня точно есть полчаса. Что выбрать первым? В ежедневнике список задач достигает конца страницы, а значит сегодня не до расслабления. Впрочем, как всегда.

«С появление ребенка жизнь молодой семьи меняется кардинально» – сколько раз я слышала эту фразу (как и пресловутое «высыпайся, пока можешь»), но лишь ощутив ее на практике, была вынуждена признать – да, точно меняет, и ещё как.

Давайте честно, никто не говорит всей правды. Со всех сторон разносятся восторженное: как это чудесно, замечательно, о, любимые попки, пяточки и сладкие макушки. Мимоходом роняя «ну да, дети – это тяжело» или наоборот, уверяя, что все идеально, предпочитая скрывать правду. Причем самое забавное – ложь культивируется еще задолго до появления ребенка. О беременности любят вспоминать с придыханием, о родах предпочитают говорить: «было больно, но терпимо, я уже забыла» и все в таком духе.
Конечно, все забывается, так уж устроен наш хитрый организм. Однако легче от этого не становится. Пройдя через все это, я готова сказать во всеуслышание: беременность, зачастую, это тяжелые 9 месяцев токсикоза, ломоты в спине и отеков, а роды… маленькие личное чистилище. Конечно, так не у всех, однако статистика неумолима, увы.

Но вот это все закончилось и наступает новый этап жизни, теперь уже с маленьким ребенком. Стресс сменяется послеродовой депрессией (по статистике, страдает каждая 10-я женщина), о которой тоже не принято говорить.

Мой личный опыт: при идеально легкой беременности и относительно легких родах под анестезией, на первые три недели я все равно утонула в пучине слез, отчаяния и абсолютного непонимания. Зачем я на это подписалась? Почему он плачет? И самое сложное – осознание, что ты больше не свободна. Эти мысли преследовали меня каждую бессонную ночь. И это при том, что механизм работы гормональной системы был мне хорошо известен, начитавшись о постродовой депрессии, я знала – нет смысла протестовать, надо принять, высыпаться и ждать, когда шальная пляска разбалансированного организма завершится.

Чуть позже еще множество раз я получала вопросы, а также истории от моих подруг и подписчиц, видела робкие лайки к постам о самых тяжелых мыслях в первые месяцы материнства. Увы, в нашем обществе всю правду принято замалчивать.

А она проста: материнство – это тяжкий труд. Начиная с этапа вынашивания, словно снежный ком, уровень ответственности растет по мере роста ребенка.
Непрекращающаяся тревога за самочувствие и развитие, полная несвобода, изменившееся тело, перераспределение внутрисемейных ролей, вечный недосып и тысячи других нюансов – все это не просто, от слова совсем.

Сейчас нашему сыну 7 месяцев и, казалось бы, можно уже привыкнуть к этому грузу ответственности, но у нас с мужем нет-нет, да шевелятся волосы от страхов: как воспитать, как уберечь, каким будет, сможем ли дать ему все?

Поэтому, с высоты своего огромного опыта взращивания ребенка (сарказм, на всякий случай), я скажу: понимание всей степени сложности, всей степени тяжести и всей степени ответственности – совершенно точно облегчает вхождение в материнство.

Осознанность выбора влечет за собой желание получить знания в сфере ухода, психологии и воспитания. И вот они-то и позволят преодолеть самые сложные участки нового пути и остаться в ресурсе.

Морально настроившись забыть о свободе в первые пару лет жизни нашего сына, спустя полгода с удивлением обнаружила себя в круговороте событий. Гармонично сочетая семью, тренировки, обучение и фриланс, я все чаще слышу «повезло» и опасливо признаюсь – материнство приносит удовольствие. Должно быть через пару лет эта тема вообще исчезнет из моих внутренних чартов, уступив место каким-нибудь другим животрепещущим вопросам. Но сейчас, на этом участке пути, я призываю новоиспеченных матерей не отчаиваться, помнить, что беззубая улыбка с утра действительно может компенсировать недельный недосып и что, в конечном итоге, всё это очень быстро пройдет (возможно, здесь даже можно поставить противоречивое «увы»), надо успеть насладиться.

«Я - тётка, классическая бабища из анекдотов. Десять лет даже поход в продуктовый магазин с мужем - уже выход „в люди“, стрижка - счастье общения с мастером. Мать лежит 10 лет, конца - края не видно.

Из з/п мужа ещё выделяем семье сына, сноха и дня не работала, через месяц второго родит. Себе по остаточному принципу, вещи самые дешёвые, да ещё и размер наела огромный, т. к. из доступных удовольствий лишь шоколад да выпечка.

Что читаете в этом письме вы? Переживания женщины из-за внешнего вида? Усталость, недовольство собой и тоску? А я вот вижу еще кое-что, и тоже очень важное. Я вижу обязанность, о которой не принято говорить в обществе. На которую не принято жаловаться. Даже более табуированную, чем тяготы материнства. И - в основном женскую. Согласитесь, что по большей части уход за больными родственниками ложится на женские плечи.

Я хочу подчеркнуть, что речь сейчас идет не о работе сиделки или нянечки. Этот уход - оплачиваемый. Я говорю о неоплачиваемом уходе.

Понятное дело, что в разных странах дело обстоит по-разному. В благополучных Швеции, Норвегии и Дании доля мужчин и женщин, ухаживающих за своими больными родственниками, практически равна. А в неблагополучном для женщин Пакистане доля мужчин в этом тяжелом труде - всего 10%. Это не мужское, считается, дело.

Как обстоят дела с неоплачиваемым уходом у нас? Боюсь, что мы все же ближе к Пакистану, чем к Дании. Традиционно «доглядывают» стариков дочери, внучки, жены, и т. д. Хотя есть, конечно, и исключения из правил.

Да, не обращай внимания. Это мой дальний родственник. Ему столько же лет, сколько и мне. Но он почему-то решил, что я должна его «доглядывать» и ухаживать за ним. Недавно остался вдовцом, сыновья разъехались, а я почему-то обязана. Ему тяжело, у него, видите ли, давление. А у меня не давление? Надеюсь, не узнал меня…

Кстати, если вдуматься в цифры роста продолжительности жизни, потребность в уходе за стариками, инвалидами, и т. д. , будет только расти. И большая часть этой тяжести ляжет именно на женские плечи. Почему?

Женщина - пример изящности и нежности. Представительницы прекрасного пола издавна были хранительницами очага и источником бесконечной любви.

Лишь изредка в современной жизни мы сталкиваемся с силой женского духа. Ведь обычно женщина представляется существом слабым и беспомощным. Так редко нам встречается выражение “сильная женщина”.

Но такие ли мы на самом деле? Ведь существует множество рассказов о матерях, которые делали невозможное ради своих детей. Почему никто не говорит, что мы тоже защитницы? История помнит великих женщин, которые со всей честью, храбростью и достоинством отстаивали свою страну.

Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младших сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами…

Правда про женщин на войне, о которой не писали в газетах…

Воспоминания женщин-ветеранов из книги Светланы Алексиевич «У войны – не женское лицо» – одной из самых знаменитых книг о Великой Отечественной, где война впервые показана глазами женщины. Книга переведена на 20 языков и включена в школьную и вузовскую программу:

«Один раз ночью разведку боем на участке нашего полка вела целая рота. К рассвету она отошла, а с нейтральной полосы послышался стон. Остался раненый. «Не ходи, убьют, - не пускали меня бойцы, - видишь, уже светает». Не послушалась, поползла. Нашла раненого, тащила его восемь часов, привязав ремнем за руку. Приволокла живого. Командир узнал, объявил сгоряча пять суток ареста за самовольную отлучку. А заместитель командира полка отреагировал по-другому: «Заслуживает награды». В девятнадцать лет у меня была медаль «За отвагу». В девятнадцать лет поседела. В девятнадцать лет в последнем бою были прострелены оба легких, вторая пуля прошла между двух позвонков. Парализовало ноги… И меня посчитали убитой… В девятнадцать лет… У меня внучка сейчас такая. Смотрю на нее - и не верю. Дите!»
«И когда он появился третий раз, это же одно мгновенье - то появится, то скроется, - я решила стрелять. Решилась, и вдруг такая мысль мелькнула: это же человек, хоть он враг, но человек, и у меня как-то начали дрожать руки, по всему телу пошла дрожь, озноб. Какой-то страх… Ко мне иногда во сне и сейчас возвращается это ощущение… После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко… И внутри у меня что-то противится… Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок… Не сразу у нас получилось. Не женское это дело - ненавидеть и убивать. Не наше… Надо было себя убеждать. Уговаривать…»
«И девчонки рвались на фронт добровольно, а трус сам воевать не пойдет. Это были смелые, необыкновенные девчонки. Есть статистика: потери среди медиков переднего края занимали второе место после потерь в стрелковых батальонах. В пехоте. Что такое, например, вытащить раненого с поля боя? Мы поднялись в атаку, а нас давай косить из пулемета. И батальона не стало. Все лежали. Они не были все убиты, много раненых. Немцы бьют, огня не прекращают. Совсем неожиданно для всех из траншеи выскакивает сначала одна девчонка, потом - вторая, третья… Они стали перевязывать и оттаскивать раненых, даже немцы на какое-то время онемели от изумления. К часам десяти вечера все девчонки были тяжело ранены, а каждая спасла максимум два-три человека. Награждали их скупо, в начале войны наградами не разбрасывались. Вытащить раненого надо было вместе с его личным оружием. Первый вопрос в медсанбате: где оружие? В начале войны его не хватало. Винтовку, автомат, пулемет - это тоже надо было тащить. В сорок первом был издан приказ номер двести восемьдесят один о представлении к награждению за спасение жизни солдат: за пятнадцать тяжелораненых, вынесенных с поля боя вместе с личным оружием - медаль «За боевые заслуги», за спасение двадцати пяти человек - орден Красной Звезды, за спасение сорока - орден Красного Знамени, за спасение восьмидесяти - орден Ленина. А я вам описал, что значило спасти в бою хотя бы одного… Из-под пуль…»
«Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: «Полк, под знамя! На колени!», все мы почувствовали себя счастливыми. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела «куриной слепотой», это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души…»
«Меня ураганной волной отбросило к кирпичной стене. Потеряла сознание… Когда пришла в себя, был уже вечер. Подняла голову, попробовала сжать пальцы - вроде двигаются, еле-еле продрала левый глаз и пошла в отделение, вся в крови. В коридоре встречаю нашу старшую сестру, она не узнала меня, спросила: «Кто вы? Откуда?» Подошла ближе, ахнула и говорит: «Где тебя так долго носило, Ксеня? Раненые голодные, а тебя нет». Быстро перевязали голову, левую руку выше локтя, и я пошла получать ужин. В глазах темнело, пот лился градом. Стала раздавать ужин, упала. Привели в сознание, и только слышится: «Скорей! Быстрей!» И опять - «Скорей! Быстрей!» Через несколько дней у меня еще брали для тяжелораненых кровь».
«Мы же молоденькие совсем на фронт пошли. Девочки. Я за войну даже подросла. Мама дома померила… Я подросла на десять сантиметров…»
«У нашей матери не было сыновей… А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал…»
«Меня мобилизовали, я была врач. Я уехала с чувством долга. А мой папа был счастлив, что дочь на фронте. Защищает Родину. Папа шел в военкомат рано утром. Он шел получать мой аттестат и шел рано утром специально, чтобы все в деревне видели, что дочь у него на фронте…»
«Помню, отпустили меня в увольнение. Прежде чем пойти к тете, я зашла в магазин. До войны страшно любила конфеты. Говорю:
- Дайте мне конфет.
Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшую. Я не понимала: что такое - карточки, что такое - блокада? Все люди в очереди повернулись ко мне, а у меня винтовка больше, чем я. Когда нам их выдали, я посмотрела и думаю: «Когда я дорасту до этой винтовки?» И все вдруг стали просить, вся очередь:
- Дайте ей конфет. Вырежьте у нас талоны.
И мне дали»
«И у меня впервые в жизни случилось… Наше… Женское… Увидела я у себя кровь, как заору:
- Меня ранило…
В разведке с нами был фельдшер, уже пожилой мужчина. Он ко мне:
- Куда ранило?
- Не знаю куда… Но кровь…
Мне он, как отец, все рассказал… Я ходила в разведку после войны лет пятнадцать. Каждую ночь. И сны такие: то у меня автомат отказал, то нас окружили. Просыпаешься - зубы скрипят. Вспоминаешь - где ты? Там или здесь?»
«Уезжала я на фронт материалисткой. Атеисткой. Хорошей советской школьницей уехала, которую хорошо учили. А там… Там я стала молиться… Я всегда молилась перед боем, читала свои молитвы. Слова простые… Мои слова… Смысл один, чтобы я вернулась к маме и папе. Настоящих молитв я не знала, и не читала Библию. Никто не видел, как я молилась. Я - тайно. Украдкой молилась. Осторожно. Потому что… Мы были тогда другие, тогда жили другие люди. Вы - понимаете?»
«Формы на нас нельзя было напастись: всегда в крови. Мой первый раненый - старший лейтенант Белов, мой последний раненый - Сергей Петрович Трофимов, сержант минометного взвода. В семидесятом году он приезжал ко мне в гости, и дочерям я показала его раненую голову, на которой и сейчас большой шрам. Всего из-под огня я вынесла четыреста восемьдесят одного раненого. Кто-то из журналистов подсчитал: целый стрелковый батальон… Таскали на себе мужчин, в два-три раза тяжелее нас. А раненые они еще тяжелее. Его самого тащишь и его оружие, а на нем еще шинель, сапоги. Взвалишь на себя восемьдесят килограммов и тащишь. Сбросишь… Идешь за следующим, и опять семьдесят-восемьдесят килограммов… И так раз пять-шесть за одну атаку. А в тебе самой сорок восемь килограммов - балетный вес. Сейчас уже не верится…»
«Я потом стала командиром отделения. Все отделение из молодых мальчишек. Мы целый день на катере. Катер небольшой, там нет никаких гальюнов. Ребятам по необходимости можно через борт, и все. Ну, а как мне? Пару раз я до того дотерпелась, что прыгнула прямо за борт и плаваю. Они кричат: «Старшина за бортом!» Вытащат. Вот такая элементарная мелочь… Но какая это мелочь? Я потом лечилась…
«Вернулась с войны седая. Двадцать один год, а я вся беленькая. У меня тяжелое ранение было, контузия, я плохо слышала на одно ухо. Мама меня встретила словами: «Я верила, что ты придешь. Я за тебя молилась день и ночь». Брат на фронте погиб. Она плакала: «Одинаково теперь - рожай девочек или мальчиков».
«А я другое скажу… Самое страшное для меня на войне - носить мужские трусы. Вот это было страшно. И это мне как-то… Я не выражусь… Ну, во-первых, очень некрасиво… Ты на войне, собираешься умереть за Родину, а на тебе мужские трусы. В общем, ты выглядишь смешно. Нелепо. Мужские трусы тогда носили длинные. Широкие. Шили из сатина. Десять девочек в нашей землянке, и все они в мужских трусах. О, Боже мой! Зимой и летом. Четыре года… Перешли советскую границу… Добивали, как говорил на политзанятиях наш комиссар, зверя в его собственной берлоге. Возле первой польской деревни нас переодели, выдали новое обмундирование и… И! И! И! Привезли в первый раз женские трусы и бюстгальтеры. За всю войну в первый раз. Ха-а-а… Ну, понятно… Мы увидели нормальное женское белье… Почему не смеешься? Плачешь… Ну, почему?»
«В восемнадцать лет на Курской Дуге меня наградили медалью «За боевые заслуги» и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет - орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята были все молодые, конечно, они удивлялись. Им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они с насмешкой спрашивали: «А за что ты получила свои медали?» или «А была ли ты в бою?» Пристают с шуточками: «А пули пробивают броню танка?» Одного такого я потом перевязывала на поле боя, под обстрелом, я и фамилию его запомнила - Щеголеватых. У него была перебита нога. Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит: «Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел…»
«Ехали много суток… Вышли с девочками на какой-то станции с ведром, чтобы воды набрать. Оглянулись и ахнули: один за одним шли составы, и там одни девушки. Поют. Машут нам – кто косынками, кто пилотками. Стало понятно: мужиков не хватает, полегли они, в земле. Или в плену. Теперь мы вместо них… Мама написала мне молитву. Я положила ее в медальон. Может, и помогло – я вернулась домой. Я перед боем медальон целовала…»
«Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят – это какие-то доли секунды… Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского, она его любила. И он остался жить. Через тридцать лет Петя Бойчевский приехал из Краснодара и нашел меня на нашей фронтовой встрече, и все это мне рассказал. Мы съездили с ним в Борисов и разыскали ту поляну, где Тоня погибла. Он взял землю с ее могилы… Нес и целовал… Было нас пять, конаковских девчонок… А одна я вернулась к маме…»
«И вот я командир орудия. И, значит, меня – в тысяча триста пятьдесят седьмой зенитный полк. Первое время из носа и ушей кровь шла, расстройство желудка наступало полное… Горло пересыхало до рвоты… Ночью еще не так страшно, а днем очень страшно. Кажется, что самолет прямо на тебя летит, именно на твое орудие. На тебя таранит! Это один миг… Сейчас он всю, всю тебя превратит ни во что. Все – конец!»
«Пока он слышит… До последнего момента говоришь ему, что нет-нет, разве можно умереть. Целуешь его, обнимаешь: что ты, что ты? Он уже мертвый, глаза в потолок, а я ему что-то еще шепчу… Успокаиваю… Фамилии вот стерлись, ушли из памяти, а лица остались…»
«У нас попала в плен медсестра… Через день, когда мы отбили ту деревню, везде валялись мертвые лошади, мотоциклы, бронетранспортеры. Нашли ее: глаза выколоты, грудь отрезана… Ее посадили на кол… Мороз, и она белая-белая, и волосы все седые. Ей было девятнадцать лет. В рюкзаке у нее мы нашли письма из дома и резиновую зеленую птичку. Детскую игрушку…»
«Под Севском немцы атаковали нас по семь-восемь раз в день. И я еще в этот день выносила раненых с их оружием. К последнему подползла, а у него рука совсем перебита. Болтается на кусочках… На жилах… В кровище весь… Ему нужно срочно отрезать руку, чтобы перевязать. Иначе никак. А у меня нет ни ножа, ни ножниц. Сумка телепалась-телепалась на боку, и они выпали. Что делать? И я зубами грызла эту мякоть. Перегрызла, забинтовала… Бинтую, а раненый: “Скорей, сестра. Я еще повоюю”. В горячке…»
«Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине – что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно – герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба…»
«Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые… У меня были они все…»
«Мы стремились… Мы не хотели, чтобы о нас говорили: “Ах, эти женщины!” И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: “Навоюют эти бабы…”»
«Три раза раненая и три раза контуженная. На войне кто о чем мечтал: кто домой вернуться, кто дойти до Берлина, а я об одном загадывала – дожить бы до дня рождения, чтобы мне исполнилось восемнадцать лет. Почему-то мне страшно было умереть раньше, не дожить даже до восемнадцати. Ходила я в брюках, в пилотке, всегда оборванная, потому что всегда на коленках ползешь, да еще под тяжестью раненого. Не верилось, что когда-нибудь можно будет встать и идти по земле, а не ползти. Это мечта была!»
«Идем… Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш бросок – тридцать километров. Жара дикая… И после нас красные пятна на песке… Следы красные… Ну, дела эти… Наши… Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают… Не смотрят под ноги… Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали… Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим… Они потом уже догадывались, смеялись: “Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали”. Ваты и бинтов для раненых не хватало… А не то, что… Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках… Ну, идем… В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем… К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины – кто куда прятаться. Нас зовут… А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде… Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли… Под осколками… Вот оно… Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло…»
«Мы были счастливы, когда доставали котелок воды вымыть голову. Если долго шли, искали мягкой травы. Рвали ее и ноги… Ну, понимаете, травой смывали… Мы же свои особенности имели, девчонки… Армия об этом не подумала… Ноги у нас зеленые были… Хорошо, если старшина был пожилой человек и все понимал, не забирал из вещмешка лишнее белье, а если молодой, обязательно выбросит лишнее. А какое оно лишнее для девчонок, которым надо бывает два раза в день переодеться. Мы отрывали рукава от нижних рубашек, а их ведь только две. Это только четыре рукава…»
«Как нас встретила Родина? Без рыданий не могу… Сорок лет прошло, а до сих пор щеки горят. Мужчины молчали, а женщины… Они кричали нам: “Знаем, чем вы там занимались! Завлекали молодыми п… наших мужиков. Фронтовые б… Сучки военные…” Оскорбляли по-всякому… Словарь русский богатый… Провожает меня парень с танцев, мне вдруг плохо-плохо, сердце затарахтит. Иду-иду и сяду в сугроб. “Что с тобой?” – “Да ничего. Натанцевалась”. А это – мои два ранения… Это – война… А надо учиться быть нежной. Быть слабой и хрупкой, а ноги в сапогах разносились – сороковой размер. Непривычно, чтобы кто-то меня обнял. Привыкла сама отвечать за себя. Ласковых слов ждала, но их не понимала. Они мне, как детские. На фронте среди мужчин – крепкий русский мат. К нему привыкла. Подруга меня учила, она в библиотеке работала: “Читай стихи. Есенина читай”».
«Ноги пропали… Ноги отрезали… Спасали меня там же, в лесу… Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги… Положили на стол, и нет йода. За шесть километров в другой партизанский отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Без наркоза. Без… Вместо наркоза – бутылка самогонки. Ничего не было, кроме обычной пилы… Столярной… У нас был хирург, он сам тоже без ног, он говорил обо мне, это другие врачи передали: “Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел. Не вскрикнет”. Я держалась… Я привыкла быть на людях сильной…»
«Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: “Кисанька милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую”. Ребенок… У ребенка все должно быть детское… Он засыпал со словами: “Мамочка, у нас есть кошка. У нас теперь настоящий дом”».
«Лежит на траве Аня Кабурова… Наша связистка. Она умирает – пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: “Как жаль, девочки”. Потом помолчала и улыбнулась нам: “Девочки, неужели я умру?” В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: “Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома…” Аня не закрывает глаза, она ждет… Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: “Дорогая моя, любимая доченька…” Возле меня стоит врач, он говорит: “Это – чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины…” Дочитали письмо… И только тогда Аня закрыла глаза…»
«Пробыла я у него один день, второй и решаю: “Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь”. Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу – идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю…»
«Под Сталинградом… Тащу я двух раненых. Одного протащу – оставляю, потом – другого. И так тяну их по очереди, потому что очень тяжелые раненые, их нельзя оставлять, у обоих, как это проще объяснить, высоко отбиты ноги, они истекают кровью. Тут минута дорога, каждая минута. И вдруг, когда я подальше от боя отползла, меньше стало дыма, вдруг я обнаруживаю, что тащу одного нашего танкиста и одного немца… Я была в ужасе: там наши гибнут, а я немца спасаю. Я была в панике… Там, в дыму, не разобралась… Вижу: человек умирает, человек кричит… А-а-а… Они оба обгоревшие, черные. Одинаковые. А тут я разглядела: чужой медальон, чужие часы, все чужое. Эта форма проклятая. И что теперь? Тяну нашего раненого и думаю: “Возвращаться за немцем или нет?” Я понимала, что если я его оставлю, то он скоро умрет. От потери крови… И я поползла за ним. Я продолжала тащить их обоих… Это же Сталинград… Самые страшные бои. Самые-самые… Не может быть одно сердце для ненависти, а второе – для любви. У человека оно одно».
«Моя подруга… Не буду называть ее фамилии, вдруг обидится… Военфельдшер… Трижды ранена. Кончилась война, поступила в медицинский институт. Никого из родных она не нашла, все погибли. Страшно бедствовала, мыла по ночам подъезды, чтобы прокормиться. Но никому не признавалась, что инвалид войны и имеет льготы, все документы порвала. Я спрашиваю: “Зачем ты порвала?” Она плачет: “А кто бы меня замуж взял?” – “Ну, что же, – говорю, – правильно сделала”. Еще громче плачет: “Мне бы эти бумажки теперь пригодились. Болею тяжело”. Представляете? Плачет».
«Это потом чествовать нас стали, через тридцать лет… Приглашать на встречи… А первое время мы таились, даже награды не носили. Мужчины носили, а женщины нет. Мужчины – победители, герои, женихи, у них была война, а на нас смотрели совсем другими глазами. Совсем другими… У нас, скажу я вам, забрали победу… Победу с нами не разделили. И было обидно… Непонятно…»
«Первая медаль “За отвагу”… Начался бой. Огонь шквальный. Солдаты залегли. Команда: “Вперед! За Родину!”, а они лежат. Опять команда, опять лежат. Я сняла шапку, чтобы видели: девчонка поднялась… И они все встали, и мы пошли в бой…»