Глава 17. Шпионаж, замешанный на родстве, постели и украденных ценностях Американский материк также любила посещать и близкая родственница Уинстона Черчилля Клэр Шеридан. Двоюродная сестра британского политика слыла сторонницей свободной любви и побывала в объятиях

«Я никогда раньше не видел более печального зрелища и не переживал возмездие в таком масштабе» Эта фраза, которую Гарри С. Трумэн 16 июля 1945 года доверил своему дневнику, не была верным пророчеством апокалипсической силы разрушения нового оружия, испытанного в этот день, а выражала его шок после поездки по разрушенному Берлину. За день до этого американский президент прибыл в Потсдам для обсуждения вместе со Сталиным и Черчиллем послевоенного порядка в Европе и на Дальнем Востоке.

61-летний преемник Франклина Делано Рузвельта, до того момента лишь искушенный знаток внутренней политики, Трумэн на конференцию «Большой тройки» прибыл с очень смешанными чувствами. По альянсу победителей уже давно пробежала трещина. Но одно наследие своего предшественника вселяло в Трумэна определенную уверенность в связи с предстоящими переговорами: предприятие наивысшего уровня секретности - «Манхэттенский проект».

Еще до того, как президент записал 16 июля в свой дневник выражение ужаса при виде берлинских руин, его достигло с нетерпением ожидаемое известие из пустыни Аламогордо в американском штате Нью-Мексико. Это сообщение давало ему в руки ключ для новых, до сей поры невообразимых масштабов разрушения и уничтожения: «Операция прошла сегодня утром. Диагноз пока не окончательный. Но результаты кажутся удовлетворительными и превосходят все ожидания.» «Манхэттенский проект» сигнализировал об успехе. Впервые человек раскрепостил первобытную силу атома. На далеком пустынном полигоне на безлюдном Юго-Западе США взорвалась первая в мире атомная бомба.

Сообщение из Нью-Мексико придало за ночь нервному новичку во внешней политике Трумэну новое чувство защищенности. Уинстон Черчилль заметил в своем дневнике, что американец прибыл к зеленому столу переговоров, как «изменившийся человек», который указал русским их границы - «где им сесть, а где сойти.» Но лишь 24 июля, когда конференции грозило медленное застревание в красивых фразах по вопросу о разделе сфер влияния, Трумэн решился вынуть из рукава спрятанный козырь.

После официального завершения заседания в замке Цецилиенхоф Трумэн оставил своего переводчика и подошел к Сталину в его обычном белом парадном мундире. Трумэн сообщал позднее, что он «походя упомянул, что мы обладаем новым оружием необычайной разрушительной силы. Глава российского государства не показал никакого особого интереса к этому. Он сказал лишь, что рад это слышать, и что надеется, что мы воспользуемся им в войне против японцев. «Обескураженный президент лишь с трудом смог скрыть свое разочарование. Когда Черчилль позднее спросил его об этой беседе, Трумэн лишь ответил, пожав плечами: «Он не задал ни единого вопроса!»

Министр иностранных дел США Бирнс объяснял своему шефу, что открытое отсутствие интереса со стороны Сталина объясняется-мол тем, что простоватый грузин «просто не понял значения сказанного». Но мемуары советского маршала Георгия Жукова, который присутствовал тогда в Потсдаме в качестве командующего Красной Армией показывают эту встречу тет-а-тет двоих самых всемогущих людей мира в совсем ином свете.

Согласно Жукову, Сталин обсудил подход Трумэна в тот же вечер с министром иностранных дел Вячеславом Молотовым. Очевидно, они оба точно знали о «новом оружии» американцев. В конце Молотов сказал: «Нам нужно обсудить это с Курчатовым и поторопить его.» Игорь Курчатов был физик-ядерщик и руководитель советской программы по созданию атомной бомбы. Кремлевские правители прекрасно были информированы о состоянии «Манхэттенского проекта».

Реакция Сталина на намеренно походя сделанное замечание Трумэна была вполне разумной и выгодной. Пока США одни в мире обладали атомной бомбой, Советский Союз вынужден был показывать, что новое оружие не произвело на него никакого впечатления. Таким образом, у любого вида американской «атомной дипломатии» заранее отнимались все преимущества. После атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки - тоже демонстрации силы перед Кремлем - Сталин выразил в качестве директивы свою мысль, что атомные бомбы годятся только для «устрашения слабонервных». Его «лицо игрока в покер» в Потсдаме было началом новой советской дипломатии - в тени Бомбы.

Американцы и англичане в Потсдаме об этом еще ничего не знали. Они не подозревали, что несмотря на строжайшую секретность «Манхэттенского проекта», в нем все же было слабое место. С 1941 года этот источник регулярно поставлял советской внешней разведке новейшие результаты западной ядерной программы. Тайна атомного оружия была выдана еще до того, как над пустыней Аламогордо в небо поднялся гриб первого атомного взрыва.

В 1951 году Конгресс США установил, что «крот» в «Манхэттенском проекте» «повлиял на безопасность большего количества людей и причинил больший ущерб, чем любой другой шпион в истории наций.»

Ранним утром того самого 16 июля 1945 года, дня, когда президент США Гарри Трумэн совершал свою поездку по развалинам Берлина, атомные физики, техники и военные на военных автобусах собирались на холме Компанья-Хилл, обзорной точке в центре пустыни Аламогордо, в ста километрах от ближайшего человеческого поселения. Название этой части пустыни, «Хорнада дель Муерто» («Путешествие смерти») никак не было связано с начатым там в половине шестого утра экспериментом - во времена первопоселенцев на американском Западе здесь умерли от жажды десятки пионеров. Но группу волнующихся наблюдателей совершенно не интересовала история этой Богом забытой пустыни. Они приехали сюда, чтобы пережить премьеру нового вида оружия, которое его создатели назвали «Trinity» («Троица»).

Точно в назначенное время на установленном в двухстах километрах от Компанья-Хилл стальном каркасе взорвался атомный заряд. Его ядро состояло из пятикилограммового шара плутония, размером с апельсин. Вспышка огненного шара была ярче Солнца и, несмотря на сильные защитные очки, ослепила на несколько минут наблюдателей на Компанья-Хилл. Когда над «Уровнем Ноль», в центре взрыва, на километры вздыбился в небо столб дыма, горячая волна достигла Компанья-Хилл.

«Было так, как будто открылась раскаленная печка, и оттуда выкатилось Солнце в час заката», - записал один свидетель. Стальной каркас, на котором техники установили бомбу «Троица», превратился в пар. Асфальт вокруг башни превратился в песок, зеленый и прозрачный, как нефрит. В центре детонации на долю секунды температура была как внутри Солнца - более десяти миллионов градусов по Цельсию.

Создатели «Манхэттенского проекта» принесли на Землю энергию Солнца. Плутониевый «апельсин» высвободил взрывную энергию двадцати тысяч тонн обычной взрывчатки - тротила.

Все еще пораженные впечатлениями от первого атомного испытания, физики, которые более трех лет работали над своим «малышом», поздравляли друг друга: «Сработало!» Но самым прозорливым из них было понятно, что с их изобретением начинается новая, опасная эпоха. Человечество уже скоро очутится в том состоянии, когда сможет уничтожить самого себя. Роберт Оппенгеймер, руководитель «Манхэттенского проекта», пророчески процитировал фразу из «Бхагавад-гиты», священной книги древних индусов: «Теперь я стал смертью, разрушителем мира.»

Немного поодаль от радовавшихся ученых стоял худой аскетичный очкарик. Он стоя наблюдал за характерным грибообразным облаком дыма и пыли во время взрыва, а не лег на землю, как это предписывали инструкции по технике безопасности. На основе последних расчетов о силе «Троицы» он был уверен, что для людей на Компанья-Хилл никакой опасности нет. Человек этот верил прогнозам, потому что он сам отвечал за их математическую проработку.

Его коллеги не удивлялись тому, что он стал подальше от них. Очень талантливый, всегда немного бледный ученый с немецким именем был известен как скромный одиночка. Но что никто тогда не знал на Компанья-Хилл, так это того, что человек в никелированных очках вписал в учебник атомной истории новую и очень опасную главу. Именно он выдал Москве тайну атомной бомбы. Его звали Клаус Фукс.

Последствия разоблачения «самого гнусного предателя всех времен», как его тогда обозвал американский журнал «Тайм», были чудовищны. Арест супружеской пары агентов Джулиуса и Этель Розенбергов, казнь которых поразила мир, политический взлет архиреакционного сенатора от штата Висконсин Джозефа Маккарти, и начавшаяся вслед за этим антикоммунистическая охота на ведьм в США, вступление Америки в Корейскую войну, и, возможно, самое важное - решение президента Трумэна о создании водородной бомбы - все это в большей или меньшей степени прямые последствия дела Клауса Фукса.

Кто же был этот спокойный и замкнутый холостяк, казавшийся своим знакомым воплощением образа школьного отличника? Что привело бежавшего от нацистов физика к многолетнему двойному шпионажу в постоянном страхе? Какие обстоятельства заставили его вредить стране, приютившей его, и в поисках утопичного будущего предавать своих друзей и коллег? Этими вопросами занимались десятки авторов. Жизни атомного шпиона посвящены несколько фильмов, он послужил прототипом Карлу Цукмайеру для его драмы «Холодный свет». Но все попытки пробраться до глубин души самого знаменитого шпиона-ученого походили на охоту за призраком.

Причиной этого был, в первую очередь, сам Фукс. Даже после своего освобождения из английской тюрьмы он не отказался от главной добродетели шпиона - железного молчания. Его британскому биографу Норману Моссу, который без устали пытался добиться беседы с вышедшим на пенсию ученым и шпионом в Дрездене - последнем месте его жительства, Фукс послал лишь копию своей речи перед учеными Академии Наук СССР. Единственным автобиографическим наследием умершего в 1988 году на избранной им самим родине ГДР было интервью, которое взяла у него «Штази» - Служба госбезопасности ГДР за пять лет до его смерти. Мы воспользовались этой беседой.

Клаус Фукс родился 29 декабря 1911 года в Рюссельгейме. Мало замеченный мировой общественностью, за шесть лет до того талантливый молодой человек из Ульма по имени Альберт Эйнштейн рассчитал на первый взгляд безобидную математическую формулу, физическое значение которой сорок лет спустя изменило мир: E = mc2 - энергия равна массе, умноженной на скорость света в квадрате. Она говорила о том, что материя может превратиться в энергию, в удивительно большую энергию. Еще ни один человек, включая самого Эйнштейна, не мог тогда сказать, будет ли эта формула иметь практическое значение. Еще нельзя было предположить, как скоро мир окажется в беспорядке, как быстро потенциал, скрытый в этой формуле, спровоцирует беспощадную гонку.

Немцы в это время наслаждались впервые после более чем жизни целого поколения стабильными условиями общественной жизни. В любом случае, так думали консервативно ориентированные буржуа и правящие круги империи кайзера Вильгельма II - чиновники и военные. Но еще до того, как Эмиль Юлиус Клаус Фукс - который позднее всегда пользовался лишь своим третьим именем, покинул школу, положение в Германии весьма существенно изменилось.

Веймарская Республика как наследница монархии Гогенцоллернов, правда, принесла немцам демократию. но ее политика сталкивалась с противодействием все большего числа ее граждан. Тяжелые кризисы республики глубоко воздействовали на людей. Потеря ориентиров и обнищание миллионов создали опасный питательный фон, где вертелись коричневые крысоловы, которые вскоре закрутят в вихре разрушения половину мира.

Талантливый старшеклассник, переехавший со своими родителями в город Айзенах в Тюрингии, вскоре прочувствовал всеобщую политическую радикализацию на собственной шкуре. Сын евангелического, но вместе с тем социал-демократического пастора, худощавый Клаус в гимназии по сравнению со своими соучениками находился в трудном положении. Учителя и гимназисты старших классов в Германии традиционно не были поклонниками Веймарской Республики.

Письменное признание, которое двумя десятилетиями спустя напишет Клаус Фукс в офисе британского военного министерства содержит примечательный случай из его гимназических лет: «Мое единственное политическое действие, которое я припоминаю, произошло во время дня празднования провозглашения Конституции Веймарской Республики, когда подавляющее большинство учеников пришло в гимназию с кокардами цветов кайзеровского Рейха. Когда они заметили у меня кокарду с цветами Республики, ее у меня, конечно же, мгновенно сорвали.»

Откуда взялось это мужество плыть против течения, даже если его за это колотили всем классом? Ключом к этому проявившемуся еще в дни юношества самосознанию был переживший его самого образ отца - священника Эмиля Фукса, который навсегда остался самым важным для его детей.

«Мой человек всегда был не человеком церкви, но человеком Веры. Очень глубокой веры, веры, которую я уважаю, хотя и не разделяю.» Эти трезвые фразы из видеоинтервью Фукса «Штази» рассказывают о личности Клауса Фукса гораздо больше, чем обращенный за это время в железобетонный социализм ученый сам собирался выразить перед камерой.

Эмиль Фукс был центральной и постоянно доминирующей фигурой для всех своих детей. Набожный лютеранский пастор, который в 1912 году одним из самых первых евангелических священников стал членом немецкой Социал-демократической партии, перенес свои социалистические идеи как на своих двоих сыновей Герхардта и Клауса, так и на двоих дочерей Элизабет и Кристель. Кроме того, он настойчиво внушал им максиму Мартина Лютера о том, что во всех случаях нужно следовать лишь голосу собственной совести, что Клаус особенно близко принял к сердцу.

Его признание 1950 года начинается словами: «Мой отец был священником, и мое детство было очень счастливым. Решающим было то, что мой отец всегда поступал так, как он считал правильным, и он всегда говорил нам, что мы должны идти своим путем, даже если он с ним не будет согласен.»

Что с самого начала отличало «красных лис» («Фукс» по-немецки означает «лиса» - прим. пер.), как с самого начала называли Фуксов - как отца, так и сыновей - и за рыжий цвет волос и за политическую ориентацию, это была их способность к непоколебимости веры даже при самых враждебных нападках извне. Целая цепь совпадений посодействовала тому, что эта способность стала оружием «шпиона века».

Крупномасштабная фигура отца, кажется, заполнила и пустоту, оставленную матерью. О ней Клаус Фукс позднее никогда не проронил ни слова даже самым близким своим друзьям. В октябре 1931 года Эльза Фукс, обуреваемая патологической депрессией, покончила с собой. Она выпила соляную кислоту. Ее последними словами были: «Мама, я прийду.» Лишь намного позже семья узнала, что мать Эльзы тоже окончила жизнь самоубийством. Трагическая звезда и дальше нависала над женщинами этой семьи: одна из двоих сестер Клауса тоже сама лишила себя жизни, а другая попала в психиатрическую больницу.

Необычайный математический талант был замечен учителями в пусть политически неудобном, но очень прилежном Клаусе еще в старших классах гимназии. В 1928 году он завоевал премию города Айзенаха. После выпускных экзаменов талантливый сын пастора решил изучать физику в Киле, где Эмиль Фукс после смерти жены получил место профессора теологии в педагогическом институте.

Так Клаус Фукс стал жителем этого северогерманского портового города, где кроме него выросли еще две знаменитые фигуры из мира теней шпионажа: Рихард Зорге - русский супершпион в Токио, и Вильгельм Канарис, шеф военной разведки Гитлера, смертельно запутавшийся между сопротивлением режиму и исполнением долга.

В 1932 году английский физик Джеймс Чедуик в журнале «Nature»(«Природа») опубликовал работу о существовании неизвестной до сих пор составной части атома. Молодой студент физики в Киле Клаус Фукс, несомненно, не уделил этому внимания. Атомная физика еще считалась тогда экзотической побочной дисциплиной, а Клаус Фукс уделял больше внимания своей проснувшейся страсти к политике, чем лекциям и книгам. Но открытие Чедуиком нейтрона стала новой точкой отсчета в путешествии первооткрывателей в невидимый мир атома.

Еще в том же году физикам-атомщикам как в США, так и в Институте Кайзера Вильгельма в Берлине пришла в голову мысль, что путем «обстрела» атомного ядра новыми открытыми частичками можно освободить скрытую в нем огромную энергию. На горизонте все еще маленькой по всему миру семьи еще не особо признанных физиков-атомщиков, появилась возможность практического использования полученных знаний. Никто не знал, как она будет выглядеть, но то, что этим может быть освобождена гигантская энергия, предсказал еще Эйнштейн своей формулой в 1905 году.

В Киле Клаус Фукс был захвачен потоком гражданской войны между левыми и правыми в преддверии прихода нацистов к власти. Верный девизу отца - делать всегда то, что подсказывает совесть, Фукс сражался в рядах «Рейхсбаннеров» - полувоенной организации социал-демократов - против коричневорубашечников СА. Многие его политические друзья удивлялись самому факту, что худой очкарик с тонкими руками и ногами тоже воевал на улицах за цели социал-демократов. «Здесь я порвал с философией моего отца, ведь он был пацифистом», - вспоминал гордо он семнадцать лет спустя.

Хотя кровавая политическая борьба в Берлине шла и между самим левыми силами, это не так сильно отражалось на взаимоотношениях социал-демократов и коммунистов в отдаленном Кильском университете. Молодой активист «Рейхсбаннеров» Фукс, прилежно распространяя листовки, часто в спорах открыто становился на сторону коммунистов. «Рейхсбаннеров» злила такая открытая позиция по отношению к красным соперникам. Но лояльность или даже поддержание партийной дисциплины мало что означали для пылкого обожателя русских революционеров. Он спрашивал себя, какой смысл в том, чтобы им не бороться вместе против нацистов?

Решающий разрыв с СДПГ, партией его отца, произошел в 1932 году. Социал-демократы в связи с выборами рейхспрезидента отказались от участия своего претендента в пользу престарелого героя Первой мировой войны фельдмаршала Гинденбурга, чтобы предотвратить победу Гитлера - кандидата от НСДАП. Фукс в 1950 году объяснял это так: «Моим аргументом было то, что мы не сможем остановить Гитлера, сотрудничая с другими буржуазными партиями, а только путем единства рабочего класса. В этот момент я решил отвергнуть официальную политику моей партии и предложил себя в качестве оратора коммунистическому кандидату во время выборов рейхспрезидента.»

СДПГ исключила из партии недисциплинированного бунтаря. Через несколько дней Фукс пришел в кильское бюро КПГ и написал заявление на прием в партию, как, кстати, поступили в том же году все его братья и сестры. Они последовали зову своей совести. Если бы их отец сам не был бы старым социал-демократом, он мог бы гордиться своими детьми.

Быть коммунистом скоро оказалось в Германии опасным для жизни делом. В уважаемом Университете Кристиана Альбрехта в Киле студенты-нацисты устроили забастовку против ректора, верного идеям Веймарской Республики. Группы боевиков СА угрожали безопасности студенческого городка. Слухи о политических убийствах быстро распространялись среди напуганных левых студентов. Фукс отважно сопротивлялся торжествующим коричневорубашечникам, был сильно избит и брошен в реку.

Это было предупреждением для «красных лис». Семейный совет в связи с избиениями Клауса Фукса принял решение больше не говорить о политике. В «государстве фюрера» знания о партийной активности членов семьи могли стать для них опасными. Это важный момент в жизни Клауса Фукса - молчание и конспирация стали добродетелями, спасающими жизнь.

27 февраля 1933 года в Берлине вспыхнуло здание Рейхстага. Для нацистов пришло время кровавых расправ с их противниками. «После поджога Рейхстага мне пришлось уйти в подполье», - описывал Фукс начало жестоких чисток. «Мне повезло, что на следующее утро после пожара я рано покинул дом, чтобы на поезде приехать на встречу коммунистических студентов в Берлине. Это единственная причина, почему я избежал ареста. Я точно помню, как я открыл в поезде газету, и мне сразу стало ясно значение случившегося. Я знал, что теперь начнется борьба в подполье. Я снял с куртки значок коммунистической партии - «серп и молот», и засунул ее в карман.» Там ему пришлось лежать еще долго, ведь до того времени, когда Фукс снова признается открыто в своей приверженности коммунизму, пройдет еще 17 лет.

После поджога Рейхстага Фуксу пришлось прятаться в Берлине. Организация НСДАП в Киле внесла его в списки разыскиваемых лиц. В августе преследуемому Фуксу удался побег в Париж. В 1950 году он вспоминал: «Туда меня послала партия, потому что она хотела, чтобы я окончил учебу. После революции Германии нужны были бы люди с техническими знаниями для построения коммунистической Германии.» Но это, конечно, было приукрашиваете самого себя. 21-летний студент-физик тогда никак не мог еще считаться научной надеждой коммунистического подполья, у которого в 1933 году были совсем иные заботы, он просто был одним из тысяч беженцев, спасавшихся от головорезов начинавшейся эпохи «Третьего Рейха».

Молодой эмигрант стоял перед пустотой. Он оставил се: семью, друзей, учебу и политический микрокосмос в Киле. Но на него вскоре нахлынула волна симпатии и солидарности, ожидавшая на Западе первых немецких беженцев. Его кузен, работавший в Англии, открыл своему бедному родственнику вход в новый мир. Он рассказал о судьбе своего двоюродного брата своим зажиточным знакомым Ганнам, о социалистических симпатиях которых ему было хорошо известно.

Ганны вращались в узком кругу в Бристоле, для которого шикарным считалось насмехаться над образом жизни высшего общества и хвалить вид лучшего социалистического будущего. Жить как «правые» и думать, как «левые» - такое явление было широко распространено в западных демократиях в 30-х годах. Ганны пригласили Фукса жить у них.

24 сентября 1933 года он в Дувре сел на борт парома через Ла-Манш. В протоколе иммиграционной службы бледный и худой беженец указал, что собирается изучать физику в Бристольском университете. Это не было ничем иным, как слабой надеждой.

Джесси Ганн была дочкой одного из крупнейших в Британской Империи импортеров табака, который как меценат щедро помогал Бристольскому университету. Таким образом, молодому коммунистическому беженцу из Германии, нашедшему приют в ее доме, несмотря на слабые знания английского языка, удалось без проблем поступить в Физический институт университета. То, что он попал именно к профессору Невиллу Мотту, оказалось одним из многих совпадений на пути к предательству секрета атомной бомбы.

28-летний Мотт был самым молодым штатным профессором в английских университетах. Он учился в Гётингене у Макса Борна - Нестора ранней атомной физики. Факультет естественных наук в маленьком городке в Нижней Саксонии считался во всем мире Меккой для горстки физиков, посвятивших себя исследованию мельчайших частиц материи. Мотт встретился в Гёттингене с такими коллегами, как Вернер Хайзенберг, итальянец Энрико Ферми, венгерский эмигрант Эдвард Теллер и американец Роберт Дж. Оппенгеймер. Список студентов Макса Борна читается сегодня, как «Кто есть кто» в истории атомной бомбы.

Невилл Мотт в Бристоле специализировался на квантовой механике, то есть на математических связях в субатомарном мире. Если бы Джесси Ганн устроила тогда молодого студента из Киля на другую кафедру, например электрической физики, возможно Советский Союз не смог бы добраться до секретов американской атомной бомбы.

Фукс в Бристоле уже не был тем человеком, каким он был в Киле. Политизированный студент, провозглашавший пламенные речи, превратился в замкнутого и почти на грани самопожертвования прилежного научного ассистента. Он быстро выучил язык приютившей его страны, но двигался в чужом для него мире с осторожностью эмигранта. Во время политических дискуссий он вел себя, как немой слушатель. На вечеринках Фукс производил впечатление молчаливого и холодного человека. Одна приятельница метко назвала вечно молчащего немца «человеком-автоматом», в который надо было, как монетку, сперва бросить вопрос, чтобы он выдал пару слов в ответ.

В тихой комнатушке сын пастора изучал марксистскую философию. Математическая ясность в книгах философа из Трира захватила поклонника естественных наук.

Фукс пятнадцать лет спустя писал: «Более всего поразило меня понимание того, что люди раньше были не способны понять их собственную историю и решающие силы общественного развития. Теперь впервые человек был в состоянии понять и контролировать исторические силы, и поэтому он впервые стал действительно свободным.» Очень взрывоопасная смесь: протестантская этика ответственности и коммунистическая философия истории. Клаус Фукс сам сплавил из них свои собственные жизненные принципы.

Эмигрант превратился в уважаемого физика-атомщика. Получив докторскую шапочку он переехал из Бристоля в Эдинбург, где убежище от нацистов нашел Макс Борн. Он быстро оценил необычайный талант своего нового ассистента. Вместе ученик и мастер опубликовали работы в научном журнале «Procedings of the Royal Society». Тот, кто публиковался вместе с Борном, уже взобрался на Олимп молодой атомной физики. Фуксу это удалось.

В январе 1939 года два немецких физика опубликовали результаты одного эксперимента, развязав тем самым техническую революцию, которую можно сравнить только с открытием пороха. В Институте Кайзера Вильгельма в Берлине Отто Хан и Фритц Штрассманн обстреляли нейтронами кусок урановой руды. При этом были разбиты атомы урана, и часть их материи преобразовалась в энергию в форме взрыва. Институт Кайзера Вильгельма от этого не пострадал, ведь крошечные взрывы единичных атомов проявились лишь в виде точных движений стрелок измерительных приборов.

Формула Альберта Эйнштейна 1905 года подтвердила свою правильность. Невообразимая энергия, скрывающаяся в ядре атома, могла быть освобождена рукой человека. Но Хан и Штрассманн, очевидно, ничего не думали о военном значении их открытия.

За них это сделали другие, прежде всего. в США. Лео Сциллард и Энрико Ферми, ученики Борна еще в Гёттингене, обратились к Эйнштейну с просьбой указать президенту США на быстрое развитие их науки. Ведь Хан и Штрассманн были немцами. Если Гитлер первым получит в руки «урановую бомбу», он без зазрения совести использует ее - в этом были уверены озабоченные физики в США, почти все из которых бежали туда от нацистских преследований. Панический ужас, что нацисты могут опередить их с созданием атомной бомбы, привел американских физиков в приемные политиков. Но президент Рузвельт сначала довольно резко отказал им. Он, правда, решил создать «Комитет по урану», но до середины 1940 года правительство выделило на ядерные исследования лишь жалкие шесть тысяч долларов.

В достопочтенном шотландском Эдинбургском университете Клаус Фукс отметил с интересом успех своих немецких коллег в Берлине, но не предполагал значение этого первого ядерного распада для его собственной жизни. Ведь работавшего, как одержимый, физика волновали в 1939 году другие проблемы. Для людей со стороны он по-прежнему казался углубленным в себя, как и в Бристоле. Макс Борн, его наставник, вспоминал позже о своем обретшем сомнительную славу ученике: «Он был очень милым, спокойным человеком с печальными глазами.»

В конце лета Клаус Фукс получил с родины трагическую весть. Через восемь лет после самоубийства матери покончила с собой его сестра Элизабет. Элизабет Фукс, которая. как и ее брат Клаус, принадлежала в Киле к кружку студентов-социалистов, вышла в 1935 году замуж за коммуниста Густава Киттовски. Вместе с отцом Элизабет, которого нацисты еще в 1933 году посадили на месяц в концлагерь за «враждебные для государства высказывания», молодая пара открыла в Берлине фирму по сдаче в аренду автомобилей.

Когда Элизабет родила сына, Киттовски назвали его Клаусом. В 1938 году, когда Гитлер с молчаливого согласия западных держав, «вернул в Рейх» Судетские земли, Густава арестовало Гестапо. Он был заграничным курьером действовавшей в подполье КПГ. Чуть позднее ему удалось сбежать из концлагеря и укрыться в Праге. Но после вступления немецких войск в Чехословакию его переписка с семьей прервалась. Элизабет не перенесла чувства страха за судьбу своего мужа. В августе 1939 года, незадолго до начала войны, она бросилась под поезд.

Эмиль Фукс один остался с маленьким внуком. Эмигранта в далекой Англии сообщение о смерти сестры как-бы ударило по голове, вырвав из абстрактного мира математических формул. Жгучая ненависть к нацистам смешалась в нем с болезненным чувством собственного бессилия.

Как и для многих других западных левых, подписание пакта между Сталиным и Гитлером стало шоком для Клауса Фукса. Циничная властолюбивая политика Сталина, который присоединился к Гитлеру с целью раздела польского наследства, обеспокоила социалистических идеалистов, убежденных коммунистов и салонных социалистов в равной степени во всем мире. На Западе еще не были известны подробности внутреннего правления «красного Царя». Еще ничего не знали там о ГУЛАГе, политических чистках и террористической системе тайной полиции. Но теперь первое и все еще единственное коммунистическое государство мира, «великий эксперимент», делало общее дело с террористическим Рейхом Гитлера.

Фукс, вступивший в Коммунистическую партию, чтобы бороться с национал-социалистами, впервые засомневался в правильности своих убеждений. Лишь с опозданием ему пришлось присоединиться к курсирующим по Англии шепотом высказываемым попыткам объяснения случившегося: «Сначала я сомневался во внешней политике России. Было трудно понять пакт Гитлера и Сталина, но, в конце концов, я согласился с тем, что России нужно было выиграть время.»

Вооруженный марксистскими классиками возмущенный эмигрант вскоре пришел в себя и интерпретировал политику Кремля как необходимый шаг на победном пути социализма. Когда Красная Армия через три месяца напала на Финляндию, то обычно столь аполитичный для окружающих ученый даже часто защищал этот шаг Москвы как превентивное мероприятие.

Но, кажется, именно во время несвященного союза двух диктаторов у Клауса Фукса возникает определенная симпатия к западным демократиям. Теперь только они противостояли ненавистному гитлеровскому Рейху, даже если после объявления войны в 1939 году Запад ограничивался лишь позиционной «странной войной». Возможно, незаметный атомщик испытывал и благодарность к стране, предоставившей ему убежище.

Он подал прошение на подданство британской короны. Но война заморозила это намерение. Немцы, все равно, какой политической ориентации, стали рассматриваться в Англии как «граждане враждебного государства». Фуксу пришлось предстать перед комиссией, которая, однако, из-за его принадлежности к СДПГ с 1930 по 1932 годы классифицировала его как «безобидного» немца. После того, как немецкий Вермахт за считанные недели покорил всю Западную Европу и вторжение немцев на Британские острова казалось неотвратимым, в королевстве страх перед немецкими шпионами и саботажниками достиг истерии. Военное министерство в Лондоне приказало осуществить интернирование всех граждан «враждебных государств». Исключения дозволялись лишь в очень редких случаях.

В июне 1940 года еще перед завтраком в дверь немецкого ассистента Макса Борна постучал полицейский. Фукса направили в импровизированно и в спешке устроенный лагерь для интернированных на острове Мэн, а оттуда вместе с 1300 других его земляков отправили на пароходе «Эттрик» в Канаду, в провинцию Квебек. В далекой Канаде, по мнению британского правительства, «пятая колонна» Гитлера не могла больше приносить вред. Бежавшему от коричневого террора коммунисту Фуксу это показалось абсурдом: только потому, что он был немцем, он сразу считался потенциальным агентом нацистов.

Его ярко выраженное чувство справедливости, тоже унаследованное от отца, было сильно уязвлено. Как отвергнутый влюбленный, он отвернулся от Англии. Национальные связи теперь не играли больше никакой роли для Фукса. Германия, за которую он в гимназии подвергался побоям, была раздавлена Гитлером, а его новая избранная родина, к которой он вначале питал самые нежные чувства, заперла его, не обращая внимание на политические взгляды, за колючей проволокой, вместе с настоящими нацистами. Клаус Фукс окончательно потерял веру в собственное национальное «я». Так бюрократический произвол направил его на путь «предательства века».

Община лагеря состояла только из немцев. Здесь Фукс снова отложил в сторону характерные для его работы в Бристоле и Эдинбурге политическую скрытность и погруженность в себя. Среди интернированных было немало коммунистов, еженедельно собиравшихся для дискуссий. Здесь Фукс познакомился с Эрнстом Кале, знаменитым членом КПГ, командовавший во время Гражданской войны в Испании Одиннадцатой интернациональной бригадой. Кале, добрый друг Хемингуэя, пославшего ему в лагерь в подарок свою книгу о Гражданской войне «По ком звонит колокол», снова абсолютно убедил Фукса в идеях Интернационала. Физик, которому уже исполнилось 29, не скрывал своей принадлежности к красной фракции в лагере. Он был горд тем, что мог дискутировать о мире и социализме с такими выдающимися людьми, как Кале. Его любили, и не только товарищи по партии. За его все еще щуплый внешний вид ему дали прозвище «Фуксляйн»- «Лисенок».

Из лагеря для интернированных лиц Фукс начал переписываться со своей второй сестрой Кристель, эмигрировавшей в США и вышедшей там замуж. Она установила для него контакт с Израилем Гальпериным, профессором математики в канадском городе Кингстоне, который теперь посылал Фуксу в лагерь специальную литературу. Хотя они оба никогда так и не познакомились лично, Израиль Гальперин сыграл заметную, пусть и побочную роль, в деле шпиона Клауса Фукса.

Когда в 1946 году канадская полиция раскрыла советскую разведывательную сеть, выдавшую тайны канадской атомной программы, расследование проводилось и против математика и активиста Компартии Гальперина. Служащие тайной полиции обыскали его квартиру и нашли записную книжку с адресами, где было и имя Фукса. Привычным образом канадская контрразведка сообщила об этой находке коллегам из американского ФБР, но вначале они не стали работать по этому следу.

На Рождество 1940 года Фукса освободили из лагеря. Макс Борн, которого английские власти не интернировали, горячо заступался за своего прилежного ассистента. Но Фукс лишь на короткое время вернулся в Эдинбург. Рудольф Пайерльс, который как и Фукс, сбежал от нацистов из Германии и стал профессором Бирмингемского университета, предложил ученику Борна место в своем институте. Оба знали друг друга лишь поверхностно, но Фукс уже давно сделал себе имя как блестящий теоретик и математик, а Пайерльсу был нужен человек, умеющий хорошо считать.

Для британского правительства он составил меморандум, который одной фразой обратил царствующее до сей поры мнение, что «супербомба» из урана технически невозможна, в обратное. Кроме технических предложений по решению проблемы в этом историческом документе можно найти и пророческие фразы, свидетельствующие о даре предвидения:

«1. В качестве оружия «супербомбе» ничего нельзя противопоставить.

2. Из-за распространения ветром радиоактивных субстанций следует ожидать, что оружие нельзя будет использовать без угрозы жизням большого количества гражданских лиц, и поэтому ее использование этой страной не представляется возможным.»

А затем последовало решающее для правительственных кругов в Лондоне замечание:

«3. Вполне можно предположить, что Германия действительно займется созданием такого оружия.»

Правительство Его Величества реагировало более последовательно, чем американский президент Рузвельт на письмо Эйнштейна за год до этого. Немецкие бомбардировщики, все еще бомбившие английские города, были достаточным предупреждением. Если Гитлер первым получит бомбу, он использует ее. Под сильным давлением сверху началось создание английской атомной урановой бомбы. Кодовое имя программы было «Tube Alloys» - «Трубные сплавы».

Пайерльс занялся центральными вопросами проекта атомной бомбы. Сколько нужно для бомбы изотопов урана-235, наилучшим образом расщепляющейся формы урана? Как можно добыть необходимое количество этого апокалипсического взрывчатого вещества из обычной урановой руды? Когда были решены такие основополагающие проблемы, постройка «супербомбы» стала лишь техническим вопросом.

Работа Пайерльса стала сердцем «Tube Alloys». Возможно, этот ученый, возведенный королевой после войны в рыцарское достоинство, когда-либо думал, что ему следовало бы лучше взять другого специалиста для решения сложных математических расчетов ядерного распада. Клаус Фукс внезапно, не зная ранее ничего о работе своего нового шефа, очутился в центре самого секретного проекта британских военных усилий. Пришел час соблазна.

Строго следуя инструкциям, Пайерльс запросил военное министерство, нет ли с точки зрения безопасности каких-либо возражений против нового коллеги. У МИ 5, британской контрразведки, было две бумаги о Фуксе, показывавших, что он - активный коммунист. Одна была датирована 1934 годом и передана немецким консулом в Лондоне британским властям. Такие документы англичане воспринимали не слишком серьезно, ведь нацистские власти вплоть до самой войны всех своих противников за рубежом называли большевистскими могильщиками западной культуры. Но второй документ исходил из надежного источника внутри немецкой общины эмигрантов и тоже доказывал, что Фукс - коммунист.

Собственно, этого было достаточно для служб безопасности для вето: Советский Союз тогда был союзником гитлеровской Германии, и послушная Москве британская коммунистическая партия, агитировавшая за быстрое перемирие с Берлином, находилась под строгим наблюдением. Но МИ 5 выразила лишь осторожные замечания. Контрразведка предложила давать Фуксу только те сведения, которые важны для его работы, и скрывать от него окончательную цель проекта. Пайерльс иронично ответил, что это практически неосуществимо, и МИ 5 отказалась от своих возражений.

Через несколько недель претензии служб безопасности по отношению к коммунистам и без того отошли в прошлое. С началом «Операции Барбаросса»- нападения немцев на СССР, Запад боролся вместе со Сталиным против гитлеровского Вермахта. Ограничения против коммунистов в Англии были отменены, коммунистические газеты снова смогли выходить. Политические убеждения Клауса Фукса уже не рассматривались как опасные. Все остальные обычные проверки впоследствии он прошел без проблем.

Наслало немецкой «войны на уничтожение» на Востоке освободило Фукса от всех сомнений по отношению к политике Сталина. Разве немецкая агрессия не подтвердила, что Сталин, оккупируя восточную Польшу, провидчески делал это в целях укрепления безопасности своей страны? Осенью 1941 года немецкие войска, преодолев тысячу километров за несколько недель, приблизились к Москве. Немецкая «Еженедельная кинохроника», забегая вперед, с восторгом сообщила о победе на Востоке. СССР сражался в самом отчаянном положении, и Клаус Фукс с возмущением заметил, что западные страны, за исключением единичных бомбовых налетов на территорию Рейха, ничего не предпринимают, чтобы помочь своему новому союзнику.

Фукс решил своими силами помочь Советскому Союзу - результатами своей новой работы. Угрызений совести за то, что он выдает государственные тайны Великобритании, Фукс теперь - после унизительного интернирования - больше не испытывал. Он чувствовал себя только коммунистом. В качестве такового он не признавал и государственных границ, а только барьеры между общественными классами. И пока СССР был единственной коммунистической страной мира, интересы рабочего класса, все равно в какой стране, должны быть идентичны с интересами Советского Союза. Это было так просто.

В конце 1941 года Фукс встретился в Лондоне со своим старым знакомым, с которым он познакомился в Берлине еще в 1933 году - с Юргеном Кучински, тогдашним активистом компартии и агентом советской военной разведки ГРУ, затем верным линии партии живым «рекламным щитом» науки ГДР. Физик намекнул в общих чертах, что может передавать СССР сведения важнейшего значения. Кучински свел Фукса с Семеном Давыдовичем Кремером, официально аккредитованным в советском посольстве в Лондоне в качестве военного атташе, а на самом деле - разведчиком резидентуры ГРУ в Лондоне. Фукс знал его только под именем «Александра». Во время их первой встречи в доме неподалеку от Гайд-Парка Фукс передал своему связнику копии расчетов о высвобождающейся при атомном распаде энергии.

С наивностью и хладнокровием, характерными признаками их нового агента, советские разведчики столкнулись уже несколькими днями спустя. Фукс хотел быть уверен в том, что его сведения поступают действительно по правильному адресу и зашел прямо в посольство СССР, чтобы узнать это. Случайно он столкнулся с Кремером в одном из коридоров здания.

«Александр» на мгновение остолбенел от такого нарушения всех правил конспирации, но быстро затянул Фукса в один из пустых кабинетов и заверил его, что он действительно вышел на внешнюю разведку Советского Союза. Затем он прочитал новичку в разведывательном деле несколько лекций об основных правилах шпионского ремесла.

Действующий по велению совести шпион занимался своим новым делом очень тщательно и поставлял «Александру» лишь результаты своей собственной работы. Но устно Фукс в любом случае сообщал и о принципиальных чертах всего проекта «Трубных сплавов». Вероятно, эти общие данные были важны не столько из-за их содержания, а из-за того факта, что они вообще заставили Москву раскрыть глаза и навострить уши.

Кремль еще не начинал никакой программы по созданию атомной бомбы, хотя признаки ядерных исследований в других странах уже были отчетливо видны. Советские ученые заметили, что с 1940 года в западных научных журналах исчезли статьи об исследованиях ядерного распада. Не нужны были отчеты спецслужб, чтобы понять, что Запад, очевидно, начал осуществление тайного ядерного проекта. В лице Клауса Фукса советские физики получили, однако, источник во внутреннем кругу западных создателей бомбы, который подтвердил, что коллеги в США и Англии создают бомбу из урана-235.

Вместе с другими разведсводками, сообщавшими о начале подобных программ в Германии и Японии, информация «крота» в проекте «Tube Alloys» заставила Кремль действовать. в конце 1942 года физики-атомщики во главе с Игорем Курчатовым начали строительство первой коммунистической атомной бомбы. Клаус Фукс в значительной степени посодействовал этому решению и решающим образом ускорил в будущем работу Курчатова.

Осенью 1942 года «Александр» и его добровольный информатор увиделись в последний раз. ГРУ по соображениям безопасности решило сменить офицера-связника. Фуксу теперь не нужно было ездить для конспиративных встреч в Лондон, а лишь встречаться в окрестностях Бирмингема с некоей «Соней». Чего не знал Фукс вплоть до своего освобождения из тюрьмы в 1950 году, так это того, что «Соней» была сестра Юргена Кучински Рут, как и ее брат, многолетняя сотрудница советской разведки. Рут Кучински, эффектная темноволосая женщина, вербовала своих любовников, а потом и своего мужа из рядов советских спецслужб.

Более сорока лет спустя, в качестве разведчицы на пенсии в ГДР, она так описывала свои встречи с Фуксом: «Мы встретились и улыбнулись друг другу; нам не нужны были знаки, чтобы узнать друг друга, ведь встреча была спланирована точно так, чтобы мы просто подошли друг к другу и заговорили между собой - и мы использовали принцип пары влюбленных, этот банальный принцип, потому что он был самым безопасным.»

Невероятно, что привлекательная «Соня» имела для бледного холостяка какое-либо иное значение, кроме чисто конспиративного. На свое окружение в Бирмингеме он действовал так же, как в Эдинбурге и Бристоле: молчаливый, погруженный в себя, бескровный. Его жизнь состояла, в основном, из математических уравнений.

Единственной связью с миром эмоций, кажется, было его отношение к семье Пайерльсов. Рудольф Пайерльс щедро предложил новому ассистенту комнату в своем доме, и Фукс впервые со времен бегства из Киля столкнулся с чем-то, напоминавшим семейные отношения. Евгения Пайерльс варила еду спокойному и сдержанному гостю, заботилась об его белье и отоваривала продуктовые карточки. Она напоминала ему о том, что нужно разослать поздравительные открытки к Рождеству, и покупала ему рубашки и костюмы. То, что новый жилец был очень немногословен и ничего не рассказывал о себе, Пайерльсам не мешало.

Евгения Пайерльс рассказывала друзьям: «Есть люди, которые не разговаривают, и все замечают, что они пугливы и стеснительны. Это делает меня несчастной. С Клаусом у меня никогда не возникает такое чувство.» Для Фукса, помимо чисто личного аспекта из дружелюбия и тепла жены его шефа возникло еще кое-что. Евгения была русской по происхождению, она изучала физику в Ленинграде. Когда он разговаривал с нею о трагической судьбе ее родины, это укрепляло его в правильности своих действий.

Но именно дружеские отношения с Пайерльсами пробудили первые сомнения. Лояльности к Англии уже не существовало для шпиона в проекте «Трубные сплавы». Это не изменилось и тогда, когда британские власти наконец-то удовлетворили 7 августа 1942 года его старое прошение о предоставлении британского подданства. Когда Фукс приносил клятву верности британской короне, он уже давно регулярно встречался с «Сонйе», передавая ей новейшие результаты британской программы по созданию атомной бомбы. Но симпатии к шефу и его жене зародили в Фуксе новое, персонализированное чувство лояльности. Когда он выдавал новейшие результаты работы Пайерльса, Фукс, несомненно, конфликтовал со своими дружескими чувствами по отношению к нему и его жене.

Фукс решил этот внутренний конфликт своим методом. «Я использовал мою марксистскую философию,» - описывал он свой личный выход из этой ситуации. «чтобы создать в моей голове две отделенные друг от друга части. В одной я позволял себе дружить с людьми, помогать им и быть лично тем, кем я хотел быть.

Я мог свободно, открыто и весело общаться с другими людьми, не боясь выдать себя, потому что я знал, что как только я приближусь к опасной точке, вмешается другая часть. Я мог вытеснить другую часть и вместе с тем полагаться на нее. Оглядываясь назад, лучшим выражением этого была бы «контролируемая шизофрения».»

Патентованный рецепт - раздвоение личности. Пока оба «отдела» головного мозга Фукса чисто были разделены друг от друга, он не мог совершать ошибок. Как бы на самом деле не была «контролируема» эта диагностированная им самим шизофрения, Фукс нашел решение конфликта с лояльностью и угрызениями совести, который охотно запатентовали бы все разведки мира.

Для ГРУ же это было удачнейшим случаем. Так как он действовал по идейным соображениям, разведке не нужны были деньги, чтобы получать сведения из центра западных ядерных исследований. Но бриллиантом в короне советской разведки источник «Сони» стал лишь в 1944 году.

Все воюющие страны, начавшие первые исследования по направлению «супербомбы», скоро поняли, что для постройки нового оружия необходимы огромные усилия промышленности. Измученная немецкая военная промышленность была уже не в состоянии сделать это. Кроме того, многие из лучших немецких физиков-атомщиков вовсе не были убежденными нацистами. Отто Хан, вероятно, выразил чувства многих своих коллег, когда после первого удачного распада ядра воскликнул: «Если мое открытие приведет к тому, что Гитлер получит атомную бомбу, я покончу с собой!» Но союзники узнали об этом лишь после окончания войны. Когда британский премьер Черчилль и американский президент Рузвельт встретились в августе 1943 года в Квебеке, разведсводки из гитлеровской Германии звучали еще пугающе: немцы конфисковали все запасы урановой руды в чешской шахте Иоахимсталь, самом большом из известных месторождений урана.

В Квебеке Черчилль и Рузвельт подписали соглашение о слиянии проектов «Tube Alloys» и «Manhattan Project»: в США теперь должна была создаваться совместная англо-американская атомная бомба. В одной области англичане намного обогнали своих американских коллег: в отделении уранового изотопа 235 от обычного урана 239. Ответственного за это английского специалиста и его ассистента поэтому пригласили в США для работы над «Манхэттенским проектом», который правительство обеспечивало огромными финансовыми суммами. Пайерльс и Фукс отправились в Новый Свет.

Когда они оба вместе с тридцатью другими учеными из Великобритании в конце 1943 года сели на борт корабля «Andes», Фукс во второй раз в жизни покидал Европу - три с половиной года спустя после куда менее комфортабельного путешествия в качестве интернированного «гражданина враждебного государства». Плавание на «Эндесе» было приятным сюрпризом. На бывшем шикарном пароходе было все, что душе угодно: свежие овощи и фрукты, изысканные вина и так много «яичницы с беконом» на завтрак, сколько хочешь. После экономной жизни по карточной системе в Англии ученые радостно предвкушали свою работу в США. Но одного их них в Нью-Йорке ожидала не только Статуя Свободы, но и еще кое-кто.

Фукс никогда не играл в теннис, но в один из холодных и дождливых субботних вечеров в феврале 1944 года он стоял на углу в нью-йоркском Лоуэр Ист-Сайде с теннисным мячом в руке. Мяч был паролем, который он обговорил с «Соней» для своего нового связника в Нью-Йорке. Через несколько минут мимо прошел невысокий человек в очках. Он был в перчатках и держал под рукой еще пару перчаток. Пешеход походя спросил: «Не подскажете ли Вы мне, как пройти к вокзалу «Гранд Сентрал Стэйшн»?» Фукс встретил своего нового курьера «Рэймонд?» - спросил Фукс, и человек кивнул.

Пайерльс и Фукс работали в Колумбийском университете в Нью-Йорке над специальной проблемой - разделением урановых изотопов. Вскоре предварительные работы в этой области продвинулись вперед настолько, что в Ок-Ридже, штат Теннесси, началось строительство фабрики для сепарации урана-235. Все, что немецкий эмигрант и новоиспеченный подданный британской короны узнавал об этом проекте, он тщательно описывал в отчетах, которые передавал своему контактеру. «Рэймонд» передавал их немедленно своему шефу - Анатолию Яковлеву, официально занимавшему пост вице-консула СССР в Нью-Йорке.

В десяти тысячах километрах восточнее, у ворот Москвы, руководитель советской атомной программы Игорь Курчатов со своими лишь тридцатью коллегами был еще очень далек от успехов, уже достигнутых «Манхэттенским проектом», но с жгучим интересом читал любое сообщение из-под пера Фукса. Ошибки и тупиковые решения, с которыми пришлось бороться англичанам и американцам, не угрожали его команде. Когда Советский Союз несколько лет спустя построит южнее Москвы в Подольске свой первый завод по изотопному сепарированию, он будет как вылитый похож на американскую фабрику в Ок-Ридже.

Но при этом сведения Клауса Фукса вначале лишь косвенно помогали российским исследователям. Он занимался исключительно бомбой из урана-235, которая для русских играла только побочную роль - они сконцентрировали свои усилия на втором теоретически возможном пути создания атомной бомбы - на плутониевой бомбе. Новый искусственный элемент, незадолго до этого открытый в первых примитивных атомных реакторах и пророчески названный именем инфернального князя Гадеса, намного легче отделялся от других веществ, чем уран-235 и был значительно дешевле в производстве.

В любом случае производство плутониевого заряда считалась значительно более сложной технической проблемой. Если для урана-235 было достаточно как бы в пушечном стволе выстрелить одним куском урана по другому, чтобы достичь «сверхкритической массы», то новое адское вещество реагировало так непредсказуемо быстро, что нужно было найти новые, более сложные методы. Клаус Фукс, в любом случае, еще ничего не знал об альтернативной «супербомбе».

Его встречи с «Рэймондом» обычно не придерживались классических в шпионском деле правил предосторожности. Шпион и его курьер спокойно болтали на углах улиц, в барах и в ресторанах. «Рэймонд» вырос в Америке и говорил по-английски без всякого акцента. Кроме того, Фукс быстро заметил, что советская разведка выбрала для данной миссии человека с хорошим знанием естественных наук.

Настоящее имя «Рэймонда» было Гарри Голд. Ни он, ни Фукс не знали, что за кулисами в Москве ГРУ вынуждено было передать супершпиона всемогущему КГБ. Голд был химиком, как и Фукс убежденным коммунистом, и уже много лет ведущим агентом-связником КГБ. Но в сравнении с его нынешним заданием все предыдущие сведения, добытые им - химические процессы для гражданской промышленности, были мелкими рыбешками.

В отличие от Фукса, который строго отвергал оплату своих разведывательных услуг, Голд, сын эмигрантов из России, получал иногда от своих кураторов скромные трехзначные долларовые суммы. Но он, тем не менее, был предателем по идейным соображениям. В своем признании ФБР в 1950 году Голд утверждал: «Все расходы, возникающие в моей работе, я оплачивал из собственного кармана.»

Как и многим другим коммунистам на Западе, Голду было невыносимо тяжело видеть, что США и Англия все еще не помогают Советскому Союзу открытием Второго фронта. Никогда не разговаривая об этом, шпион и курьер были единого мнения в данном вопросе.

В июле 1944 года Голд ждал перед кинотеатром в Бруклине - уже тогда неудобное и небезопасное место. Голд позднее показал в протоколе: «Д-р Фукс не прибыл на назначенную встречу, и на заранее договоренную альтернативную встречу он тоже не пришел. Я не имел представления, где он.»

Озабоченный Голд высказал своему шефу Яковлеву предположение, что выглядевший физически слабым физик в Бруклине мог стать жертвой преступников, и спросил о Фуксе у портье его роскошного дома. Но единственной справкой, которую получил Фукс, было то, что «англичанин уехал».

Яковлев воспользовался услугами информационной сети своей спецслужбы и нашел адрес сестры ФуксаКристель вблизи Бостона. Голд сел в автобус, спросил у нее о новом адресе ее брата и оставил ей сообщение для таинственным образом исчезнувшего шпиона. Узнать он смог лишь то, что Фукса перевели в какое-то место на Юго-Западе США.

Когда Пайерльс и Фукс в августе 1944 года прибыли в Лос-Аламос, лагерь ученых уже представлял собой невиданное собрание знаний и «ноу-хау» в истории науки. Вдали от всех поселений людей генерал Лесли Гровс, военный босс «Манхэттенского проекта», построил ряд кажущихся незаметными военных бараков на высокогорном плато на севере штата Нью-Мексико.

Обтянутый колючей проволокой и строго охраняемый лагерь стал менее чем за год Замком Грааля современной ядерной физики. Все, кто имел имя и звание в этой новой науке и не жил в оккупированной Европе, работали в этом захватывающем ландшафте среди диких каньонов и гигантских горных цепей ради одной цели: как можно быстрее создать готовую к использованию бомбу.

Лос-Аламос был таким секретным, что у лагеря не было даже адреса. Всю почту нужно было отсылать на почтовый ящик в Санта-Фе. Дети, родившиеся тут, тоже получали свидетельства о рождении с указанием места рождения: «почтовый ящик 1266». Собранные супермозги, многие из которых были еврейскими эмигрантами из Европы, перед своим отъездом никому не могли выдать расположение своего нового места работы. Многие рассматривали эту местность в горах Хемес как непроизвольно и странно опасную. Расположенный на высоте в 3000 м над уровнем моря лагерь относился к самым необычным в Америке: расщелины гор из песчаника, глубокие ущелья и отвесные, рассеченные скалы напоминали лунный ландшафт. Воздух над атомным лагерем был чист и прозрачен.

Евгения Пайерльс с восторгом описывала ее прибытие в Лос-Аламос. «Был вечер, Солнце быстро село, и краски были невероятны. Когда мы все выше и выше подымались по узкой дороге, появлялись все новые скалы и леса, и этот вид. Это было похоже на поездку в рай.»

Но условия жизни в покрытых волнистой жестью бараках были вовсе не райскими. Еда была лишь из армейских запасов. Печи нужно было каждое утро растапливать дровами. Единственным развлечением были вечерние визиты к коллегам и иногда - вечеринки. Тем не менее большинство физиков и техников работали как одержимые, думая о том, что их новое оружие приблизит конец войны и откроет лучшее, мирное будущее. Большинство работали по 14 часов в день и по 6 дней в неделю.

Научным руководителем в Лос-Аламосе был Роберт Дж. Оппенгеймер, родившийся в 1904 году в Нью-Йорке «вундеркинд». Еще в школе он мог читать греческих и латинских классиков без словаря и писал сонеты на французском языке. Как и многие другие его коллеги по Лос-Аламосу, он тоже учился в Гёттингене у Макса Борна. Он читал Данте на итальянском, Расина на французском, занимался санскритом и углублялся в сложнейшие вопросы физики и философии - но только с социальной и политической действительностью худощавый ученый стоял на «тропе войны». Его скрытая политическая «левизна», вынесенная из юных лет, сделала из него десятилетие спустя беспомощную жертву гнусной антикоммунистической «охоты на ведьм».

Новым сотрудником в теоретическом отделе «Оппи», как его называли друзья, был с самого начала полностью доволен. Фукс был трудолюбив и прилежен даже больше, чем обычно. Корпя над математическими проблемами, он часто покидал свой маленький кабинет лишь после полуночи. Через несколько недель Оппенгеймер пригласил молодого англичанина с немецким акцентом на еженедельные встречи всех ученых на руководящих должностях, хотя Фукс не занимал подобной должности. Клаус Фукс, который до своего попадания в Лос-Аламос был посвящен лишь в свою узкую часть самого секретного предприятия западного мира, принадлежал отныне к пятидесяти мужчинам, лучше всех знавших все об атомной бомбе.

Для своего характера замкнутый холостяк на самом деле оттаял под действием настроения прорыва, царившего в анклаве науки. На вечеринках из него вышел усердный танцор, все чаще обращался он к алкоголю, регулярно гулял по прилегавшим горам и вскоре завоевал славу лучшей няни в Лос-Аламосе. Но тем не менее многие все еще воспринимали одаренного математика из теоретического отдела как очень странного современника.

Эмилио Сегре, эмигрировавший из Италии физик-атомщик, принадлежавший к внутреннему кругу «Eggheads» - «Яйцеголовых» в Лос-Аламосе назвал тридцатитрехлетнего холостяка с постоянно спадавшими с носа очками «poverino» - «бедный малый». На обед он обычно шел один. Затем он кормил уток на маленьком пруду около лаборатории. Острое словцо о «человеке-автомате» обошло всех по кругу. Оппенгеймер однажды заметил, что Фукс, казалось, «взвалил на свои плечи всю тяжесть этого мира».

Зимой 1944/1945 года чувство беспомощности распространилось среди ведущих голов «Манхэттенского проекта». Обе альтернативы для постройки «супербомбы» столкнулись с неожиданными трудностями. Огромная фабрика в Ок-Ридже, хотя и работала уже долго, могла производить лишь ничтожно малое количество урана-235. До июня завод смог бы поставить только один кусок расщепляемого урана размером с кулак, едва достаточный для одной единственной бомбы. А для плутониевой бомбы все не было найдено технического решения.

Фукс работал сейчас над проблемой детонирования такой бомбы из нового, искусственного элемента. Ганс Бете, его научный руководитель, считал Фукса «самым ценным человеком в моем отделе». Разработанный Фуксом метод математических расчетов детонационной оболочки из обычного взрывчатого вещества используется и сегодня.

Но уже больше полугода он не поддерживал контактов с «Рэймондом». И именно сейчас, когда он пробился в святая святых англо-американской программы создания атомной бомбы и мог поставлять сведения, которыми располагали только сам Оппенгеймер и пара дюжин других исследователей.

Но как мог он сообщить что-то своему курьеру, если он не знал ни его имени, ни адреса?

Как раз здесь они оба точно последовали инструкциям безопасности для советских профессионалов шпионажа. Предложение ехать в Лос-Аламос пришло так неожиданно, что ему пришлось уехать до ближайшей условленной встречи. Неделями Фукс в оторванном от мира лагере оставался всего лишь неудавшимся атомным шпионом.

В феврале 1945 года он покинул Лос-Аламос - в соответствии с инструкциями попросив на это разрешения у ответственного офицера безопасности - чтобы посетить свою сестру Кристель. У нее он нашел сообщениеГолда и уже в тот же день позвонил в Нью-Йорк по номеру, который ему оставил его контактер. «Рэймонд» без промедления отправился в путь - с конвертом от Яковлева, в котором лежали полторы тысячи долларов для Фукса. Когда Голд захотел передать конверт, ему сразу стало ясно, что за святотатство он совершил.

«Его отказ был таким резким и однозначным, что я не проронил больше об этом ни слова», - рассказывал Голд пять лет спустя, - «было очевидно, что даже само такое предложение обидело его до глубины души.»

Деньги русские, возможно, могли платить курьерам и шпионам-космополитам, но не ему. Такого как он, который собственноручно управляет ходом истории, нельзя было купить за долларовые банкноты!

Фукс быстро сконцентрировался, кратко сообщил о своей работе в Лос-Аламосе и вытащил из кармана восьмистраничный документ, где написал, что он знает о «Манхэттенском проекте». Облегчение Яковлева и его начальников, видимо, было немалым. После полугодового молчания их источник в программе строительства атомной бомбы западных союзников снова заработал - и как! То, что сообщал нынче Фукс, намного превосходило все сообщенное ранее.

Прежде всего, у него теперь был доступ к результатам альтернативной линии - плутониевой бомбы, которой особенно интересовалась команда Курчатова. Через Яковлева и Голда советские конкуренты спрашивали Фукса, не может ли он сообщить побольше о сложном взрывном механизме. На следующей встрече он, осознавая свой долг, выполнил и это желание и помимо детального чертежа плутониевой бомбы передал и точные сведения о взрывателе.

Вернувшись в Лос-Аламос, Фукс ощутил происходящие на высоком уровне перемены. Теоретические работы были почти завершены. Из Ок-Риджа и молниеносно построенной плутониевой фабрики в Хэнфорде в штате Вашингтон поступили наконец первые поставки расщепляемого материала. Ученые и техники работали еще быстрей, чем предсказывали прогнозы. Летом должна была в первый раз взорваться их «малышка». Но вместе с напряженным ожиданием, сработает ли бомба на самом деле, среди супермозгов одновременно распространялись меланхолия и чувство близкого прощания. Их задание скоро будет выполнено.

Ученые в лагере с самого начала своей работы осознавали себя не только простыми помощниками в исполнении задач политики. Если в 1943 году они еще думали, что защищают западный мир как последний бастион разума в гонке с гитлеровскими конструкторами бомбы, то теперь, когда ученым стало ясно, что немецкой бомбы не будет, на место этих мыслей пришли идеалистические видения будущего. Оппенгеймер доверил коллегам свои надежды: «Огромная мощь нашего оружия предотвратит любое использование силы в будущем и гарантирует вселенский мир.»

Но в феврале 1945 года, когда бомба из призрачной технологии вооружения превратилась в реальное средство власти, этот светлый идеал лопнул, как мыльный пузырь. Против Германии бомбу теперь не нужно было использовать, гитлеровский Рейх и так неумолимо приближался к своему концу. Людвигсхафену и Мангейму, избранным в качестве целей атомных бомбардировок на ранней стадии планирования, удалось избежать атомного холокоста.

Но на Тихом океане до победы над Японией было еще далеко. Борьба против фанатичных армий Тенно требовала много крови американской молодежи. Атомный удар по японским городам обещал принести конец бессмысленным смертям на берегах тихоокеанских островов. Большинство в Лос-Аламосе были с этим согласны.

Но на горизонте мировой политики уже забрезжила «холодная война». Альянс Антигитлеровской коалиции треснул, и использование нового оружия должно было подействовать и как угроза на - официально - не посвященных советских союзников. Это полностью соответствовало расчетам Трумэна. Когда американский президент в Потсдаме ожидал сообщения о результатах испытания «Троицы», он прошептал министру иностранных дел Бирнсу: «Если она взорвется, у меня будет дубинка для этих парней.»

Но физики в Лос-Аламосе не хотели, чтобы их «бэби» использовали как инструмент для бряцания оружием против собственного союзника. Они ожидали начала новой эпохи, эры Разума. Датчанин Нильс Бор, один из самых уважаемых корифеев среди «Яйцеголовых», и Лео Сцилард, который, как никто иной, активно выступал в 1939 году за американскую атомную бомбу, покинули башню из слоновой кости чистой науки и решились войти в стеклянный дом политики.

Независимо друг от друга они обратились к президенту Франклину Рузвельту и премьер-министру Уинстону Черчиллю. Их предложение было таково: Запад должен как можно быстрее сообщить Кремлю о существовании «Манхэттенского проекта». Только так можно будет предотвратить, что первый американский ядерный заряд «даст старт гонке по производству этого оружия между Соединенными Штатами и Россией», как писал Сцилард в Белый Дом.

Эти пророчества атомной гонки вооружений натыкались, однако, в западных правительствах на глухие уши. Один на один Рузвельт даже выразил Бору свою симпатию к идее международного атомного контроля, но на самом деле законы политики силы были сильнее. Все эксперты предсказывали, что Советы в ближайшие годы создадут свою бомбу, но Западу атомный козырь был нужен именно сейчас, во время обсуждения послевоенного устройства в Европе и на Дальнем Востоке. На личной аудиенцию у Уинстона Черчилля, Бору пришлось столкнуться с грубым отказом. «Мы все время говорили на разных языках», - лаконично отметил после встречи ученый.

В Лос-Аламосе, где, несмотря на военную охрану, царил демократический климат, теперь с жаром обсуждались вопросы мировой политики. Большинство атомных гениев было на стороне Борна и Сциларда. Лишь Клаус Фукс, как всегда, держался подальше от политических дебатов. Он действовал. То, что его коллеги думали так же, как он тайно действовал, он в душе воспринимал, как подтверждение правильности своего пути. Если бы к Сциларду и Бору в Вашингтоне прислушались, и американское правительство пошло бы на передачу тайны атомной бомбы и советскому союзнику, то, видимо, никогда не всплыло бы на свет и дело Клауса Фукса.

Оппенгеймер был абсолютно убежден, что урановая бомбы сработает - настолько убежден, что отказался от теста этого типа. Единственный экземпляр, который смогли произвести из скудных продуктов фабрик в Ок-Ридже, должен был без испытания отправиться в Японию. Но так как никто не знал, сработает ли и сложная плутониевая бомба, ученые подготовили в пустыне Аламогордо в ста километрах от Лос-Аламоса испытательный полигон для взрыва «Троицы».

16 июля 1945 года, когда в земную атмосферу поднялся первый ядерный огненный шар, а Гарри С. Трумэн напряженно ждал в Потсдаме сообщений о «Троице», из Сан-Франциско, пройдя в раннем густом тумане под мостом «Золотые ворота», в открытое море вышел тяжелый крейсер американских ВМС «Индианаполис». Его задачей было доставить 9000 км западнее на Тиниан. один из Марианских островов и самую большую авиабазу американских бомбардировщиков в Тихом океане - цилиндр высотой в 60 см. Даже капитан не знал, что внутри свинцового цилиндра находился ядерный заряд из урана-235 для бомбы, предназначенной для Хиросимы.

Вокруг использования первого заряда шла долгая и жесткая возня. В Пентагоне созванная генералом Гровсом комиссия обсуждала различные предложения. Лауреат Нобелевской премии Джеймс Фрэнк выступал за демонстрацию на необитаемых островах. Оппенгеймер предложил воздушный взрыв на большой высоте над Токийской бухтой, чтобы показать японцам апокалипсическую мощь ядерного расщепления, не убивая при этом людей. Но большинство членов комиссии придерживалось мнения, что атомная бомба должна без предупреждения упасть на большой японский город, чтобы произвести на императорское правительство «максимальное шоковое воздействие».

Возможно, в ушах у многих еще звучали слова министра иностранных дел Бирнса, который незадолго до этого сказал, что правительство истратило два миллиарда долларов на «Манхэттенский проект», и Конгресс имеет «право посмотреть, что получилось из такого большого количества денег».

«Индианаполис» невредимым доставил урановый заряд к месту предназначения, а через четыре дня этот крейсер был потоплен японской подлодкой. После окончательного монтажа на Тиниане специально переоборудованный бомбардировщик В-29 «Сьюперфортресс» 6 августа 1945 года сбросил на Хиросиму бомбу, любовно окрещенную «Малышом». Через три дня атомная молния разорвала небо и над портовым городом Нагасаки. Сброс плутониевой бомбы «Толстяк» был разрешен еще до Хиросимы, не предоставляя японскому правительству времени на реакцию после взрыва первой бомбы. В Хиросиме и Нагасаки погибло около четверти миллиона человек. Более трехсот тысяч пережили бомбардировку облученными и еще десятилетиями страдали от последствий взрывов «Малыша» и «Толстяка».

В Лос-Аламосе праздновали: сначала успех «Манхэттенского проекта», затем в последующие недели - серию прощальных вечеринок. Один за другим физики возвращались из гор Нью-Мексико на свои кафедры - как увенчанные лаврами герои.

19 сентября Клаус Фукс на своем старом «Бьюике» поехал в Санта-Фе, чтобы купить пиво и виски для одной из многих вечеринок. В шесть часов вечера он остановился на углу улицы и открыл дверь автомобиля незаметному человеку в сером костюме. Это был «Рэймонд». Освещаемые лучами заката, они кружились по горам вокруг Санта-Фе и разговаривали - так долго и подробно, как никогда раньше. Голд позднее сообщал, что на всех предыдущих встречах у него сложилось мнение о физике, как о человеке неэмоциональном и постоянно себя контролирующем. Но теперь, после атомного опустошения Хиросимы и Нагасаки, его просто нельзя было узнать.

Фукс выразил Голду свою «глубокую озабоченность из-за разрушений, причиненных этим оружием» и признал, что «недооценил промышленные возможности США для успешного завершения такого гигантского предприятия». После длительной беседы он подвез «Рэймонда» на автобусную остановку и передал ему рукописный отчет для его русского шефа.

Фукс позволил себе еще личное замечание, столь редкое для трезвого и сухого ученого, что Голд вспомнил о нем даже пять лет спустя: «Клаус выразил надежду, что мы когда-либо в будущем еще сможем встретиться как друзья.» Но они видели друг друга последний раз в жизни. Фукс все еще не знал настоящего имени «Рэймонда».

«Яйцеголовые» из Лос-Аламоса теперь, когда весь мир узнал о цели их тайной миссии, наслаждались своим образом крестоносцев, с победой вернувшихся из похода против варварства. В университетах их ожидали лучшие должности. Клаус Фукс получил одну из руководящих должностей в недавно основанном британском атомном исследовательском центре в Харвелле, маленьком английском городке в восмидесяти километрах от Лондона. Дух, сопровождавший время начала британских ядерных исследований после войны, был еще сильно омрачен шоком атомных взрывов над Японией и принесенными ими сотнями тысяч смертей.

Роберт Оппенгеймер так напутствовал своих сотрудников перед отъездом: «Наше оружие немилосердно обострило бесчеловечность и беспощадность современной войны. Страшным образом, который нельзя сгладить никакой банальностью, никаким юмором и никаким преувеличением, физики познали грех.»

Подобно ученикам волшебника, пытавшимся остановить разбушевавшуюся метлу, теперь физики, по крайней мере, пытались удержать под контролем разрушительную силу их открытия. Первый успех в США придал им мужества: Власть распоряжаться вопросами атомной энергии была в 1946 году отобрана у военных и передана гражданской Комиссии по атомной энергии, первым председателем которой стал сам Оппенгеймер. На короткое время община атомных ученых надеялась, что при условии международного атомного контроля и мирного использования силы атома их изобретение все же сможет стать благословением для человечества.

Этот атомный идеализм разделял и шеф отдела теоретической физики в Харвелле Клаус Фукс. Своему отцу, которому пришлось провести последние годы войны в изгнании в Швейцарии, он писал:«Я только могу надеяться, что мы в будущем сможем сконцентрироваться на мирном использовании этой необычайной силы.»

Благое пожелание, но настоящая цель ядерных усилий в Харвелле недолго оставалась тайной для Фукса. Великобритания собиралась создать собственную атомную бомбу, для этого только в британском ядерном центре были приняты на работу семь человек из Лос-Аламоса.

Незадолго до своей смерти уже вышедший на пенсию шпион вспоминал: «Работавшим там ученым было ясно, что сначала строится атомная электростанция, чтобы добывать плутоний, который позднее используется в военных целях.»

Несмотря на это, вскоре бывший немецкий беженец очень хорошо чувствовал себя в Харвелле. Получая государственную зарплату, он мог наслаждаться в обнищавшей послевоенной Англии привилегированным стандартом жизни. Он поселился в комфортабельном бунгало и ездил на дорогом спортивном автомобиле. Лишь изоляция физиков и государственный надзор в Харвелле еще напоминали о временах в Лос-Аламосе. В научной сфере Фукс уже давно считался величиной мирового уровня. Если бы его исследовательская карьера не была внезапно прервана, он вполне мог бы стать кандидатом на получение Нобелевской премии в области физики.

Исследователь со ставшим уже высоким лбом больше не был «аутсайдером» общества, в котором жил. Теперь он наслаждался настоящей карьерой и завязывал тесные дружеские связи. В его жилище на краю бывшего аэродрома в Харвелле он шумно и весело праздновал с коллегами и их женами. Англия отныне не была лишь страной, в которой он получил политическое убежище, она становилась его родиной. Коммунистические убеждения постепенно ослабевали, как уже было с ним в начале войны.

Его шпионское рвение видимо стихало. Чем больше у него возникало теплых чувств по отношению к Англии и коллегам в Харвелле, тем сложней становилось изолировать вторую, тайную «часть» мозга. Кроме того, Советский Союз уже больше не был союзником. Русский медведь опустил свою тяжелую лапу на все страны восточнее «железного занавеса». Действовавшего всегда по воле своих убеждений Фукса охватили сомнения: «Я достиг точки, когда не мог одобрять политику русского правительства и Коммунистической партии», сказал Фукс в 1950 году после своего ареста.

С болезненным конфликтом с лояльностью Фукс пытался бороться все большим количеством алкоголя. Его умение пить, не пьянея, давно вошло в поговорку в Харвелле. Для него самого каждая выпивка была равна пробе сил с его вторым, спрятанным «эго» - с его «я» шпиона. Но даже выпив целую бутылку виски, Фукс всегда постоянно контролировал свою «шизофреническую ситуацию».

Фукс стал осторожнее. Разоблачение советской шпионской сети в Канаде придало ему предчувствие истерии, которую он сам вскоре развяжет на Западе.

Британский ученый Алан Нанн Мэй, атомный физик, который, правда, почти не соприкасался с собственно созданием атомной бомбы, шпионил в пользу СССР и нелегально переправлял в советское посольство маленькие пробы урана-235.

Эхо этого дела никоим образом не соответствовало его реальному значению. Прежде всего, американские газеты выдумывали сценарии, согласно которым Сталин успешно проник в тайны «Манхэттенского проекта» с помощью целой армии внедренных супершпионов. У западных спецслужб эта первая атомная измена развязала дикую активность. Это предостерегло «настоящего» атомного шпиона.

Более полугода он не поддерживал никаких контактов с КГБ. В сравнении с Лос-Аламосом, в Харвелле мало что можно было выдать. Единственная важная информация, которую он передал в СССР после отъезда из Соединенных Штатов, была политического характера. Тайное решение британского кабинета министров в 1947 году об ускорении создания собственных атомных сил стало известно Москве благодаря Клаусу Фуксу уже спустя несколько дней. Как раз во время его отхода от шпионской работы, британские охотники за шпионами принялись в Харвелле за работу и перепроверяли всех руководящих работников британского ядерного центра. За Фуксом следили круглые сутки, но глаза контрразведки Ее Величества не обнаружили ничего подозрительного.

В Советском Союзе между тем на максимальных оборотах продолжалась работа над первой коммунистической атомной бомбой. После конференции в Потсдаме, где Сталин почувствовал начало американской «атомной дипломатии», Игорь Курчатов получил «зеленый свет» для своей гигантской программы. Со сведениями Фукса в качестве стартового капитала Курчатов быстро продвигался к созданию «Джо-1», как позднее американцы назвали первую советскую атомную бомбу - по прозвищу Сталина - «Дядюшка Джо».

Хайнц Барвих, немецкий физик, работавший для Кремля в сфере производства оружейного урана, после своего бегства на Запад в 1964 году, признал: «Мы только копировали».

Раз за разом вопросы советских создателей бомбы к источнику КГБ становились все более изысканными. Когда Фукс снова восстановил контакт с КГБ, он сталкивался с весьма целенаправленными пожеланиями коллег по другую сторону «железного занавеса».

Однажды Фукса попросили сообщить все, что он знает о бомбе из трития. Это, правда, не было его областью работы, но он догадывался, чего хотят русские: водородную бомбу. Незадолго до своего отъезда из Лос-Аламоса Фукс принял участие в конференции о возможности создания такого термоядерного оружия. Вел конференцию член команды Оппенгеймера Эдвард Теллер. Венгерский физик рассчитал, что, используя обычную атомную бомбу в качестве «спички», можно заставить плавиться атомы водорода. Сила такого ядерного слияния, которое царит внутри Солнца, будет намного больше, чем у обычной атомной бомбы. Но в США работа над «Супербомбой», как физики называли водородную бомбу, проходила вначале в экономном режиме. Оппенгеймер, как Прометей, который хотел погасить разожженный им самим мировой пожар, яро выступал против, а американское правительство вовсе не хотело начинать новую программу стоимостью в миллиарды долларов.

Фукс собрал все теоретические материалы о водородной бомбе, которые ему удалось узнать в Лос-Аламосе и поставил их постоянно менявшимся советским связникам - предательство с очень тяжелыми последствиями, как показало будущее.

Несколько недель спустя русские спросили об определенном досье о реакторе в Чок-Ривер в штате Огайо, в следующий раз - о «смешанных» бомбах, адских машинах из урана и плутония.

Фукс немало удивлялся, ведь это были вещи, о которых он сам никогда ничего не слышал. Это означало, что у Советов были и другие источники в секретных западных ядерных исследованиях.

Некоторые из этих скрытых коллег Фукса позднее были разоблачены, но о действительном масштабе деятельности советских агентов на ядерных кузницах Запада до сих пор выдвигают самые различные предположения. Так, многочисленные «разоблачения» ветеранов КГБ после распада Советской империи в 1989 году скорее послужили созданию легенд, чем пролили свет на темные подробности атомного шпионажа. История высокопоставленного разведчика КГБ Павла Судоплатова, утверждавшего, что сам Роберт Оппенггеймер был самым эффективным советским «кротом» в Лос-Аламосе» принадлежит к области атомных мифов, как и мнимая находка второй, неразорвавшейся атомной бомбы в Нагасаки, которую японские офицеры якобы передали русским.

В августе 1949 года высокочувствительные счетчики Гейгера на борту американского разведывательного самолета сигнализировали тревогу. Машина над водами Юго-Восточной Азии попала в радиоактивное облако, которое могло попасть туда только в результате испытания атомной бомбы в Советском Союзе. В Вашингтоне это сообщение вызвало шок. США потеряли ядерную монополию. «Джо-1», благодаря тайной помощи Клауса Фукса точная до мельчайших деталей копия взорвавшегося над Нагасаки «Толстяка», взорвавшись над степью под Семипалатинском, дала старт атомной гонке вооружений между сверхдержавами.

Во всем мире сообщение о том, что Советский Союз стал второй ядерной державой, помимо испуга вызвало и чувство облегчения. Отто Хан, заглядывая вперед, заметил: «Это хорошая новость! Я думаю, что то, что у русских тоже есть атомное оружие, пойдет на пользу миру; ведь теперь обе стороны так боятся друг друга, что ни одна из них не начнет первой.» Хан не предполагал, что его молодой эмигрировавший в Англию коллега в значительной степени ускорил создание этого равновесия взаимного устрашения.

Через несколько дней после взрыва «Джо-1», Клаус Фукс попросил о встрече с офицером безопасности Харвелла Генри Арнольдом. Арнольд и начальник отдела теоретической физики были хорошими друзьями. Фуксу нравилась спокойная, сдержанная манера этого летчика- ветерана обеих мировых войн. Но сейчас речь шла о служебных делах.

С озабоченным лицом он начал рассказывать, но не о той тяжести, которую тянул на себе годами, а о своем отце. Эмиль Фукс, посетивший сына в Харвелле, теперь жил в Лейпциге, где преподавал теологию. Его сын теперь боялся, что его могут шантажировать, используя отца, проживавшего в Советской оккупационной зоне. Фукс спросил Арнольда, не лучше ли ему будет покинуть Харвелл. Место в университете он теперь найдет легко, добавил Фукс. Арнольд был в достаточной степени психологом, чтобы раскусить своего друга. Фукс действовал так, как реагируют многие люди в состоянии страха и стресса: он пытался перевести внимание с себя на других людей - держите вора! Арнольд ответил уклончиво. Подозрение против Фукса укрепилось. Его телефон подслушивался уже многие недели, его почта перлюстрировалась, а за ним самим следили на каждом шагу. Контрразведка была уверена в своих подозрениях. Но недоставало улик.

Решающий след, приведший к разоблачению «крота» из Лос-Аламоса, скрывался в тайне в течение десятилетий, и на это была причина. Летом 1949 года американские эксперты с помощью компьютеров - эти гигантские считающие монстры как раз вступили в действие - расшифровали тайные коды Советского Союза, которыми шифровались все радиопереговоры между советскими дипломатическими и военными учреждениями. Целые архивы перехваченных радиопередач, накопившиеся с 1944 года, ждали своего анализа.

Среди гор подслушанных сообщений нашли информацию наивысшего значения: отчет об успехах «Манхэттенского проекта», который советское консульство в Нью-Йорке в сентябре 1944 года переслало в центр в Москву. Сообщение было подписано именем Клауса Фукса.

ФБР занялось расследованием этого дела, но у сыщиков были связаны руки. Фукса нужно было разоблачить, не упоминая в качестве доказательства расшифрованное послание советского консульства в Нью-Йорке. Успех экспертов-криптографов не мог подвергаться опасности. Пока Советы не знали, что их шифры раскрыты, они пользовались и далее ими для кодирования своих сообщений при радиообмене. Это оказалось стратегическим преимуществом национального значения, которому ни в коем случае не должен был повредить и процесс против атомного шпиона Клауса Фукса.

Проведенное одним из посвященных отделов ФБР расследование не дало однозначных улик. Фукс не оставил следов. Люди, стоявшие за ним, для сыщиков полностью оставались неизвестны. В начале сентября американцы обратились к коллегам из английской спецслужбы с отчаянной просьбой о помощи. Единственной возможностью раскрыть атомного шпиона, не подвергая угрозе успех криптографов, состоял в том, чтобы вынудить его самого сделать признание.

21 декабря 1949 года, за неделю до его тридцативосьмилетия, бюро Клауса Фукса посетили из Скотланд-Ярда. Человек, которого Генри Арнольд представил Фуксу в этот день, был как вылитый похож на Шерлока Холмса. Уильям Скардон был высокого роста, тщательно ухаживал за своими усами, одевался с изысканной элегантностью британского высшего света и каждую удобную минуту раскуривал трубку. Его карьера криминалиста началась в лондонском отделе по расследованию убийств. Во время войны его взяла к себе на работу МИ 5, английская контрразведка. Теперь он пользовался заслуженной славой охотника за шпионами № 1. Но Генри Арнольд предупредил его: очень умный и интеллигентный физик, несомненно, окажется крепким орешком.

К удивлению Скардона, описанный Арнольдом как несловоохотливый человек, ученый сразу же, не переставая, начал рассказывать - как будто давно ожидал такого случая. Во всех подробностях Фукс описал, выкуривая одну сигарету за другой, историю своей жизни: юность в Германии, студенческие годы в Киле, карьеру физика в Англии и в Америке. Скардон молча сидел в кресле. Чтобы не мешать потоку красноречия своего собеседника, он не стал делать заметки.

Когда Фукс после более чем часового монолога дошел до своей работы в Колумбийском университете в Нью-Йорке, Скардон прервал его внезапным вопросом: «Не было ли у Вас в Нью-Йорке контактов с советскими учреждениями? И не передавали ли Вы сведения о своей работе этим людям?»

Фукс остолбенел. После паузы он дрожащим голосом ответил: «Я ничего об этом не знаю».

Скардон попал в «десятку». Ученый, который всегда выражал свои мысли с математической точностью, был неуверен. «Я ничего об этом не знаю» - это неосознанное признание чувства собственной вины. Вечером Скардон вернулся в Лондон и сообщил своим руководителям, что уверен в виновности Фукса.

В последующие недели он продолжил со шпионом игру в кошки-мышки. Скотланд-Ярд и МИ 5 требовали ускорить получение признания. Скардон еще трижды ездил в Харвелл, разговаривал с Фуксом об его отце и его переезде в Советскую оккупационную зону, о возникшем из-за этого риске для атомного центра, и снова обвинил его в выдаче секретов, которую Фукс стойко отрицал. Между обоими мужчинами возникли странные, почти доверительные отношения - они обращались друг к другу по именам: Клаус и Джим.

Фукс стоял на грани нервного срыва. Если у Скардона есть доказательства его предательства, почему же он не арестовывает его? Очевидно, думал загнанный в угол шпион, подозрения это только какая-то мелочь, которую нужно откорректировать в досье. Он почти пришел туда, где его хотел видеть Скардон. Шаг к признанию должен был быть легким - в случае необходимости, с помощью тонких трюков. Скардон прилагал все усилия, чтобы подвигнуть ученого не от мира сего к исповеди.

Через несколько дней в своем признании Фукс - теперь возвращенный на почву фактов - почти упрекая, писал: «Я столкнулся с тем, что есть доказательства того, что я в Нью-Йорке передавал сведения. Я был поставлен перед выбором: либо признаться в этом и остаться в Харвелле, либо уйти со своей должности.»

На самом деле ни Скардон, ни кто-либо иной в МИ 5 не догадывался о настоящем масштабе шпионского дела Клауса Фукса. Но намек на перспективу продолжения работы в Харвелле, в любом случае, был тщательно инсценированной Скардоном иллюзией. То, что Фукс не раскусил ее, было связано не только с сильным давлением, которому он подвергался. Оторванная от мира наивность, базировавшаяся все еще на черно-белых картинках романтически ясных студенческих времен, сделала физика легкой добычей для утонченной хитрости такого профессионала допросов, как Скардон.

27 января 1950 года, холодными дождливым днем Клаус Фукс, тайно сопровождаемый сыщиками Скотланд-Ярда приехал на поезде на лондонский вокзал Пэддингтон Стейшн. Скардон ждал его на перроне. Молча они прошли пару кварталов к достославному зданию Военного министерства. В тихом кабинете на первом этаже оба так непохожих друг на друга человека сели разговаривать. В соседней комнате женщина лет тридцати пяти, типичная британская дама из приемной, привлекательность которой не разглядишь с первого взгляда, С помочью маленького динамика на приставном столике она слушала беседу и стенографировала ее.

Фукс диктовал: «Я родился 29 декабря 1911 года в Рюссельгейме. Мой отец был священником, и мое детство было очень счастливым.» Скардон достиг своей цели. Девятистраничное признание физика вызвало лавину всемирного масштаба. Дж. Эдгар Гувер, шеф американского ФБР, назвал это «предательством века».

Американский конгресс присоединился к этой напыщенной оценке. Созданная специально по поводу атомного предательства парламентская комиссия заклеймила Фукса «как шпиона, причинившего наибольший ущерб в истории наций». Предположительно реалистически комиссия оценила выигрыш во времени, который получили советские создатели атомной бомбы благодаря утечке в Лос-Аламосе, в «максимально два года». Это опровергло бессмысленное утверждение атомных «ястребов» в США, что-де СССР «со своей примитивной промышленностью», как соизволил выразиться генерал Гровс, только лет через двадцать располагал бы собственными атомными бомбами.

Исторические гипотезы не входили в репертуар Клауса Фукса. Но как выглядел бы мир, если бы он, предположим, не сократил бы американскую атомную монополию на примерно два года? Смог ли бы, например, президент Трумэн в 1950 году противостоять напору своего главнокомандующего Макартура, который хотел использовать атомную бомбу против коммунистической Северной Кореи, если бы не было угрозы ответного атомного удара - об этом спрашивал себя, вероятно, не только атомный шпион в британской тюрьме.

Перед своим сокамерником Фукс оправдывался почти триумфаторским тоном: «Тем, что я дал бомбу и другой стороне, я восстановил равновесие сил. Поэтому в эти годы не дошло до войны.» Но поступок Иуды тоже имел немного гипотетических последствий.

Во время многонедельных допросов английскими и американскими следователями Фукс признал, что передавал также сведения и о водородной бомбе. Хотя эти знания о «Супер» основывались лишь на рудиментарных доводах Теллера 1945 года, полных к тому же значительных ошибок, информация об этом просочилась в американские газеты и вызвала истерические заголовки, вроде «Шпион выдал красным водородную бомбу!» Президент США Трумэн отреагировал быстро: 10 марта 19 590 года он дал старт американской программе производства водородных бомб, открыв тем самым новый раунд ядерной гонки вооружений между сверхдержавами. Теперь вся Америка чувствовала себя под угрозой - только на этом фоне можно понять принятое через три месяца молниеносное решение о массированном использовании американских вооруженных сил в Корейской войне. Но эти последствия своего предательства Фукс намеренно замалчивал, оправдываясь за решеткой.

Дело Фукса стало причиной тяжелого кризиса доверия между американцами и англичанами. США прекратили атомное сотрудничество с Соединенным Королевством, а британской «Интеллидженс Сервис», которая при всех перепроверках постоянно не высказывала никаких возражений против Фукса, пришлось еще десятилетиями выслушивать горькие упреки со стороны американских коллег.

По этому же больному месту ударил и генерал Гровс, бывший босс «Манхэттенского проекта»: «Если бы все зависело только от меня, я не разрешил бы никакого участия британцев. Я ограничил бы программу только американскими учеными.»

Под особенно сильный обстрел попала МИ 5. С удовольствием американские и европейские газеты «проезжались» по дырявой ширме, которую тайные службы Ее Величества натянули перед самыми секретными делами королевства для их защиты. В Вашингтоне цитировали рапорт Роджера Холлиса, шефа МИ 5, который тихо признавался, что при проверках службой безопасности Клауса Фукса «была совершена серьезная ошибка». Особенно пикантным в этой исповеди среди союзников оказалось то, что позднее самого Холлиса обвинили в шпионаже в пользу Советов. До сих пор досье разведки тех лет скрыты покровом строжайшей государственной тайны.

Коллеги по всему миру реагировали вначале одинаково: это было невероятно и сбивало с толку. Фукс, бесстрастный, очень корректный и одержимый работой ученый - и вдруг предатель и супершпион? Это наверняка снова одна из совершенно абсурдных ошибок властей! Ганс Бете, научный руководитель отдела в Лос-Аламосе, в котором работал Фукс, объяснял в одном интервью: «Если он и был шпионом, то тогда он играл свою роль с максимальным совершенством.»

Шеф Харвелла Джон Коккрофт предложил Фуксу всю возможную с его стороны помощь и телеграфировал: «Конечно, я не верю обвинениям.» Фукс лаконично ответил: «Спасибо. Нет ничего, что Вы могли бы сделать. Доказательства Вас переубедят.»

Гарри Голда, которого Фукс знал только как «Рэймонда», ФБР арестовало 22 мая 1950 года. Уликой против него стал план города Санта-Фе, который подарил ему Фукс для лучшей ориентации перед последней встречей в 1945 году. Когда агенты ФБР нашли эту карту в его доме, разорвалась сеть лжи, в которой запутался курьер советской внешней разведки. Фукс до этого в британской тюрьме уже опознал своего связника среди дюжин предоставленных ему фотографий - донес на Голда, как назвали это в Москве.

В своем признании Голд с гордостью упомянул орден Красной звезды, которым отметили его заслуги советские заказчики. С этой наградой было связано право пожизненного бесплатного проезда в московском метро. Но насладиться такой привилегией ему не удалось. Американский Федеральный суд в Филадельфии приговорил Голда за шпионаж к тридцати годам тюрьмы. Шестнадцать из них ему пришлось отсидеть.

«Джо-1» и разоблачение Фукса одновременно стали предвестниками беспримерной антикоммунистической истерии в США, которую раздували сторонники шовинистической политики - как это часто бывало в истории, когда лопались гордые мечты о национальном всемогуществе. Целые годы США пришлось жить под знаком этой новой инквизиции, занимавшейся поисками крамолы с помощью «детектора лжи».

Во главе охотников за коммунистами стоял печально известный сенатор Джозеф Маккарти, ставший одним из самых могущественных людей Америки. Прежде всего, именно он был виновен в том, что национальная паранойя поисков предателей разрушила авторитет многих достойных уважения американцев.

Самые известные жертвы этой «охоты на ведьм», супружеская пара Розенбергов, были непосредственно связаны с делом Клауса Фукса. Они в качестве посредников передавали не особо существенные секреты, добываемые их шурином Дэвидом Гринглассом, техником в Лос-Аламосе - в сравнении с изменой Фукса, несомненно, маловажная выдача некоторых технических деталей. Так как «Рэймонд», чье настоящее имя Клаус Фукс узнал лишь намного позже, однажды в качестве курьера работал и с Гринглассом, заставило американские органы, ведущие расследование, поверить в наличие широкомасштабной шпионской сети - с Розенбергами в центре. Настаивавших до последнего момента на своей невиновности супружескую пару приговорили к смерти и казнили на электрическом стуле в нью-йоркской тюрьме Синг-Синг - несмотря на всемирные протесты, и не только из стран Восточного блока. Справедливость не играла никакой роли.

Приговор Федерального судьи Ирвинга Кауфмана был проникнут ужасающим духом эры маккартизма: «Против Вашей измены, являвшейся дьявольским заговором с целью уничтожения этой богобоязненной нации, я должен вынести приговор, который продемонстрирует, что безопасность нации должна оставаться неприкосновенной.»

Дэвид Грингласс только потому избежал подобной участи, что сам выступил в качестве главного свидетеля против собственных родственников. Он отделался пятнадцатью годами тюрьмы.

Когда Клаус Фукс узнал о судьбе Розенбергов, он уже давно сидел за решеткой в тюрьме Уормвуд-Скрабс на западе Лондона, той самой тюрьме, откуда в 1966 году сбежал двойной агент Джордж Блейк, как и Фукс, шпион КГБ. Вероятно, Фукс был рад, что предстал перед судом не в Америке.

Процесс против него в Олд-Бейли, громоздком дворце правосудия в викторианском стиле, не должен был походить на грандиозное судебное шоу. Признание подсудимого наличествовало, и суд пригласил лишь трех свидетелей: Скардона, Арнольда и Майкла Перрина, атомного физика, который ассистировал при допросах. Но тем не менее, вся Англия следила за «самым сенсационным процессом года». Зал заседаний был полон. Самое лучшее общество Лондона, вплоть до Герцогини Кентской, не могло упустить возможности взглянуть на «самого гнусного предателя столетия».

Утром до начала судебного заседания атомный шпион, который после своего признания, несмотря на всеобщий интерес к нему, снова вернулся к стоической самоуверенности, еще раз беседовал со своим защитником Дереком Кертис-Беннеттом. Адвокат предупредил его, что в связи с тяжестью его преступления суд может приговорить его к наивысшей мере наказания.

Кертис-Беннетт спросил: «Знаете ли Вы, что это значит?» «Да, я знаю, смертную казнь,» - спокойно ответил Фукс.

«Нет, ну и простак же Вы,» - прыснул юрист, «это четырнадцать лет тюрьмы.»

Согласно британскому законодательству, Фукс передавал сведения не противнику, а союзнику. Это не было государственной изменой и наказывалось поэтому лишь тюремным заключением.

Долгие годы за стенами тюрьмы знаменитый узник использовал для определения своей позиции. Его очень добровольное сотрудничество и глубокое раскаяние после ареста соответствовали изменившемуся самосознанию. В своем признании Скардону он писал, как никогда оторванный от мирских реалий: «Все, что я теперь могу сделать - это попытаться устранить причиненный мной ущерб.»

Твердая вера в коммунистические догмы снова уступила место глубоким сомнениям в себе самом. Генри Арнольду, офицеру безопасности из Харвелла, Фукс писал: «Обвиняй во всем только меня, а если Ты этого не можешь, то обвиняй Гитлера и Карла Маркса и его подмастерьев. Как и всегда, настоящая боль находится глубже. Как мог я так обманывать? Я не прощаю себя, я только хочу понять себя самого, потому что это так больно ранило меня.» Как и прежде, он ощущал свою вину прежде всего за то, что предавал своих друзей, вроде Арнольда.

Но когда правительство Великобритании в декабре 1950 года решило лишить Фукса и британского подданства, с раскаянием было покончено. Фукс снова вернулся к своей позиции из высокомерия и оторванной от мира наивности. Сначала ученый, видимо, действительно надеялся вернуться в Харвелл после отбытия наказания. Но теперь Англия, его новый дом, выставила его за дверь - окончательно.

Маятник политических симпатий снова качнулся в обратную сторону - к коммунизму. Годы внутреннего разрыва - между Западом и Востоком, между шпионажем и лояльностью, теперь окончательно отошли в прошлое. Шпион, который в Харвелле, похоже, уже чувствовал себя в большей степени добрым подданным британской короны, чем разведчиком Москвы, в тюрьме стал правоверным сталинистом.

Как он представлял теперь свою роль на свободе, он доверил своему старому наставнику Рудольфу Пайерльсу. Его целью, писал Фукс в одном письме, как всегда верный своей оторванности от мира, всегда, после того, как он помог русским с бомбой, было «поехать и сказать им, что неправильно в их системе.»

24 июня 1959 года он получил такую возможность. Освобожденный досрочно за примерное поведение атомный шпион, которому уже исполнилось сорок восемь лет, сопровождаемый взглядами более сотни журналистов со всего мира, поднялся в лондонском аэропорту Хитроу на борт польского пассажирского самолета, который доставил его в аэропорт Шёнефельд в Восточном Берлине. Там его ожидали племянник Клаус Киттовски и отец Эмиль. Прибытие в «государство рабочих и крестьян» одновременно означало и окончательный возврат в объятия Маркса и Энгельса. Он женился и получил престижный пост в Институте атомной физики в Россендорфе близ Дрездена. Грета Фукс, которую он знал еще со студенческих лет, стала первой женщиной в его жизни, с которой он вступил в интимные отношения.

Как и его отец, агитировавший протестантов ГДР в поддержку Ульбрихта, Клаус Фукс выступал с позиций несгибаемого защитника социализма. В 1961 году он защищал нарушение Советским Союзом моратория на атомные испытания, как «необходимый шаг против поджигателей войны» на Западе. Четыре года спустя бывший атомный разведчик агитировал против мнимого производства оружейного плутония в западногерманских ядерных исследовательских центрах в Юлихе и Карлсруэ. Путешественник по мирам полностью встал на сторону одного из полюсов, между которыми он, как маятник, колебался в течение семнадцати лет своей жизни.

Все еще в поисках оправдания Фукс резюмировал незадолго до смерти: «С опытом семидесяти двух лет замечаешь, когда оглядываешься назад, что ты совершал ошибки, что кое-что можно было бы сделать иначе. Но то, что в общем жизнь прошла прямо, подтверждает правильность жизни, которую ты прожил.»

После лет «контролируемой шизофрении» Фуксу воспринял возвращение в лоно твердой марксистской веры как облегчение. В 1979 году обильно награжденный и всеми почитаемый «разведчик для дела мира» ушел на пенсию, но с маленьким изъяном: среди многих его наград не было ни одной с советской стороны. Там шпиону-ученому ставили в вину его сотрудничество со следователями на допросах, способствовавшее поимке Гарри Голда и Розенбергов.

До падения своей идейной родины Фукс не дожил. В 1988 году он был похоронен с воинскими почестями. Незадолго до его смерти молодой французский физик в шутку признался ему, что он ездит по ГДР немного дольше, чем это разрешают власти. Седой атомный шпион с укором погрозил ему пальцем и ответил, без малейшего чувства юмора: «Если Вы находитесь за границей, нужно уважать законы этой страны.»