А а арак че ев. А. Аракчеев: деспот или добросовестный исполнитель? Начало карьеры. Возвышение и опала при Павле I

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ПОСЕЛОК ТРУ-ЛЯ-ЛЯ

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ПОСЕЛОК ТРУ-ЛЯ-ЛЯ

Смок и Малыш столкнулись на углу возле салуна «Олений Рог». У Смока лицо было довольное, и шагал он бодро. Напротив, Малыш плелся по улице с самым унылым и нерешительным видом.

– Ты куда? – весело окликнул Смок.

– Сам не знаю, – был грустный ответ. – Ума не приложу. Прямо деваться некуда. Два часа убил на покер – скука смертная, карта никому не шла, остался при своих. Сыграл разок со Скифом Митчелом в криббедж на выпивку, а теперь вовсе не знаю, что с собой делать. Вот слоняюсь по улицам и жду – хоть бы подрался кто или собаки погрызлись, что ли.

– Я тебе припас кое-что поинтереснее, – сказал Смок. – Потому и ищу тебя. Идем!

– Прямо сейчас?

– Конечно.

– На тот берег, в гости к старику Дуайту Сэндерсону.

– Первый раз про такого слышу, – угрюмо ответил Малыш. – Вообще первый раз слышу, что на том берегу кто-то живет. Чего ради он там поселился? Он что, не в своем уме?

– Он кое-что продает, – засмеялся Смок.

– Чего там продавать? Собачью упряжку? Рудник? Табак? Резиновые сапоги?

Смок только головой качал в ответ на все вопросы.

– Пойдем – увидишь. Я хочу рискнуть: куплю у него товар, а если хочешь, входи в долю, купим пополам.

– Уж не яйца ли? – воскликнул Малыш, скорчив испуганную гримасу.

– Идем, – сказал ему Смок. – Пока будем переходить реку, можешь отгадывать до десяти раз.

Улица вывела их на высокий берег Юкона, и они спустились на лед. В трех четвертях мили перед ними почти отвесно вставал противоположный берег – крутые утесы в сотни футов вышиной. К ним вела, кружа и извиваясь среди разбитых, вздыбленных ледяных глыб, едва заметная тропинка. Малыш плелся за Смоком по пятам, развлекаясь догадками: что же такое может продавать Дуайт Сэндерсон?

– Оленей? Медные копи или кирпичный завод? Это на первый случай. Медвежьи шкуры, вообще меха? Лотерейные билеты? Картофельное поле?

– Почти угадал, – ободряюще сказал Смок. – Но только подымай выше.

– Два картофельных поля? Сыроварню? Торфяники?

– Недурно, Малыш. Ты не так уж далек от истины.

– Каменоломню?

– Почти так же близко, как картофельные поля и торфяники.

– Погоди. Дай подумать. Остался последний раз.

Минут десять они шли молча.

– Знаешь, Смок, не буду я больше голову ломать. Если то, что ты покупаешь, похоже сразу и на картофельное поле, и на торфяник, и на каменоломню, я не берусь отгадать. И не войду с тобой в долю, пока сам эту штуку не увижу и не пощупаю. Что это такое?

– Ладно, скоро сам увидишь. Будь так добр, погляди вон туда, вверх. Видишь, вон там хибарка и из трубы дым идет? Это и есть жилье Дуайта Сэндерсона.

– Ах, вот как? А больше у него ничего нет?

– Больше ничего, – засмеялся Смок. – Не считая ревматизма. Говорят, он страдает ревматизмом.

– Стой! – Малыш схватил товарища за плечо и силой остановил его. – Уж не собираешься ли ты в этом гиблом месте покупать землю под застройку?

– На десятый раз отгадал. Шагай.

– Погоди минутку! – взмолился Малыш. – Ты только посмотри, тут же одни утесы да откосы, ни клочка ровного, где же тут строиться?

– Вот уж не знаю!

– Так ты не собираешься тут ничего строить?

– Дуайт Сэндерсон продает только под застройку, – уклончиво ответил Смок. – Идем. Нам надо еще одолеть эту гору.

Подъем был крутой – казалось, узкая тропинка, петляя, ведет прямо в небо, точно лестница Иакова. Малыш охал и кряхтел на неожиданных поворотах и крутых откосах.

– Выдумал тоже строить здесь! Да тут нет ровного местечка, чтобы почтовую марку налепить! И берег не годится, тут пароходы не пристают. Вся погрузка проходит по другой стороне. Вот он, Доусон. Там хватит места еще на сорок тысяч жителей. Слушай, Смок, ты питаешься мясом. Я это знаю. Тебе, конечно, не затем нужна эта земля, чтоб строиться на ней. Так какого черта ты ее покупаешь, скажи на милость?

– Чтоб продать, конечно.

– Но не все же такие сумасшедшие, как вы с Сэндерсоном.

– Может, и не совсем такие, Малыш, но вроде того. Так вот, я возьму эту землю, разобью на участки и продам их здоровым и разумным жителям Доусона.

– Ха! Весь Доусон до сих пор не забыл про те яйца. Ты что, хочешь еще больше насмешить народ?

– Непременно.

– Ну, знаешь, Смок, это больно дорогое удовольствие. Я помогал тебе смешить людей, когда мы скупали яйца, и мне лично обошелся этот смех почти что в девять тысяч долларов.

– Ладно. На этот раз незачем тебе входить в долю. Барыши будут мои, но все равно ты должен мне помочь.

– Это пожалуйста. И пускай надо мной еще посмеются. Но я не выброшу на это дело ни унции. Сколько Сэндерсон просит за землю? Долларов двести, триста?

– Десять тысяч. Но желательно получить ее за пять.

– Эх, почему я не священник! – сокрушенно вздохнул Малыш.

– Что это вдруг?

– Я бы произнес самую красноречивую проповедь на текст, который тебе, может быть, знаком, а именно – о дураке и его деньгах.

– Войдите! – раздраженно откликнулся на их стук Дуайт Сэндерсон.

Когда они вошли, он сидел на корточках перед каменным очагом и толок кофейные зерна, обернутые в кусок мешковины.

– Чего вам? – грубо спросил он, высыпая истолченный кофе в кофейник, стоявший на угольях.

– Хотим потолковать о деле, – ответил Смок. – Говорят, вы продаете эту землю под застройку. За сколько вы ее отдадите?

– За десять тысяч, – был ответ. – Слыхали? А теперь смейтесь, если угодно, и убирайтесь вон. Вот она, дверь. До свидания.

– Не затем я пришел, чтобы смеяться. Я мог бы найти себе другую забаву, а не лезть сюда, на вашу гору. Я хочу купить у вас землю.

– Ах, вот как? Что ж, умные речи приятно и слушать. – Сэндерсон подошел и сел напротив посетителей, положив руки на стол и опасливо косясь на кофейник. – Я вам сказал мою цену и не стыжусь повторить: десять тысяч. Можете смеяться, можете купить – как угодно.

И чтоб показать, насколько ему это безразлично, он узловатыми пальцами забарабанил по столу и уставился на кофейник. Потом начал напевать себе под нос: «Тра-ля-ля, тру-ля-ля, тру-ля-ля, тра-ля-ля…»

– Послушайте, мистер Сэндерсон, – сказал Смок. – Эта земля не стоит десяти тысяч. Если б она стоила десять тысяч, ее можно было оценить и во сто тысяч. А если она не стоит ста тысяч – а вы сами знаете, что не стоит, – так не стоит и десяти центов.

Сэндерсон постукивал по столу костяшками пальцев и бубнил себе под нос «тру-ля-ля, тра-ля-ля», пока кофе не убежал. Тогда он долил в кофейник немного холодной воды, отставил его на край очага и опять уселся на свое место.

– А сколько вы дадите? – спросил он.

– Пять тысяч, – ответил Смок.

Малыш застонал.

Снова молчание; старик барабанит по столу и напевает свое «тру-ля-ля».

– Вы не дурак, – сказал он затем Смоку. – Вы говорите, если эта земля не стоит ста тысяч долларов, она не стоит и десяти центов. А сами предлагаете мне пять тысяч. Значит, она стоит и все сто тысяч.

– Но вы не получите за нее и двадцати центов, – горячо возразил Смок, – хоть просидите тут до самой смерти.

– От вас получу.

– Нет, не получите.

– Значит, буду сидеть тут, пока не помру, – отрезал Сэндерсон.

Не обращая больше внимания на посетителей, он занялся своей стряпней, точно был один. Разогрел котелок с бобами, лепешку и принялся за еду.

– Нет, спасибо, – пробормотал Малыш. – Мы ни капельки не голодны. Мы только что пообедали.

– Покажите ваши бумаги, – сказал наконец Смок.

Сэндерсон пошарил в изголовье своей койки и вытащил сверток документов.

– Все в полном порядке, – сказал он. – Вот эта длинная, с большими печатями, прислана прямиком из Оттавы. Это вам не бумажонка от местных властей. Само канадское правительство дало мне право собственности на эту землю.

– Это было два года назад? А сколько участков вы уже продали? – осведомился Смок.

– Не ваше дело, буркнул Сэндерсон. – Я могу и один жить на своей земле, если пожелаю. Законом это не возбраняется.

– Даю вам пять тысяч, – сказал Смок.

Сэндерсон покачал головой.

– Не знаю, кто из вас больше спятил, – горестно промолвил Малыш. – Выйдем на минуту, Смок. Я хочу тебе сказать два словечка.

Смок нехотя повиновался – уж очень настаивал его компаньон.

– Ты только сообрази, – сказал Малыш, когда они вышли за дверь, – ведь вокруг этого дурацкого участка всюду такие же скалы, и они ничьи. Застолби их и стройся сколько душе угодно.

– Они не годятся, – ответил Смок.

– Да почему не годятся?

– Тебя удивляет, почему я покупаю именно это место, когда кругом земли сколько хочешь?

– Еще бы не удивляло, – подтвердил Малыш.

– То-то и оно! – с торжеством сказал Смок. – Раз ты удивляешься – значит, и другие удивятся. И от удивления все сбегутся сюда. Раз ты удивляешься, значит, я правильно рассчитал. Вот что я тебе скажу, Малыш: Я поднесу Доусону такой подарок, что они забудут, как смеяться над нами из-за тех яиц. Вернемся в дом.

– Здорово, – сказал Сэндерсон, снова увидев их в дверях. – А я думал, вас и след простыл.

– Ну, за сколько вы уступите землю? – спросил Смок.

– За двадцать тысяч.

– Даю вам десять.

– Ладно, продам за десять. Я только этого и хотел. А вы когда выложите денежки?

– Завтра в Северо-западном банке. Но за эти деньги мне нужны от вас еще две вещи. Во-первых, когда вы получите свои десять тысяч, вы уедете на Сороковую Милю и пробудете там до конца зимы.

– Это можно. Еще что?

– Я вам заплачу двадцать пять тысяч, а вы мне пятнадцать вернете.

– Согласен. – Сэндерсон повернулся к Малышу. – Когда я поселился здесь, все говорили, что я дурак, – сказал он насмешливо. – Что ж, значит, такому дураку цена десять тысяч долларов, так, что ли?

– На Клондайке полно дураков, – только и нашелся ответить Малыш, – глядишь, которому-нибудь и повезет.

Французовой Балкой называлась часть плодородной речной долины в двадцати милях к юго-востоку от Джефферсона, округ Йокнапатофа, штат Миссисипи. Некогда это была колоссальная плантация, останки которой - короб огромного дома, разрушенные конюшни и бараки для рабов, заросшие сады - именовались теперь усадьбой Старого Француза и принадлежали наряду с лучшими землями в округе, лавкой, хлопкоочистительной машиной и кузницей шестидесятилетнему Биллу Варнеру, главному человеку в этих местах. Соседями его были все больше небогатые фермеры, собственноручно обрабатывающие свои участки, и совсем уж бедные арендаторы. По большой своей лени распоряжение лавкой, хлопкоочистителем и наделами арендаторов Билл передоверил девятому из своих шестнадцати детей, Джоди.

К этому-то Джоди Варнеру как-то под вечер в лавку и явился невзрачный пожилой человек, представился Эбом Сноупсом и сообщил, что желает арендовать ферму. Джоди не возражал, о чем пожалел, когда узнал, что за Сноупсом числится, хотя никто и не мог этого доказать, несколько сожжённых сараев, - таким образом он вымещал обиду на почему-либо не угодивших ему хозяев. Об этом Джоди рассказал В. К. Рэтлиф, разъездной торговец швейными машинками, в своей бричке беспрестанно колесивший по всей округе и потому обладавший массой ценных сведений, благодаря которым да ещё своей всеми признанной проницательности, помимо основного товара, небезуспешно приторговывал скотом, землёй и всяким скарбом. Не желая терпеть ущерба, Джоди стал предлагать разные уступки и в результате вынужден был взять сына старого Сноупса, Флема, приказчиком в свою лавку, чем было положено начало победоносному нашествию Сноупсов на Французову Балку, Йокнапатофу, а затем и на Джефферсон. Победоносному и неостановимому в силу того, что Сноупсы были людьми особенной породы - все они, за редчайшим исключением, отличались беспредельной жадностью, крепкой хваткой, упорством, а также отсутствием некоторых качеств, казалось бы, неотъемлемо присущих человеческой природе; вдобавок Сноупсов было очень много, и стоило одному из них подняться чуть выше по общественной лестнице, как на освободившемся месте оказывался очередной Сноупс, который, в свою очередь, тянул за собой все новых и новых родичей.

Очень скоро со стороны уже не понять было, кто - Сноупс или Варнер - являлся подлинным хозяином лавки, а ещё чуть позже в руках Флема каким-то образом оказалась кузница Варнеров, и в ней тут же обосновались двое Сноупсов, Эк и А. О. Прошло ещё немного времени, и Флем перебрался со съёмной квартиры в Варнеров дом.

Младшей дочери Билла Варнера к той поре ещё не исполнилось и тринадцати, но при этом Юла менее всего походила на угловатую девочку-подростка, - со своим совершенством форм и изобилием плоти она могла бы быть достойной участницей дионисийских шествий, впрочем, заставить её шествовать куда-либо было задачей непосильной никому, ибо росла она неисправимой, беспредельной лентяйкой, как если бы не только не была причастна к окружающему миру, но обитала в самодостаточном вневременном одиночестве существа, изначально познавшего всю возможную мудрость. Когда Юле исполнилось восемь, Джоди настоял, чтобы она пошла в школу, но для этого ему пришлось на занятия и с занятий возить сестру на своей лошади, без чего, как он скоро понял, все равно нельзя было бы обойтись, поскольку не неё, восьмилетнюю, уже вовсю все, как один, пялились бездельники, коротавшие дни на террасе Варнеровой лавки. Доучиться Юле было не суждено - в один прекрасный день учитель Лэбоув исчез из школы и из Французовой Балки. Лэбоув пошёл в учителя только ради возможности оплачивать учёбу в университете, но по окончании её остался в школе, околдованный волоокой Юноной, одновременно предельно непристойной и неприкосновенной, хотя и отчётливо понимал, что рано или поздно что-то произойдёт, что он будет разбит и уничтожен. Так и случилось: оказавшись после уроков наедине с Юлой, он набросился на неё, до боли сжал в объятиях, но та молча и решительно высвободилась, облила его презрением и спокойно вышла на улицу, где её поджидал брат. Даже убедившись, что Юла ничего не сказала Джоди, Лэбоув немедля бежал прочь, и с тех пор его никто никогда не видел.

Как осы вокруг спелого персика, вокруг Юлы беспрестанно вились сначала - когда ей исполнилось четырнадцать - пятнадцати-семнадцатилетние юнцы, на следующий год - уже почти взрослые мужчины лет восемнадцати - двадцати; на семнадцатом же году жизни Юлы настал черёд самостоятельных людей с собственными рысаками и пролётками. Из них она, пожалуй, выделяла молодого плантатора Хоука Маккэрона, за что деревенские обожатели Юлы попытались было проучить его и как-то в пустынном месте остановили пролётку, в которой Маккэрон вёз её домой с танцев, но он отбился от целой их шайки, и той же ночью за сломанную в драке руку Юла принесла в дар своему рыцарю то, чего при всем желании не могла подарить больше никому. Три месяца спустя все пролётки, в том числе и Маккэронова, как одна, бесследно пропали из окрестностей Французовой Балки, а ещё через несколько дней Билл Варнер повёз дочь и своего приказчика в Джефферсон, где быстро оформил брак Юлы и Флема Сноупса, а также выправил на имя последнего дарственную на усадьбу Старого Француза. Сразу после этого молодые отправились в Техас. У идиота Айка Сноупса, двоюродного братца Флема, была своя волоокая Юнона - корова Минка Сноупса, которую Билл Варнер присудил фермеру Хьюстону за то, что Минк позволял ей из месяца в месяц пастись на Хьюстоновом выгоне. Хьюстон всякий раз прогонял влюблённого от его пассии, и Айк увёл корову, так как и идиоту свойственно стремление к счастью, но беглецов вернули и разлучили. Видя, однако, как страдает обиженный Богом Айк, Рэтлиф уговорил Хьюстона отдать корову Айку, и их обоих поселили в стойле при постоялом дворе миссис Литтлджон, для которой Айк делал кое-какую грязную работу по хозяйству. Но из этого стал извлекать выгоду новый Сноупс, Лэмп, занявший после отъезда Флема место приказчика в лавке - он выломал доску в задней стенке стойла и за умеренную плату допускал соседних фермеров полюбоваться совместной жизнью Айка и его необычной подруги. Рэтлифу всегда было дорого человеческое достоинство, и он решил прекратить глумление над идиотом, для чего подсказал двум оставшимся заинтересованным Сноупсам - Эку и А. О. - якобы старый способ избавить родича от противоестественной страсти: надо было накормить Айка мясом этой самой коровы, но для этого её сперва следовало выкупить, и Сноупсы скрепя сердце скинулись, причём А. О., настоящий Сноупс, безбожно обставил Эка - Сноупса, как потом выяснилось, не совсем настоящего.

Сделка эта стала не единственным продолжением истории с коровой, так как Минк Сноупс, единственный из клана не обладавший умением заработать денег, но при этом, возможно, самый упорный и ожесточённый из всех Сноупсов, не мог простить Хьюстону завладения скотиной. В один прекрасный день он взял ружье и на лесной тропе уложил Хьюстона выстрелом в грудь. Труп Минк спрятал в сгнившей изнутри колоде и поначалу думал, что ему нечего опасаться, поскольку Хьюстон был совершенно одинок - его молодая жена трагически и нелепо погибла. Но оставалась ещё собака, которая стала ночи напролёт душераздирающе выть у места, где было спрятано тело хозяина. А к тому же жена Минка, сразу догадавшись о случившемся, ушла в посёлок и там уверяла всех, что Минк ни в чем не виновен, чем, разумеется, возбудила подозрения шерифа.

Несколько дней Минк сидел у себя на ферме в ожидании денег на побег, но Лэмп, на которого он надеялся, не давал о себе знать, и тогда Минк отправился в посёлок. Родич был крайне удивлён, что Минк ещё не бежал, - в день исчезновения Хьюстона Лэмп видел в бумажнике фермера, по крайней мере, полсотни долларов и пребывал в уверенности, что Минк воспользовался этими деньгами, чтобы убраться подальше. Осознав, что деньги все ещё в кармане покойника, Лэмп пожелал вступить в долю с родичем и отправился с ним на ферму, но там Минк связал его, а сам пошёл в лес, с огромным трудом извлёк Хьюстона из колоды и отнёс в реку. Но когда он вернулся за отвалившейся рукой трупа, у колоды его уже ждал шериф с помощниками. В Джефферсонской тюрьме Минк повторял и повторял, что все он сделал правильно, вот только, к сожалению, Хьюстон стал разваливаться...

В конце зимы на Французову Балку возвратилась Юла с младенцем, выглядевшим старше предполагаемого возраста. Флема же все не было, - как все думали, он не хотел тратиться на вызволение Минка и пережидал, пока все с ним будет кончено. Но ещё до суда он объявился, и не один, а с каким-то техасцем и табуном пёстрых необъезженных техасских лошадок. Весть о возможности сделать дешёвую покупку мигом облетела всю округу, и уже на следующий день техасец начал торги. Скоро дело было кончено, техасец получил деньги и был таков, а все лошади в загоне имели своих хозяев, которым, правда, предстояло самим отловить и обкатать вновь приобретённую собственность. Стоило, однако, фермеру войти в загон, как лошади бросились из него, и в итоге все кончилось несколькими увечьями, ни одну же из лошадей так и не удалось поймать, и они долго ещё сами по себе разгуливали по окрестным холмам. Флем здорово нажился, но на все претензии отвечал, что товар не его, а техасца. Все были убеждены, что это неправда, но доказать так никто ничего и не смог.

Доказана была только вина Минка, в дело которого Флем не вмешался, и судьи в Джефферсоне присудили его к пожизненной каторге. Последнее же деяние Флема Сноупса во Французовой Балке, позволившее ему покинуть это место и перебраться в Джефферсон, замечательно тем, что на сей раз ему удалось провести самого В. К. Рэтлифа. Дело в том, что между фермерами издавна жила уверенность, что бывшие хозяева усадьбы Старого Француза перед приходом северян зарыли в саду несметные сокровища. И вот Рэтлиф с Буркрайтом и Генри Армстидом, местными фермерами, прознали, что кто-то снова ночь за ночью роется в усадебном саду. В первый же раз, когда они сами попытали счастья, каждому из троих попалось по мешочку с двадцатью пятью полновесными серебряными долларами. Желая избавиться от конкурентов, товарищи прямо на следующий день уломали Флема продать им усадьбу - Рэтлифу это стоило пая в джефферсонском ресторанчике, Армстиду закладной на ферму, Буркрайт расплатился наличными. Уже через пару дней, однако, стало понятно, что копал в саду сам Флем и деньги подбросил он же, - среди монет не оказалось ни одной, отчеканенной до войны. Рэтлиф с Буркрайтом сразу плюнули на это дело, Армстид же совершенно ополоумел и продолжал день за днём рыть глубоченные ямы. Флем Сноупс по пути в Джефферсон заглянул полюбоваться на него за этим занятием.